355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Чарльз Эллингворт » Тихая ночь » Текст книги (страница 10)
Тихая ночь
  • Текст добавлен: 3 мая 2017, 22:30

Текст книги "Тихая ночь"


Автор книги: Чарльз Эллингворт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– И пролески будут в самом расцвете?

– Непременно.

– Тогда я хочу, чтобы вы мне их показали.

* * *

Как и обещал Адам, было тепло. Солнце в конце апреля ласково пригревало, но в утренней тени, которую отбрасывал западный фасад Руанского собора, воздух все еще был прохладным. Вытянув шею, Мари-Луиз разглядывала окно-розетку, дивясь замысловатой ажурной работе и мерцанию стекла. Легкий ветерок теребил брезент тележки с открытками. Мари-Луиз не узнала Адама, когда он подошел. Перед ней стоял мужчина в костюме и фетровой шляпе, которую он снял, кланяясь, и изысканным движением поцеловал ей руку.

– Enchanté, mademoiselle[79]. Вы бывали в Руане прежде?

Он расплылся в заразительной улыбке.

– Однажды. Но такой город не может наскучить, верно?

Мари-Луиз окинула взглядом готический каменный водопад, увенчанный нимбом утреннего солнца. Пока они стояли, как пилигримы, благоговея перед творением рук человеческих во славу Бога и насыщаясь нектаром утра, стая голубей обрушилась из рассветного сияния на камень и мелкими бусинками раскатилась по щелям за воздетыми руками святых, навеки замерших в акте благословения.

– Здесь похоронен Ричард Львиное Сердце; по крайней мере, так написано в моем путеводителе. А вон там, – Адам повернулся и указал на пятачок за их спинами, – сожгли Жанну д’Арк.

Знакомая тень омрачила улыбку Мари-Луиз.

– Какая ужасная смерть…

Адам подставил ей руку.

– Не желаете чего-нибудь выпить, mademoiselle?

Мари-Луиз оперлась на его локоть, и они зашагали через площадь в сторону кафе, щеголявшего летними красками ярких зонтов и клетчатых скатертей. Единственным намеком на то, что этот чудесный весенний день распускается в военное время, были три солдата – тоже туристы, самодовольно заказывающие зеленый перно[80], на что французский официант взирал с традиционным презрением.

Освобожденные от груза скрытности, Адам и Мари-Луиз чувствовали, что пьянеют, и дело было вовсе не в шампанском, которое они пили. Для Мари-Луиз, впервые отбросившей свинцовый покров Монтрё и провинциальной тирании, под которым она всегда жила, это был новый мир. Она вышла замуж за парня из соседнего дома, жила с отцом и преподавала в школе, в которой сама же провела детство; ее жизнь отслеживали и обсуждали. Здесь она была никому не знакома, с мужчиной, который смотрел на мир сквозь иную призму. Она заинтересовала его не из-за своего прошлого и не потому, что была дочерью своего отца, а потому что она – это она. Подобно тому, как рвались на поверхность пузырьки, освобожденные от бутылочной пробки, ее натура в солнечных лучах заявляла о себе смехом и внутренним сиянием, за которым Адам, пригубливая из той же чаши, украдкой наблюдал. Степенность зимних бесед улетучилась, и их разговор облачился в весенние оттенки рококо, легкомысленные и дразнящие.

Они бродили по узким улочкам старого города, заглядывая в книжные магазины и антикварные лавки. По настоянию Адама они провели час у модистки: Мари-Луиз примеряла шляпки в комплекте с шарфами и перчатками, а он изображал строгого судью. Разморенные обедом, военную скудность которого разбавила взятка шеф-повару, они сидели друг напротив друга у окна маленького ресторанчика и наблюдали, как снаружи медленно течет день: по улице гуляли пары; немцы в форме фланировали между магазинами, жавшимися под крышами старых деревянных домов; дети, радуясь выходным, носились веселыми шайками в поисках развлечений. Адам и Мари-Луиз наслаждались текучей истомой вина, сдабривавшего разговор, который и без того свободно полился, когда исчезли прежние ограничения. Адам спросил Мари-Луиз о муже, как они встретились и за что она его полюбила.

Она рассказала. Рассказала, как в школе он привлек ее внимание своими карикатурами; как стоял в углу спортивной площадки, зачитываясь Бальзаком, в то время как сверстники состязались в pétanque[81] или гоняли футбольный мяч. Жером был популярным, но эксцентричным, а его острый язык внушал немалый страх, хотя он пускал его в ход, только когда его провоцировали. Мари-Луиз, нескладная девочка-подросток, вынашивала к нему, интересному и вполне взрослому молодому человеку, страсть, которая оставалась незамеченной, пока он не вернулся с военной службы. Жером обнаружил, что из гадкого утенка она превратилась в лебедя, правда, застенчивого, с неуклюжей смесью незаурядного ума и желторотой интуиции, которая в равной степени притягивала и отталкивала. Мари-Луиз отдавала себе отчет в богатстве отца – хотя жили они скромно, в буржуазном стиле, в доме, который выходил крыльцом на улицу, а не прятался за воротами, – и влиянии, которое оно оказывало на ухаживавших за ней юношей и мужчин. Ее мать, мягкая, набожная женщина, истинная нормандская bourgeoise[82] по происхождению и проницательности, помогала ей переходить это минное поле, тонко выказывая поддержку или неудовольствие тактичным замечанием или молчаливой улыбкой, которая была красноречивее слов.

Когда Мари-Луиз заговорила о матери, в глазах у нее заблестели слезы и ей пришлось замолчать. Адам потянулся через стол и накрыл ее руки ладонями, а когда она стала вытирать глаза салфеткой, мягко отстранился.

Ухаживая, Жером обошелся без банальных ритуалов – ни цветов, ни витиеватых комплиментов. Он посылал Мари-Луиз книги и журнальные статьи с пометками. В них не было ни ласковых слов, ни лести, только карикатуры на соотечественников или фельетоны, написанные для газеты, в которой он работал. Жером видел в Мари-Луиз достойного собеседника и друга, равно как и в Жислен, с которой они к обоюдному удовольствию часто сходились в словесных перепалках. Мари-Луиз не раз приходило в голову, что они могли бы родиться братом и сестрой – столько общего было в их стройных, гибких телах и энергичных характерах. Жислен и Жером так хорошо ладили, что иногда Мари-Луиз точила ревность – новое для нее чувство, ошеломлявшее своей мощью.

В первый раз Жером поцеловал ее в жаркий августовский вечер в саду у цитадели Бована. Они гуляли у стены города-крепости, любуясь долиной реки, растекавшейся на севере заливными лугами и топями между Ле-Туке и Этаплем. Тополя, которые всегда трепетали от малейшего дуновения ветерка, замерли неподвижным строем во влажном воздухе предгрозового вечера. Только летучие мыши кое-где теребили листву, да юркие стрижи сновали туда-сюда по веткам. Жером держал Мари-Луиз за руку, пока они петляли между молодых людей, которые прятались от зноя, свесив ноги со стены и дымя сигаретами. Мари-Луиз казалось, что Жером не может не слышать стука ее сердца – так гулко отдавался у нее в ушах каждый удар. В самой верхней точке стены, оглянувшись на замок, из которого фельдмаршал Хейг командовал бойней на кровожадной равнине Пикардии[83], Жером запустил руку в ее волосы и стал нежно притягивать ее к себе, пока Мари-Луиз не почувствовала его тело сквозь легкое платье, а его губы не прильнули ласково к ее губам. Не зная, открывать ли рот навстречу его поцелую, она замерла, чувствуя, как его язык скользит по ее устам. Жером слегка отстранился, и она разглядела темные очертания его головы, но черты лица сливались – так близко он стоял. Он стал поглаживать пальцами ее щеки, и Мари-Луиз вспомнились девичьи перешептывания о технике поцелуя и допустимых градациях эротичности. Жером почувствовал, как она расслабилась в его руках, и со второй попытки Мари-Луиз смягчилась, слушая громкий стук собственного сердца и удивляясь чувственности происходящего. Скользнувшая рядом с ее ногой кошка вернула ее с небес на землю, и, ни слова не говоря, они зашагали в сумерки, вдыхая ароматы летнего вечера, усиленные каплями теплого дождя.

Той осенью они обвенчались в церкви Сен-Сольв. Мари-Луиз убедила Жерома причаститься на свадебной мессе; за первоначальный отказ они чуть не поплатились родительским благословением на брак, которое и так далось им нелегко. Ее отец не жаловал интеллектуалов и не слишком обрадовался зятю-журналисту, сыну какого-то клерка, служившего в городском notaire[84]. А тут еще атеизм! Жером уступил ее доводам, что если хлеб и вино – это не более чем хлеб и вино, то какая тогда разница? В конце концов, это вряд ли можно назвать человеческим жертвоприношением.

Медовый месяц они провели в Ле-Туке; долгая прогулка по опустевшему с окончанием сезона, обдуваемому промозглыми ветрами пляжу послужила прелюдией к их первой брачной ночи. Они остановились в гостинице, сложенной по образу и подобию традиционных деревянных домиков Шварцвальда[85]. Мари-Луиз чувствовала, что Жером волнуется не меньше, чем она сама, и когда они после ужина шли в спальню, нервы у обоих были натянуты как струны.

Жером зажег свечу, и они стали раздевать друг друга, путаясь в одежде и смущаясь от каждого нового откровения. Когда он нежно коснулся Мари-Луиз, она знала, что должна расслабиться, но ее охватила дрожь, и ноги затряслись до такой степени, что ей пришлось лечь на кровать, спиной к нему. Жером опустился рядом и обнял ее, обхватив ладонями груди и прижавшись к ее ягодицам. Он ласкал ее шею, пока дрожь не утихла и по телу не разлилась сонная истома – фактически это были симптомы шока. Жером развернул Мари-Луиз лицом к себе, и она почувствовала, что он целует ее губы, груди и живот, что его пальцы скользят между ее ног, но как будто наблюдала за происходящим со стороны.

Когда он начал проникать в нее, у Мари-Луиз вырвался громкий крик боли, от которого замерли оба. Они с недоумением смотрели друг на друга, не зная, что должно случиться дальше. Теорию они помнили, но происходившее на практике сбивало их с толку. Жером снова двинулся вперед – и снова громкий крик. Ее горячие слезы потекли по подушке: слезы боли и унижения. Мари-Луиз почувствовала, что Жером отстранился, и они остались лежать рядом, касаясь лишь пальцев друг друга.

Той ночью они предприняли еще две попытки – с тем же результатом. В конце концов они уснули, но каждый время от времени просыпался, растревоженный мыслями о разочаровании и провале.

На следующий день, гуляя по пляжу во время отлива, они ни словом не обмолвились об этом; песок и оголенная береговая полоса плавно перетекали в морскую дымку, связующее звено между морем и небом. Они держались за руки, но Мари-Луиз ощущала тревогу, которой вчера не было. Сжимаясь от страха, в свете угасающих осенних сумерек они снова отправились в постель. Ее тронула нежность Жерома, когда он принялся ласкать ее, и Мари-Луиз начала расслабляться в его руках, испытав первый намек на возбуждение, когда его язык запорхал у нее между ног. При помощи масла Жером проник в нее, теперь уже без боли, и они благодарно сжали друг друга в объятиях. Потом он начал двигаться в ней, все быстрее и настойчивее, пока его оргазм не разрядил вчерашнее напряжение.

Все это всплывало в подсознании Мари-Луиз, пока она рассказывала немцу о муже. Она улыбалась и хмурилась каждому яркому воспоминанию, часто не связанному с тем эпизодом, который она описывала Адаму. Говоря, Мари-Луиз отмечала парадокс: ее продолжало тянуть к мужчине, с которым она находилась в данный момент, хотя при этом остро осознавала, как сильно соскучилась по мужу. Ее удивляло, как спокойно она принимает оба эти чувства – и как легко ей описывать одного мужчину другому.

Мари-Луиз попросила Адама рассказать о его семье и слушала его, не перебивая, опершись подбородком на руку и наслаждаясь возможностью смотреть на него, не боясь, что ее неправильно поймут. Он завел речь о своей эксцентричной бабушке-итальянке, благодаря которой, несомненно, и родился таким темноволосым. Отмечая полноту, которая округляла его лицо и удваивала подбородок, когда он опускал голову, Мари-Луиз поняла, что Адам обречен всю жизнь бороться с лишними килограммами. В нем была женственность, но не та, которая делает мужчину женоподобным и слабым. В беседах с ней Адам никогда не прибегал к покровительственному, снисходительному тону, который Мари-Луиз научилась принимать за обычную мужскую манеру разговора.

Они взяли напрокат велосипеды и в самом расцвете весеннего дня выехали из города к опушке леса, где все еще голые деревья отбрасывали тени цвета индиго на обещанный ковер пролесков. Адам и Мари-Луиз прошли вдоль ручья, сели на поваленное дерево и стали дремать на солнышке, пока оно не начало проигрывать битву сгущавшимся теням и ранняя прохлада не прогнала их домой. В завершение ужина Адам сдержанно поцеловал ей руку.

На следующий день их рандеву состоялось в кафе на площади. Глядя, как лейтенант идет к ней, Мари-Луиз почувствовала прилив удовольствия, заставший ее врасплох. Она ощущала Адама как удобное пальто, мягкое и свободное. Жером был резким: интересным, колким и непредсказуемым. А этот мужчина окутывал ее и разматывал клубок мыслей, которые она прятала в себе. С Жеромом Мари-Луиз постоянно находилась в напряжении, с Адамом же чувствовала себя в безопасности.

Он откинулся на спинку стула, дымя сигаретой, попивая кофе и улыбаясь ей.

– Какие чудесные выходные! Одни из самых приятных за всю мою жизнь. Спасибо.

Мари-Луиз пожевала внутреннюю сторону щеки и, глядя скорее на остатки завтрака, чем на лейтенанта, сказала:

– Это я должна вас благодарить.

– Давайте будем благодарны за то, что у нас есть возможность наслаждаться этим во время войны, вместо того, чтобы, как положено, пытаться убить друг друга. Как такое могло случиться? Безумие. – Адам бросил взгляд из-под полей шляпы на залитую солнцем сторону собора. – Почти каждый вечер я поднимаюсь в небо на своем самолете, чтобы разрушать нечто настолько же прекрасное, не говоря уже о том, что я убиваю и калечу людей. Конечно, я пытаюсь бомбить фабрику или корабль, но когда промахиваюсь, стираю с лица земли столетия цивилизации – а происходит это постоянно. Тем не менее мы сидим здесь, как будто ничего этого нет, как будто нам не нужно возвращаться к помешательству, в котором я – ипе salle boche[86], а вы смотрите на меня как на незваного гостя.

Мари-Луиз удивленно заморгала. Она совсем забыла, что Адам немец, теперь она видела в нем просто мужчину. Реальность обрушилась на нее вместе с перспективой случайных встреч на лестнице и улученных моментов в кухне; а еще Мари-Луиз вспомнила об опасности, которая угрожала жизни Адама, о хрупкости их существования. Девушка поняла, что не может ни смотреть на него, ни говорить.

Его ладонь легла на ее руки, и Мари-Луиз не сделала попытки отстраниться.

– Мы сможем это повторить? – услышала она его голос. – Пожалуйста.

Мари-Луиз кивнула – и поняла, что перешла свой Рубикон.

* * *

Дома ее ждала записка. Она узнала почерк Жислен, но вместо прилива радости испытала внезапную тревогу. Послание было коротким: в четверг вечером Мари-Луиз приглашали к Жислен, чтобы познакомиться с ее новыми друзьями; шутка насчет угощений, которые могут ее ждать, и просьба принести отцовского вина; обыкновенное письмо от подруги. Вот только Мари-Луиз никогда раньше не получала таких записок.

До четверга письмо валялось у нее в сумке, травило душу, по десять раз на день укоряло своими загнутыми углами. Чего от нее хотят? Сможет ли она сделать это? Мари-Луиз ловила себя на том, что не может сосредоточиться на уроках – смотрит на поднятые руки, но забывает вопрос, который задавала, и просит прощения у сбитых с толку детей.

Квартира Жислен выглядела опрятней, чем обычно, но только на первый взгляд. Горы бумаги и книги лежали на полу, а не как всегда на каждой приподнятой горизонтальной поверхности. Обеденный стол, который, как правило, служил чем-то вроде бюро, накрыли на шестерых, отметила Мари-Луиз, цепляя мокрое от дождя пальто на вешалку и направляясь к теплу и свету гостиной, откуда доносились голоса. Она пригладила волосы и спрятала тревожное ожидание под маской спокойствия.

Когда Мари-Луиз остановилась на пороге, разговор затих и Жислен повернулась к ней с радушной улыбкой.

– Bonsoir, chérie[87]. – Расцеловав подругу в обе щеки, она нежно коснулась ее уха. – Нужно тебя представить. Стефана и Жака ты, конечно, знаешь. Виктор и Жанетт – друзья из Кале, приехали погостить на пару дней. Вина?

Жанетт холодно кивнула в знак приветствия; Виктор сделал два шага к Мари-Луиз, взял ее за руку и склонился в поцелуе. Она почувствовала энергию в этом человеке, когда щетина его наметившейся бороды задела тыльную сторону ее ладони. Приветствие Виктора не вязалось с обстановкой, и Мари-Луиз машинально потерла руку, как будто хотела счистить следы его губ.

– Жислен много о вас рассказывала. Вы очень давно дружите, да?

– Сколько себя помню. А вы давно знакомы с Жислен?

– Нет. Но рад, что узнал ее; она очень sympathique[88].

Мари-Луиз не знала, что ответить, и потому обрадовалась, когда Жислен принесла ей бокал, позволив заговорить о вине и об ожидаемом угощении.

Но Виктор гнул свою линию и, едва Жислен успела отвернуться, продолжил:

– Вы, как я понимаю, учительница. Жислен говорила мне, что ваш отец – здешний мэр. Трудно, наверное, занимать такой пост в военное время?

– Вероятно, Жислен также сказала вам, что он коллаборационист. Они с моим отцом никогда не сходятся во взглядах, поэтому я бы не принимала ее слов на веру.

Виктор кивнул.

– А как бы вы сами его назвали?

Мари-Луиз почувствовала, как в ней просыпается гнев.

– Патриотом. Патриотом, который делает то, что ему не хочется, потому что считает это своим долгом. Этого довольно?

Виктор с интересом посмотрел на нее и поднял руки в шутливом жесте побежденного.

– Прошу прощения. Это было грубо. Но я восхищен вашим дочерним пиететом.

– Это не дочерний пиетет! Это мое мнение; мое искреннее мнение. Мой отец хороший человек, хоть с ним и непросто; он доказал свою верность Франции, когда – в отличие от некоторых – рисковал ради нее жизнью.

Мари-Луиз заметила, что ее голос звучит громче, чем обычно, а разговоры вокруг стихают. Она остановилась, смущенная и злая: злая из-за скрытого оскорбления в адрес ее отца; из-за того, что вынуждена его защищать; из-за того, что до нее, оказывается, снизошли, а она проглотила наживку. Она почувствовала, что ее взяли за локоть. Это была Жанетт.

– Прошу прощения, Мари-Луиз, за грубость Виктора. Ему нравится бросать людям вызов и оценивать их по тому, какой отпор они ему дают. Думаю, в этом отношении вы будете у него в отличницах, не так ли, Виктор?

В комнате повисло гнетущее молчание.

– Да. В самом деле. И ваш ответный выпад был метким. Прошу меня извинить. Пожалуйста, давайте будем друзьями. Быть может, вино и ужин залечат раны.

Мари-Луиз кивнула и сделала большой глоток из бокала.

– Пожалуй, помогу Жислен на кухне.

Шагая впереди подруги по коридору, Мари-Луиз услышала, как в гостиной шепотом возобновили разговор – Жанетт зашипела что-то неразборчивое и сердитое. Дойдя до кухни, девушки посмотрели друг на друга.

– Chérie…

– К чему это chérie, Жислен? Не надо. Зачем? Зачем ты позвала меня сюда? Чтобы оскорблять моего отца? Опять. Для чего?

– Виктор и Жанетт хотели с тобой встретиться. Вот для чего.

– Что ж, мне не нравятся твои новые друзья.

Подруги снова посмотрели друг на друга.

– Они не мои друзья. И зовут их не Виктор и не Жанетт. И они не из Кале; по крайней мере, я так думаю. Я понятия не имею, где они живут.

Мари-Луиз заморгала.

– Ты их в первый раз видишь?

– Да.

Жислен протянула сигарету, и Мари-Луиз взяла ее. Когда она наклонялась к огню, рука у нее дрожала.

– Так… кто они?

– Координаторы. Люди, которые будут связующим звеном между нами и де Голлем в Лондоне. Предполагаю, что они местные. Трудно сказать. У меня создалось впечатление, что они стоят во главе движения – но это тоже догадка. У меня было полчаса на то, чтобы пообщаться с ними до твоего прихода. Виктор беспокоится насчет тебя; но еще больше его беспокоят коммунисты.

– Почему?

– У них своя программа. Официально Москва дружит с Берлином – по крайней мере, так написано в пакте Молотова-Риббентропа, – но весь мир знает, что они до смерти ненавидят друг друга. Он говорит, что готов иметь дело с дочерью коллаборациониста, лишь бы не с коммунистами.

– Спасибо.

В голосе Мари-Луиз прозвучала горькая ирония, но Жислен, которая отзывалась о ее отце еще резче, чем Виктор, извиняться не стала.

– Послушай, chérie, дело не только во мне. Поверь. Таким твоего отца видит большинство людей. Ничего личного. Правда. А теперь помоги мне, пожалуйста, отнести еду на стол, чтобы мы могли поужинать. Возможно, на сытый желудок мы будем вести себя более цивилизованно.

Они стали молча нарезать хлеб и разливать по мискам суп.

В гостиной беседовали о войне, о немецком вторжении в Югославию и Грецию и о сражениях в Северной Африке между итальянцами и британцами. Трудно было сохранять оптимизм при таких обстоятельствах, когда, казалось бы, каждый слабый луч света гасили черные тучи. В какой-то момент разговор утонул в реве авиадвигателей: бомбардировщики собирались в строй для вылета на север, к Ла-Маншу.

Когда в беседе наступило затишье и гостиную наполнила разноголосица дребезжащих бокалов, ножей, вилок и настенных часов, Мари-Луиз подумала об Адаме, который сейчас наверняка пролетал над ними, сосредоточившись на светящихся циферблатах приборов и на том, чтобы избежать столкновения с соседними самолетами. Ей чуть не стало дурно от двойственности ситуации, и она заставила себя посмотреть на тех, кто ее окружал. Мари-Луиз сосредоточилась на Викторе, который сидел напротив, курил и пускал кольца дыма в сторону лампы. Кольца зависали в воздухе и растворялись. Виктор был темноволосым, его лицо было покрыто трехдневной щетиной. Одет он был в костюм и жилет хорошего покроя, с галстуком поверх накрахмаленного воротничка, что контрастировало с рубашками без воротников и закатанными рукавами остальных мужчин. Человек с хорошим образованием, подумала Мари-Луиз, возможно, notaire[89] или инженер. Его реплики были резкими, реалистичными и дальновидными. Виктор больше слушал, чем говорил, но его взгляд постоянно перебегал от лица к лицу. Сухарь, подозревала Мари-Луиз, но способный и знающий.

Рев бомбардировщиков утих, и посуда перестала дрожать. Виктор прочистил горло.

– Жислен, будьте любезны, закройте все окна и проверьте, что там на улице. Немного паранойи нам не повредит – нет, скорее, очень поможет. Коньяку?

Они молча курили, пока Жислен не вернулась и в бокалах не заплескался коньяк. Прежде чем продолжить, Виктор медленно обвел взглядом стол.

– Вы четверо знаете друг друга – это понятно. Но связываться с кем-то еще из организации вы сможете только через меня или Жанетт. Уверен, не нужно разъяснять почему. Контакт будем поддерживать с помощью тайников. Мы договоримся о месте, в котором все регулярно бывают и в котором вы сможете оставлять свои сообщения. Это работает. Никогда ни в коем случае не пользуйтесь телефоном или почтой. Позвольте кое-что вам сказать. Бояться нужно не бошей, а друг друга: один из нас может сделать какую-нибудь глупость и навлечь опасность на остальных. И еще – опасайтесь предателей. Они являются во всевозможных обличиях: корыстолюбцы, дураки, торгаши и фашисты. Остерегайтесь их везде – они всегда среди нас, по определению. Увы, война и лишения не делают человека лучше. Все вы знаете, как нас мало. За пределами этих стен вы не найдете много друзей. Большинство враждебно относится к тому, что мы пытаемся делать: они не видят в этом смысла и думают, что убийства бошей только обрушат на их головы карательные акции. Многие помнят, что боши творили на оккупированных французских территориях в прошлую войну, и знают, на что они способны. А потому не ждите поддержки или сочувствия. Есть какие-нибудь вопросы?

Все отводили глаза, обстановка сделалась неуютной. Мари-Луиз подняла руку.

– Что… что нам нужно будет делать?

Немного подумав, Виктор ответил:

– Пока что собирать информацию. О бошах. Один из них живет у вас в доме. В котором часу он уходит? Куда он ездит? Что-нибудь, что боши могли сообщить вашему отцу, а он – рассказать вам. Например, изменения в дислокации подразделений. Расквартировка. Подсчеты, сколько бомбардировщиков вылетело на рейд и сколько вернулось, чтобы мы могли иметь представление о потерях, которые они несут. «Шишки», которые бывают у вас в доме. Кто они? Можно ли до них добраться?

– В каком смысле добраться?

Он удивленно посмотрел на Мари-Луиз.

– Убить, разумеется. Наша цель – физическое уничтожение немцев. Мы победим в войне, только если будем убивать больше врагов, чем враги убивают наших. Вопрос лишь в том, когда мы начнем. Я не могу назвать дату, потому что сам ее не знаю. Я жду инструкций. И пока я их не получу, никто ничего не должен предпринимать. Понятно?

– А как же подготовка? – вступила в разговор Жислен. – И поставки оружия?

– Над этим работают. Осталось недолго. По идее, в течение следующего месяца мы сможем начать и уже в конце лета разработать первые операции. Вероятно, это будут бомбовые удары.

– А репрессии?

– Они неизбежны.

В комнате повисло молчание.

– И это вас не тревожит?

Все устремили взгляды на Мари-Луиз. Виктор посмотрел на нее, затянулся сигаретой и ответил:

– Во время Великой войны[90] в этом городе была ставка фельдмаршала Хейга, не так ли?

Она кивнула.

– Полагаете, каждое утро Хейг просыпался и говорил: «Сегодня я убью и покалечу тысячи молодых солдат и столько же гражданских»? Нет. Не думаю. Подозреваю, что в своих молитвах – а он, безусловно, был человеком набожным, – Хейг говорил Богу: «Пожалуйста, помоги мне победить в этой войне и загнать агрессивную страну обратно в свои границы, чтобы миллионы мирных людей могли спокойно жить дальше. И прости мне ужасную цену, которую я плачу, чтобы добиться этого». Тревожит ли меня, что во время войн гибнут невинные люди? Конечно. Я не Гитлер. Но это плата, неизбежная плата за применение силы. К сожалению, мы не избавимся от бошей путем переговоров. Петен думает, что сумеет это сделать, но каков результат? У него был год, и чего он достиг? Боши понимают только язык силы. Ничто другое не сдвинет их с места; поэтому мы сейчас здесь. Возвращаясь к вашему вопросу: да, это меня тревожит. Но я четко разделяю причину и следствие. Войну начали боши, и убивают невинных людей они – не я, не вы и не летчик «томми», который сбрасывает бомбы не на склад боеприпасов, а на школу. – Он медленно затушил окурок и остановил задумчивый взгляд на коньяке. – Готов ли я быть безжалостным? Да. Готов. Потому что, если мы ввязываемся в войну – а нас уже втянули, нравится нам это или нет, – то скорейший способ поставить точку – это делать то, что должно быть сделано, как можно жестче и эффективнее. Кто-то, по-моему, Клаузевиц[91], говорил: «Умеренность на войне – непростительная глупость». Я с ним согласен. Если я стану в отчаянии ломать руки, от меня не будет никакой пользы, а вот если задушу боша, это может приблизить конец войны.

От последней фразы веяло каким-то шокирующим зверством. Бомба или пуля отгораживали убийцу от жертвы. Но осязаемость удушения, образ погибающего от асфиксии человека, давление, которое необходимо оказать, чтобы перекрыть гортань, обнаружили бесчеловечность того, что им предлагали, во всей вопиющей полноте. Мари-Луиз невольно представила клокочущую смерть Адама от ее рук, его багровое лицо и свое – забрызганное его слюной. Она выставила вперед ладонь, чтобы не упасть, и схватилась за край стола так сильно, что побелели пальцы.

Она почувствовала, что Жислен взяла ее под руку.

– Ты в порядке, chérie?

Мари-Луиз кивнула, заставила себя глубоко вдохнуть и почувствовала, как туман перед глазами опять собирается в четкий фокус.

– Да. Спасибо. Здесь душно. Прошу прощения. – Она помотала головой, чтобы мысли прояснились, и неубедительно улыбнулась. – Извините.

– Тут не за что извиняться. – В голосе Виктора слышалась тревога. – Вот. Выпейте воды.

Мари-Луиз с благодарностью отпила из стакана и взяла предложенную сигарету. Успокаивающее действие никотина разлилось по телу.

– Порядок?

Она кивнула Виктору. Он откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел на нее.

– Полагаю, пистолеты и бомбы можно оставить другим, согласны? – Он улыбался. – Вам необязательно кого-то убивать, есть множество других способов нам помочь. Серьезно. Вам от этого легче?

Мари-Луиз закивала и шумно сглотнула.

– Хорошо. Тогда начнем.

13

Холодные весенние дожди, которые лили в конце апреля, отошли вместе с нарциссами, и с приближением мая скороспелое лето расстелило на полях первый травяной ковер, мерцавший в разводах пыльцы. Ставни распахнулись, и комнаты, которые зимой стояли сырыми и заплесневевшими, заливал солнечный свет. Город вывернулся наизнанку, высыпал на улицы, чтобы лучше впитывать тепло после долгого прозябания в сумраке. Старушки рассаживались в креслах по диагонали к улице и беззубо сплетничали о делах молодежи. Соседи, общение которых обычно ограничивалось вежливыми кивками, стояли, привалившись к дверным косякам, и обменивались историями, подставляя солнцу плечи, всего несколько недель назад сутулившиеся от пронзительных зимних ветров.

В укрытии прихожей и лестницы планировалась поездка в Париж. Дважды заговорщики слышали, как Мишель Анси приближается к дому со стороны черного хода, и, ни слова не говоря, поворачивались и расходились в разные стороны: та, что на лестнице – в спальню, тот, что на стуле – в гостиную. В этом было что-то ребяческое, и после они хихикали, точно сорванцы, которым удалось благополучно избежать наказания.

Париж был детской мечтой Мари-Луиз, заманчивой, но вместе с тем пугающей. Ей хотелось избавиться от провинциальности своего воспитания, но врожденная застенчивость мешала ухватиться за альтернативу. В предстоящем визите крылась такая же дихотомия. Мари-Луиз хотела окунуться с этим мужчиной в Париж своего воображения, но знала, что это может повлечь – нет, обязательно повлечет за собой другие открытия, которых она жаждала и одновременно страшилась. Ей всегда представлялось, что такие сомнения – удел несчастных в браке, что к измене приходят дорогой печали и неудовлетворенности. Она же не сомневалась, что счастлива с мужем – нисколько не сомневалась. Жером был удивительным мужчиной и проделал с ней путь от робкой невинности до обоюдного удовлетворения. Он бывал вспыльчивым и сердитым, но в балансовой ведомости, которую Мари-Луиз мысленно составляла, это не могло числиться наказуемым проступком. Так почему она оказалась в такой ситуации, почему смотрит на другого мужчину? Приходилось заключить, что причина только в нем самом. Абсолютно по-другому, но Адам тоже удивлял и притягивал ее, ценил и лелеял в ней лучшие женственные черты. В отличие от Жерома, он распространял вокруг себя ауру спокойствия, которая позволяла расслабиться, давала передышку от сложных мыслительных процессов, так часто изнурявших Мари-Луиз. Дух состязания был в нем не настолько силен, как в Жероме – Адам не хуже и не лучше, он просто другой. Именно эта неспособность установить между двумя мужчинами качественный разрыв так волновала Мари-Луиз: подобный разрыв мог бы оправдать ее терзания и фантазии. Напрашивался вывод, что она любит обоих, и каждого – за его достоинства, но такая дедукция не смягчала чувства вины, от которого она ворочалась в короткие ночные часы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю