Текст книги "Тихая ночь"
Автор книги: Чарльз Эллингворт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
Жером внезапно рассмеялся каким-то горьким смехом. Мими повернулась к нему. Она не ожидала, что ее вопрос заденет его за живое. Холодный, трезвый рационалист исчез, перед ней появился новый персонаж. Мими легла на подушку рядом с Жеромом и стала молча наблюдать за ним. Его губы продолжали двигаться, как в тот день, когда она пригласила его на ужин. Мими все больше погружалась в него, в его внутреннюю красоту.
– Ты никогда не рассказывал о своих снах.
– Да, я иногда вижу сны. Не очень часто, но бывает. Особенно когда наступает тьма.
Его слова прозвучали как откровение. Мими погладила его густые волосы.
– Тьма?
– Я так называю это состояние. Большую часть времени все в порядке, а потом вдруг наступают моменты, когда я ничего не могу. Кажется, что несешь непосильную ношу, а на тебе кольчуга. Так обычно начинаются мои сны.
– А сейчас?
– Нет. Обычно это происходит на Рождество, поэтому я его не люблю и боюсь. Теперь все нормально, не волнуйся, но может случиться, что и тебе придется испытать это со мной.
Его неожиданное признание тронуло Мими до глубины души. Его ум, его неиссякаемая энергия, его уверенность в себе привлекали ее с начала знакомства, но его уязвимость, ранимость пробудили в ней поистине материнские чувства, желание опекать и защищать.
Мими припала к его пухлым губам. Нежная рука Жерома ласкала ее грудь, сосок, который стал упругим в ответ на прикосновения, и уже знакомая волна возбуждения пробежала по ее телу.
* * *
Для Жерома отношения с Мими стали открытием. Аристократизм ее манер восхищал и завораживал. Жером с удовольствием наблюдал за тем, как она управляет фермой. На людях они соблюдали дистанцию: графиня и пленный француз обменивались дружескими приветствиями и не более того. Небольшие дискуссии разгорались за ленчем, который в основном состоял из сыра и хлеба. Мими умела быть требовательной и одновременно вежливой и благодарной. Весь свой нехитрый скарб – одеяла, книги, продукты, одежду – она делила с пленными, всегда отдавая им лучшее. Мими не была красавицей, но не страдала от недостатка мужского внимания. Но это было днем, а ночью ее страстность удивляла и волновала Жерома. Его поражал контраст между внешней холодностью и богатым внутренним миром, который состоял из прочитанных книг, увиденных полотен, прослушанных музыкальных произведений. Мими была скорее наблюдателем, чем созидателем, и признание этого факта вынудило ее занять оборонительную позицию. Жерому, с одной стороны, нравилась ее беззащитность, а с другой, раздражала. В общем, для обоих эта связь стала путешествием в мир неизведанного.
Приближавшееся Рождество открыло дверь для прошлого, для воспоминаний, предусмотрительно отправленных в закоулки души. Чувство вины поселилось в их воспаленном сознании. Не в силах противостоять, они закрыли калитку, ведущую в тайный сад их любви, и предпочли тишину. Мими не переставала думать о Максе, с которым не виделась со дня встречи в Бреслау. Он был всего в двадцати километрах от нее, но все это время Мими старалась занять себя работой на ферме. Она боялась города с его магазинами и кафе, с оживленными улицами и площадями. Мими ссылалась на нехватку бензина, присутствие военных в городе, на что угодно, но основная причина заключалась в Максе. Она знала, что если поедет в город, то непременно начнет искать его, а если найдет, то ей придется объяснять, почему она не уехала из Силезии. Однако рождественские праздники диктуют свои правила, и Мими сдалась.
Однажды морозным днем Реммер выкатил из сарая старое фамильное ландо, которое пылилось там со дня свадьбы Эрика и Мими. Кожаные сиденья были измазаны птичьим пометом и скрипели так, что, казалось, вот-вот лопнут. Вместо крепкого скакуна Реммер запряг несчастного пони, который еле-еле переставлял ноги, и занял место кучера.
Закутавшись в одеяла, Мими отправилась в город. Они ехали по занесенной снегом боковой дороге, которая шла параллельно главному шоссе, уходящему в западную часть страны.
На подъезде к городу боковая дорога резко обрывалась, и Реммеру пришлось занять место за грузовиками и повозками, в которых как сельди в бочках теснились солдаты. Сигаретный дым и выхлопной газ работающих двигателей сливались, образуя серую завесу и нагоняя невероятную тоску. Они медленно въехали в город и увидели военных жандармов, которые останавливали проезжающие машины. Суровый взгляд исподлобья, резкие выкрики сопровождали медленное движение колонн. Мими догадалась, что проверяли в основном автомобили, покидающие город. Искали дезертиров. На телеграфном столбе качался труп. Почерневшие ноги, неестественно изогнутая шея, темная борода, покрытая снегом…
Мими не могла поверить глазам. Она не узнавала парки и сады, роскошные виллы и дома. Повсюду были траншеи и колючая проволока. Кое-где толпились пленные в полосатых арестантских одеждах, некоторые сидели на промерзшей земле под пристальным наблюдением сторожевых псов.
В этот солнечный морозный день город как будто снял с себя прикрывавшую его вуаль. Нависшая угроза бомбардировок заставила жителей спешно покинуть свои дома. Старый город потерял свой блеск, разноцветные прежде витрины магазинов были пусты. По улицам двигались груженые повозки, толпы небритых, грязных людей. Повсюду царил хаос.
Сердце города – рыночная площадь стала черно-белой, некогда лиловые и розовые фасады домов облупились, обнажая деревянные срубы, и только часы на башне по-прежнему отсчитывали время. Повсюду была зенитная артиллерия, мешки с песком, палатки, повозки, амуниция.
Мими попросила остановиться возле любимого кафе, и не только потому, что оно было расположено прямо напротив книжного магазина, но и потому, что его владельцем был герр Райнхарт. Хорошо поставленным, «оперным» голосом он, бывало, зазывал посетителей, которые нервно поглядывали друг на друга, опасаясь, как бы кто-нибудь не донес на них в гестапо.
Ставни были наполовину опущены, угли еле-еле тлели в печке – кафе разделило участь несчастного города. Райнхарт спал с лица и превратился в ходячую тень. Но если жировых складок на его теле стало меньше, дух оставался непоколебимым.
– Мими, дорогая, сколько лет, сколько зим! – Поцеловав руку гостьи, Райнхарт проводил ее к столику у печки. – Могу предложить рыбу, если, конечно, ты сможешь ее прожевать. Называется это рыбой, но выглядит не очень. Есть кофе, вернее, его заменитель, и, конечно, наш фирменный соус, вот только приготовлен он из лошади. У нее были большие зубы, длинный розовый хвост, и она ела мало травы.
– Кофе, герр Райнхарт, даже если это просто горячая вода. Я очень замерзла.
Он повернулся к стойке, где худощавая девушка, закутанная в пальто, возилась с чайником.
– Raconte, chérie, raconte[19].
Мими улыбнулась. С этим бородатым гигантом ее связывали дружеские отношения. С одной стороны, он относился к ней как к одной из своих дочерей, а с другой, тот невинный флирт, который существовал между ними, доставлял удовольствие обоим.
– Что я могу рассказать? Это вы должны сообщить мне последние новости. Вокруг меня только коровы и капуста. От моих родителей я знаю о бомбардировках. И еще газеты…
– Газеты! Одна бумага и никаких новостей. Только чернила Геббельса въедаются в пальцы. Но будь осторожна! Если будешь долго читать, твоя душа тоже может окраситься в эти цвета. Я ведь встречал его один раз. Он был тут до войны со своими толстыми и уродливыми соратниками. Я вот все думаю, почему среди нацистов столько уродцев? На Геббельсе была военная форма этого ужасного коричневого цвета. Знаешь, у СС хотя бы форма приличная. Он, конечно, неглуп, но весь пропитан злостью. Тебе с таким типом лучше не встречаться. Да, ну ты, конечно, догадалась, что я хотел спросить о графе. Прости, что не поинтересовался в начале разговора.
– О нем ничего не известно. Сказать по правде, я и не жду вестей.
Райнхарт о чем-то задумался, но через минуту продолжил:
– Я тут кое-что видел. Это касается нашего знакомого, капитана фон Шайлдитса, который, как мне кажется, немножко в тебя влюблен. Или я неправ? Он часто бывал у меня. Все порядочные люди приходят ко мне, а он неплохой человек. Я же вижу.
Худощавая девушка подошла к столику, неся на подносе кофейник и чашки. Некоторое время Мими и герр Райнхарт молчали.
– Я приехала сюда, чтобы увидеться с ним.
– Тьфу, какая мерзость! Я имею в виду кофе. – Райнхарт сердито посмотрел на официантку и направился к полке. Он взял банку меда и положил по ложке в каждую чашку. – Так-то лучше.
Мими смотрела, как мед медленно тает в кипятке.
– Он не жилец. Мне больно это говорить, но, я думаю, ты должна знать.
Мими продолжала помешивать кофе.
– Он не переживет блокаду?
– Дорогая моя, ты не представляешь, насколько здесь сейчас опасно. Мы живем по законам военного времени, что отчасти оправдано. Ты помнишь Голтайера Ханке? Должна помнить. Он просил меня вас познакомить. Как большинство членов национал-социалистической партии, он – порядочный сноб, поэтому не мог упустить случая поцеловать руку настоящей графине. Так вот, он теперь большая шишка. Даже я должен соблюдать осторожность. А вот твой друг этого не делает.
– Вы его давно видели?
– Вчера вечером он был у меня, совершенно пьяный. Непростительно пьяный.
Мими отпила коричневой жидкости из чашки, и по промерзшему телу разлилось тепло.
– Где он?
– Где-то рядом с аэродромом. Там находится штаб-квартира Ханке. Но тебя туда не пустят. Да и не стоит тебе его искать. Ни к чему хорошему это не приведет. Шайлдитс и так в жутком состоянии, а ты его еще больше расстроишь.
– Когда мы виделись в сентябре, он просил меня уехать отсюда. Я обещала ему, но…
– Всегда эти «но». Очень скоро будет поздно для всяких «но». Позволь, я расскажу тебе о своих друзьях. Это были милые люди – евреи. Жили они в Вене. Их не забрали в гетто. Отец моего приятеля служил у самого императора и во время Первой мировой был награжден Железным Крестом[20]. Он участвовал в битве при Ипре[21]. Боже мой, как они ошибались! Они говорили: «Мы – часть этого народа. С нами в Австрии ничего не случится». Я был у них, когда пелена наконец спала с их глаз, но было уже поздно. Слишком поздно. Не повторяй их ошибку, Мими.
– Но почему вы до сих пор здесь?
– Я стар и боюсь бедности. Все, что у меня есть – это мое кафе, остатки былой роскоши и стабильной жизни. Для меня потерять все это означает конец. Глупо, наверное. Но это правда. Своих дочерей я отправил к сестре, она живет на ферме недалеко от Бонна. Мими, этот мир не принадлежит тебе. Твой друг прав: тебе следовало уехать. Я думаю, тебе стоит сделать это до того, как начнется паника. Этот идиот Ханке считает, что десятки тысяч гражданских смогут защитить город! Неужели он думает, что этим несчастным детям и старикам удастся удержать врага на польской границе? Конечно, он знает, что это не так. Поэтому они стараются превратить наш город в укрепленную крепость, а это означает, что им не понадобится гражданское население, которое нужно кормить и обеспечивать ночлегом. Как они будут проводить эвакуацию? На коньки нас поставят? Или предоставят такую возможность этому клоуну Герингу, у которого нет ни самолетов, ни топлива?
В порыве гнева Райнхарт так взмахнул ложкой, что случайно задел блюдце, которое полетело на мозаичный пол, опрокинув чашку и ее содержимое.
В это мгновение дверь открылась и в кафе вошла дюжина военных. Похоже, они сильно замерзли, потому что быстро расселись вокруг печки, забыв о правилах приличия. Напряженные, мрачные лица…
– Чем занимаешься, Райнхарт?
Командир группы, которого можно было безошибочно определить по манере поведения, перегнулся через стол к Райнхарту, впопыхах собиравшему осколки.
– Блюдце разбилось, герр Голтайер. Жаль, конечно, уж очень оно было красивое. Мейсенский фарфор. Мой старый приятель держал там фабрику и поставлял мне довольно изысканные вещицы.
– А я еще думал, откуда у тебя такая посуда? Слишком дорогая для кафе. Я решил, что она досталась тебе от какого-нибудь поляка или еврея. Guten morgen, Fräulein[22].
Он поприветствовал Мими, но, видимо, не узнал ее.
– Кофе, Райнхарт, для всех этих джентльменов. И возьми вот это.
Голтайер протянул мятый коричневый пакет. Худощавая официантка взяла пакет, и вся компания, не мешкая, расселась за столами. Бритые головы, красные носы и трясущиеся руки. Мими отодвинулась к печке. Солдаты вели себя бесцеремонно.
– Похоже, дела твои не очень, а, Райнхарт?
Поскольку фраза прозвучала скорее как утверждение, чем как вопрос, Райнхарт пожал плечами, поднимая последний осколок блюдца.
– В Новый год всегда тихо, герр Голтайер.
– Не то что вчера вечером, да?
В словах Голтайера был намек, который заставил Райнхарта содрогнуться и привлек внимание сидящих за столом. Они приняли стойку, подобно стае собак, готовых броситься на жертву.
– На празднике всегда шумно, герр Голтайер. Некоторые гости не пошли домой из-за комендантского часа. Я решил уложить их на полу. Все же лучше, чем попасть под пули военной жандармерии.
– Очень умно, Райнхарт. Но шум, о котором я говорю, был слишком громким. Дежурные, и те слышали, что здесь творилось, и, честно говоря, были шокированы, не так ли, господа?
Господа послушно закивали.
– Я подаю напитки, герр Голтайер. Солдаты любят петь что-нибудь или просто громко кричать, особенно если выпьют лишнего. Выпускают пар, так сказать. Они заслужили немного отдыха, особенно после того, через что им довелось пройти. Ведь Новый год… И я подозреваю, что кто-то из ваших подчиненных слышал матерные слова.
Лицо Голтайера словно застыло и не изменилось даже тогда, когда официантка поставила на стол высокий кофейник. Сквозь неприятный запах кофейного заменителя прорвался аромат настоящего кофе – воспоминание о прежней мирной и счастливой жизни. На секунду кафе превратилось в изысканный салон, который посещают дамы в дорогих мехах, с сигаретами в портсигарах, но кашель одного из солдат спугнул это странное видение, и оно бесследно исчезло. Мими посмотрела на Голтайера и заметила свежий шрам возле его левого уха. Он явно нервничал, поскольку у него на лбу выступили капельки пота.
– Не играй со мной, Райнхарт. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Кто-то трусит? Кто-то позволяет себе говорить вещи, которые не понравились бы их матерям? Это война, понятно? Мне не нравится, что плетет этот сумасшедший, а фюреру тем более не понравится. Что он себе позволяет! Мы должны покинуть город до прихода Красной Армии. Это предательство, Райнхарт, чертово предательство!
Голтайер перешел на крик и так стукнул кулаком по столу, что в шкафу задребезжала посуда. Райнхарт, прижимающий к себе осколки блюдца, опустил глаза, не в силах выдержать пристальный взгляд Голтайера.
– Итак, Райнхарт, кто это был? Кто из этой банды трусов и предателей, околачивающихся в твоем кафе? Ты их будто притягиваешь, а? Назови имя, чтобы мы успели, так сказать, ампутировать ногу и не допустить гангрены. Ну?
Райнхарт начал нервно вытирать стол, стараясь не смотреть на Голтайера. Он скользнул взглядом по Мими, глаза которой были полны ужаса от осознания наступающей беды. Она понимала, что это конец, агония раненого зверя.
– Вчера здесь было полно народу, все пели и кричали. Если ваши солдаты слышали его голос на улице, значит, он был там. Я весь вечер стоял за стойкой, ну, иногда уходил в кухню. Готовить ведь особо не из чего. Вы и сами знаете, герр Голтайер.
Попытка уйти от ответа явно провалилась.
– Ну ладно, Райнхарт. Я освежу тебе память. Начнем с того, что этот подонок – твой постоянный посетитель. Кроме того, в его фамилии имеется приставка «фон». Его кузен был дружен с предателем фон Штауфенбергом. Мне продолжать? Или ты напряжешь мозги и вспомнишь, что же он говорил здесь вчера вечером? Его имя, Райнхарт. Я жду. Говори! Шевели своими жирными губами!
Словно в замедленной киносъемке, Голтайер потянулся к правому боку, расстегнул кобуру и положил на стол свой начищенный до блеска «люгер»[23]. Не отводя взгляда, офицер отпил кофе и сказал:
– Сядь.
С осколками блюдца в руках, хватая ртом воздух, Райнхарт сел на стул, наблюдая за тем, как Голтайер медленно ставит чашку на блюдце, берет пистолет и приставляет к его виску.
– Ну, Райнхарт, как его зовут? Я жду.
По лицу хозяина кафе катился градом пот, он моргал и все время сглатывал слюну.
– Ну!
Взвод курка. Наступила гробовая тишина. Было слышно лишь дыхание смерти.
– Фон Шайлд… – последний слог утонул где-то в горле.
Медленно, даже театрально, как показалось Мими, Голтайер снял палец с курка.
Все молчали.
На виске Райнхарта остался красный след от дула пистолета. Хозяин кафе смотрел куда-то вглубь бара. За стойкой всхлипывала худощавая официантка.
– Ну конечно. Как же я мог забыть. – Голтайер сплюнул прямо на скатерть и прокрутил пистолет в руке. – Хорошо, что он не понадобился. Час назад твой приятель был застрелен именно из него.
4
Франция
Мельница, пригород Монтрёй, Северная Франция, май 1945 года
Вода стала сероватой, когда первые ручейки потекли в ведро, стоявшее под сушилкой. Мокрая рубашка слегка провисла, прежде чем женщина начала натягивать ее на сушильную доску, прижимая скрипящую рукоятку. Женщина тяжело дышала, и ее бледные щеки начали краснеть от физических усилий. Ее руки, огрубевшие от каждодневной работы, контрастировали с красивой кожей лица и прекрасными золотисто-каштановыми волосами. На улице светило яркое солнце, но сквозь грязное и зарешеченное паутиной окно пробивался лишь маленький лучик, освещавший голые каменные стены комнаты, в которой, кроме чугунного ручного насоса, сушилки и ведра, ничего больше не было. На сером фоне выделялся алый шарф на плечах женщины, в тишине слышался скрип рукоятки, плеск воды в ведре и частое дыхание.
Наверху раздались шаги. Человек не шел куда-то целенаправленно, а топтался на одном месте, искал. Через минуту дверь ванной открылась и в проеме двери возник пожилой мужчина с заросшим щетиной лицом, в расстегнутой рубашке. Несколько секунд он молча смотрел на женщину.
– Ты не видела мою шляпу?
Женщина отжала ночную рубашку, повесила ее на сушилку и голосом, свидетельствовавшим о том, что она уже не первый раз отвечает на подобный вопрос и готова отвечать на него и впредь, произнесла:
– На кухонном шкафу. Рядом с цветами. Уверена, что она там.
Мужчина задумался на минуту, пытаясь, видимо, вспомнить, оставлял ли он там свою шляпу или нет. Женщина с тревогой смотрела на его поседевшие волосы и опущенные плечи.
– Куда ты собираешься, папа?
Он поднял глаза, но посмотрел сквозь нее, куда-то вдаль, туда, где светило солнце, затем кивнул, как бы давая понять, что услышал вопрос.
– Прогуляюсь. К мэрии и в кафе не пойду, обещаю.
– Хорошо.
– Сегодня чудесная погода.
– Да. Чудесная. Я собираюсь взять Филиппа и прогуляться к реке. Ты пойдешь с нами? Когда мы спускаемся к запруде, я всегда боюсь, что он туда упадет.
Мужчина смотрел на сушилку, стараясь не встречаться глазами с дочерью.
– Да, хорошо, это будет чудесно.
Стало тихо. Женщина не торопила отца с ответом. Казалось, ни он, ни она не хотели нарушать тишину, прерываемую только звуком падающих капель.
– Последние дни стоит прекрасная погода. Летняя. На улице лучше, чем здесь. – Мужчина обвел глазами ванную и махнул рукой в сторону остальных комнат. Это был жест сломленного аристократа, покорно принимающего сложившиеся обстоятельства. Усталого и подавленного.
Женщина смотрела на него с нежностью и сочувствием.
– Солнышко – это всегда радость, папа. Давай возьмем сыра и вина, устроим пикник, а потом ты подремлешь на свежем воздухе. Тебе это всегда нравилось.
Если бы отец смотрел на нее, то увидел бы, как она кусает губы, жалея о том, что сказала. Но он продолжал смотреть на ведро.
– Я всегда любил спать под лучами солнца и пить вино. Не слишком много, конечно. Я так делал? Да? За собой никогда не замечаешь. Другие видят, но не ты. Вот почему Лаборд[24] проиграл выборы, а вовсе не потому, что был коммунистом.
– Папа, он был социалистом.
– Он был коммунистом! – закричал отец, сжав кулаки. Его лицо налилось краской, глаза расширились. Женщина посмотрела на отца, потом опустила глаза, чтобы как-то смягчить его гнев.
– Конечно, я уверена, что ты прав, папа.
– Его спонсировала Москва. Все это знали. Все.
– Да, все.
– Предатель! Он сотрудничал с немцами потому, что так велел ему Сталин, когда они с Гитлером еще были друзьями. Тогда тоже был солнечный день. Ты помнишь? Была чудесная погода. Помнишь?
Мужчина внезапно сник. Дочь сделала шаг ему навстречу, взяла его за руку.
– Да, папа. Была хорошая погода.
5
Монтрёй. Пять лет назад. Лето 1940 года
В то лето стояла чудесная погода, в то лето – лето поражения. Дождевые облака, выстраивающиеся в причудливые фигуры, багряные закаты, тихие сумерки и ночи, благоухающие сладкими ароматами. О войне слышали, но не видели ее. В сводках новостей ни слова не говорили о развертывании Линии Мажино[25], о массовом исходе беженцев на юг и запад страны, о реве двигателей и белом следе от самолетов над лазурной гладью моря.
Надвигающийся апокалипсис заставил наконец заговорить французских политиков. За столиком кафе или у камина в уютной гостиной правые искали оправдания, обвиняя предателей левых, а левые винили во всем антисемитские настроения, царившие среди высшего военного руководства, которое прикрывалось консерватизмом католической церкви. Разрыв поколений и отношения между полами стали еще одной ареной боевых действий. Матери погибших молодых бойцов винили в своих бедах стариков. Ветераны Первой мировой разворачивали карты с обозначениями продвижения армии в 1918-м и, получая лишь обрывки информации, втыкали булавки по мере отхода войск на запад. К началу лета оказалось, что сердце страны оставлено на растерзание врагу. Британские воздушные силы все еще пытались оказать поддержку армии, которая уходила дальше на запад, к побережью. Внезапно появились оставшиеся в живых, голодные и небритые. На них смотрели с жалостью и сочувствием, кормили и благодарили, и они отправлялись домой.
Жители кутались в шаль, сотканную из стыда и позора. Дела на фронте становились все хуже и хуже, булавки, воткнутые в карту, уже давно никуда не перемещались. Париж оставлен, правительство переехало в Бордо. Предатели англичане бежали из Дюнкерка. Во внезапно наступившем затишье заговорило чувство вины, вины за то, что какой-то сильно выпивший джорди[26] позволил себе вольности в отношении молоденькой девушки, вины за страх, охвативший город перед угрозой оккупации, которая подступала все ближе и несла с собой ужасы Великой войны. Город пустел. Повозки, велосипеды, автомобили двинулись на юг и на запад. Семьи из четырех поколений, одинокие женщины и мужчины, избежавшие призыва, присоединились к хаосу, который возник в июне 40-го года, оставляя позади лишь тех, кто не решался отправиться в путь или не мог покинуть свои хозяйства.
Мари-Луиз Анси толкала велосипед по булыжной мостовой, когда услышала о том, что немцы вошли в город. Она закрыла двери школы и принялась рассматривать платье, на котором под мышками появились характерные мокрые пятна. Принюхиваясь к себе, Мари-Луиз увидела трех немецких солдат на велосипедах. Смеясь и переговариваясь, они ехали по улице. Один из них притормозил, снял каску и склонил голову в знак приветствия. Двое других поехали дальше, улыбнувшись девушке. «Совсем еще мальчишки», – подумала Мари-Луиз.
– Bonjour, mademoiselle. Je m'appelle Carl. Et vous?[27]
Первое, что ее удивило – это зелено-серая расцветка их формы. На фотографиях в газетах она видела солдат в серой форме с надвинутыми на лицо касками. Мари-Луиз ждала грубости и жестокости, а перед ней стояли трое мальчишек – загорелых, веселых, флиртующих с девушками. Она невольно улыбнулась и тут же, опомнившись, постаралась придать своему лицу серьезное выражение.
Мари-Луиз направилась к центру города, за ней последовал необычный эскорт на велосипедах, обгонявший ее на поворотах и посылавший ей воздушные поцелуи. Кожей ощущая взгляды жителей, спрятавшихся за закрытыми окнами домов, Мари-Луиз что есть силы крутила педали. Она резко свернула в свой двор, вбежала в открытую дверь и скрылась в темноте прихожей, откуда стала наблюдать за солдатами. Они смеялись и пили воду из фляжек, усевшись под деревьями на площади Верт. Пришли победители.
Мари-Луиз сняла туфли и тихо поднялась по лестнице на второй этаж, где, по-прежнему оставаясь невидимой, могла наблюдать за происходящим. Спустя минуту она поняла, что не одна находится в таком положении. В доме напротив мадам Акарье тоже пряталась за занавеской. Они встретились глазами и снова перевели взгляд на оккупантов, которые принялись за сосиски, не переставая смеяться и активно жестикулировать. «Сколько им лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Не больше». Мари-Луиз вдруг почувствовала себя старой. Ей было всего двадцать шесть, но эти солдаты казались ей в тот момент самыми настоящими детьми. Тот, который хорошо говорил по-французски, сидел к ней спиной. На загорелой шее виднелась белая полоска. «Видимо, он недавно подстригся», – подумала Мари-Луиз. Самый загорелый из них расстегнул рубашку, обнажив часть мускулистой груди, и закурил. По странному совпадению эти трое уселись отдохнуть и перекусить именно там, где до войны любила проводить время местная молодежь. Мари-Луиз на цыпочках прошла по коридору к двери и постучала.
– Папа, боши[28] уже здесь.
Дверь распахнулась. Отец успел одеться. На нем была рубашка с накрахмаленным воротником и галстук.
– Где?
Мари-Луиз показала рукой на окно. Отец зашел за занавеску и посмотрел вниз, а затем вернулся к ней.
– Где остальные?
Мари-Луиз пожала плечами.
– Не знаю, наверное, уже входят в город.
В этот момент послышался рев мотора, и грузовик с шумом выскочил на холм. Отец посмотрел на Мари-Луиз, кивнул, прошел в свою комнату и вернулся в пиджаке. Жестом он велел ей следовать за ним до входной двери.
Полуденный зной встретил их на пороге, и они какое-то время стояли бок о бок, не решаясь покинуть дом. Трое молодых людей поспешно застегивали форму и надевали каски, когда на улице появился штабной автомобиль, который медленно проехал мимо. Впереди сидели офицер с водителем, а сзади – двое солдат с выставленными в открытые окна автоматами. Следом проехали два грузовика, оставляя за собой клубы едкого дыма. Отец взял Мари-Луиз за руку, и они пошли за грузовиком, из кузова которого на них смотрели дула автоматов. Тотчас же изо всех углов стали появляться жители. Некоторые вели за руку детей, некоторые остались у дверей домов, некоторые выглядывали из окон. Грузовики заглушили двигатели, и солдаты высыпали на площадь, молниеносно построившись в две шеренги. Видимо, они долго добирались – форма и ботинки были ужасно грязными. На лица падала тень от металлических касок.
Во втором ряду Мари-Луиз увидела веселого загорелого солдата, правда, теперь его лицо не выражало эмоций. Подбородок вперед, глаза навыкате – настоящий воин-завоеватель.
Молодой офицер стоял в автомобиле, одна рука на переднем стекле, другая на поясе. Мари-Луиз наблюдала за тем, как его пальцы нервно сжимаются и разжимаются. На рубашке зияли дыры от пуль. Его рыжие волосы стали мокрыми от пота. Не обращая внимания на собравшихся, офицер достал платок и, словно перекрестившись, вытер лицо. Затем подождал несколько минут, пока стихнет скрип ботинок, покашливание в строю и наступит полная тишина. Мари-Луиз почему-то думала, что он начнет кричать, но офицер спокойно заговорил короткими предложениями, давая возможность переводчику выполнять свою работу. Не содержание его речи, но сам язык показался ей грубым и резким.
– Ваш город отныне находится под юрисдикцией Германии. До последующих распоряжений вводится комендантский час с восьми часов вечера до шести утра. Имеющееся оружие сдать немедленно. В случае неподчинения расстрел на месте.
Он перевел дыхание и снова вытер лицо.
– Все рода войск подчиняются законам военного времени. Мы – солдаты, а не варвары, поэтому если вы не будете оказывать сопротивления, вам нечего бояться. Мэр города или его заместитель, сделайте шаг вперед.
Мишель Анси, не взглянув на дочь, медленно пошел через площадь. Он остановился у машины и по-военному отдал честь. Мари-Луиз никогда не видела, как он это делает, ведь когда он служил в армии, она была еще совсем ребенком. Она подумала, что он держит себя с достоинством. Переводчик что-то сказал мэру, но что именно, Мари-Луиз не расслышала. Офицер вышел из машины и отдал честь господину Анси, правда, для этого он вытянул вперед руку. Затем они пошли в здание мэрии, на которой пока еще развевался французский триколор.
Выставив караульные посты, некоторые немцы принялись засовывать голову под колонку, некоторые улеглись в тени грузовиков и поливали лица содержимым фляжек, при этом игнорируя жителей, увлечено наблюдавших за происходящим. Двое мальчишек, раздобыв где-то палку, подошли вплотную к солдату, который как раз нарезал колбасу. Немец, оскалив частично выбитые зубы, протянул им большой кусок. Мальчик с палкой потянулся вперед, а второй крепко ухватил его за руку, словно боялся, что тот упадет с какого-то воображаемого утеса. Немец размахивал куском, заставляя мальчишку наклоняться все сильнее, и вдруг резко бросил кусок прямо в его руку, вызвав хохот товарищей. Не на шутку испугавшись, мальчишки пустились наутек и остановились только под большим деревом, где смогли наконец полакомиться добычей. Группа женщин, среди которых была и Мари-Луиз, стояла в стороне, молча наблюдая за происходящим. Вдруг один из солдат поймал ее взгляд и помахал рукой. Мари-Луиз поспешно отвела глаза. Женщины смотрели на нее с удивлением и укором.
– Он и двое других обогнали меня на дороге, когда я возвращалась из школы. Он еще мальчишка. Да они все зеленые юнцы.
– Ты говорила с ними? – Адель Карпентье всегда умела задать прямой вопрос.
– Нет. Я – нет. Он говорил со мной. По-французски.
– Что же он сказал?
– Сказал, что его зовут Карл, кажется, так.
– А где остальные?
Мари-Луиз обвела глазами площадь, стараясь сделать это как можно незаметнее. Самый загорелый, держа сигарету в зубах, расчесывал мокрые волосы.
– Один возле колонки. Расчесывается. Второго я не вижу.
– А он очень даже ничего. – Жислен Пру удалось вызвать недоумение у собравшихся женщин. – А что? Я просто сказала, что он симпатичный, вот и все. Бош что, не может быть симпатичным? – И она уставилась на Адель, скрестив руки на груди, а затем, слегка понизив голос, так чтобы было слышно только стоявшим рядом, сказала: – Перестань, Адель. Отныне игнорировать бошей не удастся, ведь теперь они будут везде. И если со мной поздороваются, то я поздороваюсь в ответ. А если ты считаешь, что соблюдать правила приличия – это все равно что трахаться с ними, то пожалуйста, это твое дело. Ты как думаешь, Мари-Луиз?
