Текст книги "Тихая ночь"

Автор книги: Чарльз Эллингворт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Самоуверенность и безразличие этого жеста вызвали негодующий ропот. Слово взял незнакомец, сидевший рядом с Виктором. У него была до половины сбритая борода и поломанные зубы. Его пальцы неустанно барабанили по столу.

– А я думаю, что имеете, Анси. Вы знаете того, кто на самом деле предал их… и вы его поддерживали. Нам это известно.

Отец Мари-Луиз не шелохнулся, лишь перевел взгляд на нового собеседника.

– Откуда у вас такие глубокие познания?

– Я коммунист, и те четверо мужчин и женщина находились под моим командованием. Всего один человек обладал информацией, чтобы выдать их, и, по любопытному стечению обстоятельств, его сейчас нет в Монтрёе. Возможно, он с вашим драгоценным маршалом в Германии. Жак Ламартин был вашим заместителем, Анси, и даже пукнуть не смел без вашего разрешения. Вы должны были знать, что он затевает.

В комнате злобно зашумели. Мишель Анси продолжал сидеть со спокойным видом.

– Monsieur, вы, наверное, слышали выражение: «Я не сторож брату моему».

– Он не был вашим братом; он был вашей марионеткой.

Виктор поднял палец, чтобы вмешаться:

– Думаю, в данном случае мы располагаем лишь косвенными уликами. Но интерес представляют документы, которые мы забрали из мэрии. И уж где вы порядком наследили, Анси, так это в депортациях. Порядком наследили.

Обвиняемый откинулся на спинку стула и поднял бровь, поглядывая на последнюю четверть своей сигареты. Виктор подтолкнул к нему деревянную пепельницу, и Анси аккуратно затушил окурок, не обращая внимания на волну шума, нараставшую в комнате. Он прочистил горло и заговорил:

– Мне приходилось заниматься депортациями. Я этого не отрицаю. Кто-то должен был это делать. Мы старались проводить их честно и включать только одиноких людей, без детей и других иждивенцев. Какой могла быть альтернатива? Бригады бошей, хватающие первого, кто попадется им на глаза? Или наугад выбивающие двери домов среди ночи? Возможно, вы, monsieur, предложили бы более разумное решение? Не я их депортировал, а боши. Думаете, мне это нравилось?

– Да, monsieur, мы думаем, что во многих случаях вам это было по душе. Вы просто набивали квоты депортации своими политическими врагами или их детьми. Это не назовешь честным поступком, вы не находите?

Послышались покашливания и шарканье ног. Незнакомец подхватил нить.

– И большинство, значительное большинство из них были коммунистами, не так ли?

Анси пожал плечами, как будто хотел сказать: «Ну и что?» Снова раздался ропот.

– А когда они пытались бежать, вы делали все возможное, чтобы боши нашли их, верно? Вы доносили на них в полицию и гестапо. Многие из тех, кого они поймали, не дожили до Германии: я лично знал двоих, которых забили до смерти.

– Ты подонок, Анси! – раздался голос из толпы, и собравшиеся взорвались глумливыми восклицаниями и угрозами: депортация коснулась каждой семьи.

Мари-Луиз видела, что отец собирался заговорить, но потом решил не перекрикивать толпу. Она пыталась поймать его взгляд, внушить ему, чтобы он хранил молчание, ибо она видела, к чему приведут любые попытки оправдаться – прямиком к вопросу о выдаче сопротивленцев.

Виктор опять поднял руку, но на этот раз его жест имел заметно меньший эффект. Воздух буквально стал густым от враждебности. Зрители превратились в сборище линчевателей. Виктор взял деревянную пепельницу и громко стукнул ею по столу, рассыпав содержимое. Крики стихли до угрожающего ропота. Виктор показал раскрытой ладонью, чтобы коммунист продолжал, и тот открыл было рот, как вдруг из толпы раздался голос – женский голос – отчетливый и уверенный:

– Могу я кое-что сказать?

Головы повернулись. Мари-Луиз силилась разглядеть говорившую, которая пробивалась к столу с противоположной стороны комнаты. Это была Жислен. Она была одета в брюки, рубашку цвета хаки и берет. Ярким штрихом ее военного образа был пистолет в кобуре, висевший на бедре. Она положила на него руку, а другой оперлась на край стола. Пробежав по комнате взглядом, Жислен задержалась на миг на Мари-Луиз, но ничем не выдала, что узнала ее.

Жислен обратилась не к тем, кто сидел за столом, и не к своему старому врагу, сидевшему на стуле, а к толпе. Мари-Луиз почувствовала, как страх захлопывает над ней свинцовую крышку гроба.

– Меня зовут Жислен Пру. Думаю, почти все вы меня знаете.

В первые месяцы оккупации она de facto была городским врачом, и это означало, что почти каждому из присутствующих приходилось обращаться к ней за помощью. Что бы ни происходило с Жислен за последние четыре года, война оставила на ней свой неизгладимый отпечаток. Прирожденный лидер, теперь она стояла посреди зала со спокойной уверенностью человека, который привык отдавать приказы и видеть, как им подчиняются.

– Но вы могли не знать, что с конца 1940-го года я была командиром Сопротивления в Монтрёе. Моим вышестоящим начальником был месье Рембо, – она кивнула в сторону Виктора, – который отвечал за все операции в районе Па-де-Кале, проводившиеся под непосредственным командованием генерала де Голля. Месье Гранже, – она указала на soit-disant^[136] коммуниста, – находился под моим командованием с тех пор… – Жислен выдержала паузу, чтобы подчеркнуть значение своих слов, – как Россия вступила в войну в 1941-м. Возможно, некоторые из вас знают, что мы с месье Анси никогда не сходились во взглядах. Это личное и никак не связано с его действиями… – она опять сделала паузу, – во время оккупации. Не могу сказать, играла ли на руку бошам коммерческая деятельность месье Анси. Это выяснится позже, когда подробно изучат все папки наверху. О чем я могу рассказать, так это о том, как месье Анси действовал по отношению к Сопротивлению и réfractaires, пытавшимся избежать депортации. – Публика стихла в ожидании последнего удара палача. – Месье Анси действительно выдавал некоторых réfractaires.

Глумливые возгласы и стук по столам переросли в рев, заглушивший голос Жислен. Она спокойно ждала, а когда гул поутих, взяла верх над угасающей какофонией:

– Он делал это по моему приказу.

Молчание опять сменилось ревом. Жислен подняла руку, требуя тишины. Мари-Луиз обвела мимолетным взглядом главных действующих лиц. Коммунист и Виктор явно опешили; отец продолжал сидеть как ни в чем не бывало.

– Я отдавала эти приказы, чтобы месье Анси мог и дальше снабжать меня важнейшей информацией о бошах и их планах. Боши должны были ему доверять: это было жизненно необходимо. Я решила, что для нас важнее получать разведданные, какие мог добыть только мэр, чем спасти горстку рабочих от депортации в Германию. Если бы их не нашли, боши просто забрали бы других…

Мишель Анси, который все это время не отрывал бесстрастного взгляда от репродукции Делакруа, повернул голову к Жислен. Если его лицо и выражало что-нибудь, то Мари-Луиз не сумела этого прочесть. Коммунист поднял руку и заговорил:

– Нам об этом неизвестно! Почему?

Жислен посмотрела ему прямо в глаза.

– Потому что я не знала, кому доверять. Если бы я сказала вам – или даже месье Рембо, – она кивнула в сторону Виктора, – и кто-нибудь из вас попался бы в руки бошам, все пошло бы прахом. Вам не было необходимости об этом знать – поэтому я ничего и не говорила.

Коммунист гневно всплеснул руками и покачал головой. Виктор зажег сигарету и, прикрыв глаза, стал раздумывать над словами Жислен, не обращая внимания на восклицания и вопросы, волнами катившиеся по толпе. Жислен показала, что хочет продолжать.

– Итак, я говорю вам, что месье Анси не предатель. Он выполнял свой долг с определенным риском для себя. Мы не друзья. Я не могу отвечать за все, что он сделал за последние четыре года. Но по крайней мере в этом вопросе он был патриотом.

Жислен кивнула «судьям» и начала пробираться к столу у стены. Толпа расступалась перед ней в почтительном молчании.

Заняв прежнее место, Жислен скрестила руки на груди и принялась наблюдать. Виктор задумчиво пустил над столом клуб дыма и заговорил:

– Mes amis^[137], в свете того, о чем только что рассказала нам Жислен Пру, мы должны принести месье Анси свои извинения… – он взглянул на отца Мари-Луиз и запнулся, – по крайней мере, по этому делу. Подозреваю, monsieur, что у нас еще будут к вам вопросы, но сейчас вы можете идти.

Мишель Анси медленно поднялся, застегнул пиджак и надел шляпу. Коротко кивнув сидящим за столом, он зашагал к двери, не глядя по сторонам и оставляя за собой шлейф жестов и комментариев.

Когда остальные поднялись, чтобы обсудить увиденный спектакль, Мари-Луиз осталась сидеть, привалившись спиной к стене. Видя перед собой только спины, она чувствовала, что тесная стена тел защищает ее, а запах нестиранной одежды, похмелья и табака согревает и успокаивает. Никем не замеченная, она курила, а людской щит истончался, пока между ней и Жислен, которая тоже курила в одиночку, не остались редкие группки по три-четыре человека. Командир Сопротивления перебросила ноги через стол, подошла к Мари-Луиз и села рядом. Между ними было не больше метра. Они смотрели, как пустеет комната, пока в углу не осталась горстка любителей посплетничать. Их голоса разносились эхом в полупустом пространстве, отскакивая от твердых блестящих поверхностей деревянной мебели. Наконец Мари-Луиз и Жислен остались почти одни.

Мари-Луиз шумно сглотнула и наконец тихо произнесла:

– Спасибо. Ты спасла его.

Бывшая подруга затушила сигарету туфлей и ответила:

– У меня для тебя кое-что есть.

Она опустила руку в карман брюк и протянула Мари-Луиз сложенный кусок плотной бумаги. Та неуверенно взяла его. Развернув квадратик, она увидела, что у листа порванный край. Это была страница из какой-то книги, исписанная с двух сторон именам и адресами. Мари-Луиз пробежала глазами первую страницу, но ничего не поняла. Дойдя до трети второй, она увидела собственное имя, а под ним четко выведенную надпись: «Лейтенант Адам Коль, люфтваффе». Разгадка обрушилась на Мари-Луиз, как удар молнии. Кровь застучала в висках, и она ошеломленно покачала головой.

– Это страница из книги записи постояльцев одной парижской гостиницы. Датирована маем 1941-го года. Она попала ко мне в руки около года назад; не знаю, каким чудом. Тебе повезло, что это была я… иначе прошлой ночью тебе устроили бы tonte.

У Мари-Луиз тряслись руки, и бумага дрожала. Она не могла посмотреть на женщину рядом с собой, взгляд которой буравил ее, а голос звучал так резко.

– Зачем ты это сделала? Ты, от кого я меньше всего этого ожидала?

Мари-Луиз медленно сложила листок и крепко сжала его, чтобы унять дрожь.

– Я… это… так получилось… – Она силилась подыскать нужные слова. – Это долго назревало. Год. Он… это началось незаметно. И происходило так медленно, что я не сразу распознала. Он почти идеально говорил по-французски, и мы оба были… одиноки. Мы беседовали с ним по вечерам, после того, как я возвращалась из школы, и перед тем, как он уезжал на аэродром. Просто разговаривали.

– Ты трахалась с ним в парижской гостинице!

В голосе Жислен звучала грубая враждебность. Прежде этого хватило бы, чтобы запугать Мари-Луиз, но за последние годы она тоже изменилась. Теперь она повернулась лицом к бывшей подруге и гневно ответила:

– Не оскорбляй меня! Неужели ты думаешь, что я могла совершить такое из прихоти? Ты правда так думаешь?

Жислен сжала челюсти.

– Но ты это сделала, не так ли?

– Я спала с мужчиной, который меня любил. С исключительным человеком. Да. Я это сделала.

– Ты заслуживаешь tonte!

– Да. Заслуживаю. И я провела три года, ожидая этого. Так что давай поставим точку. Вы с Адель можете стричь меня по очереди.

Жислен вскочила на ноги и посмотрела в глаза Мари-Луиз.

– Теперь ты меня не оскорбляй! Не ставь меня в один ряд с этой коровой! Я бы никогда такого не сделала – и ты это знаешь. Почему, по-твоему, я просто так отдала тебе улику, которая позволила бы этой сучке выдернуть из твоей головы все до последней волосинки? Потому что я терпеть ее не могу, и… merde… ты была моей подругой.

Мари-Луиз покачала головой и, кусая губы, чтобы не выдать эмоций, посмотрела на карниз, возле которого шелушилась старая краска. Потом снова перевела взгляд на Жислен.

– Я видела тебя прошлой ночью. За танком. Я не смогла бы сделать этого с тобой или позволить им это сделать. Никогда.

Последние зеваки покинули комнату, и женщины остались одни. До этого они говорили sotto voce^[138], но теперь перестали сдерживаться. Жислен принялась вышагивать от стены к столу и обратно.

– И я не могла позволить им устроить самосуд над твоим отцом. Они бы сделали это – Адель и Гранже. Он варвар: я видела, что он сделал с одним информатором. Виктор порядочный человек, но даже он не сумел бы их остановить, если бы я… не наплела всей этой ерунды.

Мари-Луиз удивленно вскинула голову. Жислен горько, с сарказмом рассмеялась.

– Само собой, это ерунда! Неужели ты действительно думаешь, что твой отец нам помогал? Он коллаборационист до мозга костей. Я не знаю, помогал ли он выдавать коммунистов. Оглядываясь назад, я бы сказала, что иначе и быть не могло. Согласна? Réfractaires? Он годами был марионеткой Петена и сделал бы все, что скажет старый дурак, не моргнув глазом. Позднее они найдут, за что его прихватить; но к тому времени жажда крови утихнет, и он получит всего лишь позор, которого заслуживает. Меня это устраивает. За последние несколько лет мне слишком часто приходилось участвовать в убийствах, чтобы покушаться на новые жизни – даже если речь идет об этом старом поганце.

– Тогда почему?..

– …Почему я спасла его шкуру? Ради тебя, конечно. Я была зла, так зла на тебя за то, что ты предупредила боша. А когда ко мне попала эта страничка, я должна была разозлиться еще больше. Но почему-то… знаешь… все встало на свои места. Твоя болезнь… – Жислен перестала ходить взад-вперед и примостилась на краешке стола. Она вздохнула, и ее плечи поникли. – И я. Пожалуй, к тому времени я тоже изменилась. Мне надоело убивать. Достаточно разрушенных жизней. Наверное, я хотела все это прекратить. Но это, конечно, было невозможно – до сегодняшнего дня. Сегодня впервые представился случай сказать «хорошего понемножку». И я не знаю, сожалею об этом или нет… пока не знаю.

Жислен потерла глаза и, опершись подбородком на ладонь, взглянула на Мари-Луиз.

– Я так ждала этого освобождения: случая разделаться со всеми коллаборационистами и предателями. Мы говорили об этом почти на каждом собрании. Лелеяли ненависть. И это помогало. Но прошлой ночью, когда у меня на глазах обкорнали ту девочку, я поняла, что если мы погрязнем в мести, то станем ничем не лучше бошей. Пойми меня правильно: есть много настоящих ублюдков, которые заслуживают пули… Но та девочка? Нет. Если она… то и ты. Нет. – Жислен потупила взгляд. – О Жероме что-нибудь слышно?

Мари-Луиз покачала головой.

– Последняя новость, которая до меня дошла – это что его перевели с военного завода на ферму в Силезии. А как Робер?

– Он болел: воспаление легких. Сумел вылечить себя антибиотиками. Одному Богу известно, где он их раздобыл. К счастью, это было не зимой. Он в лагере под Пфорцхаймом. Скоро наступит самое страшное время. Никаких новостей. Нам придется просто ждать. И молиться, чтобы все закончилось в этом году. Что потом? Жизнь станет другой. Для всех нас. Не уверена, что я жду этого. Я имею в виду мир. Много воды утекло, да?

Мари-Луиз задумалась.

– Надеюсь, не слишком много.

Они посмотрели друг на друга, а потом отвели глаза, размышляя над сказанным. Снаружи послышались голоса, среди которых четко выделялись гневные крики Гранже. Жислен расправила плечи и глубоко вздохнула.

– Скоро узнаем.

19

Монтрёй. Девять месяцев спустя. Конец мая 1945 года

Каждый полевой цветок на берегу реки распустился во всей красе. Незабудки, маргаритки и одуванчики соревновались с пролесками и калужницами за весеннее солнце, которое периодически пряталось за громадами облаков, маршировавших по лазурному небу быстрее, чем можно было ожидать, судя по притихшему в долине ветру. Триколор над цитаделью Бована, в двух километрах от берега, вытянулся в застывшую горизонтальную полоску. Шум воды, падавшей с плотины на мельничное колесо, заглушал шорох тополиных листьев, дрожавших от ветра, терявшего почти всю свою силу на дне долины.

Непрерывное журчание воды казалось Мари-Луиз успокаивающим. Она откинулась на спинку деревянного стула, стоящего у стены мельницы, и позволила солнцу согреть лицо и наполнить закрытые глаза сиянием. Она закончила стирку – тяжелую физическую работу – и устала. Дрема тут же подхватила ее. Мари-Луиз позволила себе блуждать между сном и явью, наслаждаясь тем, как солнце ласкает голые ступни, которые многие месяцы не знали его прикосновения. Собака, доставшаяся ей вместе с домом, овчарка-полукровка, тяжело дышавшая в тени, встрепенулась и зарычала, предупреждая, что идет чужой. Мари-Луиз села прямо, чувствуя легкое головокружение, и, прислушиваясь к легким шагам гостя, стала ждать его появления.

Собака ощетинилась, и в следующий миг из-за угла дома вышел мужчина в берете, шинели и с рюкзаком за плечами. Это был Жером. Мари-Луиз встала. Он сбросил свою ношу с плеч на землю. Его волосы поредели, а лицо стало угловатым от недоедания. Жером подошел к ней и взял за плечи, прижав к ворсу шинели, пропахшей дымом костров, лошадьми и старым потом. Мари-Луиз соединила руки за его спиной, и они стояли, покачиваясь, а солнце, выглянувшее из-за тучи, пронизывало их одежду иглами тепла. Мари-Луиз представляла это по-другому; много раз. Жером должен был прийти в той самой форме, в которой она провожала его на фронт, выстиранной и пахнущей мылом. Она должна была встретить его дома в своем лучшем платье, проливая слезы радости. Но вот они стояли, обнимая друг друга, в изношенной одежде, которой в прежние времена постеснялся бы и бродяга, бледные и измученные, перед домом, который им даже не принадлежал. И с сухими глазами. Мари-Луиз почувствовала, что Жером ослабил объятия, и они неловко отстранились, глядя друг на друга.

– Давай сядем, – проговорила она. – Я принесу еще один стул.

Жером кивнул, и Мари-Луиз оставила его, подобрав берет и рюкзак по дороге в дом, стены которого до сих пор не расстались с зимним холодом.

В темном коридоре она остановилась перед зеркалом и вынула из волос шпильки, чтобы пряди распустились по плечам. Пощипав щеки, Мари-Луиз взяла стул и вышла с ним на весеннее солнце, где стоял ее муж. Они сели по диагонали друг к другу, и Жером взял ее за руку.

– Я ходил к нашему дому, но дверь была заперта, а окна закрыты ставнями. Мадам Акарье сказала мне, что ты здесь. По пути меня подбросил грузовик. Повезло. Мне пришлось пешком подниматься на холм, и я очень устал. В последнее время я как будто все время уставший.

– Ты болел?

– Нет. Слава Богу. Иначе я вряд ли дожил бы до сегодняшнего дня. – Жером обвел Мари-Луиз внимательным взглядом. – А ты? Ты похудела, но… я рад тебя видеть. Так рад!

Он коснулся ее щеки. Мари-Луиз прижала к себе его руку, чувствуя мозоли на его пальцах – пальцах, привыкших к физическому труду.

Они сидели, ласково поглаживая друг друга, он – ее щеку, она – тыльную сторону его ладони.

– Почему ты здесь? Отец?..

Мари-Луиз кивнула.

– Он дома?

– Нет. Сейчас нет. Он в городе. Я… я терпеть не могу, когда он туда ходит. Там всегда случается что-нибудь, что его расстраивает. Кто-нибудь что-нибудь скажет, и он возвращается домой в ярости. Каждый раз. Поэтому мы сюда и переехали – чтобы он мог выходить из дому, гулять, и при этом никто его не дразнил. Это непросто.

– Что случилось?

– В ноябре прошлого года состоялся суд. Над всеми, кто… сотрудничал… с бошами. Отец избежал тюрьмы, но получил indignité nationale^[139]. Это значит, что он больше не имеет права занимать государственные должности – своего рода должностной позор. На всю жизнь. Так что ему нечем заняться, друзей у него немного, а вот врагов, которые теперь с удовольствием над ним глумятся, хоть отбавляй. Он всегда попадается им на удочку. Может быть, нам стоило переехать дальше. Но он и слышать об этом не хотел. Этот дом – лучшее, что я могла для него сделать.

Они посмотрели на усыпанный цветами берег и пенную воду, обрамленную буйно зеленеющими ивами и тополями.

– Ты отлично справилась. Тут красиво.

Жером откинулся на спинку стула и закрыл глаза, нежась в солнечных лучах. Теперь, когда лицо мужа застыло в спокойной неподвижности, Мари-Луиз разглядела на нем складки, проложенные голодом и подчеркнутые нехваткой воды и мыла, и грязь, глубоко въевшуюся в каждую бороздку. Истощение. Если, уходя, Жером казался мальчишкой, то теперь на нем лежал отпечаток преждевременной старости: темные круги под глазами и борода, которой за много дней оброс его слегка женственный рот. Он прищурился на солнце. Мари-Луиз видела только зрачки наблюдавших за ней глаз – таких же голубых, как она помнила.

– Есть какая-нибудь еда?

– Сыр и хлеб. И немного баранины.

– А питье?

– Вино. И сидр.

– Ванна?

– Только сидячая. Но я могу нагреть воды. Это займет примерно полчаса.

– Я мечтал об этом пять лет; полчаса пустяк. Может быть, я сначала поем? Сколько захочу. Потом побреюсь и выкупаюсь. А потом посплю на кровати. Этого тоже давно не было.

Он снова закрыл глаза, и оба продолжали нежиться на целительном солнце. Сквозь шум воды донесся крик ребенка, не расстроенного, но требующего внимания. Глаза Жерома раскрылись, а бровь вопросительно изогнулась.

– Это Филипп. Сын моей троюродной сестры. Сирота. Он живет с нами последние пять месяцев. Побудь тут, а я поставлю воду на огонь и принесу тебе поесть. Познакомишься с Филиппом, когда он встанет и я приведу его в порядок.

Мари-Луиз поднялась со стула и замерла в нерешительности. Жером тоже медленно поднялся, обхватил ее голову руками и поцеловал в лоб, а потом в губы – очень нежно. От него неприятно пахло голодным желудком. Была какая-то неловкость в том, как Мари-Луиз отстранилась от него, и оба это почувствовали.

– Я скоро.

Мари-Луиз опять вернулась в сумерки кухни, в сырые гранитные стены дома-мельницы. Она подбросила поленьев в топку чугунной плиты и оставила дверь открытой, чтобы пламя освещало и согревало похожую на пещеру комнату. Мари-Луиз качала ручной насос, пока не наполнила водой три ведра, которые потом вылила в огромный шипящий котел. Все время, пока она работала, ей было слышно, как наверху, вяло покрикивая, топает ее сын. В проеме открытой двери она видела мужа, который стоял и смотрел на реку, спрятав руки в карманы шинели. Он наклонился, взял камешек и швырнул его куда-то за пределы ее поля зрения, а потом, когда солнце в очередной раз вышло из-за тучи, снова сел на стул. Мари-Луиз сняла влажную тряпку с куска сыра и положила его на поднос вместе с оловянной кружкой, кувшином вина и всем хлебом, какой оставался в доме; потом она пододвинула к плите стул и села, чтобы собраться с мыслями. Придется рассказать Жерому правду – но не сейчас.

Решение о том, чтобы забрать ребенка, она приняла в ноябре, после суда, повлекшего за собой встречные обвинения и стыд. Сила закона вернулась с наступлением осени, но вместе с ней вернулись жаждущие поквитаться réfractaires и члены партизанских отрядов маки. Épuration^[140] стала официальной, а не sauvage^[141], но осталась беспощадной. Отец Мари-Луиз оказался среди множества других, чьи решения и поступки, совершенные за последние четыре года, разобрали судебным порядком, взвесили и признали заслуживающими наказания. В ту последнюю военную зиму сострадание и милосердие были в таком же дефиците, как и еда. Дом Анси покрылся позором, запятнав не только отца Мари-Луиз, но и ее саму, несмотря на моральную поддержку Жислен, которая публично протянула ей руку, не обращая внимания на жестокую травлю со стороны Адель и ее компании.

Мишель Анси погрузился в глубокую меланхолию и редко покидал свою комнату. В те дни, когда к нему возвращалась тень былой бодрости духа, он решался пройтись по излюбленным местам – но после нескольких болезненных стычек возвращался, страдая от бессильного гнева и разочарования. Когда Мари-Луиз предложила переехать на старую мельницу в долине за городом, он нехотя согласился, отвергнув, однако предыдущие варианты – Булонь и Амьен. Когда она сообщила ему о решении забрать сына к себе, он просто пожал плечами.

Катализатором стало Рождество 1944 года, когда Монтрёй замерзал от того же арктического проклятья, которое преследовало предсмертное судорожное наступление Гитлера в Арденнах. Большую часть праздника Мари-Луиз и ее отец провели в кроватях, пытаясь согреться: топлива едва хватало, чтобы готовить те крохи продуктов, которые они могли достать, не говоря уже о том, чтобы отапливать дом. В эти страшные часы зимней спячки Мари-Луиз открывала свою тайную шкатулку дольше и чаще, чем позволяла себе раньше. Она представляла, как нянчит своего малыша, гладит его по волосам и зарывается лицом в мягкие складочки на его крохотном теле, чувствует, как он ерзает и устраивается у нее на руках, как его легкое дыхание ласкает ее, когда он спит рядом. Она чувствовала его запах, слышала, как он бормочет во сне.

Когда наступил новый год, небо прояснилось и стихли метели, Мари-Луиз твердо решила забрать мальчика к себе, усыновить его как сироту, ребенка родственников, которые погибли в прошлом году во время боев за Нормандию – обычная история, которая не могла вызвать ни удивления, ни вопросов. Она приехала на ферму, которую подыскал отец Пьер, и ясным январским утром впервые увидела сына, который, будто не замечая холода, гонял по двору кур с прутиком в одной руке и пригоршней снега в другой. Он был темнее, чем она ожидала: черноволосый и черноглазый, но с рыжевато-коричневыми прядями, сиявшими в резких лучах зимнего солнца. Наблюдая, как он забавляется, Мари-Луиз пристыженно осознала, что его сильный и независимый нрав явился следствием недостаточного внимания со стороны пары, которая взяла его на воспитание. Их родные дети были старше, и, при всей своей доброте, они видели в маленьком подопечном скорее источник дохода, чем приемного сына. Его хорошо кормили и растили здоровым, но он никогда не знал настоящей материнской ласки. Когда они сидели вместе в промерзлом вагоне поезда, Мари-Луиз призналась себе, что именно из-за этого эмоционального голода мальчик оставил ферму почти без слез и нисколько не возражал против того, чтобы она заменила ему прежних родителей.

Когда Мари-Луиз открыла дверь в комнату Филиппа, тот протянул руки, чтобы его обняли. Его глаза все еще туманились после сна, а к носу прилипла сопля. Мари-Луиз взвалила его себе на плечо и понесла вниз, а он тем временем мял пальцами мочку ее уха.

Ей удалось одновременно вынести к Жерому и поднос, и мальчика. Малыш уселся ей на колени, а муж набросился на еду и без остановки и разговоров поглощал ее до тех пор, пока не собрал влажным пальцем даже крошки. Закончив, он поставил поднос на землю и взглянул на Филиппа с несмелой улыбкой мужчины, не привыкшего к детям. Жером протянул руку, чтобы взъерошить малышу волосы, но тот поспешил укрыться между маминым подбородком и грудью. В воздухе повисла напряженность, которую Мари-Луиз пыталась игнорировать, баюкая ребенка, будто младенца, качая его, чтобы он расслабился от приятных ощущений. Она вдруг поняла, что за слабой улыбкой Жерома скрывается ревность – и мысленно дала себе оплеуху за бестактность. Эту минуту следовало посвятить мужу, а не ребенку. Почему она заранее не продумала этот момент? Ей нужно было лишь проявить немного воображения. Мари-Луиз протянула руку и положила ладонь на плечо Жерому.

– Вода уже, наверное, закипела. Я поставлю ванну в кухне, рядом с плитой – это самое теплое место. И принесу чистую одежду и бритву.

Вместо ответа Жером взял ее ладонь и отвернулся к реке. На лацкан его пиджака капнула слеза, и он стиснул руку жены. Какое-то время они так и сидели: ребенок рассеянно гладил ей подбородок, а муж смотрел на реку, шумно сглатывая и пытаясь сдержать эмоции. Потом Мари-Луиз убрала руку, чтобы заняться делом.

Когда Жером вошел в дом, от воды в ванне поднимался пар, а Филипп увлеченно играл во что-то за столом. Мари-Луиз подошла к мужу и взяла у него пиджак. Жером стоял, не зная, что ему делать, пока она расстегивала пуговицы пропитанной пОтом и усеянной дырами серой фланелевой рубашки, обнажая мраморную белизну его грудной клетки, опухшие суставы рук и обвислую кожу. Склонившись, Мари-Луиз нежно поцеловала его в грудь и тут же почувствовала, как его ладонь мягко опустилась ей на затылок.

Жером сел на табурет и принялся стаскивать ботинки, а Мари-Луиз сидела перед ним на полу, окруженная со всех сторон ванильно-сырным запахом давным-давно нестиранной одежды. Когда Жером остался обнаженным, она с материнским негодованием осмотрела язвы импетиго и шрамы – следы его голодного плена. Тело мужа всегда представлялось ей сексуальным и полным жизни, но эта истощенная плоть вызывала скорее жалость, чем желание.

Держа ее за руку, Жером шагнул в ванну и лег на спину, закрыв глаза и позволив горячей воде плескаться над его телом. Мари-Луиз медленно вылила ему на голову кувшин и стала втирать мыло в волосы и водить губкой по спине, чувствуя, как он расслабляется под давлением ее массирующих пальцев.

Она взбила пену для бритья и держала зеркало, пока Жером осторожно сбривал бороду, открывая лицо, которое она помнила. Худой как спичка, с впалыми щеками – но это все-таки был ее муж, вернувшийся, вопреки всему, с войны домой. Жером стоял неподвижно, как ребенок, пока она вытирала его колючим полотенцем, промакивая пах жестом няньки, а не любовницы. Мари-Луиз представляла, что их воссоединение станет мощным извержением накопившихся за пять лет желаний, после которого Жером будет долго сжимать ее в объятиях, обмякая внутри нее. Дойдет черед и до этого. Она подала мужу вещи, и он прижал их к носу, вдыхая запах мыла и камфары.

– Еда. Ванна. Теперь постель?

И снова как нянька, Мари-Луиз повела его наверх.

Монашескую скромность ее комнаты разбавляли редкие штрихи женственности – шляпа с полинявшей лентой, висящая на зеркале в оправе из розового дерева, мамин шелковый халат, свисавший с деревянного гвоздика, и ветка цветущего терна в примитивной вазе. Побеленные стены… Жером позволил Мари-Луиз расправить покрывало и послушно улегся в кровать.

– Посиди со мной немного. Пожалуйста.

Мари-Луиз села на край постели и взяла в руки ладонь мужа, а он принялся мозолистым большим пальцем водить по венам на тыльной стороне ее ладони.

– Мне нужно многое тебе рассказать.

– И мне. У нас море времени. А пока спи – как можно больше.