Текст книги "Наш общий друг. Том 2"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Глава X
Кукольная швея отгадывает слово

Тихая комната со спущенными шторами; река за окном течет к необъятному океану; на кровати – беспомощное тело; оно лежит навзничь, все забинтованное, перевязанное; неподвижные руки в лубках вытянуты вдоль бедер. Только второй день жила здесь маленькая швея, но эти два дня вытеснили у нее все прежние воспоминания.

Со времени ее приезда он почти не шевельнулся. Лежал то с закрытыми, то с открытыми глазами. Открытые, они, не мигая, бессмысленно смотрели в одну точку, и лишь изредка лоб над ними бороздили морщинки не то гнева, не то удивления. Тогда Мортимер Лайтвуд заговаривал с ним, и он, случалось, настолько приходил в себя, что пытался назвать друга по имени. Но сознание тут же меркло, и на кровати снова лежало лишь искалеченное тело Юджина, а дух Юджина отлетал от него.

Они снабдили Дженни всем, нужным для ее работы, поставили ей маленький столик в ногах его кровати. Кукольная швея сидела там, и их не оставляла надежда, что ее фигурка, ее пышные волосы, падающие на спинку стула, привлекут его внимание. С той же целью она начинала напевать чуть слышным голоском, как только он открывал глаза и на лбу у него, словно зыбь по воде, пробегали те чуть заметные морщинки. Но пока что он ничего не замечал. «Они» – это были врач, Лиззи, проводившая здесь все свое свободное время, и Лайтвуд, который не отходил от него ни на шаг.

Так прошло два дня, прошел и третий. И на четвертый день он вдруг прошептал что-то.

– Юджин, милый, о чем ты?

– Мортимер, она…

– Что?

– …ты пошлешь за ней?

– Друг мой, она здесь.

Не ощущая пробела во времени, он думал, что они продолжают все тот же разговор.

Маленькая швея стала в ногах кровати, напевая свою песенку, и весело закивала ему головой.

– Дженни! Протянуть вам руку я не могу, – сказал Юджин и усмехнулся почти как прежде. – Но я очень рад вас видеть.

Мортимер повторил ей его слова, потому что их можно было разобрать только по губам, нагнувшись к нему. Вскоре он заговорил снова:

– Спроси ее, видела ли она детей?

Мортимер не понял его, и Дженни сама сообразила, о чем речь, только после того как он добавил:

– Спроси ее, как пахнут цветы.

– А! Знаю, знаю! – воскликнула кукольная швея. – Теперь все поняла!

Тогда Лайтвуд быстро уступил ей место, и, с просветленным лицом склонившись над Юджином, она сказала:

– Вы говорите о тех детях, которые спускались по длинным сверкающим лучам и приносили мне покой и отраду? О тех детях, которые поднимали меня высоко-высоко, словно пушинку?

Юджин улыбнулся.

– Да.

– С тех пор как вам тогда рассказывала, я их не вижу. Давно не вижу, потому что теперь спина у меня почти не болит.

– Вы так мило фантазировали, – сказал Юджин.

– Но мои птицы все еще поют! – воскликнула девочка. – И цветы благоухают по-прежнему. Правда, правда! Это такое блаженство!

– Останьтесь и помогите ухаживать за мной, – тихо проговорил Юджин. – Пусть эти сны наяву посетят вас и здесь… пока я еще жив.

Она коснулась рукой его губ и, вернувшись к своему рабочему столу, той же рукой прикрыла себе глаза и снова запела. Он слушал эту тихую песенку с явным удовольствием до тех пор, пока ее голос не умолк.

– Мортимер.

– Что, Юджин?

– Дай мне что-нибудь, попытайся удержать меня здесь хоть на несколько минут…

– Удержать, Юджин?

– Чтобы я не блуждал бог знает где… У меня такое чувство, будто я только что вернулся сюда и сейчас снова уйду… Дай мне что-нибудь, друг мой!

Мортимер поднес к его губам стакан с легким вином, которое всегда держал наготове, и хотел было помешать ему говорить, но не успел.

– Не останавливай меня, Мортимер. Я должен это сказать. Если бы ты знал, какая тревога терзает и гложет меня, когда я блуждаю в этих местах… им нет конца. Где это, Мортимер? Где-то на краю света…

По лицу друга он понял, что начинает бредить, и через минуту добавил:

– Не бойся… Я еще не ушел. Но о чем же…

– Ты хотел что-то рассказать мне, дорогой мой Юджин. Рассказать мне – твоему старому другу, который всегда любил тебя, льнул к тебе, подражал тебе, восхищался тобой, был бы ничто без тебя и который, видит бог, с радостью согласился бы сейчас поменяться с тобой местами.

– Ну-ну-ну! – сказал Юджин, с нежностью глядя на Мортимера, закрывшего глаза ладонью. – Я этого не заслужил. Такие комплименты лестно слушать, друг мой, но я их не заслуживаю. Это нападение, Мортимер, это убийство…

Его друг сразу насторожился и проговорил, склонившись над ним:

– Мы с тобой подозреваем одного и того же человека.

– Мало сказать, подозреваем! Но, Мортимер, пока я лежу здесь и когда меня уже не будет, помни: виновный не предстанет пред лицом правосудия. В этом я полагаюсь на тебя.

– Юджин!

– Нельзя пачкать ее незапятнанное имя, друг мой. Ведь кара падет не на него, а на нее. Я поступал дурно по отношению к ней, а намерения у меня были еще более дурные. Ты помнишь, какая дорога вымощена благими намерениями? Так знай, Мортимер, что дурных намерений там не меньше. Поверь мне – человеку, который уже лежит на этой дороге!

– Юджин, друг мой, успокойся!

– Я успокоюсь, когда ты дашь мне слово. Мортимер, друг мой, от этого человека надо отступиться. Если его заподозрят, добейся, чтобы он молчал, дай ему спастись. Не думай о мести. Приложи все свои силы, чтобы защитить ее и замять это дело. Постарайся запутать его, отвести улики в сторону. Слушай, что я говорю тебе. Это был не учитель, не Брэдли Хэдстон. Слышишь? Повторяю: это был не учитель, не Брэдли Хэдстон. Слышишь? В третий раз. Это был не учитель, не Брэдли Хэдстон.

Силы покинули его. Он говорил шепотом, прерывисто, невнятно, и все же заставил понять себя.

– Друг мой, я опять ухожу. Если можешь, задержи меня хоть на минуту.

Лайтвуд приподнял ему голову, дал выпить вина. Он овладел собой.

– Я не знаю, когда это случилось – недели, дни или несколько часов тому назад. Не важно. Расследование ведется, его ищут? Говори!

– Да.

– Останови их, отведи от него подозрение. Не допускай, чтобы она оказалась замешанной в это дело. Защити ее. Если преступника призовут к ответу, он ее опорочит. Пусть убийство останется безнаказанным – во имя Лиззи, ради искупления моей вины перед ней. Обещай мне это!

– Хорошо, Юджин. Обещаю.

Он с благодарностью взглянул па друга и сразу потерял сознание. Глаза уставились в одну точку напряженным, ничего не выражающим взглядом.

Долгие часы, долгие дни и ночи все шло без перемен. По временам он приходил в себя после долгого забытья, спокойно отвечал другу, говорил, что ему стало легче, и даже просил о чем-нибудь. Но просьбу не успевали выполнить, как сознание снова покидало его.

Кукольная швея, теперь – вся сострадание, следила за ним с неослабным усердием. Она вовремя меняла ему лед и компрессы и каждую свободную минуту нагибалась к его подушке, стараясь не пропустить ни единого слова, когда он начинал бредить. Трудно себе представить, сколько часов подряд просиживала она в неудобной позе возле кровати Юджина, ловя каждый его взгляд! Не в силах шевельнуть рукой, он не мог выразить знаками, что так мучит его, но неусыпное наблюдение за ним (а может быть, чайная сила или симпатия, связующая их) выработала в Дженни понятливость, которой не хватало Лайтвуду. Мортимер часто прибегал к ее помощи, точно она была толмачом между чувственным миром и бесчувственным телом его друга. И Дженни меняла одну повязку, ослабляла другую, клала страдальцу голову поудобнее, откидывала простыню с его груди – все это с твердой уверенностью, что так и надо делать, чтобы облегчить его страдания. Во многом тут помогали навыки ремесла, развившие прирожденную гибкость и проворство ее пальцев, но чуткость ее была не менее поразительна.

Одно слово он повторял миллионы раз – слово «Лиззи». В самые тяжелые минуты, мучительные для тех, кто ухаживал за ним, он метался, как в бреду, быстро и нетерпеливо твердя это имя с тоской потерявшего разум человека и с монотонностью механизма. А когда утихал, устремив взгляд в пространство, то произносил его чуть слышным предостерегающим шепотом. Ее присутствие, ее легкое прикосновение к его груди, к его лицу часто останавливали этот бред, и тогда они знали, что он ненадолго умолкнет и будет лежать с закрытыми глазами, а потом откроет их и очнется. Но надежды, которые возрождала желанная тишина, наступавшая в комнате, всякий раз рушились, так как сознание покидало страдальца в тот самый миг, когда друзья только успевали порадоваться его первому проблеску.

Страшно было смотреть, как утопающий подымается из глубин лишь затем, чтобы погрузиться в них снова. А потом в нем произошла перемена, страшная не только для них, но и для него. Невысказанное желание облегчить душу, поделиться чем-то с другом так мучило его, что минуты просветления становились все короче и короче. Он тщетно старался преодолеть забытье, подобно утопающему, который тем скорее уходит под воду, чем больше борется с волнами.

Однажды днем, когда он лежал тихо и Лиззи на цыпочках вышла из комнаты, торопясь на фабрику, Лайтвуд услышал его голос.

– Я здесь, Юджин.

– Сколько это может длиться, Мортимер?

Лайтвуд покачал головой.

– Ухудшения нет, Юджин.

– Нет и надежды. И все-таки я молю бога, чтобы ты успел оказать мне последнюю услугу, а я – сделать то последнее, без чего мне нельзя уходить. Мортимер, молю, задержи меня на несколько минут!

Мортимер дал ему глоток вина, уверяя, что сегодня он гораздо спокойнее, хотя живая искорка, лишь изредка загоравшаяся в его глазах, уже ускользала.

– Друг мой, постарайся удержать меня. Не дай мне забыться… Я ухожу!

– Нет, нет! Юджин, говори, что я должен сделать?

– Задержи меня хоть на минуту. Я опять ухожу. Не отпускай… Дай мне сказать. Останови меня, останови!

– Бедный мой Юджин! Успокойся!

– Я делаю все… все, что в моих силах. Если бы ты знал, чего это стоит! Не дай мне забыться… выслушай сначала. Еще… вина…

Лайтвуд подал ему стакан. Стараясь преодолеть дурноту таким мучительным усилием воли, что на него больно было смотреть, Юджин поднял на друга умоляющий взгляд и проговорил:

– Оставь меня на попечение Дженни, а сам пойди к ней и скажи, о чем я молю ее. Дженни посидит около меня, пока тебя не будет. Много времени это не займет. Ты отлучишься ненадолго.

– Хорошо, Юджин, хорошо! Но скажи, что я должен сделать?

– Я ухожу. Теперь меня уже не удержишь.

– Юджин! Скажи хоть слово!

Его глаза опять уставились в одну точку, и единственное слово, послужившее ответом Лайтвуду, было: Лиззи, Лиззи, Лиззи, уже повторенное миллионы раз.

Но неусыпная Дженни, все так же зорко следившая за ним, подошла к Лайтвуду, который в отчаянии смотрел на друга, и тронула его за плечо.

– Тсс! – Она приложила палец к губам. – Видите? Он закрыл глаза. Когда откроет, значит очнулся. Шепнуть вам одно словечко? А вы ему подскажете.

– Ах, Дженни, если б ты могла угадать это словечко!

– Угадала. Нагнитесь.

Лайтвуд нагнулся к ней, и она шепнула ему что-то. Шепнула ему на ухо одно коротенькое слово. Лайтвуд вздрогнул и посмотрел на нее.

– Попробуйте, – сказала она, так вся и просияв. Потом склонилась над страдальцем и впервые коснулась губами его щеки, поцеловала его переломанную руку – ту, что была ближе к ней, и отошла к ногам кровати.

Часа два спустя Мортимер Лайтвуд увидел, что сознание возвращается к его другу, и осторожно наклонился к нему.

– Молчи, Юджин. Смотри на меня и слушай, что я тебе скажу. Понимаешь? Тот чуть заметно кивнул.

– Начну с того, на чем мы остановились. То слово, которое я должен был вот-вот услышать от тебя… Жена?

– Слава богу!.. Мортимер!

– Тише, тише! Не волнуйся! Молчи! И слушай дальше, Юджин. У тебя будет спокойнее на душе, если Лиззи станет твоей женой? Ты просишь меня сказать ей об этом и добиться от нее согласия? Ты хочешь, чтобы она склонила колена здесь, у твоей постели, и обвенчалась с тобой? Ты хочешь до конца искупить свою вину перед ней?

– Да благословит тебя бог, Мортимер!

– Все будет сделано, Юджин! Положись на меня. Я отлучусь на несколько часов, чтобы исполнить твою волю. Ты понимаешь, что моя отлучка неизбежна?

– Друг мой, я сам просил тебя об этом.

– Да, правда. Но тогда я ничего не понимал. Как ты думаешь, кто дал мне ключ в руки?

Юджин остановил тоскливый взгляд на мисс Дженни, которая смотрела на него, облокотившись о спинку кровати и подперев подбородок руками. Былая шутливость промелькнула в его улыбке.

– Да, да! – сказал Лайтвуд. – Это ее догадка. Итак, Юджин, я еще не успею вернуться, а ты уже будешь звать, что твоя воля выполнена, Лиззи займет мое места возле тебя и больше никогда не расстанется с тобой. И напоследок вот что: ты поступил как благородный человек, Юджин. И я верю, верю всем сердцем, что, если провидение смилуется и вернет нам тебя, ты благословишь судьбу, давшую тебе в жены твою спасительницу, достойную глубокой любви и глубокого уважения.

– Да будет так. Аминь. Но я не выживу, Мортимер.

– Твое решение не убавит у тебя ни сил, ни надежды, Юджин.

– Да, это верно. Прижмись ко мне щекой, – на случай, если я не дождусь твоего возвращения. Я люблю тебя, Мортимер. Не тревожься обо мне. Если она не отвергнет меня, я доживу до той минуты, когда смогу назвать ее своей женой.

Прощание двух друзей совершенно расстроило мисс Дженни. Она повернулась к ним спиной, низко склонила голову и, сидя в шатре своих золотистых волос, горько, но беззвучно рыдала. Мортимер Лайтвуд вскоре ушел. Когда деревья протянули далеко по реке свои темные тени, в комнате больного бесшумно возникла еще одна тень.

Маленькая швея сразу уступила ей место у его изголовья, а сама отошла в глубь комнаты.

– Очнулся? – спросила она, стараясь разглядеть в темноте лицо страдальца.

– Очнулся, Дженни, – прошептал Юджин. – Очнулся и узнал свою жену.

Глава XI
К чему привела догадка маленькой швеи

Миссис Джон Роксмит сидела за рукодельем в своей аккуратно прибранной комнате, а возле ее кресла стояла корзиночка с аккуратно сложенными рубашечками и платьицами, которые были так похожи на изделия кукольной швеи, что невольно наводили на мысль: а может быть, миссис Джон Роксмит отбивает хлеб у мисс Рен? Пришла ли тут ей на помощь «британская хозяйка» со своими мудрыми советами, мы затрудняемся сказать, – возможно, что и нет, поскольку этого косноязычного оракула не было видно поблизости. Однако факт остается фактом: руки миссис Джон Роксмит так ловко управлялись с работой, что ее, по всей вероятности, кто-то обучил шитью. Любовь – прекрасный учитель во всех случаях жизни, и, может статься, этот самый учитель (заменивший наперстком колчан со стрелами) и наставлял миссис Джон Роксмит в избранной ею отрасли рукоделия.

Близился час, когда Джон обычно возвращался домой, но миссис Джон торопилась закончить до обеда какую-то особенно удавшуюся ей вещицу и не стала встречать его. Она шила и шила, улыбаясь тихой, хоть и несколько самодовольной улыбкой, а иголка размеренно ходила у нее в руке, точно маятник очаровательных фарфоровых часов работы самого лучшего мастера.

Стук в дверь, звон колокольчика. Не Джон – иначе Белла кинулась бы ему навстречу. Но если не Джон, тогда кто же? Белла не успела задать себе этот вопрос, как ее служанка – вечно она впопыхах, дурочка! – влетела в комнату и доложила:

– Мистер Лайтвуд!

– Боже правый!

Белла накрыла свое шитье косынкой, и вовремя: мистер Лайтвуд уже отвешивал ей поклон. Мистер Лайтвуд был сам не свой – печальный, бледный.

Напомнив в двух словах о том счастливом времени, когда он имел честь знать миссис Роксмит еще как мисс Уилфер, мистер Лайтвуд рассказал, что случилось и зачем он сюда приехал. Он приехал с поручением от Лиззи Хэксем, которая покорно просит миссис Джон Роксмит присутствовать на ее свадьбе.

Эта просьба и прочувствованный рассказ Лаитвуда так взволновали Беллу, что стук Джона пришелся как нельзя более кстати и был для нее лучше всяких нюхательных солей.

– Мой муж! – воскликнула она. – Сейчас я его приведу.

Но оказалось, что это не так просто сделать, ибо стоило только ей произнести имя Лаитвуда, как Джон остановился, хотя пальцы его уже коснулись дверной ручки.

– Пойдем наверх, дорогая.

Белла удивилась: почему он весь вспыхнул и, быстро повернувшись, зашагал вверх по ступенькам? «Что это значит?» – думала она, поднимаясь следом за ним.

Джон посадил ее на колени и попросил:

– А теперь, сокровище мое, расскажи мне все по порядку.

Пожалуйста! По порядку так по порядку, но почему у него такой смущенный вид? И когда она начала рассказывать, почему он слушал так невнимательно? Ведь ей было хорошо известно, с каким участием он всегда относился к Лиззи и к ее судьбе. Что же все это значит?

– Джон, милый, ты поедешь со мной на свадьбу?

– Н-нет, родная, я не могу.

– Не можешь, Джон?

– Никак не могу, моя дорогая. 06 этом и думать нечего.

– Значит, мне придется ехать одной, Джон?

– Нет, дорогая, ты поедешь с мистером Лайтвудом.

– А как ты думаешь, Джон, не пора ли нам спуститься к мистеру Лайтвуду? – осторожно спросила Белла.

– Да, тебе пора, друг мой, а за меня ты извинись перед ним.

– Как, Джон? Неужели ты не хочешь повидать его? Он же знает, что ты вернулся. Я ему сказала.

– Жаль, жаль, но что поделаешь! Я не смогу повидаться с ним, дорогая.

Чуть-чуть надув губки, Белла удивленно смотрела на Джона и терялась в догадках. Чем объяснить такое непонятное поведение? Догадка пришла, хоть и не бог весть какая остроумная.

– Джон, милый, неужели ты ревнуешь меня к мистеру Лайтвуду?

– Сокровище мое! – воскликнул ее муж и громко рассмеялся. – Как я могу ревновать тебя? И почему я должен тебя ревновать?

– Потому, Джон, что когда-то мистер Лайтвуд восхищался мной, – ответила Белла, надув губки чуть побольше, – хотя я в этом совершенно не повинна.

– Я тоже восхищался тобой, и ты в этом повинна, – возразил Джон, глядя на нее с гордостью. – И в том, что мистер Лайтвуд тобой восхищался, тоже вини себя. Но чтобы я ревновал к нему? Да я сойду с ума, если буду ревновать свою жену ко всем, кто считает ее красивой и очаровательной женщиной.

– Я и сержусь, Джон, и умиляюсь, на тебя глядя, – с легким смешком сказала Белла, – потому что ты хоть и глупый, а говоришь мне такие приятные вещи, и, кажется, от чистого сердца. Но довольно загадок, сэр! Чем вам не угодил мистер Лайтвуд?

– Ничем, дорогая.

– Что он тебе сделал дурного, Джон?

– Он ничего дурного мне не сделал, дорогая. Ни он, ни мистер Рэйберн. Ровным счетом ничего дурного, ни тот, ни другой. И все-таки они оба одинаково мне неприятны.

– Ах, Джон! – В голосе Беллы послышалось такое же отчаяние, с каким, бывало, она сокрушалась и о собственных недостатках. – Ты настоящий сфинкс! А когда сфинксы женятся… из них выходят плохие, скрытные мужья, – обиженным тоном заключила она.

– Белла, жизнь моя! – Джон Роксмит с грустной улыбкой коснулся ее щеки, огорченный тем, что она потупилась и надула губки. – Взгляни на меня. Мне надо поговорить с тобой.

– И Синяя Борода будет говорить серьезно? Неужели он вышел из своего тайника? – спросила Белла, сразу просветлев.

– Да, разговор будет серьезный. И я не скрываю, что у меня есть тайник. Помнишь, ты просила меня не восхвалять твоих душевных качеств до тех пор, пока тебе не придется испытать их на деле?

– Помню, Джон. И это были не пустые слова, я и сейчас не отказываюсь от них.

– Наступит время, моя родная… Я не пророчествую, а знаю твердо: наступит время, когда тебе придется испытать себя. И я буду считать, что ты прошла сквозь это испытание только в том случае, если твоя вера в меня не поколеблется ни на минуту.

– Тогда можешь не сомневаться в своей жене, Джон, потому что она верит тебе во всем. Всегда, всегда верила и будет верить! Не суди обо мне по такой мелочи, Джон. В мелочах я сама мелкая, а в серьезном не сплошаю. Надеюсь, что не сплошаю, хвалиться заранее не хочу, но надеюсь, что нет.

Почувствовав, как нежные руки жены обвились вокруг его шеи, Джон еще сильнее, чем она сама, проникся верой в ее слова. Если бы богатства Золотого Мусорщика принадлежали ему, он прозакладывал бы все до последнего фартинга, что это доверчивое и горячее сердце разделит с ним не только радости, но и беды, которые выпадут на его долю.

– Теперь я пойду к мистеру Лайтвуду и уйду с мистером Лайтвудом, – сказала Белла, вскочив с его колен. – У тебя, как известно, руки-крюки, Джон, – вечно они все перемнут, не туда положат, но если ты пообещаешь больше так не делать (хотя, видит бог, я просто к тебе придираюсь!), можешь собрать мои спальные принадлежности в саквояж, а я тем временем надену капор.

Он весело повиновался ей, и она завязала ленты как раз под самыми ямочками на подбородке, тряхнув кудрями, надвинула капор на голову, расправила банты, пальчик за пальчиком натянула перчатки на свои пухлые ручки, попрощалась с мужем и вышла из комнаты. Увидев, что его спутница готова к отъезду, мистер Лайтвуд вздохнул с облегчением.

– Мистер Роксмит поедет с нами? – нерешительно спросил он, бросив взгляд на дверь.

– Ах, я совсем забыла! – воскликнула Белла. – Он шлет вам привет. У него флюс – так раздуло щеку, просто ужас! Я уложила бедняжку в постель и велела дожидаться лекаря, пусть сделает ему надрез.

– Вот странно! – сказал Лайтвуд. – Я никогда не видел мистера Роксмита, хотя у нас с ним были кое-какие дела.

– Да что вы? – удивилась Белла и даже не покраснела.

– Я уж начинаю подумывать, – продолжал Лайтвуд, – что мне с ним не суждено встретиться.

– Да, иной раз просто диву даешься, до чего все странно складывается, – с невозмутимым видом проговорила Белла. – Видно, судьба такая. Но я готова, мистер Лайтвуд.

Не теряя времени, они сели в экипаж – тот самый, что Лайтвуд нанял еще в Гринвиче, и из незабвенного Гринвича поехали прямо в Лондон и на лондонском вокзале стали ждать его преподобие Фрэнка Милви с супругой, с которыми Лайтвуд успел сговориться заранее.

Почтенная чета задержалась по вине одной нуднейшей прихожанки, которая была сущим бичом для его преподобия Фрэнка и Маргареты. Впрочем, относились они к ней с достойной подражания терпимостью и добротой, несмотря на то, что она заражала своей непроходимой глупостью всех и вся, с кем бы и с чем бы ни соприкасалась. Особа эта принадлежала к пастве его преподобия Фрэнка и славилась среди других прихожан тем, что рыдала навзрыд над каждым, даже самым ободряющим словом его преподобия Фрэнка, когда он исполнял свои пастырские обязанности в церкви, а также принимала на свой счет плач царя Давида[33]33
  Царь Давид – библейский герой, царь Израиля. Плач царя Давида дается во второй Книге Царств: Давид оплакивает гибель своего сына Авессалома, восставшего против отца.


[Закрыть] и с оскорбленным видом сетовала, сильно отставая от причетника и молящихся, что враги роют вокруг нее ямы и поражают жезлом железным. Откровенно говоря, эта бедная вдовица держалась в церкви, и на утренней и на вечерней службе, так, будто подавала жалобу на кого-то и требовала у судьи приказа об аресте. Но это еще полбеды – худшей своей стороной она оборачивалась, когда ей взбредали в голову какие-нибудь сомнения (большей частью на рассвете или в ненастную погоду), и его преподобие Фрэнк должен был немедленно снимать бремя с ее души. Сколько раз добрейший пастор вставал с постели и уходил к миссис Спродкин (так звали его овцу), подавляя в себе сильным чувством долга не менее сильное желание рассмеяться над нелепой старухой и прекрасно зная, что это посещение кончится только простудой, и ничем больше. Тем не менее его преподобие Фрэнк Милви и миссис Милви никому не сознавались, что миссис Спродкин не стоит потраченных на нее трудов, и не роптали на эту обузу, как, впрочем, и на другие обузы, которых у них было много.

Эта взыскательная прихожанка, видимо руководствуясь шестым чувством, совершенно точно знала, когда ее присутствие менее всего желательно его преподобию Фрэнку Милви, и именно в эти минуты и появлялась в маленькой передней пастора. Поэтому, с готовностью согласившись сопровождать Лайтвуда, его преподобие Фрэнк сказал жене, как о чем-то само собой разумеющемся:

«Маргарета, душа моя, надо поторапливаться, не то на нас свалится миссис Спродкин». На что миссис Милви отвечала, по своему обыкновению выразительно подчеркивая некоторые слова: «Да, да! Она всегда является так некстати, Фрэнк, и так мешает!» И не успели отзвучать эти слова, как служанка доложила, что предмет их беседы дожидается внизу и желает получить разъяснение по вопросу, имеющему касательство к религии. Поскольку сведения, требующиеся миссис Спродкин, редко носили срочный характер (например, Кто породил Кого, или чем примечательны амориты[34]34
  Амориты – семитские племена, упоминаемые в библии.


[Закрыть]), миссис Милви прибегла к уже испытанному способу, то есть откупилась от нее фунтиком чаю, сахаром, булкой и маслом. Дары миссис Спродкин приняла, но не удалилась и, дождавшись его преподобия Фрэнка, почтительно присела перед ним. А он, обратившись к ней с приветствием: «Ах, вы здесь, Салли?» – навлек на себя таким неосмотрительным поступком длинную речь, вертевшуюся все вокруг того, что она, миссис Спродкин, расценивает чай и сахар наравне с миррой и ладаном, а хлеб и масло уподобляет акридам и дикому меду. Выслушав эти поучительные сведения, мистер и миссис Милви оставили старуху разглагольствовать в передней и со всех ног ринулись на вокзал. Все это рассказано здесь для того, чтобы воздать должное по-христиански великодушной супружеской паре – одной из многих столь же великодушных и добросовестных супружеских пар, которые приравнивают малые деяния к большим и не боятся уронить свое достоинство, когда им приходится угождать заведомым обманщикам.

– Задержала в последнюю минуту одна женщина, но у нее было на это право. – Так пояснил свое опоздание его преподобие Фрэнк, нимало не заботясь о самом себе. Однако миссис Милви, всегда заботившаяся о муже, как и подобало преданной жене, тут же добавила:

– Да, нас задержали в последнюю минуту. Но что касается чьих-то прав, так ты слишком уж щепетилен, Фрэнк, и позволяешь кое-кому злоупотреблять этим.

Вопреки своим недавним заверениям, Белла почувствовала, что отсутствие ее мужа неприятно удивит супругов Милви, и не могла не смутиться, когда миссис Милви спросила:

– А как поживает мистер Роксмит? Он поехал вперед или последует за нами?

Тут Белле пришлось опять уложить Джона в постель и опять заставить его дожидаться лекаря с ланцетом. Но во второй раз это получилось у нее хуже, чем в первый, так как человеку, не привыкшему лгать, кажется, что даже самая невинная ложь теряет свой невинный характер, когда ее повторяешь дважды.

– Ах, боже мой! – воскликнула миссис Милви. – Вот обида! Мистер Роксмит всегда принимал такое участие в Лиззи Хэксем! Если бы знать заранее! Мы бы дали ему лекарство, чтобы он почувствовал облегчение хоть на время поездки!

Стараясь сделать невинную ложь как можно невиннее, Белла сказала, что зуб у ее мужа не болит. Миссис Милви была так рада слышать это!

– Я не знаю, почему это получается, – продолжала миссис Милви, – и ты, Фрэнк, конечно, тоже не знаешь, но священники и их жены будто вызывают у людей флюсы. Стоит мне обратить внимание на какого-нибудь ребенка в школе, и у него немедленно раздувает щеку. Бывало, познакомится Фрэнк с какой-нибудь старушкой, и она тут же обзаводится флюсом. Кроме того, бедные детки при нас ужасно сопят. Не знаю, отчего это, и я много бы дала, чтобы этого не было, но чем больше мы обращаем на них внимание, тем сильнее они сопят. Как в воскресной школе, когда им дают текст из священного писания. Фрэнк, это учитель. Я его раньше где-то видела.

Последние слова относились к хмурому молодому человеку в черном сюртуке и жилете и в панталонах цвета соли с перцем. Видимо чем-то расстроенный, он появился в зале сразу же после того, как Лайтвуд ушел на платформу, и стоял, пробегая расписания поездов и объявления, расклеенные по стенам. Он рассеянно прислушивался к разговорам людей, сидевших в зале, входивших и выходивших из него. Потом подошел ближе к нашим путешественникам как раз в ту минуту, когда миссис Милви упомянула про Лиззи Хэксем, и уже больше не отходил от них, продолжая, однако, посматривать на дверь, за которой скрылся Лайтвуд. Он стоял, сложив за спиной руки в перчатках. В его позе чувствовалось явное колебание – сказать ли, что ему было слышно, как о нем говорили, или нет, – и, видя это, мистер Милви первый обратился к нему:

– Ваше имя ускользнуло у меня из памяти, но, если не ошибаюсь, я видел вас в школе.

– Меня зовут Брэдли Хэдстон, сэр, – ответил молодой человек, отступая в угол зала, где было меньше народа.

– Как это я запамятовал! – воскликнул мистер Милви и протянул ему руку. – Надеюсь, вы здоровы? Или это усталость сказывается?

– Да, я немного устал, сэр.

– Вероятно, не отдохнули как следует во время вакаций?

– Да, сэр.

– Знаете пословицу? – кончил дело, гуляй смело. Правда, она относится не столько к вам, сколько к вашим школьникам, но все же не пренебрегайте своим здоровьем, мистер Хэдстон, не то наживете себе расстройство пищеварения.

– Постараюсь не пренебрегать, сэр. Могу я попросить вас на два слова? Только выйдем отсюда.

– Пожалуйста!

Вечер уже наступил, и вокзал был ярко освещен. Учитель, продолжавший и во время этого разговора поглядывать на дверь, за которой скрылся Лайтвуд, вывел мистера Милви на улицу, остановился сразу за углом вокзала, куда не достигал свет фонаря, и сказал, пощипывая кончики пальцев, затянутых в перчатки:

– Я слышал, сэр, как одна из ваших спутниц назвала знакомое… хорошо знакомое мне имя. Имя сестры моего бывшего ученика. Он долго у меня учился, выказал недюжинные способности и быстро пошел в гору. Разговор шел о Хэксем… О Лиззи Хэксем. – Учитель, видимо, страдал застенчивостью и, борясь с волнением, говорил через силу. Пауза, отделявшая одну от другой две его последние фразы, неприятно резнула его собеседника.

– Да, – сказал мистер Милви. – Мы как раз к ней и едем.

– Так я и понял, сэр. Надеюсь, у сестры моего бывшего ученика все благополучно? Надеюсь, она не понесла никакой утраты? Надеюсь, ее не постигло горе? Никто… никто из близких не умер?

Мистер Милви подумал: как странно ведет себя этот человек, как странно он говорит – не поднимая глаз. И он ответил с обычной прямотой:

– Нет, мистер Хэдстон, могу вас порадовать: сестра вашего бывшего ученика не понесла никакой утраты. Вы, верно, подумали, что я еду хоронить кого-нибудь?

– Да, сэр, и сам не знаю почему. Возможно, ваш сан навел меня на такие мысли. Значит, вы едете не на похороны?

Весьма странный человек, а его бегающий взгляд действует просто угнетающе!

– Нет, нет! – ответил мистер Милви. – И поскольку вы так интересуетесь сестрой своего бывшего ученика, могу сказать вам, что я еду на свадьбу.

Учитель отшатнулся от него.

– Не в качестве жениха, – с улыбкой пояснил мистер Милви. – Я женат. Я еду совершать бракосочетание.