Текст книги "Наш общий друг. Том 2"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Глава V,
где говорится о супруге нищего

Гнетущая мрачность, с которой миссис Уилфер встретила мужа по его возвращении со свадьбы, так громко постучала в дверь херувимской совести и так ударила в херувимские ноги, что люди менее озабоченные, чем наша трагическая героиня, ее дочь мисс Лавиния и почтенный друг дома мистер Джордж Самсон, видя столь шаткое состояние души и тела преступника, могли бы заподозрить тут что-то неладное. Но поскольку мысли всех троих были целиком поглощены свершившимся событием – замужеством Беллы, на долю перепуганного заговорщика, к счастью, не осталось ничего, и этому удачному обстоятельству, а никак не самому себе, он и был обязан своим спасением.

– Р. У., – обратилась к нему миссис Уилфер, величественно восседавшая в дальнем углу комнаты. – Вы ничего не спрашиваете о своей дочери Белле!

– Да, действительно, голубушка, – сказал он с вопиющим по притворству спокойствием. – Это серьезное упущение с моей стороны. Как наша… Вернее, где сейчас наша Белла?

– Ее здесь нет, – провозгласила миссис Уилфер, не разнимая сложенных на груди рук.

Херувим пролепетал что-то невнятное в смысле: «Ах, вот как!».

– Ее нет здесь! – строго и зычно повторила миссис Уилфер. – Короче говоря, вы лишились своей дочери Беллы.

– Лишился дочери Беллы, голубушка?

– Да! Ваша дочь Белла, – миссис Уилфер говорила таким укоризненным тоном, будто она не имела ни малейшего отношения к этой молодой особе, и упоминала о ней лишь как о предмете роскоши, которым Р. У. обзавелся вопреки ее советам. – Ваша дочь Белла связала свою судьбу с нищим.

– Боже правый!

– Лавиния! Покажи твоему отцу письмо его дочери Беллы, – без всякого выражения, будто читая парламентский акт, произнесла миссис Уилфер и взмахнула рукой. – Надеюсь, твой отец сочтет этот документ достаточным для подтверждения моих слов. Полагаю, твоему отцу знаком почерк его дочери Беллы. Впрочем, не знаю. Он может от всего отречься. Теперь меня ничем не удивишь.

– Отправлено из Гринвича, помечено сегодняшним числом, – отчеканила Неукротимая, ринувшись к отцу и сунув ему в руки это вещественное доказательство. – Выражает надежду, что мама не рассердится, счастлива, вышла замуж за мистера Джона Роксмита, скрыла это, чтобы дома не было скандала, и, пожалуйста, расскажите все дорогому папочке, мне поцелуй, и хотела бы я знать, что бы ты сказал, если бы другой член нашей семьи поступил точно так же!

Р. У. прочитал письмо и чуть слышно пробормотал:

– Боже мой!

– Да! Теперь ничего другого не остается, как взывать к богу, – замогильным голосом протрубила миссис Уилфер. Поощренный ею, Р. У. снова повторил свое «боже мой!», но результат этого повторения получился несколько неожиданный, так как язвительная супруга заметила с крайним раздражением:

– Это мы уже слышали!

– Да, признаюсь…Но, по-моему, голубушка, – после неловкого молчания робко сказал херувим, складывая письмо, – по-моему, нам надо примириться с этим. Ты не будешь возражать, голубушка, если я напомню тебе, что, строго говоря, мистер Джон Роксмит (насколько мне известны его обстоятельства) далеко не нищий.

– Ах так? – ужасающе вежливым тоном вопросила миссис Уилфер. – Вы в этом уверены? Следовательно, у мистера Джона Роксмита имеются обширные поместья? Вот не подозревала! Спасибо, что вы сообщили мне об этом.

– Я тебе ничего такого не сообщал, – неуверенно ответил херувим.

– Благодарю вас, – сказала миссис Уилфер. – Значит, я лжесвидетельствую? Ну что ж! Если моя собственная дочь дерзит мне, так от мужа ничего иного и ждать не приходится. И то и другое в равной мере противоестественно. Все одно к одному. Прекрасно! (Легкая дрожь, свидетельствующая о покорности судьбе, и устрашающая улыбка на устах.)

Но тут, увлекая за собой упирающегося мистера Самсона, в бой вступила Неукротимая.

– Мама! – крикнула эта юная девица. – С вашей стороны было бы гораздо лучше, если бы вы держались ближе к делу, а не толковали о том, будто кто-то кому-то дерзит, – ведь это невообразимая чепуха!

– Что-о? – воскликнула миссис Уилфер, насупив свои черные брови.

– Не-воо-брази-мая че-пу-ха! – повторила Лавви. – И Джордж Самсон понимает это не хуже меня.

Миссис Уилфер так и окаменела, устремив негодующий взгляд на злосчастного Джорджа, который не знал, кому он обязан оказывать поддержку – предмету своей любви или мамаше предмета, и поэтому не мог поддержать даже самого себя.

– Дело заключается вот в чем, – продолжала Лавви. – Белла поступила не по-родственному и могла все испортить мне с Джорджем и с семьей Джорджа, потому что она сбежала из дому и обвенчалась совершенно неприличным, постыдным образом, – наверно, в присутствии какой-нибудь церковной старушонки вместо подружек. А ей следовало бы довериться мне, посвятить меня во все и сказать: «Лавви, если ты, невзирая на помолвку с Джорджем, захочешь удостоить нас своим присутствием, Лавви, я прошу тебя быть в церкви, только ничего не говори папе и маме». И, конечно, я бы ничего не сказала!

– Ты бы ничего не сказала? Неблагодарная! – возопила миссис Уилфер. – Змея!

– Помилуйте! Сударыня! Клянусь честью, так нельзя! – запротестовал мистер Самсон, укоризненно потряхивая головой. – При всем моем уважении к вам, сударыня, так нельзя! Помилуйте! Человек – по благородству чувств истинный джентльмен – обручается с девушкой, и вдруг – змеи! Хотя эти змеи и исходят от одного из членов семьи, но знаете ли… Я взываю к вашим лучшим чувствам, сударыня! – несколько вяло заключил он.

Взгляд, которым миссис Уилфер подарила мистера Самсона за любезное участие в разговоре, был таков, что мисс Лавиния ударилась в слезы и, кинувшись на защиту своего Джорджа, повисла у него на шее.

– И это называется мать! – пронзительно вскрикнула Лавви. – Какая же это мать, если она хочет изничтожить Джорджа! Но я не дам тебя изничтожить, Джордж! Скорее умру!

Мистер Джордж рвался из объятий своей возлюбленной и, продолжая укоризненно потряхивать головой, говорил:

– Заверяю вас в своем глубочайшем уважении, сударыня, но «змеи», знаете ли, не делают вам чести!

– Я не дам тебя изничтожить, Джордж! – кричала мисс Лавиния. – Сначала пусть мама погубит меня и пусть тогда радуется! О-о! О-о! Для того ли я увлекла Джорджа, для того ли он покинул родной дом, чтобы терпеть такое! Милый Джордж, ты свободен! Оставь меня, ненаглядный, наедине с моей матерью и с моей судьбой! Передай поклон твоей тете, Джордж, и пусть она не проклинает змею, которая пересекла твой жизненный путь и отравила тебе существование! О-о! О-о! – Юная девица, только-только достигшая того возраста, когда можно закатывать истерики и еще ни разу в жизни не падавшая в обморок, проделала все, что в таких случаях требуется от дебютантки, в высшей степени успешно. Склонившись над бесчувственным телом своей возлюбленной, мистер Самсон потерял всякую способность соображать и обратился к миссис Уилфер с некоторой непоследовательностью в выражении своих чувств:

– Демон! Со всем моим почтением к вам… Полюбуйтесь на дело рук ваших!

Взирая на все происходящее, херувим беспомощно потирал подбородок, но, в общем, был склонен приветствовать отклонение от основной темы – в надежде, что всепоглощающие свойства истерики поглотят и се. Так оно и получилось. Как только Неукротимая мало-мальски пришла в себя и спросила сдавленным голосом: «Милый Джордж, ты жив? – и далее: – Дорогой Джордж, что случилось? Где мама?» – мистер Самсон, бормоча слова утешения, поднял с полу распростертое тело своей возлюбленной и подал его миссис Уилфер как некое освежающее яство. Миссис Уилфер с достоинством вкусила от него, поцеловав дочку в лоб (будто глотая устрицу), после чего мисс Лавиния нетвердыми шагами вернулась под крылышко мистера Самсона.

– Милый Джордж, я, кажется, наделала глупостей… но у меня до сих пор кружится голова, не отпускай моей руки, Джордж, – сказала она и потом еще долго приводила его в замешательство, неожиданно издавая странный звук – нечто среднее между всхлипыванием и шипением бутылки с содовой, – который, казалось, того и гляди разорвет по швам корсаж ее платья.

В числе самых разительных следствий этого истерического припадка было то, что он произвел необъяснимое действие на возвышенные чувства мисс Лавинии, миссис Уилфер и мистера Джорджа Самсона и не распространился только на Р. У., как на человека постороннего и крайне черствого. Мисс Лавиния, скромно потупив глазки, наслаждалась выпавшим на ее долю успехом, миссис Уилфер имела вид благостный и всепрощающий, мистер Самсон точно очистился от скверны и познал свет истины. В таком настроении они вернулись к основной теме.

– Милый Джордж, – с меланхолической улыбкой проговорила Лавви. – После того, что произошло, мама, наверно, скажет папе, чтобы он сказал Белле, что мы будем рады видеть ее с мужем.

Мистер Самсон вполне согласился с ней и пробормотал вполголоса, что он глубоко уважает миссис Уилфер и что он должен ее уважать и всегда будет уважать. Особенно после того, что произошло.

– Я никогда не позволю себе, – глухим голосом протянула миссис Уилфер из своего угла, – идти наперекор чувствам моей родной дочери и чувствам юноши… (последнее слово пришлось не по вкусу мистеру Самсону)… юноши, который стал избранником ее девического сердца. Может быть, я и чувствую… нет, знаю! что меня ввели в заблуждение, меня обманули. Может быть, я и чувствую… нет, знаю! что мною пренебрегли, со мною не посчитались. Может быть, я и чувствую… нет, знаю! что, поборов в себе отвращение к мистеру и миссис Боффин, удостоив их приема в этом доме, а вашу дочь Беллу, – тут она повернулась к мужу, – своим согласием на переезд к ним, я старалась помочь вашей дочери Белле, – снова вполоборота к мужу, – занять положение в свете, пусть даже ценой столь низменного и не делающего нам чести знакомства! Но теперь мне ясно, что, сочетавшись браком с мистером Роксмитом, ваша дочь Белла, – снова поворачиваясь к мужу, – стала супругой нищего, как бы некоторые ни старались его выгородить. И она не осчастливила свою семью таким замужеством. Впрочем, я не намерена распространяться о своих чувствах и поэтому умолкаю.

Мистер Самсон пробормотал, что ничего другого и не следовало ожидать от той, которая всегда служила примером для членов своей семьи и никогда не пятнала ее позором. Тем более служила и тем менее пятнала (несколько туманно пояснил он), если вспомнить все, что произошло. Кроме того, он позволит себе присовокупить, что какова мать, такова и младшая дочь, и ему никогда не забыть тех сильных чувств, которые пробудило в нем поведение их обеих. Напоследок мистер Самсон выразил уверенность, что на всем белом свете не найдется человека, который отважится… на что именно, так и осталось невыясненным, ибо тут он окончательно сбился, и мисс Лавиния одернула его.

– Итак, Р. У., – сказала миссис Уилфер, возвращаясь к предыдущей теме и снова поворачиваясь к своему повелителю, – пусть ваша дочь Белла придет сюда, когда ей будет угодно, и ее примут здесь. Примут и вашу дочь Беллу и ее… – короткая пауза и страдальческая гримаса, будто эта пауза понадобилась на то, чтобы принять лекарство… – и ее мужа.

– А я, папа, – сказала мисс Лавиния, – прошу тебя, не говори Белле, сколько всего мне пришлось вытерпеть. Пользы от этого будет мало, а она, пожалуй, начнет корить себя.

– Душенька! – воскликнул мистер Самсон. – Она должна знать все!

– Нет, Джордж, – жертвенным тоном проговорила мисс Лавиния. – Нет, милый Джордж, предадим это забвению.

Мистер Самсон усмотрел в таком ответе «излишнее благородство».

– Благородство никогда не бывает излишним, мой милый Джордж, – возразила Лавиния. – И еще, папа, прошу тебя вот о чем: постарайся не говорить Белле о моей помолвке с Джорджем. Как бы это не напомнило ей, что она загубила себя. И надеюсь, папа, ты не станешь также говорить в присутствии Беллы о видах Джорджа на будущее. Не то она подумает, что мы попрекаем ее их бедностью. Нет, я никогда, никогда не забуду, кто из нас младшая сестра, и никогда, никогда не позволю себе подчеркивать разницу между нами, чтобы не ущемлять ее самолюбия.

Мистер Самсон выразил уверенность, что так ведут себя только ангелы. Мисс Лавви ответила проникновенным голосом:

– Нет, милый Джордж, я только человек.

Миссис Уилфер, со своей стороны, еще больше подчеркнула драматичность момента, устремив на мужа глаза, похожие на два черных вопросительных знака, сурово осведомляющиеся: «Заглянул ли ты себе в душу? Чиста ли твоя совесть? Можешь ли ты сказать, положа руку на сердце, что стоишь такой истерической дочери? О том, стоишь ли ты такой жены, я уж не спрашиваю, что говорить обо мне! Но способен ли ты прочувствовать и оценить высокий смысл семейной сцены, при которой тебе случилось присутствовать?» Этот допрос привел Р. У. в сильнейшее замешательство, тем более что он все еще находился под некоторым воздействием винных паров, да к тому же волновался, как бы не выдать неосторожным словом своего преступного соучастия в известном событии. Но поскольку семейная сцена близилась к концу, и к концу более или менее благополучному, он погрузился в спасительную дремоту, чем крайне возмутил свою супругу.

– Неужели мысли о вашей дочери Белле не мешают вам спать? – презрительно осведомилась она.

И выслушала кроткий ответ:

– Да как будто не мешают, друг мой.

– Тогда, – сказала исполненная негодования миссис Уилфер, – я бы посоветовала вам пощадить мои чувства и удалиться в спальню.

– Благодарю тебя, друг мой, – ответил он. – Пожалуй, ты права, лучшего места для меня сейчас не придумаешь. – И с радостью удалился.

Недели через две после этого супруга нищего (под руку с нищим) пожаловала в Холлоуэй к чаю, по приглашению, переданному через отца. И смелость, с какой жена нищего пошла штурмом на неприступные позиции самоотверженной мисс Лавви и в мгновение разнесла их в пух и прах, послужила ей залогом победы.

– Мамочка! – воскликнула Белла, с сияющим лицом вбегая в комнату. – Здравствуй, мамочка! – И кинулась ей на шею. – Здравствуй, милая Лавви! Как ты поживаешь, и как поживает Джордж Самсон, как его дела, когда вы поженитесь и скоро ли вы разбогатеете? Лавви, ты сейчас же, немедленно обо всем этом мне расскажешь! Джон, голубчик, поцелуй маму и Лавви, и тогда все у нас будет просто и хорошо.

Миссис Уилфер тщилась уничтожить ее взглядом, но безуспешно. Мисс Лавиния тщилась уничтожить ее взглядом, но безуспешно. Не испытывая, по-видимому, ни малейших угрызений совести, Белла без всяких церемоний сняла шляпку и села к столу разливать чай.

– Мамочка и Лавви, я знаю, вы обе пьете с сахаром. А ты, папа (мой добрый, миленький папа), пьешь без молока. Джон любит с молоком. Раньше я тоже пила без молока, а теперь с молоком, как Джон. Милый, ты поцеловал маму и Лавви? Ах, поцеловал? Вот и хорошо, Джон!

Я просто не видела, как ты это сделал, потому и спросила. Будь добр, Джон, нарежь хлеба и намажь его маслом. Мама любит в два ломтика. А теперь, мамочка и Лавви, признайтесь мне по-честному, ведь когда пришло мое письмо, вы подумали на минутку – только на минутку! – что я дрянная девчонка?

Не дав миссис Уилфер взмахнуть перчатками, супруга нищего снова защебетала, все так же весело и ласково:

– Вы, наверно, очень рассердились на меня, мамочка и Лавви, и я, конечно, ничего другого не заслужила. Но ваша Белла была всегда такая безрассудная, черствая и всегда вам внушала своим поведением, что она способна выйти замуж только по расчету, а не по любви! Я побоялась, что вы мне не поверите! Ведь вы же не знали, какой мой Джон добрый и чему он меня научил! Вот я и пошла на хитрость – мне было стыдно перед вами и боязно, что мы не поймем друг друга и только рассоримся, о чем сами потом пожалеем, и я сказала Джону: «Если ты согласен справить нашу свадьбу тихо, скромно, давай так и сделаем». И он согласился, и мы обвенчались в Гринвичской церкви, где никого не было… – Тут глаза у Беллы разгорелись еще ярче. – Да, никого, если не считать одного незнакомца, который оказался там совершенно случайно… да еще половинки инвалида. И как хорошо, мамочка и Лавви, что мы не рассорились и нам ни о чем не придется жалеть! Не рассорились и сидим сейчас такие дружные за чаем!

Вскочив из-за стола, она расцеловала мать и сестру, вернулась на место (сделав по дороге небольшой крюк, чтобы обнять мужа) и заговорила снова:

– А теперь, мамочка и Лавви, вам, наверно, захочется узнать, как мы живем и на что мы живем. Так вот, слушайте! Поселились мы в Блэкхизе, в чудеснейшем кукольном домике, прелестно обставленном, и держим очень расторопную служанку, хорошенькую-прехорошенькую. Хозяйство ведем экономно, толково, во всем придерживаемся строгого порядка, живем на сто пятьдесят фунтов в год, следовательно, у нас есть все что нужно, и даже больше чем нужно. И наконец, если вы захотите спросить меня по секрету, – ведь, наверно, захотите? – как я отношусь к своему мужу, придется мне сказать вам, что я… почти люблю его.

– А если вы захотите спросить меня по секрету, – ведь, наверно, захотите? – как я отношусь к своей жене, – с улыбкой проговорил Роксмит, незаметно для Беллы став за ее стулом, – придется мне… – Но тут Белла сорвалась с места и зажала ему рот ладонью.

– Ни слова больше, сэр! Джон, милый, не надо! Правда, не надо! Обо мне еще рано судить. Я – куколка из кукольного дома, хочу стать чем-то большим для тебя.

– Милая! Какая же ты куколка!

– Да, мне еще так далеко до того, чем я хочу стать! Проведи меня через любое испытание, через любую беду, Джон, и только после этого скажи им, как ты относишься ко мне!

– Хорошо, дорогая, – согласился Джон. – Обещаю тебе это.

– Какой ты добрый, Джон! Но сейчас ты не скажешь обо мне ни слова, да?

– Сейчас, – повторил Джон, с восхищением глядя на нее, – я не скажу о тебе ни слова.

В знак благодарности она прижалась смеющимся личиком к его груди и прошептала, искоса поглядывая на остальных:

– Я признаюсь вам еще вот в чем, мои дорогие папа, мама и Лавви: Джон не знает и не подозревает даже, что я… люблю его!

Миссис Уилфер и та не устояла перед своей замужней дочкой и со свойственной ей величавостью дала понять (правда, самым отдаленным образом), что если бы Р. У. того заслуживал, она тоже спустилась бы со своего пьедестала пленять супруга. В противоположность матери, мисс Лавиния усомнилась в разумности такого обращения с мужьями, опасаясь, что, в случае с Джорджем Самсоном, оно может оказать разлагающее влияние на этого молодого джентльмена. Что же касается Р. У., то он считал себя отцом самой обворожительной женщины на свете, а Роксмита счастливейшим из смертных, против чего Роксмит вряд ли стал бы возражать.

Молодожены откланялись рано, чтобы не торопясь дойти пешком до пристани, где им надо было садиться на гринвичский пароход. Сначала они шли, весело переговариваясь между собой, но потом Джон о чем-то задумался, и это не ускользнуло от внимания Беллы.

– Джон, милый, что случилось?

– Ничего, моя любимая.

– Может быть, ты поделишься со мной своими мыслями? – сказала она, заглядывая ему в лицо.

– Да они не такие уж интересные, друг мой. Я думаю вот о чем: тебе не хочется, чтобы твой муж был богат?

– Чтобы ты был богатый, Джон? – переспросила Белла, чуть отстраняясь от него.

– Да, богатый. Например, такой, как мистер Боффин. Неужели ты не хотела бы этого?

– Знаешь, милый, даже пробовать страшно! Разве богатство пошло на благо мистеру Боффину? И разве мне пошло на благо то, что я, хоть и немножко, но все-таки попользовалась его деньгами?

– Не всех же деньги портят, сокровище мое.

– Большинство портят, – сказала Белла, в раздумье подняв брови.

– Будем надеяться, что и это неверно. Предположим, у тебя много денег, ведь с ними можно сделать столько добра людям!

– Предположим, сэр! – шутливо повторила Белла. – И предположим, что мне не захочется делать людям добро? Предположим, сэр, что эту возможность можно обратить себе во вред?

Смеясь и пожимая ей руку, он спросил:

– Ну, а предположим, тебе дана такая возможность. Ты обратишь ее во вред себе?

– Не знаю, – ответила Белла, задумчиво покачав головой. – Надеюсь, что нет. Думаю, что нет. Но когда человек небогат, ничего не стоит так думать и питать такие надежды.

– Почему не сказать прямо, дорогая: «Когда человек беден»? – спросил он, пристально глядя на нее.

– Беден? Но разве я бедна? Джон, милый, неужели ты думаешь, что я считаю нас бедняками?

– Да, друг мой.

– Джон!

– Пойми меня, любимая. У меня есть ты – самое большое сокровище из всех сокровищ мира. Но я думаю и о тебе и за тебя. Вот в этом простеньком платье ты когда-то пленила мое сердце, и на мой взгляд никакое другое так не пойдет к тебе, не сделает тебя еще стройнее, еще красивее! Но вот сегодня ты любовалась дорогими нарядами, и мне, естественно, хочется, чтобы они были у тебя.

– Это очень мило с твоей стороны, Джон. Меня так трогает твоя заботливость, что я готова расплакаться. Но наряды мне не нужны.

– Мы с тобой идем пешком по грязным улицам, – продолжал он. – Я так люблю твои маленькие ножки и с болью в сердце вижу, как слякоть пачкает башмачки, в которые они обуты. И мне, естественно, хочется, чтобы ты ездила в коляске.

– С твоей стороны очень мило так о них отзываться, – сказала Белла, глядя вниз на те самые ножки, о которых шла речь. – И, слыша твои похвалы, я жалею, что башмаки у меня на номер больше, чем следует. Но уверяю тебя, коляска мне не нужна.

– Но если бы мы ее завели, ты бы обрадовалась этому?

– Обрадовалась бы не столько самой коляске, сколько тому, что ты завел ее ради меня. Джон, дорогой мой, твои желания обладают не меньшей силой, чем желания волшебниц в сказках, – стоит тебе их выговорить, и они мигом сбываются. Пожелай мне всего, что можно пожелать любимой женщине, и я как будто на самом деле получу все твои дары, Джон. Так они во сто крат дороже моему сердцу.

Такой разговор не нарушил их счастья, и дом, в который они вернулись, не перестал быть для них уютным домом. Хозяйственные таланты Беллы развивались не по дням, а по часам. Все амуры и грации пребывали у нее в услужении (по крайней мере так казалось Джону) и помогали ей создавать уют в ее гнездышке.

Семейная жизнь Беллы текла тихо и мирно. Весь день она была дома одна, потому что ее муж уходил в Сити сразу после раннего завтрака и возвращался оттуда поздно, только к обеду. Он говорил Белле, что служит в фирме, торгующей колониальными товарами, и поскольку такого объяснения для нее было совершенно достаточно, она, не вдаваясь в подробности, представляла себе эту фирму как вместилище чая, риса, волшебно пахнущих шелков, резных шкатулочек и нарисованных на прозрачном фарфоре фигурок с узкими раскосыми глазами, в туфлях, подшитых подметками чуть ли не тройной толщины, и с косицами, заплетенными так туго, что головы у них запрокидывались назад. Она всегда провожала мужа до железнодорожной станции и всегда ходила встречать его; кокетливости в ней поубавилось (впрочем, ненамного), да и платье, хоть и скромное, отличалось таким изяществом, точно у нее только и было забот, что о нарядах. Но когда Джон уезжал в Сити, она снимала это изящное платье, надевала вместо него простенький капот, подвязывала передник, откидывала обеими руками волосы со лба, точно готовясь разыграть сцену сумасшествия, и приступала к исполнению своих хозяйственных обязанностей. Тут все шло в ход – и весы, и мешалка, и кухонный нож, и терка, и пыльная тряпка, и мыло, и садовые ножницы, и совок, и грабли, и прочие подобные орудия, и иголка с ниткой, и щетка, и веревка для сушки одежды, и главное – книга! Ибо миссис Д. Р., которая в бытность свою мисс Б. У. не утруждала себя хлопотами по дому, теперь была вынуждена то и дело обращаться за указанием и помощью к книге живота, именуемой «Советы британской хозяйки», и просиживала за ней часами, поставив локти на стол и подперев кулачками голову, точно волшебница, запутавшаяся в хитросплетениях черной магии. Происходило это главным образом потому, что «британская хозяйка», будучи истой британкой по духу, не обладала даром изъясняться на английском языке и в ряде случаев могла с одинаковым успехом излагать свои поучения на каком-нибудь камчадальском наречии. В такие критические минуты Белла, не выдержав, говорила вслух: «Вот нелепая старушенция! Как прикажете ее понимать? Она, наверно, писала это в нетрезвом виде!» И, разразившись таким примечанием на полях, снова начинала штудировать «Хозяйку», сосредоточенно сжав губы, отчего у нее сразу проступали ямочки на щеках.

Иной раз невозмутимость «британской хозяйки» прямо-таки выводила миссис Джон Роксмит из себя. Например, она говорила: «Возьмите жаровню…» – точно генерал, приказывающий солдату взять в плен татарина, или же небрежным тоном приказывала: «Добавьте горсть…» – чего-нибудь такого, чего днем с огнем не сыщешь. Наталкиваясь на такие чудовищные проявления безрассудства со стороны «британской хозяйки», Белла захлопывала «Советы», ударяла ими по столу и восклицала:

– Вот безмозглая курица! Ну, как она думает, где я это достану?

Была и еще одна область знаний, которой миссис Джон Роксмит уделяла внимание ежедневно. Она читала газеты, чтобы быть в курсе событий и обсуждать их с Джоном по вечерам, когда он возвращался домой. Ей так хотелось стать равной ему во всем, что она с не меньшим рвением принялась бы за изучение алгебры и Эвклидовой геометрии, если бы сердце Джона разрывалось между тягой к этим наукам и любовью к жене. Она впитывала в себя все биржевые новости и по вечерам, с сияющим личиком, сообщала Джону о товарах, которые поднялись в цене, и о том, на сколько увеличился золотой запас в Английском банке, а потом, вдруг забыв о необходимости сохранять серьезный, умный вид, принималась хохотать сама над собой и целовала его, приговаривая:

– Это все потому, что я люблю тебя, Джон!

Для человека из деловых кругов Сити Джон проявлял удивительное равнодушие к тому, поднимаются или падают в цене те или иные товары и на сколько увеличился золотой запас в Английском банке. Но о жене он пекся больше всего на свете – на его взгляд, это сокровище никогда не падало в цене и было дороже всего золота, какое только есть на белом свете. А Белла с ее живым умом и женской чуткостью, к тому же вдохновленная любовью, делала поразительные успехи на новом для нее поприще и не могла преуспеть только в том, чтобы день ото дня становиться милее своему Джону. Так утверждал сам Джон, и в доказательство правоты своих слов он приводил неотразимый довод, что милее той Беллы, которая несколько месяцев назад стала его женой, быть невозможно, как ни старайся.

– Ты у меня такая живая, веселая! – с любовью сказал он ей однажды. – Будто яркий огонек горит у нас в доме!

– Это правда, Джон?

– Ты еще сомневаешься? Да нет! Ты ярче, ты лучше всякого огонька!

– А знаешь, Джон… – она дотронулась до пуговицы на его сюртуке, – бывают минуты, когда мне кажется… Только не смейся надо мной, прошу тебя!

Ничто в мире не могло бы его рассмешить после такой просьбы.

– Бывают минуты, когда мне кажется, что я вдруг становлюсь… серьезной, Джон.

– Может, ты скучаешь, сидя тут одна-одинешенька весь день, моя любимая?

– Нет, что ты, Джон! Время бежит так быстро, что у меня не остается ни одной свободной минутки.

– Откуда же она, эта серьезность? И когда она на тебя нападает?

– Когда я смеюсь, – ответила Белла и, смеясь, положила ему голову на плечо. – Вы, сэр, не поверите, но сейчас я тоже серьезная. – И она снова засмеялась, и из глаз у нее что-то капнуло ему на руку.

– Тебе хочется быть богатой, моя любимая? – ласково спросил Джон.

– Богатой? Джон! Как ты смеешь задавать мне такие глупые вопросы?

– Тебе чего-нибудь не хватает, мое сокровище?

– Не хватает? Нет! – твердо ответила Белла. И вдруг, точно спохватившись, проговорила сквозь смех и капель из глаз: – Да, не хватает! Мне не хватает миссис Боффин.

– Я тоже очень жалею о разлуке с ней. Но кто знает, может это ненадолго? Может, все сложится так, что ты будешь встречаться с ней изредка… мы оба будем встречаться. – Белла почему-то не проявила интереса к такому, казалось бы, важному для нее разговору и продолжала рассеянно теребить все ту же пуговицу на сюртуке мужа. Но от этого занятия ее оторвал папа, который пришел провести с ними вечерок.

В доме Беллы у папы было раз и навсегда отведенное ему кресло и раз и навсегда отведенный ему уголок, и хотя мы не собираемся бросать тень на его семейную жизнь, все же надо сказать, что у своей дочки он чувствовал себя как нигде в мире. Когда Белла и папа сходились вместе, смотреть на них было и приятно и забавно, но в тот вечер мужу Беллы показалось, что она превзошла самое себя в фантастических проказах с отцом.

– Хвалю нашего умного мальчика за то, что он прибежал с уроков прямо к нам, хоть мы его и не ждали, – сказала Белла. – Ну, как дела в школе, никто тебя не обижал?

– Ты знаешь, моя родная, что я учусь сразу в двух школах, – ответил херувим, усаживаясь в свое кресло и с улыбкой потирая руки. – Первая – это учебное заведение на Минсинг-лейн. Вторая – академия твоей матушки. Какую же школу ты имеешь в виду?

– Обе, – сказала Белла.

– Ах, обе! Ну, что ж, по правде говоря, в обеих мне сегодня немного досталось, но это в порядке вещей. Путь к знаниям тернист, и что такое наша жизнь, как не ежедневный урок!

– Скажи, глупышка, что же с тобой будет, когда ты вызубришь все свои уроки наизусть?

– Тогда, друг мой, – после короткого раздумья ответил херувим, – наверно, пора будет помирать.

– Злой мальчишка! – воскликнула Белла. – Нахохлился и говорит о таких страшных вещах!

– Разве я нахохлился, дочка? – возразил ей Р. У. – Смотри, какой я веселый! – И его лицо подтвердило эти слова.

– Ну, если не ты, значит я нахохлилась, – сказала Белла. – Но обещаю, что этого больше не будет. Джон, милый, надо угостить ужином нашего малыша.

– Сейчас угостим, мое сокровище.

– Вон как весь испачкался в школе, – продолжала Белла и, поглядев на руки отца, наградила его легким шлепком. – Смотреть тошно! У-у, неряха!

– Да, друг мой, – сказал он. – Я только что хотел попросить у тебя разрешения умыться, а ты меня опередила.

– За мной, сэр! – скомандовала Белла, беря его за лакцаны пиджака. – Идите за мной, и я вас умою. Вам самому это нельзя доверять. Сюда, сюда, сэр!

Херувима отвели в маленькую комнатку с умывальником, где Белла намылила и натерла ему лицо, намылила и натерла руки, сполоснула водой и накинулась на него с полотенцем, так что под конец этой операции он стал красный, как свекла, особенно уши. – Теперь вас надо причесать щеткой и гребешком, сэр, – деловито распоряжалась Белла. – Джон, свечку поближе. Закройте глаза, сэр, а я возьму вас за подбородок. Ну, будьте паинькой!