Текст книги "Наш общий друг. Том 2"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

– Ну-ну!

Миссис Боффин не промолвила ни слова, ни худого, ни хорошего, но все это время нежно ухаживала за Беллой, взглядывая порой на мужа, словно ожидая приказаний. Мистер Боффин, не давая никаких распоряжений, сел на стул поближе к ним и сидел с неподвижной физиономией, расставив ноги, положив руки на колени и растопырив локти, – дожидаясь, когда Белла вытрет слезы и поднимет голову, что она и сделала с течением времени.

– Я должна вернуться домой, – поспешно вставая, сказала Белла. – Я очень вам благодарна за все, что вы для меня сделали, но оставаться здесь я не могу.

– Дорогая моя девочка! – запротестовала миссис Боффин.

– Нет, нет, я не могу здесь оставаться, – повторила Белла, – право, не могу. Фу! Злой вы старик! (Это мистеру Боффину.)

– Не торопитесь, душенька, – уговаривала ее миссис Боффин. – Подумайте хорошенько, что вы делаете.

– Да, вам лучше подумать хорошенько, – сказал мистер Боффин.

– О вас я уже никогда не буду думать хорошо, – воскликнула Белла, вызывающе сдвинув свои выразительные бровки и каждой своей ямочкой стремясь на защиту бывшего секретаря. – Нет, никогда! Ваши деньги превратили вас в камень. Вы жестокосердный скряга. Вы хуже Дансера, хуже Гопкинса, хуже Блюбери Джонса, хуже всех этих дрянных людишек. Мало того! – продолжала Белла, опять заливаясь слезами. – Вы были совершенно недостойны джентльмена, которого потеряли навсегда!

– Уж не хотите ли вы сказать, мисс Белла, – не сразу нашелся Золотой Мусорщик, – что, по-вашему, Роксмит лучше меня?

– Да! – сказала Белла. – В миллион раз лучше.

Выпрямившись во весь свой рост (все-таки не очень большой), она выглядела замечательно хорошенькой, хотя и очень сердитой, когда отреклась навсегда от своего покровителя, горделиво тряхнув густыми каштановыми локонами.

– Я больше дорожу его мнением, чем вашим, – сказала Белла, – пускай даже он подметал бы улицы ради куска хлеба, а вы обдавали бы его грязью из-под колес вашей кареты чистого золота. Вот вам!

– Ну и дела! – вращая глазами, воскликнул мистер Боффин.

– И еще давно, в то время, когда вы думали, что вознеслись над ним, я уже видела, что вы ему подчиняетесь, – сказала Белла. – Вот вам! И по всему я видела в нем господина, а в вас – слугу. Вот вам! И когда вы так его унижали, я стала на его сторону и полюбила его – вот вам! И горжусь этим!

После этого бурного признания наступила реакция, и Белла разрыдалась без удержу, уткнувшись лицом в спинку стула.

– Ну, будет вам. – начал мистер Боффин, как только у него явилась возможность прервать молчание и сказать хоть слово. – Выслушайте меня, Белла. Я не сержусь.

– А я сержусь! – отвечала Белла.

– Слушайте, – продолжал Золотой Мусорщик, – я не сержусь, вам я желаю только добра, и на это готов посмотреть сквозь пальцы. Так что вы оставайтесь у нас, и больше мы поминать про это не будем.

– Нет, я не могу здесь оставаться, – воскликнула Белла, снова вскакивая с места, – я и подумать не могу о том, чтобы здесь остаться. Я должна вернуться домой совсем.

– Не глупите, – уговаривал ее мистер Боффин. – Не делайте того, чего уже нельзя будет изменить, не делайте того, о чем наверняка пожалеете.

– Никогда не пожалею, – отвечала Белла, – а если я останусь у вас после того, что случилось, то всегда буду жалеть и всю жизнь буду презирать себя за это.

– По крайней мере, Белла, смотрите не ошибитесь, – убеждал ее мистер Боффин. – Семь раз примерь, один раз отрежь, знаете ли. Оставайтесь тут, и все будет хорошо, как оно и должно быть. А если уедете, то больше уже не вернетесь.

– Я знаю, что больше не вернусь, этого я и хочу, – сказала Белла.

– Не надейтесь, что я оставлю вам свои деньги, если вы от нас уйдете, – ничего я вам не оставлю. Нет! Смотрите же, Белла! Ни единого фартинга.

– Надеяться! – свысока ответила Белла. – Вы думаете, есть такая сила, которая заставила бы меня взять их, сэр?

Но надо было еще проститься с миссис Боффин, и тут впечатлительная девушка опять не выдержала, несмотря на всю свою гордость. Став на колени перед доброй старушкой, Белла припала к ее груди и плакала и рыдала, изо всех сил сжимая ее в объятиях.

– Вы милая, милая, самая лучшая из женщин! – говорила Белла. – Вы лучше всех людей! Я никогда не смогу отблагодарить вас и никогда вас не забуду. Даже если я доживу до глубокой старости, ослепну и оглохну, я все равно буду видеть перед собой ваше лицо, слышать в воображении ваш голос до конца моих дней.

Миссис Боффин, растрогавшись, заплакала и обняла ее от полноты чувств, но ничего не сказала, назвала ее только своей дорогой девочкой. Это-то она уж, конечно, твердила без конца, повторяя одно и то же, но больше не сказала ни слова.

Наконец Белла рассталась с ней и уже выходила из комнаты, вся в слезах, как вдруг, что было свойственно ее порывистой и любящей натуре, смягчилась и пожалела мистера Боффина.

– Я очень рада, – прорыдала Белла, – что побранила вас, сэр, потому что вы это вполне заслужили. Но мне очень жаль, что я бранила вас, потому что раньше вы были совсем другой. Давайте же простимся!

– Прощайте, – кратко ответил мистер Боффин.

– Если б я знала, которая рука у вас меньше грешила, я бы попросила позволения пожать ее в последний раз, – продолжала Белла. – Но не потому, чтоб я раскаивалась в том, что сказала. Я не раскаиваюсь. Все это правда!

– Попробуйте пожать левую, – равнодушно протягивая руку, отвечал мистер Боффин, – я реже ею пользуюсь.

– Вы были удивительно добры и ласковы ко мне, – сказала Белла, – за это я ее поцелую. Вы были очень, очень грубы с мистером Роксмитом, и потому я ее отбрасываю. За себя я благодарю вас, а теперь прощайте.

– Прощайте, – так же вяло отозвался мистер Боффин.

Белла бросилась к нему на шею, поцеловала его и выбежала из комнаты.

Она побежала наверх, села на пол в своей комнатке и залилась слезами. Но день уже клонился, к вечеру, и ей нельзя было терять время. Она открыла все шкафы, где хранила свои платья, отобрала только те, которые привезла с собой, не трогая остального, и связала их кое-как в большой неряшливый узел, чтобы прислать за ним потом.

– Из тех я не возьму с собой ни одного, – сказала себе Белла, затягивая узел как можно крепче, со всей решительностью. – Все подарки я оставлю здесь и начну жить совсем по-новому, за свой риск и страх.

Чтобы это решение было выполнено по всем правилам, она даже переменила платье и надела то, в котором приехала к Боффинам. Даже шляпку она надела ту самую, в которой она села в коляску Боффинов у себя в Холлоуэе.

– Вот я и собралась, – сказала Белла. – Немножко грустно, но я умыла глаза холодной водой и больше плакать не стану. Милая комнатка, мне было здесь так хорошо. Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся.

Послав комнатке воздушный поцелуй на прощанье, она тихонько прикрыла за собой дверь и легкими шагами сошла вниз по широкой лестнице, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, из боязни, как бы не встретиться с кем-нибудь из прислуги. По дороге ей никто не попался, и она благополучно спустилась в холл. Дверь в комнату бывшего секретаря стояла открытая настежь. Белла заглянула в нее мимоходом и по пустоте на его столе, по всему виду обстановки поняла, что он уже ушел. Тихонько приоткрыв большую парадную дверь и тихонько прикрыв ее за собой, она обернулась, поцеловала снаружи дверь – бесчувственное сочетание дерева и железа! – и быстрым шагом пошла прочь.

– Удачно вышло! – задыхаясь, молвила Белла, свернув на соседнюю улицу и замедляя шаги. – Если бы у меня не перехватило дыхание, я бы опять расплакалась. Ну, бедный дорогой мой папочка, ты совсем неожиданно увидишь свою обворожительную женщину.

Глава XVI
Пир трех человечков

Сити выглядело далеко не привлекательно, когда Белла проходила по его пыльным улицам. Почти все денежные мельницы кончили махать крыльями и в этот день больше не мололи. Хозяева уже разъехались, да и подмастерья собирались расходиться. У деловых подворьев и переулков был какой-то испитой вид, и самые мостовые выглядели усталыми, словно измученными поступью миллионов. Нужны были ночные часы, чтобы понемногу свести на нет дневное волнение улиц, живущих такой лихорадочной жизнью. А пока что в воздухе еще не улеглось возбуждение после всей стукотни и толчеи денежных мельниц, и тишина походила больше на полное изнеможение гиганта, чем на отдых человека, который набирается сил.

Если Белла и мечтала, глядя на величественное здание Банка, как приятно было бы часок-другой покопаться блестящей медной лопаточкой в куче денег, словно в садовой грядке, то это было вовсе не от жадности. Она очень исправилась в этом смысле, и перед ее блестящими глазами возникали еще неясные картины, отнюдь не включавшие в себя золото, когда она вступила в пропахший лекарствами переулок с таким ощущением, словно перед ней раскрыли аптечный шкаф.

Контору Чикси, Вениринга и Стоблса ей указала пожилая особа, всю жизнь занимавшаяся уборкой конторских помещений; она выскочила навстречу Белле из трактира, утирая рот, и объяснила его влажность вполне естественными причинами, хорошо известными ученым, сообщив, что она только заглянула в дверь узнать, который час. Контора находилась в нижнем этаже, и входить в нее надо было из подворотни, и, направляясь туда, Белла уже сомневалась, можно ли ей войти и спросить Р. Уилфера, и принято ли это в Сити, как вдруг увидела в открытом окне самого Р. Уилфера, собиравшегося слегка закусить. Подойдя ближе, Белла разглядела, что закуска состояла из маленького хлебца и горшочка с молоком. В то самое время, как она это заметила, отец заметил самое Беллу и разбудил эхо в окрестности Минсинг-лейна восклицанием:

– Боже мой!

И тут он вылетел на улицу без шляпы, как полагается херувиму, обнял ее и повел в контору.

– Служебные часы уже кончились, я совсем один, милая, – объяснил он, – и теперь у меня нечто вроде чаепития в тишине; я так делаю иной раз, когда все уйдут.

Оглядев всю контору, словно она была тюрьмой, а отец – узником в ней, Белла обняла херувима и принялась душить его поцелуями и тормошить, как только ей вздумается.

– Как же ты меня удивила, душа моя, – сказал ее отец. – Я просто глазам своим не поверил. Честное слово, я подумал было, что они меня обманывают! Что это тебе вздумалось самой идти в Минсинг-лейн? Почему ты не послала к нам лакея?

– Со мной нет лакея, папа.

– Ах вот как! Зато ты, верно, приехала в щегольском экипаже, душа моя?

– Нет, папа.

– Милая, неужели ты пришла пешком?

– Да, пешком, папочка.

Он до того изумился, что Белла никак не могла собраться с духом и сразу сообщить ему новость.

– И поэтому, папа, твоя обворожительная женщина чувствует некоторую слабость и очень не прочь напиться с тобой чаю.

Маленький хлебец и горшочек с молоком были размещены на подоконнике, на листе бумаги. Карманный ножичек херувима с первым кусочком хлеба на острие валялся рядом с ними, брошенный впопыхах. Белла сняла кусочек с ножа и положила его в рот.

– Милая моя девочка, – сказал ее отец, – подумать только, что ты станешь есть такую грубую пищу! Так уж пускай у тебя будет свой хлебец и свой горшочек молока. Одну минуту, душа моя. Молочная у нас как раз напротив, за углом.

Не слушая отговорок Беллы, он выбежал из комнаты и быстро вернулся с новыми запасами еды.

– Милая моя девочка, – сказал он, расстилая перед Беллой другой лист бумаги, – подумать только, что такая обворожительная женщина… – тут он взглянул на нее и сразу умолк.

– В чем дело, папочка?

– …обворожительная женщина, – продолжал он гораздо медленнее, – может довольствоваться такой сервировкой! Это на тебе новое платье, душа моя?

– Нет, папочка, старое. Разве ты его не помнишь?

– Да, кажется, помню, душа моя.

– А надо бы помнить, папочка, ведь ты же его купил.

– Да, кажется, я купил, душа моя, – сказал херувим, слегка встряхиваясь, словно для того, чтобы прийти в себя.

– Или вкус у тебя так переменился, папочка, что ты не одобряешь собственного выбора?

– Как тебе сказать, душа моя, – отвечал он, с большим трудом проглатывая кусок хлеба, по-видимому, застрявший у него в горле, – мне кажется, оно не так роскошно, чтобы носить его сейчас.

– Так, значит, папа, – сказала Белла, ласково подсаживаясь к нему поближе, – ты иногда пьешь тут чай в тишине и одиночестве? Я не помешаю, если положу руку вот так, тебе на плечо?

– И да и нет, душа моя. «Да» – на первый вопрос и, конечно, «нет» – на второй. Что касается чаепития в тишине, душа моя, то, видишь ли, целый день занятий иной раз бывает немножко утомителен, и если ничего не поставить в промежутке между таким днем и твоей матерью, то ведь она тоже бывает иногда немножко утомительна.

– Я знаю, папа.

– Да, милая. Так что я иной раз пью чай вот здесь, у окна, и в тишине гляжу на переулок, что бывает очень успокоительно, в промежутке между рабочим днем и семейным…

– Счастьем, – с грустью подсказала Белла.

– И семейным счастьем, – повторил ее отец, с удовольствием принимая готовое выражение.

Белла поцеловала его.

– И в этой темной, грязной, как тюрьма, конторе ты, бедный, проводишь всю свою жизнь, когда ты не дома?

– Когда я не дома, душа моя, не иду сюда или не возвращаюсь отсюда, милая. Да. Видишь эту конторку в углу?

– В самом темном углу, всего дальше от окна и от печки? Самая ободранная конторка в комнате?

– Разве она так уж плоха на твой взгляд, душа моя? – спросил отец, склонив голову набок и рассматривая конторку взглядом художника. – Это моя. Ее называют «насест Рамти».

– Чей насест? – негодующе переспросила Белла.

– Рамти. Понимаешь, она выше других, и к ней ведут две ступеньки, вот они и прозвали ее насестом. А меня они прозвали Рамти.

– Как они смеют! – воскликнула Белла.

– В шутку, милая моя Белла, в шутку. Все они гораздо моложе меня и любят пошутить. Что за беда? Могли бы прозвать Ворчуном или Молчуном, да и мало ли на свете прозвищ, вот тогда я действительно мог бы обидеться. А то Рамти! Боже мой, почему же не Рамти?

В этот тяжелый день Белле было всего тяжелее сильно огорчить кроткого человека, который с раннего детства пользовался ее уважением, любовью и даже восхищением. «Лучше было бы сказать ему все сразу, – подумала она, – лучше было бы сказать вот сейчас, когда он что-то начал подозревать; вот теперь он опять развеселился, а я его расстрою».

Херувим снова принялся за хлеб с молоком в самом спокойном настроении, и Белла обняла его еще крепче и принялась ерошить ему волосы, по своей всегдашней привычке обращаться с ним шутливо, и совсем было приготовилась сказать: «Милый папочка, не огорчайся, но я должна сказать тебе кое-что неприятное», как вдруг херувим перебил ее самым неожиданным образом.

– Боже мой! – воскликнул он, снова разбудив эхо Минсинг-лейна. – Вот неожиданность!

– Что такое, папа?

– Сюда идет мистер Роксмит!

– Нет, нет, папа! – встревожившись, воскликнула Белла. – Быть не может.

– Да вот же он! Смотри сама!

Действительно, мистер Роксмит не только прошел мимо окна, но и вошел в контору. И не только вошел в контору, но, увидев, что там нет никого, кроме Беллы с отцом, бросился к ней и обнял ее, восторженно восклицая:

– Моя милая, милая девочка, храбрая, великодушная, бескорыстная, благородная девочка!

И если бы одно только это (чего было вполне достаточно, чтобы прийти в изумление), а то и Белла, на минуту поникшая головой, подняла ее и прильнула к груди Роксмита, словно тут и было ее настоящее, давным-давно избранное место!

– Я так и знал, что ты придешь к нему, и побежал за тобой, – сказал Роксмит. – Любовь моя, жизнь моя! Ведь ты моя?

На что Белла ответила:

– Да, я твоя, если ты этого хочешь!

И после этого совсем почти исчезла в его объятиях, отчасти потому, что он обнял ее очень крепко, отчасти же потому, что она ничуть этому не противилась.

Херувим, чьи волосы от такого поразительного зрелища и сами собой пришли бы в то состояние, в какое их только что привела Белла, попятился назад к окну, на то самое место, с которого только что встал, глядя на парочку расширенными до крайности глазами.

– Однако нам надо подумать о папочке, – сказала Белла, – я еще ничего не говорила; давай скажем папочке.

И оба они повернулись к папочке.

– Только сначала, милая, – заметил херувим слабым голосом, – я попросил бы тебя сначала спрыснуть меня молоком, а то мне кажется, будто я… умираю.

В самом деле, маленький человечек чувствовал ужасающую слабость, и колени под ним словно подламывались. Вместо молока Белла спрыснула его поцелуями, а потом дала выпить и молока, и он мало-помалу ожил от ее ласковых забот.

– Мы тебе, папочка, расскажем очень осторожно, – сказала Белла.

– Милая, – возразил херувим, глядя на них обоих, – вы мне уже так много рассказали в первом… порыве, если можно так выразиться, что теперь я, пожалуй, вынесу все что угодно.

– Мистер Уилфер, – радостно и взволнованно начал Джон Роксмит, – Белла согласна выйти за меня, хотя у меня нет никакого состояния, а сейчас нет даже определенных занятий, ничего в будущем, кроме того, чего я сам сумею добиться в жизни. Белла согласна!

– Да, я, пожалуй, мог бы догадаться, что Белла согласна, дорогой мой, – слабым голосом ответил херувим, – по тому, что видел сию минуту.

– Ты не знаешь, папочка, как дурно я с ним обращалась, – сказала Белла.

– Вы не знаете, сэр, какое у нее сердце, – сказал Роксмит.

– Ты не знаешь, папочка, – сказала Белла, – какой ужасной дрянью я могла бы стать, если б он не спас меня от себя самой!

– Вы не знаете, сэр, – сказал Роксмит, – какую жертву она принесла ради меня.

– Милая моя Белла, – отвечал херувим, все еще взволнованный и испуганный, – и милый мой Джон Роксмит, если вы позволите так называть вас…

– Да, папа, называй, называй! – потребовала Белла. – Я тебе позволяю, а моя воля – для него закон. Не правда ли, милый Джон Роксмит?

Белла впервые назвала его по имени, и в ее тоне звучала такая очаровательная застенчивость, сочетавшаяся с такой нежностью, уверенностью и гордостью, что со стороны Джона Роксмита было вполне простительно поступить так, как он поступил. А поступил он так, что Белла еще раз исчезла совершенно по-прежнему.

– Я думаю, дорогие мои, – заметил херувим, – что если б вы сели один по правую, а другой по левую руку от меня, то разговор у нас пошел бы по порядку, и дело скорей бы выяснилось. Джон Роксмит недавно упомянул о том, что сейчас у него нет занятий?

– Никаких, – сказал Джон Роксмит.

– Да, папа, никаких, – подтвердила Белла.

– Из этого я заключаю, – продолжал херувим, – что он ушел от мистера Боффина?

– Да, папа. И…

– Погоди минутку, милая. Мне хочется подойти к этому постепенно. И что, мистер Боффин обошелся с ним дурно?

– Обошелся с ним в высшей степени недостойно! – с пылающим лицом воскликнула Белла.

– Чего не могла одобрить, – продолжал херувим, движением руки предписывая Белле терпение, – одна корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной? Правильно ли я подхожу к делу?

– Не могла одобрить, папочка, – смеясь сквозь слезы и радостно целуя его, сказала Белла.

– После чего, – продолжал херувим, – корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной, которая еще раньше успела заметить и сказать мне, что богатство портит мистера Боффина, поняла, что нельзя продавать никому и ни за какую цену свое чувство добра и зла, правды и лжи, справедливости и несправедливости. Правильно ли я подхожу к делу?

И так же засмеявшись сквозь слезы, Белла поцеловала его с той же радостью.

– И потому… и потому, – весело продолжал херувим, между тем как рука Беллы подбиралась вверх по жилету к его шее, – корыстная молодая особа, состоящая в отдаленном родстве со мной, отказалась от такой цены, сбросила роскошные наряды, входившие в эту цену, надела сравнительно бедное платьице, когда-то подаренное мной, и, положившись на мою поддержку в правом деле, явилась прямо ко мне. Так ли я говорю?

Рука Беллы теперь обнимала его шею, и лицом она приникла к нему.

– Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной, отлично сделала, – продолжал ее добряк отец. – Корыстная молодая особа, находящаяся в отдаленном родстве со мной, недаром надеялась на меня. Мне она больше нравится в этом платье, чем в китайских шелках, кашмирских шалях и голкондских бриллиантах. Я очень люблю эту молодую особу. Я от всей души говорю избраннику этой молодой особы: «Благословляю вашу помолвку! Моя дочь приносит вам хорошее приданое – бедность, которую она избрала ради вас и ради правды!»

Голос изменил честному маленькому человечку, когда он подал руку Джону Роксмиту, и он замолчал, низко склонившись лицом над дочерью. Однако ненадолго. Скоро он снова поднял голову и весело сказал:

– А теперь, милая моя девочка, если ты сможешь занять Джона Роксмита на минуту-другую, я сбегаю в молочную и принесу хлеба и молока на его долю, и мы все вместе напьемся чаю.

По словам Беллы, это было похоже на ужин трех сказочных человечков в лесном домике, только без их угрожающего ворчанья: «Кто пил мое молоко?»

Ужин был чудесный, какого никогда в жизни не бывало ни у Беллы, ни у Роксмита, ни даже у Р. Уилфера. Совершенно неподходящая обстановка и две медные шишки на несгораемом шкафу Чикси, Вениринга и Стоблса, глядевшие из угла, словно тусклые глаза какого-нибудь дракона, придавали ужину еще больше прелести.

– Подумать только, – сказал херувим с несказанным удовольствием оглядывая контору, – что здесь могло произойти нечто подобное – вот что забавно. Подумать только, что мне суждено было увидеть мою Беллу в объятиях ее будущего мужа именно здесь, – ну, знаете ли!

И только после того, как хлебцы с молоком были уже съедены и первые тени, предвестницы ночи, уже спустились над Минсинг-лейном, херувим начал все больше и больше беспокоиться и, наконец, откашлявшись, сказал Белле:

– Гм! Милая, а ты не забыла про твою маму?

– Нет, папа.

– А про твою сестру Лавинию, милая?

– Нет, папа. По-моему, дома нам лучше не входить в подробности. По-моему, будет достаточно, если мы скажем, что я поссорилась с мистером Боффином и совсем ушла от них.

– Джон Роксмит знаком с твоей мамой, душа моя, – слегка замявшись, сказал ее отец, – и потому я не постесняюсь при нем напомнить тебе, что с ней будет, пожалуй, немножко трудно.

– Немножко, терпеливый папочка? – звонко засмеялась Белла; и тем звонче, чем больше нежности звучало в ее голосе.

– Ну что же! Говоря совершенно между нами, мы не будем уточнять… скажем, вообще трудно, – отважно согласился херувим. – И у твоей сестры тоже трудный характер.

– Ничего, папа.

– И знаешь ли, милочка, ты должна быть готова к тому, – очень ласково продолжал ее отец, – что у нас дома тебе после Боффинов покажется очень бедно и плохо, в лучшем случае совсем неуютно.

– Ничего, папа. Я бы вытерпела и не такие лишения – ради Джона.

Хотя заключительные слова были сказаны тихо и застенчиво, но Джон их все-таки услышал, и доказал это тем, что еще раз способствовал таинственному исчезновению Беллы.

– Ну что же! – сказал херувим весело, ничем не выражая неодобрения. – Когда ты… когда ты возвратишься из заточения и вынырнешь на поверхность, душа моя, я думаю, пора будет запираться и идти домой.

Если бы контору Чикси, Вениринга и Стоблса запирали когда-нибудь более счастливые люди, радуясь тому, что запирают ее, то это уж, верно, были необыкновенные счастливцы. Но сначала Белла забралась на насест и, склонившись круглой щечкой на полное плечико самым неделовым образом, так, что ей не было видно пера из-за волны кудрей, спросила:

– Покажи мне, папочка, что ты тут делаешь целый день. Пишешь вот так?

Но, кажется, Джону Роксмиту все это очень нравилось.

Итак, три человечка, уничтожив все следы своего пиршества и стряхнув крошки, вышли из Минсинг-лейна, направляясь в Холлоуэй, и если двум из них не хотелось, чтобы расстояние было вдвое больше, то третий человечек очень ошибался. В самом деле, этот скромный дух считал, что он очень мешает им как следует наслаждаться прогулкой, и потому заметил извиняющимся тоном:

– Я думаю, мои милые, что мне лучше будет пойти вперед по той стороне дороги, как будто я иду сам по себе.

Что он и сделал, по-своему херувимскому обычаю усыпая дорогу улыбками вместо цветов.

Было уже около десяти часов, когда они остановились в виду Замка Уилферов; и так как место было тихое и безлюдное, то с Беллой опять начался ряд исчезновений, что грозило затянуться на всю ночь.

– Я думаю, Джон, – в конце концов намекнул херувим. – что, если бы вы уступили мне молодую особу, состоящую в отдаленном родстве со мной, я бы отвел ее домой.

– Уступить ее я не могу, – отвечал Джон, – но на время передаю вам. Моя любимая!

Это волшебное слово заставило Беллу мгновенно исчезнуть еще раз.

– А теперь, папочка, – сказала Белла, появляясь снова. – давай мне руку, бежим домой как можно скорей и покончим с этим. Ну, папа, раз!..

– Милая, – замялся херувим с довольно малодушным видом, – я только что хотел сказать, что, если твоя мама…

– Нечего оттягивать и терять время, сударь, – воскликнула Белла, выставляя вперед правую ножку, – видите вы это, сударь? Это – черта; станьте на черту, сударь. Раз! Два! Три! – побежали, папа!

Она помчалась вперед, таща за собой херувима, и ни разу не остановилась и не дала остановиться ему, пока не дернула за колокольчик.

– Ну, папочка, – сказала Белла, взяв его за уши, словно кувшин за ручки, и приближая свои розовые губки к его лицу, – чему быть, того не миновать!

Мисс Лавви вышла отпереть калитку со своим любезным кавалером и другом всей семьи, Джорджем Самсоном.

– Как? Неужели это Белла! – воскликнула мисс Лавви, отступая назад при виде сестры. А потом возопила: – Мама! Белла пришла!

Не успели они еще войти в дом, как на этот крик выплыла миссис Уилфер. Стоя в дверях, она встретила их со своей обычной церемонностью, мрачная как привидение.

– Рада тебя видеть, дитя мое, хотя мы тебя и не ждали, – сказала она, подставляя щеку, холодную как грифельная доска, на которой расписываются визитеры. – И тебя тоже, Р. У., хотя ты и опоздал. А где же лакей миссис Боффин, слышит ли он меня? – На этот вопрос, брошенный глухим голосом в ночную тьму, полагалось ответить самому лакею.

– Со мной нет лакея, мама, – сказала Белла.

– С тобой нет лакея? – торжественно повторила миссис Уилфер.

– Нет, мама.

Величественный трепет объял плечи и перчатки миссис Уилфер, словно говоря: «Непонятно!», после чего она во главе процессии проследовала в семейную гостиную, где и заметила:

– Если вы, Р. У., – он вздрогнул при таком торжественном обращении, – не позаботились о прибавлении к нашему скудному ужину, то Белле он покажется очень невкусным. Холодная баранья шея с салатом едва ли может соперничать с роскошным столом мистера Боффина.

– Напрасно вы так говорите, милая мама, – ответила Велла, – стол мистера Боффина для меня ничего не значит.

Но тут вмешалась мисс Лавиния, не сводившая глаз с Беллиной шляпки.

– Как, Белла, что это значит?

– Да, Лавви, я знаю.

Неукротимая перевела взгляд на платье Беллы, даже нагнулась, чтобы рассмотреть его, и опять воскликнула:

– Что это значит, Белла?

– Да, Лавви, я знаю, что на мне надето. Я только что хотела сказать маме, когда ты меня перебила. Я совсем ушла от мистера Боффина, мама, и опять вернулась домой.

Миссис Уилфер не произнесла ни слова, но минуту или две взирала на свое чадо в грозном молчании, а затем удалилась вспять в свой угол, где и застыла неподвижно, уподобившись мороженой говядине на каком-нибудь русском рынке.

– Словом, дорогая мама, – сказала Белла, снимая опороченную шляпку и встряхивая волосами, – я очень серьезно поссорилась с мистером Боффином из-за того, как он обращался с одним из своих служащих. Мы совсем рассорились, так что теперь между нами все кончено.

– И должен сказать тебе, милая, – смиренно добавил Р. У., – что Белла вела себя очень смело и поступила очень справедливо. А потому, я надеюсь, милая, что ты не станешь особенно огорчаться.

– Джордж! – произнесла мисс Лавиния загробным, предостерегающим голосом, заимствованным у мамаши: – Джордж Самсон, повторите! Что я вам говорила насчет этих Боффинов?

Мистер Самсон, увидев, что его утлая ладья погибает между мелями и бурунами, почел за благо совсем не повторять того, что слышал, боясь повторить не то что нужно. С ловкостью опытного моряка он вывел свою ладью на глубокое место, пробормотав:

– Да, в самом деле.

– Да! Я говорила Джорджу Самсону, как он и сам подтверждает, что эти отвратительные Боффины непременно затеют ссору с Беллой, как только она им надоест. Затеяли они ссору или нет? – сказала мисс Лавви. – Права я была или нет? Ну, Белла, что ты теперь скажешь про своих Боффинов?

– Лавви и мама. – сказала Белла. – Про Боффинов я скажу то же, что и всегда говорила, и всегда буду повторять. Но сегодня я не хочу ни с кем ссориться, и никто меня не заставит. Надеюсь, вы все-таки рады меня видеть, милая мама (она поцеловала мать), надеюсь, что и ты, Лавви, рада меня видеть (целуя и ее тоже), – и так как я вижу, что салат уже на столе, то я его сейчас приготовлю.

Белла весело принялась за дело, причем выразительная физиономия миссис Уилфер следовала за ней пристальным взором, являя собой сочетание известной в старину вывески «Голова Сарацина»[20]20
  «Голова Сарацина» – популярное в Англии название кабачка.


[Закрыть] с механизмом голландских часов и наводя на мысль, что ее дочери можно было бы и не класть в салат уксуса. Однако величественные уста матроны не проронили ни слова. И это больше пугало ее мужа (что, надо полагать, было ей известно), чем любой поток ее красноречия в назидание обществу.

– Ну, милая мама, – сказала Белла через несколько минут, – салат готов, и давно пора ужинать.

Миссис Уилфер поднялась с места, все так же не говоря ни слова.

– Джордж! – произнесла мисс Лавиния тем же угрожающим тоном. – Стул для мамы!

Мистер Самсон забежал за спину достойной дамы и, неся стул в руках, последовал за ней по пятам к пиршественному столу. Она чинно уселась, вытянувшись в струнку, но наперед удостоила мистера Самсона таким свирепым взглядом, что молодой человек в большом смущении удалился на свое место.

Херувим, не осмеливаясь адресоваться лично к такому грозному существу, передавал ей ужин через третьих лиц: «Баранина для твоей мамы, милая Белла», или: «Лавви, я думаю, твоя мама скушает немножко салату, если ты положишь ей на тарелку».

Миссис Уилфер принимала эти яства с какой-то закаменелой рассеянностью и так же рассеянно кушала, иногда кладя вилку и нож на скатерть, словно спрашивая самое себя: «Что это я делаю?» – и в поисках объяснения гневно переводила взгляд с одного члена общества на другого. Действие этого магнетического взгляда было таково, что навлекший на себя молнию никак не мог притвориться, будто ничего не замечает, и потому посторонний зритель, даже не глядя на миссис Уилфер, мог понять, на кого она смотрит, видя отражение гневного взора на физиономии виновника.