Текст книги "Партизаны в Бихаче"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

18

Только мы расстались со связным и направились по улице, ведущей к мосту, как услышали из-за угла одного дома веселый окрик:

– Эй, поэты, сюда!

Это был повар Лиян собственной персоной. Рядом с ним, подобно цапле, вышагивал непомерно длинными ногами какой-то верзила с сумкой через плечо.

Словно читая мои мысли, Скендер громко спросил:

– Что это за цапля шагает рядом с Лияном? Ноги-то, наверное, по меньшей мере трехметровые.

«Гм, действительно цапля, – думаю я про себя, – однако насчет ног Скендер все-таки немного переборщил».

Мы крепко обнялись с Лияном, словно бог знает сколько не виделись, а когда тряхнули руку и его спутнику-цапле, у того в сумке что-то тихонько зазвенело, и мне почему-то представились праздничное утро, разукрашенные лентами кони, удалая, стремительная скачка.

– Что это у тебя в сумке звенит, приятель?

– Бубенчики, братцы, бубенчики, – трубным голосом ответил дядя-цапля и как-то сразу весь размяк, словно присел, стал наполовину меньше, точно восковая свеча на жару.

– А зачем же тебе бубенчики? – удивился Скендер.

– Как зачем, милок?! – расплылся в улыбке верзила. – Наши берут Бихач, свобода, можно сказать, на пороге, а мои кони чтоб бежали без бубенчиков, как на похоронах? Где же это видано? Верно я говорю, товарищ начальник? – обратился он к Лияну.

– Некогда нам тут пустые разговоры с поэтами разводить, – ответил Лиян. – Давай-ка лучше заглянем вот в этот дом, отсюда, по-моему, сегодня утром по нас сильно палили.

Войдя в дом, они оказались в просторном помещении, которое, вероятно, служило временной солдатской казармой. На полу валялась солома и смятые грубые одеяла, а в углу стояла широкая деревянная кровать.

– Ага, вон один башмак под кроватью! – закричал Лиянов спутник и полез его доставать.

– А вот и второй! – подхватил Лиян и обеими руками потащил находку к себе.

– Я их первый увидел, они мои! – закричал верзила.

– Еще чего! – возмутился Лиян. – Это солдатские башмаки, а ты ведь штатский.

Тянут они, тянут каждый свой башмак, и вдруг из-под кровати вслед за башмаками показываются штанины солдатских брюк, за ними гимнастерка того же защитного цвета и, наконец, голова в фуражке.

– Да это же целый солдат, домобран Павелича! – воскликнул Лиян. – Может быть, даже живой.

– Скорее мертвый, чем живой! – раздался из-под домобранской фуражки испуганный голос.

– Ты что здесь делаешь? – строго опросил Лиян.

– Прячусь, кум, разве сам не видишь?

– От нашей армии, выходит, прячешься? – еще строже спрашивает Лиян.

– От своей армии, братцы, – ответил домобран. – Заставляют против вас воевать, а мне это совсем не по нутру.

– Черт возьми, раз он за нас, тогда мы не имеем права с него башмаки снимать, – вздохнул Лиян. – Никуда не денешься, придется мне ему подарить этот левый башмак, который я под кроватью нашел.

– Так и быть, я свой правый тоже отдам, – великодушно согласился человек-цапля.

– Знаете что, братцы, раз вы такие душевные, я вам тоже подарю по одному одеялу моей роты, которая вчера драпанула через мост, – растрогался домобран.

– Ты гляди, как они друг друга одаривают государственным имуществом, – засмеялся Скендер. – Этот цапля, я вижу, крестьянин из Лики, Лиян – краинец, а домобран, надо думать, откуда-нибудь из Подравины.

– А ну-ка, – сказал Скендер, – давай-ка по их примеру угости меня табачком из твоей табакерки.

Я великодушно протянул ему свою деревянную табакерку, а он, злодей, вытащил из кармана вражескую листовку, сброшенную с самолета, и свернул такую толстенную самокрутку, что я только заморгал от удивления.

– Ну, что вытаращился как баран на новые ворота?

А я и правда выпучил глаза, как рак, и читаю слова на его самокрутке: «Партизаны, сдавайтесь!»

– Правильнее было бы написать: «Табачники, сдавайтесь, Скендер идет!» – пробормотал я про себя и, чтобы не видеть опустошения, произведенного в моей табакерке, не глядя спрятал ее обратно в карман: «Иди обратно, пока цела, в карман, куда ко мне Скендер, надеюсь, не заберется: носище его здоровенный не пролезет».

– Товарищ домо-дран, а как в вашей армии с выпивкой обстоит? – интересуется долговязый спутник Лияна. – Не мешало бы угостить товарища начальника.

– Вот хорошо, что вы мне напомнили! – обрадовался домобран. – У меня есть коньяк, который гитлеровцы приволокли из Франции, потом эту бутылку у них выпросил один усташ, а потом мы, домобраны, то есть я… стащил ее у усташа в суматохе в ту ночь, когда стали палить партизанские пушки…

– Стой, остановись, не части! – закричал Скендер. – Ты, братец, видать, решил пересказать всю историю второй мировой войны, а коньяка твоего что-то не видно.

– Сперва бутылку доставай, а после языком болтай! – весело подмигнув, подхватил Лиян.

Домобран снова полез под кровать и стал там чем-то шуршать и скрести, как еж. Лиян и долговязый крестьянин при этом на всякий случай держали его каждый за один башмак.

– Эй, приятель, давай скорее, что ты там возишься, словно решил сквозь весь земной шар ход прокопать к антиподам! – закричал Скендер.

 
Если не найдет там антиподов,
Может, раскопает хоть яподов!
 

Этот стих слетел у меня с губ сам собой; еще со школьных времен я знал, что в окрестностях Бихача найдено множество каменных табличек с рисунками древних жителей этого края – яподов, таких же носатых, как мой Скендер.

Но вот наконец наш домобран вернулся из своего подземного путешествия и весело объявил:

– Яподов нету, зато я вот раскопал Наполеона.

– Вот те раз! – воскликнул я, увидев, к нашему общему удивлению, что домобран держит в руках квадратную картонную коробку, на которой нарисован французский полководец Наполеон Бонапарт, в шинели и большой треугольной шляпе на голове.

– Что это еще за тип в дурацком колпаке? – удивленно разинул рот Лиян.

– Это тот самый император Наполеон, что ходил с армией на Москву и которому там русские здорово всыпали, – стал объяснять ему Скендер.

– Ну я же говорю: какой-то малахольный и фашист! – закричал Лиян, заглядывая нарисованному Наполеону в лицо. – На Россию ему захотелось, глядите-ка на него! Не могут с ней ничего сделать даже те, у кого железные каски на голове, а уж куда тебе с твоим страшилищем, в которое лучше всего наседку посадить яйца высиживать.

– Ты бы по-другому заговорил, дядя Лиян, если бы попробовал эту его ракию, которая называется коньяком, – заметил я.

– Что мне его коньяк! Он даже для ракии не мог найти какое-нибудь приличное название. Конь-як! Пускай его кони и пьют, а я и в рот не возьму.

– Наполеона русские победили дубиной! – громко воскликнул Скендер. – А мы этих сволочей в Бихаче доконаем партизанскими гаубицами и боснийской сливовицей.

– Эх, если бы она была! – с тоской вздохнул Лиян и, искоса взглянув на нарисованного Наполеона, вдруг отчаянно закричал, будто бросаясь на штурм вражеских укреплений: – А, была не была, давай глоток этого твоего коньяку, пусть даже я после него начну ржать, как Шушля!.. Или стихи писать!..

– Ага, значит, стихи писать это еще хуже, чем ржать, так, что ли? – удивленно спросил я. – Ну, спасибо тебе, сосед, спасибо от меня лично и от Скендера. Он-то, глядишь, еще и мог бы заржать, а я, кроме как по-козлиному, не умею.

Когда мы наконец распаковали коробку и открыли бутылку с коньяком, Лиян осторожно понюхал незнакомый напиток, потом попробовал несколько капель на язык, облизнулся и изумленно вытаращил глаза, будто увидел рогатую лошадь.

– Люди добрые, что же это такое?! – Не дожидаясь ответа, он схватил бутылку, хорошенько отхлебнул, закашлялся, еще раз хлебнул и восхищенно воскликнул: – Господи боже, благодать-то какая! Этот Наполеон, видать, не такой уж дурак был, если умел такую ракию делать! Если бы я такую каждый день пил, то, наверное, согласился бы носить на голове сорочье гнездо или же улей с пчелами, а не то что эту дурацкую треугольную шляпу. – Блестя глазами, раскрасневшийся от выпитого, Лиян обвел всех шальным взглядом и прокукарекал, как петух с плетня. – Пусть мне теперь кто-нибудь только скажет плохое слово про Наполеона, худо ему придется.

19

Пока мы занимались Наполеоном и французским коньяком, командир Коста разделил наш штаб на две части. С частью людей он остался на Грабеже, откуда руководил боем, а остальных направил в город поближе к бойцам и боевым действиям.

– Так у вас будет надежная связь с частями и легче будет наблюдать за боем на правом берегу Уны.

Командование Второй краинской при виде товарищей из штаба поспешило переместиться вперед:

– Раз уж штаб нам на пятки наступает, то не остается ничего другого, как дальше в город вслед за бойцами шагать. Уж если Коста не пускает нас на передовую, то не дадим и мы его штабу нам на пятки наступать.

В свою очередь штабы батальонов старались идти впереди штаба бригады и, оказавшись перед самым большим мостом, ругались:

– Командир бригады нам на пятки уже наступает, а мост все же не дает атаковать. Опередит нас Первая краинская, вот будет позор!

Всезнающие связные – Злоеутро и компания уже раструбили, что товарищ Коста послал на другой берег Уны, в Первую краинскую, своего заместителя молодого командира Славко Родича. Всем сразу стало ясно, в чем тут дело.

– Поведет Славко Первую и Третью вдоль Уны. Зададут они фашистам жару. Достанется им на орехи.

– Что? Орехи? Где орехи? – вскочил наш Джураица Ораяр, готовый сейчас же устремиться вперед. К счастью, Николетина Бурсач схватил его за ноги и в последнюю секунду успел повалить на землю, потому что в следующее мгновение над их головами прожужжала пулеметная очередь.

– Вот тебе твои орехи, бери – не хочу! Вот запихну тебя, обжору, в свой мешок, будешь там сидеть, как шкодливый кот, пока Бихач не падет.

– Ты гляди, и этот стал стишки сочинять! – изумился Йова Станивук, который, как известно, сам тайком пописывал стихи:

 
Пулеметчик-стихоплет,
Как слепой певец, поет.
 

– Почему это как слепой? – нахмурился Бурсач.

– Так ведь слепые гусляры самые красивые песни поют, – не задумываясь, ответил Станивук.

– Хм, ты всегда найдешь что ответить. Небось тебя этот усатый кот Скендер научил.

– Вовсе не он, а твой Бранко, которого в школе чуть не каждый день мальчишки колотили за его длинный язык, так что, если бы не твои здоровенные кулачищи, как у кузнеца, туго бы ему приходилось.

– Кулачищи!.. Не каждому же быть таким красавчиком, как ты, девичий угодник.

В разгар их перепалки, когда с обеих сторон уже вовсю летели искры, с другого берега Уны донеслись звуки начавшегося жестокого боя. Оба пулеметчика прекратили свою словесную перепалку и все внимание устремили на противоположный берег реки, где разгорался жаркий бой.

– Наступают Первая и Третья! Слышишь, как закипело?

– А эти-то, за мостом, про нас, видать, и забыли вовсе. Из пулеметов-то перестали палить, небось вот-вот собираются пятки смазать.

– Ну, теперь пришел черед и Муратовой кондитерской. А то прямо как бельмо на глазу. Из-за нее ведь мы перед этим чертовым мостом застряли. Пулеметчики и гранатометчики, вперед!

– Ну уж теперь мы ни за что не остановимся, даже если где-нибудь нападем на тушеную капусту с копченым окороком в придачу! – загудел Черный Гаврило и повернул свою шапку задом наперед: – Если лоб продырявят, хоть звезда на шапке цела останется. По крайней мере видно будет, что погиб партизан.

Раз уж речь зашла о тушеной капусте, то ясно, что дело нешуточное. Когда изголодавшиеся бойцы накануне жестокого боя заводят разговор об опасностях и препятствиях, которые им предстоит преодолеть, они часто вспоминают о своих любимых блюдах. Вероятно, так получается потому, что победа над врагом означает для партизан, кроме всего прочего, и долгожданную возможность сытно пообедать и немного отдохнуть после изнурительных маршей и тяжелых боев.

А когда краинцы, сдерживая очередной натиск врага, говорят: «Не пройти им, клянемся курузой!» – это значит, что они решили стоять насмерть. Постная черствая куруза – сухой кукурузный хлеб – часто составляет их единственную пищу, которая дает им силу для решающего боя.

«Майне мутер старая, пошли мне айне курузу и цвай кило сира «торотана», а то я совсем помираю с голоду в декунге» – так еще в первую мировую войну, мешая немецкие слова с сербскими, писал своей матери некий Срджен с Козары, солдат австро-венгерской армии, загнанный в окопы под Карпаты. В переводе на нормальный язык это бы звучало примерно так: «Бедная моя старая мать, если у тебя есть хоть горсть муки, замеси мне кукурузную лепешку, хотя бы с ладонь величиной (знаю, что она будет соленой от твоих слез!), да добавь в тесто пару горстей доброго, хорошо проперченного сыра «торотана», от которого и кошки чихают, а то я рано или поздно загнусь от голода в этих проклятых австрияцких окопах, чтоб им пусто было…»

А сегодня здесь, под Бихачем, сын того Срджена клянется своим простым хлебом, что погибнет за свою родную землю, которую гитлеровцы хотят навеки поработить. Это суровая клятва без жалоб и причитаний, давая которую боец улыбается, глядя сквозь прорезь прицела, и та улыбка не предвещает врагу ничего хорошего.

 
Хозяйнует Гитлер в разных странах,
Но свернет себе он шею на Балканах.
 

Слушает Джураица Ораяр, как один боец, готовясь к атаке, мурлыкает себе под нос эту партизанскую песенку, и сам тоже делает необходимые приготовления. Начинает он с самого верха, со своей шапки. Сначала он пытается надвинуть ее на глаза, чтобы придать себе воинственный вид, однако шапка-личанка – плоская, и у него ничего не получается. Тогда он решил повернуть ее задом наперед, как Черный Гаврило, но и тут возникла неожиданная трудность. Сзади на шапке – черная шелковая кисточка, которая падает прямо на глаза, как грива у лохматого жеребенка.

– Черт бы ее побрал, эту шапку! – сердится он. – Только орехи в ней и можно таскать!

Глядит на него смешливый партизан из Лики с латаным-перелатанным мешком за плечами и в такой же видавшей виды, фуражке и, ухмыляясь до ушей, насмешливо говорит:

– Не прячь глаза, герой! Личане привыкли смотреть смерти в лицо, прямо в ее холодные глаза. Усы закрутят – и вперед, на доты.

– А я и не прячу, хоть у меня и нет усов, – сердито отвечает Ораяр и оглядывается на своего Николетину, а тот ему весело одобрительно подмигивает и говорит:

– Ты ему скажи, что теперь не в длинных усах геройство. Иные безусые мальчишки любому усачу сто очков форы дадут.

– Ну это уж ты того… слишком. Усы тоже чего-нибудь да значат! – загудел Черный Гаврило, а потом, заметив меня, присевшего под толстой стеной дома, в котором мы укрывались, спросил тепло, как, наверное, спросил бы родного брата, сидящего у очага: – Эй, Бранко, ты чего так приуныл, будто у тебя из костра кто-то всю печеную картошку потаскал?

– Вот и я смотрю, что-то он нос опустил, – сказал Николетина и ободряюще обнял меня за плечи, как когда-то давно в первом классе начальной школы, когда он защищал меня от мальчишек-драчунов.

А я между тем вспоминал свои школьные дни, проведенные здесь, в Бихаче, в Прекоунье, в начальной гимназии, когда я каждое утро вместе со своими приятелями из класса бегом вылетал из интерната и несся мимо Муратовой кондитерской, через мост, вокруг «Вышки» и врывался прямо во двор гимназии. И все это весело, с криком, шумом и гамом.

А теперь!

Из всех окон моего старого милого интерната, что стоял на берегу Уны, непрестанно били пулеметы, да так, что головы не давали поднять. Там, за теми окнами, остались в тишине сумрачных комнат наши дорогие воспоминания и первые мальчишеские тайны. А сейчас вокруг все гудит, дрожит земля, такое и в самом страшном сне не приснится. Что же это? Бранко, Бранко… Что же это за страшная явь, от которой замирает сердце? И не оттого ли придавила тебя печаль к этой голой стене, о которую стучатся пули?

Однако, вот только подумаешь, что некому тебе пожаловаться, не с кем поделиться своей печалью, как слышишь рядом с собой добродушный бас Гаврилы, твоего старого кума, а на плечо тебе ложится рука Николетины, напоминая, что у тебя есть верный друг-пулеметчик.

– Эх, други мои, вон в том доме я провел свои лучшие школьные годы. Тут в первый раз влюбился, тут тысячи раз пробегал мимо этой самой Муратовой кондитерской, тысячу раз мчался по этому мосту с ватагой мальчишек.

– Да неужто именно здесь?! – недоверчиво нахмурился было Черный Гаврило, а потом, вспомнив, что когда-то все это выглядело по-другому, добавил, понимающе кивнув: – Да, кто бы мог такое представить? Меня в прошлом году на моем собственном поле засыпало землей от взрыва бомбы, сброшенной с самолета. Ладно бы еще просто по хребту садануло, так ведь мне та бомба сколько земли попортила, яму на поле вырыла, наверное, с дом величиной.

– А я, браток, старую мать оставил под Грмечем, – хрипло проговорил Николетина. – Сидит небось сейчас старушка на пороге и всю ночь слушает, как в Бихаче пушки ухают. Так-то вот, у каждого своя печаль.

– А у нас, наверное, уже давно все орехи обтрясли, – тяжело вздохнул Джураица Ораяр. – Теперь, верно, только вороны по голым кустам каркают, зиму чуют.

Эта искренняя грусть Джураицы вдруг нас всех развеселила, словно откуда-то и к нам проник ласковый лучик солнца, и мы бросились его утешать:

– Ничего, пусть тебе в этом году не удалось поесть орешков, зато через год, я тебе гарантирую, с войной будет покончено и ты будешь преспокойно сидеть на верхушке самого большого ореха, как те вороны, а на рукаве у тебя к тому же будет нашивка взводного, которую будет видно с самой личской границы.

Паренек улыбнулся и снова вздохнул:

– Ты мне это и прошлым летом говорил. К осени, говорил, война кончится, Красная Армия возьмет Берлин, а ты, Джураица, выбирай: хочешь – полезай на орех, хочешь – иди учись на летчика.

– Что ж поделаешь, меня обманули, а я, сам того не желая, – тебя. Это все наши Бранко со Скендером виноваты, которые нам переписывают известия, те, что по радио передают, – пошутил он.

– Раньше в Далмации каждый молодой парень, который надумал жениться, должен был посадить десять маслин и только после этого мог венчаться, – сказал я. – Мы, когда победим, тоже примем такой закон, чтобы все, кто хочет жениться, сначала посадили бы по десять ореховых деревьев. Вот тогда тебе, Джураица, будет раздолье!

Джураица затрясся от смеха, а потом оглядел всех сидящих вокруг бойцов и стал считать:

– Николетина – десять орехов. Йовица – десять, уже двадцать, товарищ Бранко – десять, уже тридцать, Станивук – двадцать…

– А почему Станивук двадцать? – спросил Николетина.

– Так ведь он по меньшей мере дважды будет жениться, когда война закончится. Он и сейчас только и знает, что на девушек глазеет да письма им пишет.

– Твое счастье, что он тебя не слышит, навострился куда-то вместе со Скендером.

– Кто второй раз женится, того надо заставлять буки сажать, ничего лучшего он не заслуживает, – прогудел Черный Гаврило и испуганно оглянулся: – Не дай бог, Станивук услышит, с живого шкуру спустит.

Насчитал наш Джураица эдак около сотни ореховых деревьев в одном только нашем укрытии и с довольным видом погладил себя по животу:

– О-го-го, целая роща!

– Эх, мой Ораяр, когда пойдем в атаку на этот мост, усташеские пулеметы могут половину твоей рощи покосить, – заметил Черный Гаврило. – Если меня зацепит, еще ничего, от меня тебе и так никакого проку – я ведь женатый.

В том же доме, где мы укрывались, в одной из комнат с побитыми окнами я нашел Скендера и Станивука. Красавец пулеметчик, как обычно, воспользовался коротким затишьем, чтобы продолжить очередное начатое им любовное письмо. «Пока, – говорит, – не дают на мост наступать, хоть чем-то дельным займусь».

– Как бы это ей так написать, чтобы было видно, что я прямо во время боя пишу? А, Скендер?

Скендер вперил взгляд в темный угол комнаты и начал декламировать, будто читая невидимую надпись на стене:

 
Пули свистят над головою,
А я мечтаю о встрече с тобою…
 

Я поспешил уйти, чтобы не мешать им, и наткнулся на связного Злоеутро, который как раз разыскивал меня и Скендера.

– Пошли, поэты, вызывают вас в штаб. Меня уже разругали за то, что я вас пустил к Бурсачу.

– А мы со Скендером уже собирались идти в атаку на мост, на пулеметы, как говорится, – будь что будет! – засмеялся я. – Если бы ты не пришел, неизвестно, чем бы все это кончилось.

– Ну вот, я так и знал… Джураица, дай-ка нам несколько орешков, чтобы не скучно было в штаб идти.

20

Так вот и вернули нас со Скендером в Оперативный штаб, и это как раз в переломные часы боя, когда решается, «кому пир пировать, а кому в земле лежать», как образно сказал безымянный народный поэт, или, говоря коротко, Народ.

– Ну вот, кто же теперь расскажет людям про атаку через мост на Уне, кто опишет штурм кровавой тюрьмы «Вышки» и центра Бихача? – сетовали мы со Скендером, но, впрочем, тут же нашли ответ: – Кто расскажет? Известно кто. Первым «донесение» обо всем передадут наши связные-почтальоны, а повар Лиян приукрасит их рассказ…

– А разные шутники и насмешники из бригады сдобрят тот рассказ всякими небылицами, прицепят кому хвост, кому заячьи уши, а кому-нибудь, может, и рога…

– А потом вся эта история попадет в руки к главному рассказчику – товарищу Народу, его всевидящему вестнику Зуко Зукичу. Из уст в уста потечет рассказ, все дальше и дальше от Бихача, дойдет до самого далекого села, до затерянной в горах одинокой хижины пастуха…

– Однако, если народу на язык попадешься, сам себя потом не узнаешь, – опасливо заметил Скендер.

– Ох, черт возьми! – хлопнул я себя по лбу. – Ты только представь, как будет выглядеть наша с тобой атака на мост в устах тетки Тодории!

– Дорогой мой, даже при всей своей буйной фантазии славная тетка Тодория никогда не сможет вообразить, чтобы мы с тобой шли в атаку на мост плечом к плечу со Станивуком! – воскликнул Скендер. – Ее боевое «донесение» выглядело бы примерно так:

«Спаси господь и помилуй, как загремело и загрохотало за мостом, будто ударили пушки, из которых палят во время церковных сходов, а этот мой пегий мерин Бранко и тот долговязый Скендер, не долго думая, ноги в руки – и как припустятся по тракту прямо в Грабеж. Пылищи за ними – будто целое стадо коров бежит, а они знай себе улепетывают, только пятки сверкают. За спиной длинные полы да сумки болтаются, ни дать ни взять крылья выросли у сердешных, не догнал бы их теперь и самый быстроногий жеребец».

– Ну, вот, а я как раз собирался точно так описать бегство повара Лияна. Даже стишок придумал:

 
При первом залпе без оглядки
Повар Лиян смазал пятки.
 

– Опоздал, братец, бабка тебя опередила.

Как мы и предполагали, кое-какие детали боя за Бихач приняли в рассказах-пересказах такой вид, что просто ни одному слову невозможно было поверить. Это видно и по тому, что рассказывали о нас со Скендером. Кое-что произошло на самом деле, однако многое приплел старый плут Лиян, не обошлось, наверное, и без длинного языка Роцы.

Как бы там ни было, ясно, что рассказ этот складывался людьми, хорошо нас знавшими. И если они что-то и напридумывали, то выдуманные ими истории вполне могли произойти на самом деле.

Однако, надо думать, и других постигла та же участь. Если отбросить разные домыслы, прикрасы и небылицы, правда рано или поздно выскочит на свет божий, как мышь из-под вороха сена. Но чтобы мышь поймать, надо сначала сено разгрести.

О том, как были взяты усташеские укрепления у Муратовой кондитерской, первым рассказал повару Лияну Черный Гаврило, когда они встретились через день-два после освобождения Бихача:

– Схватились мы с ними – бах-бах, трах-трах, держи, стой! Крушим все вокруг, как буря под Грмечем. Трах-ба-бах, бей, Йован, держись, Джурджия!

– Какая такая Джурджия? Может, Тодория? – встрял Лиян.

– Какая еще Джурджия и Тодория, кто про них говорит? – отмахнулся Гаврило. – Атакуем мы – Николетина, Станивук и маленький Ораяр… Я что, непонятно говорю, тетеря ты глухая?

– Понятно, понятно, куда понятнее.

– Ура, вперед, туда-сюда, бей, круши!.. – продолжает Гаврило, но, видя, что Лиян недоуменно и непонимающе таращит на него глаза, сдвигает шапку на самые глаза и яростно закручивает усы. – Не могу я видеть, как ты на меня таращишься. Ясно же, что ты ни черта не понимаешь. Иди от меня подальше, пускай тебе другие рассказывают, а я не буду.

– Как же я могу что-нибудь понять, если ты еще ничего не сказал?

– Как это не сказал?! Деру здесь глотку, как недоеная корова, пол-Боснии, наверное, слышит!

– Ну, ладно, расскажи хоть, как вы через мост-то перешли. Это, все говорят, самое трудное было? – спросил Лиян примирительно.

– Как мы перешли? – удивился Гаврило. – Ногами перешли, как же еще? Это бы и лошадь сумела – нога за ногу – и вся недолга.

– Ладно дурака-то валять! – рассердился Лиян. – Шесть пулеметов по мосту било, а он мне тут всякую ерунду треплет. Там ведь небось гремело и трещало, будто конец света наступил.

– Я ничего не слышал, – спокойно ответил Гаврило.

– Что? Шесть пулеметов, а он, видите ли, ничего не слышал! – взорвался Лиян. – Как это может быть, хотел бы я знать?

– Не слышал из-за своего пулемета, который так грохотал, что, наверное, оглохли даже рыбы на дне Уны, где же мне что услышать? Слышал только, как Первая краинская, точно ураган, крушила усташей на другом берегу Уны, и перепугался, как никогда в жизни.

– Ты перепугался? – заморгал Лиян недоверчиво. – Решил, что усташи в атаку идут?

– Эх ты, старый осел! – загудел Черный Гаврило. – Стал бы я бояться контратаки! Тут дело посерьезнее было! Я испугался, что нас Первая краинская опередит и раньше нас пробьется в центр города. Вот, ей-богу, я бы тогда повесил пулемет на шею и прыгнул бы в самый глубокий омут, какой только есть в реке.

Обидевшись на «старого осла», Лиян начал сердито ворчать:

– Ладно, ладно, раз ты так называешь своего старого друга, я тебе ни словечка не скажу про то, как я был в бихачской гимназии и что там увидел.

– А я уже слышал об этом. Ну-ка, ну-ка, где там твоя славная «змеиная» ракия? – вдруг развеселился Черный Гаврило. – Ну-ка, давай выкладывай всю правду! Рассказывай, как за тобой гонялся по всему городу член Верховного штаба Моша Пияде?

Вот ведь как бывает: о своем собственном геройстве Черный Гаврило и слова путного не мог сказать. А когда речь зашла о приключениях Лияна в Бихаче, то, хоть Гаврило и не был их свидетелем и даже не был уверен, что все это не пустые выдумки, он затараторил не хуже своего пулемета.

– И кто бы мог только подумать! – удивился Лиян. – Славный наш молодец Гаврило шесть пулеметов на мосту не слыхал, а тут вдруг оказывается, что он слышал обо всем, что я делал в гимназии, у «Вышки» и черт знает где еще! А что хуже всего – и половины из всего, что про меня говорят, на самом деле не было и в помине, да и то, что было, так переврали, что я уж теперь сам себя не могу узнать в этих рассказах.

– Тем хуже для тебя! – победно загремел Гаврило. – Раз ты делаешь вид, будто ничего не знаешь, то наверняка все именно так и было.

Этот рассказ, к которому досужие трепачи приплели и меня со Скендером, дошел до меня через шестые или седьмые руки. Если в нем кое-что и приврали (ну конечно же приврали!), то так ловко, что я и сам почти поверил всему. И чем дальше уходят те годы, тем больше нахожу в этих выдумках правды, которая сверкает, подобно ярким звездам в ночи, а та, другая, настоящая, правда постепенно тонет во тьме. Она больше никого не заботит, и меня в том числе.

Вот как они рассказывали. Я начну, а они пусть продолжат.