Текст книги "Партизаны в Бихаче"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

7

Наговорился Лиян со своим защитником Дундурием, вспомнил беззаботные дни и годы, проведенные в молодости на его мельнице. Обошли они и саму мельницу, посмотрели оружейную мастерскую и остальные помещения. Благодаря неисчерпаемой фантазии деда Дундурия все было так хорошо замаскировано, что даже с небольшого расстояния ничего подозрительного не заметишь: куда ни посмотри – одни заросли ольхи, ивы и дикого винограда, каких сколько хочешь можно встретить по всей Япре.

– Видишь, все здесь изменилось, кроме этих ив да меня самого, – гудел Дундурий. – А может, и мы стали другими, только я не замечаю. Что ты-то скажешь, сынок?

– Ивы стали толстыми и корявыми, а ты совсем белым и косматым, – сказал Лиян.

– Это меня годы припорошили мукой, какую и самым лучшим березовым веником из волос ни за что не вымести, – ответил старый мельник.

– Все меняется и течет, как наша Япра… – попытался философствовать Лиян, но Дундурий его перебил:

– Япра остается прежней, вода-то ведь не стареет.

– С малых лет на нее смотрю, а об этом как-то не подумал. Вот уж действительно – до седых волос дожил, а ума так и не нажил, – стал сетовать Лиян. – Пятьдесят лет в Япре купаюсь и умываюсь, целых пятьдесят лет, а может, и все шестьдесят. Так кто же я еще после этого, как не самый обыкновенный безмозглый мерин?

– Да нет, на мерина ты не очень похож. Да и нет такого мерина, который бы пятьдесят лет по свету дураком ходил, – стал утешать его мельник. – Лошади обычно живут лет двадцать с чем-нибудь и дурака, значит, валяют столько же, а ты уже, как видишь, в два раза дольше…

– Значит, я и дурее в два раза, – кисло заключил Лиян и подозрительно посмотрел на Шушлю: – Что, радуешься, что хозяин в дураках остался?

«Еще неизвестно, кто больше в дураках, ты или я, раз тащу твою поклажу! – хитро подмигнул ему Шушля. – А что ты мельнику врешь, будто купаешься в Япре, об этом еще можно было бы порассказать. Я-то хорошо знаю, что такое с тобой случилось всего один раз, когда ты ковырнулся в реку с одного узкого скользкого мостика и еще со злостью выругался, вылезая на берег: «Черт возьми, искупался с ног до головы! Такого со мной еще никогда в жизни не случалось!» В точности так оно и было».

– «Не случалось»! Что ты врешь! – зашипел ему Лиян в самое ухо, чтобы не услышал дед Дундурий. – Еще твоя бабка не ожеребилась, когда я в первый раз полетел с этой мельницы в воду, к тому же это было купание с довеском, потому что я тогда заработал здоровенную шишку на голове.

– Лиян-Илиян, есть еще одна вещь, которая не изменилась в Ущелье легенд. Ну-ка попробуй догадаться, что бы это могло быть?

– Дождь! – бухнул бывший полевой сторож. – Это ведь тоже вода, как и Япра, только что не течет, а с неба падает.

«Попал пальцем в небо!» – лукаво прищурился Шушля, выглядывая из-под ивовой ветки.

– Какой там дождь! Кошачья пещера, там, наверху, у обрыва, – напомнил Дундурий. – Помнишь тот тайный лаз в Пещеру маленькой кошки, про которую знали только мы с тобой?

– Знаю, знаю! – обрадовался Лиян. – Мы с тобой ее случайно однажды летом обнаружили, когда гнались за барсуком, который у нас воровал кукурузу с маленькой делянки в верхней части ущелья. Помнишь, я ее еще тогда назвал Пещерой маленькой кошки, чтобы отличать от другой, большой. Эх, какое это было славное лето!

– Да, как раз в то лето я понял, что рано или поздно ты станешь лучшим стражем наших полей и огородов, – вспоминал Дундурий. – И вот мое пророчество все-таки наконец осуществилось – ты стал полевым сторожем.

– Жаль, что я спешу в свою роту, а то бы сейчас с радостью навестил нашу маленькую пещеру, – признался Лиян.

– Про нее до сих пор ни одна душа, кроме нас с тобой, не знает, – гордо сообщил Дундурий. – Сберегли мы тайну нашей далекой молодости!

– Если что, будет нам где схорониться, сам дьявол нас там не сыщет, – подхватил Лиян. – Вот только не знаю, как быть с Шушлей, он туда, наверное, не пролезет, лаз-то больно уж узкий.

«Что-то он уж слишком обо мне беспокоится, не к добру все это, – подумал про себя Шушля. – Наверное, опять будет стрельба и ночные скачки без еды и отдыха».

Прощаясь с Лияном, Дундурий взял его за руку, посмотрел в глаза и печально произнес:

– А ведь ты был совсем крохотным мальчишкой, когда я принес тебя сюда на плечах. Ножки, как у козленка, ручки, как у лягушонка, носик…

«Ха-ха, как он его расписал, что твой поэт! – Шушля насмешливо сощурил свой разбойничий глаз. – Приехал на твоей шее, а теперь взгромоздился на мою спину; ноги козлиные, потому целый день блеет, как козел; ручки, как у лягушонка, оттого не дурак выпить… ракийки; носик… Э-э, дядя, разуй-ка глаза! Разве этот здоровенный баклажан можно назвать носиком? Если это носик, то тогда я мотылек, который легко порхает в тени ив над Япрой…»

Мельник между тем, не подозревая о Шушлиных мыслях, как ни в чем не бывало продолжал:

– И вот теперь смотрите, какой вырос мой Лиян-Илиян, превратился в настоящего мужчину, который пошел воевать за свободу и справедливость. Корми наших воинов, дорогой мой Лиян, славный боевой кашевар из-под Грмеча!

«Если он боевой кашевар, то я – Шарац Королевича Марко, герой сербских народных песен; только вместо шестопера с одной стороны таскаю поварешку, а с другой Лиянову флягу – точь-в-точь как в песне поется:

 
Мех с вином к седлу привесил сбоку,
А с другого – шестопер тяжелый,
Чтоб седло его держалось прямо».
 

– Слушай-ка, этот твой конь, кажется, понимает все, о чем мы тут говорим? – подозрительно заметил мельник.

– Оставь его, он ведь и говорит по-своему, на своем бессловесном языке, – ответил Лиян, – мы, полевые сторожа, хорошо понимаем этот лошадиный язык.

Дундурий наконец сердечно обнял своего бывшего подопечного и сказал:

– Где бы ты ни был, сынок, помни, что в этом ущелье тебя ждут дорогие воспоминания детства, говорливая мельница у реки, лунные ночи, а где-нибудь возле знакомой тропинки – твой старый защитник. Если же когда-нибудь услышишь, что я отравился в дальний путь, навсегда оставив эти края и этот мир, не верь этому. На всякий случай погладь первый расцветший кизиловый куст и шепни ему что-нибудь хорошее. Кто знает, может, я опять закамуфлировался, чтобы одурачить какого-нибудь старого осла. Ты же меня знаешь.

Лияна опечалили эти дружеские слова. При всей своей безалаберности, при всех своих шутках-прибаутках, при всем своем пристрастии к ракии и излишнему философствованию он имел мягкое сердце, живо отзывавшееся на любое доброе слово.

– Эх, Дундурий, Дундурий!

Так шептал он про себя, взбираясь на гору, возвышавшуюся над Ущельем легенд. Внизу, в долине Япры, скрытой от глаз деревьями, осталось его детство, игры и сказки, добрый старик и их общая тайна – невидимая Пещера маленькой кошки.

Сейчас надо было воевать, защищать все это от чужеземных захватчиков. А сколько еще на этой земле таких вот мест, где затаилось чье-то детство, забилось в дальний угол от орудийного дыма и грохота.

За Лияном терпеливо шагал верный Шушля, который по молчанию партизанского повара чувствовал, что его неразлучный товарищ, судя по всему, думает невеселые, тревожные думы.

«Ничего, по крайней мере у него язык отдохнет от болтовни с этим старым чертом в сорочьей шляпе».

8

Целый час шагал Лиян печальный и задумчивый, что, вообще говоря, с ним довольно редко случалось. Разве можно столько времени грустить, когда вокруг деревья, птицы, над головой солнце, а за спиной верный Шушля? Ладно бы еще завязали его в темный пыльный мешок, как какого-нибудь кота, тогда еще есть причины немного погрустить.

«Вот именно! Хоть я и не был никогда в мешке, все-таки могу себе вообразить, как в нем темно и тесно, а если к тому же найдется какой-нибудь дурень, который покупает котов в мешке, тогда все, пиши пропало. Купит он тебя и отнесет к себе домой, чтобы ты у него в подвале мышей ловил. Э нет, дудки! У крестьян в подвалах бывает столько сала, а я буду за мышами гоняться?! Ха-ха, нашли дурака!..»

Лиян необычайно развеселился, представив себя верхом на каком-нибудь свином окороке, и разразился таким хохотом, что казалось, будто обрушился целый штабель еловых досок. Шушля от неожиданности даже присел, а затем, перепуганный, бросился в лес.

«Что это с ним, ржет, точно с ума спятил!» – подумал он про своего хозяина, который еще минуту назад был печален и задумчив.

«Что это с ним? – удивился и Лиян, глядя на своего коня. – Увидел лес и вообразил себя зайцем, так, что ли?»

К счастью, они наконец выбрались из ущелья, и, когда перед ними открылся чистый зеленый луг, оба забыли про мешки, кошек, зайцев, разные дурацкие вопросы и про прочие глупости. По лугу рассыпалось стадо снежно-белых овец, возле них Лиян с Шушлей увидели стройную красавицу пастушку Борку, а рядом с ней бдительного, сурового стража, черного и косматого, – не то волкодава, не то овчарку, не то еще какого-то другого представителя собачьего племени.

– Ага, вот Борка, а где Борка, там и разговор! – радостно воскликнул Лиян, словно никогда и не думал грустить. Открывшаяся перед Лияном картина переполняла его душу, превращаясь в звенящую песню. Может, он уже слышал где-нибудь эту песню, хотя бы отдельные строчки из нее, или она рождалась именно сейчас, искрясь, как первая трепетная звездочка? Кто знает, Лиян и сам не смог бы ответить на этот вопрос.

 
Ты слышишь, милая, шаги —
Идут бригады вдоль реки,
Махни на счастье мне рукой,
Я ухожу в смертельный бой.
 

– Эгей, старик, откуда это тебя опять занесло на мое пастбище? – весело крикнула ему пастушка. – Может, ты заплутал?

– Может, и заплутал, зато такую красавицу встретил! – в тон ей ответил Лиян.

– Глядите-ка, какой быстрый да языкастый, ровно мой сосед Йово Станивук, пулеметчик из Второй краинской бригады.

– Вот те раз! – удивился Лиян. – Она тоже знает моего побратима Станивука. Тот сейчас ни на шаг не отходит от поэта Скендера Куленовича. Целыми днями они о чем-то шепчутся и шушукаются.

– Ага, вот почему он пишет такие красивые письма, как настоящий поэт: ему, выходит, Скендер помогает! – воскликнула пастушка. – Дядя Лиян, нет на свете ничего прекраснее, чем получить письмо из партизанской роты, да к тому же еще от пулеметчика. Потом взойдешь на вершину холма и слышишь вдали: «Тра-та-та-та!» Это он тебе привет шлет.

– Черт вас, девок, поймет! – фыркнул Лиян. – Даже в пулеметной очереди вам слышится сладкое воркование вашего голубка. Если я еще услышу, что и мой сосед Николетина Бурсач, самый горластый и здоровенный пулеметчик в окрестностях Грмеча, стал писать письма девушкам, то мне останется только ушами от изумления хлопать, как какой-нибудь безмозглой хвостатой кляче.

«Нет более безмозглой клячи, чем ты, старый вислоухий мерин! – подумал про себя Шушля. – Я это давно раскумекал и уразумел».

– Ах, я и сама не знаю, что мне приятнее читать письма Йовы Станивука или слушать рассказы Николетины Бурсача, – искренне призналась молодая пастушка. – Я просила Николетину, чтобы он мне тоже письма писал, да только у него все карандаши ломаются, не успеет и первую букву вывести.

– Хотел бы я посмотреть на то письмо, которое бы Ниджо написал своими громадными ручищами! – громко проговорил Лиян.

– Ага, дядя Лиян, а у меня есть одно письмо от Николетины, которое он мне написал еще перед самым восстанием, – похвасталась девушка. – Он здесь, в лесу, рубил дрова и между делом написал мне письмецо. Ты бы его только видел!

– Давай его сюда! – закричал Лиян. – Доставай его скорее из своей сумки.

– Из какой там сумки! – засмеялась девушка. – Его письмо не поместилось бы и на самой большой телеге.

– Бог с тобой, милая, да на чем же он писал? – изумился повар. – Не на воротах же каких-нибудь или, может, на спине жеребца?

– Неужели ты думаешь, что я бы радовалась письму, написанному на лошадиной спине? – рассердилась девушка.

– Ну так говори, на чем оно написано? – воскликнул Лиян.

– На буке! На самом большом буке в этом лесу. Пойдем поглядишь, – ответила Борка и повела старика через лес к очень толстому буку с гладкой, ровной корой. На стволе были вырезаны пять больших букв: «Н. Б. Л. Б. Н.».

– Вот это письмо, дядя Лиян. Правда, красиво?

– «Н. Б. Л. Б. Н.»! – стал читать Лиян, запинаясь, будто прыгая с бревна на бревно. – Язык можно сломать, читая эти закорюки, а что они значат – все равно непонятно.

– Николетина Бурсач любит Борку Новакович. Вот что значат эти пять букв, – гордо объяснила молодая пастушка. – А я и есть Борка Новакович, чтобы ты знал.

– Ты гляди, маленькая чертовка, даже Николетине Бурсачу голову вскружила! – с восхищением воскликнул Лиян, а пастушка поспешила добавить:

– И Йове… и Йове Станивуку! Он меня тоже страсть как любит!

– Ну, хорошо, а ты-то кого больше любишь из них двоих?

– Обоих вместе! – выпалила девушка.

– Как это обоих? – разинул рот Лиян.

– Очень просто, почему бы мне их и не любить. Их вся деревня любит, и я тоже.

– Ну а все-таки, к которому у тебя больше сердце прикипело?

– К обоим.

– Да что ты врешь-то, девка, как это к обоим?

– Этого я тебе, дядя Лиян, объяснить не сумею, знаю только, что когда-нибудь полюблю еще одного, третьего. Это будет парень, который умеет хорошо петь и ни за что не посмотрит ни на одну девушку, кроме меня.

– Да на что же тебе такой, что и на девушек не смотрит? – удивился Лиян. – Тот небось на одних только лошадей пялится.

– Понимаешь, этого я тебе тоже не могу объяснить, – задумчиво сказала Борка. – Тот, который на тебя не смотрит, он тебя лучше всего видит, и ты его видишь, хоть и делаешь вид, что на него не глядишь вовсе.

– Ну вот, теперь я вообще ничего не понимаю, – вытаращился Лиян. – Тот, который на тебя не смотрит, тот тебя лучше всего и видит. Ты делаешь вид, будто на него не глядишь, и как раз потому хорошо его видишь. Это что же получается: когда мой Шушля стоит, он на самом деле идет, а когда побежит, значит, он только-только лег спать, а я пью фляжку из ракии, а старая кума моей покойной бабки поймала зайца дырявым чулком и треснула им меня по голове… по… по… Все, дальше я уже ничего не знаю. Да здравствуют лошади и зайцы без чулок!

– Вот был бы ты девушкой, дядя Лиян, тебе бы все было ясно и понятно, – улыбаясь, сказала Борка. – Сейчас важно, что мы оба любим нашу армию, а все остальное само собой устроится. Так что да здравствует наша храбрая партизанская армия!

– И да здравствует мой верный Шушля, важная часть нашего военного обоза! – добавил Лиян, что доброму Шушле весьма понравилось, и от удовольствия он даже тихонько заржал.

Когда Лиян с Шушлей направились дальше через луг, пастушка Борка крикнула им вслед:

– Эй, герои, может быть, мы скоро снова увидимся в вашем батальоне!

9

Длинная колонна женщин и деревенской молодежи, нагруженная всевозможными дарами, под предводительством тетки Тодории штурмом взяла временную партизанскую больницу, в которой только что были размещены раненые пролетарии.

Еще издалека увидев эту необычную колонну, спускавшуюся по пологому откосу холма, партизаны, охранявшие больницу, не зная, кто это к ним приближается, устроили засаду на одном из холмов на пути колонны.

– Какая-то пестрая армия, в жизни такой не видели!

Косоглазая тетка Тодория, шедшая в голове колонны, первая заметила засаду и закричала:

– Открывайте дорогу к больнице, гости идут!

Такой здоровенной бабище, да еще к тому же с барашком на вертеле, бойцы, понятное дело, сразу освободили путь в долину, и вся колонна с шумом ворвалась в больницу.

– Да здравствуют наши воины, наши храбрые товарищи! Добро пожаловать в нашу повстанческую Краину!

Вскоре санитары заметили, что тетка Тодория ведет какие-то тайные переговоры с пятнадцатилетним партизанским связным, самым молодым раненым во всей больнице.

– Дай я тебя, сынок, отнесу к себе домой и буду сама выхаживать, – уговаривала Тодория юного партизана. – Прошлой зимой у меня целый месяц поправлялись два наших раненых.

Молодой связной отговаривался тем, что ему неудобно оставлять своих боевых товарищей, но тетка Тодория так настаивала, просила и уговаривала, что в конце концов паренек был вынужден согласиться.

Вечером санитары нашли его кровать пустой, а на одеяле короткое прощальное письмо:

«Дорогие товарищи, ухожу лечиться к товарищу Тодории, которая своими уговорами и мольбами до того меня заморочила, что я уж и сам не знаю, что делаю».

Как Тодория транспортировала своего подопечного – это осталось тайной. Один крестьянин, что жил по соседству, клялся и божился, что у него в тот вечер кто-то увел вола, которого он только на другой день обнаружил перед хлевом с надетым на рог большим куском картона с надписью:

«Спасибо хозяину за вола!

Раненый и баба».

– Уехал, значит, на воле, – удивлялись его товарищи. – Вот так Тодория, какая хитрющая, чтоб ей черт пятки крапивой пощекотал!

Пока они дивились бабе, волу и записке, пожаловали новые гости, а с ними и новые чудеса. Нежданно-негаданно откуда-то появились Черный Гаврило со своим пулеметом и повар Лиян со своим неразлучным Шушлей, гордостью всех грмечских лошадей.

Сражаясь за свободу, славные пролетарии перевалили через многие горы и долы, прошли через тесные, мрачные ущелья, видели немало деревень и поселков, но на всем их долгом пути им еще не приходилось встречаться с таким огромным детиной, каким был Черный Гаврило.

Стоят бойцы и изумленно глаза таращат: это ж прямо-таки человек-гора! Такой если крикнет, крыша обрушится тебе на голову, чихнет – стекла из рам повылетят – одним словом, страх, да и только! И как только он попал в партизаны, интересно было бы узнать? Наверняка еще года три-четыре назад в леса подался, а когда война кончится, не так-то легко будет его уговорить вернуться назад в деревню, придется, наверное, целого поросенка изжарить, чтобы его умилостивить.

– А правда, куда ты решил после войны пойти? – спросил один боец.

– Подамся в лесники, – пробасил Черный Гаврило, обнимая свой неразлучный пулемет.

– Ну, что я говорил! Он больше из леса никуда! – воскликнул боец. – Небось и с пулеметом своим не захочет расставаться.

– Никогда! – коротко отрезал Гаврило.

– Он его никогда с плеча не снимает, – вставил повар Лиян. – Марширует себе впереди, а я с конем – за ним.

– А разве вы в походе не на конях пулеметы возите? – спросил тот же боец.

– Неужто я какой-то кляче доверю боевое оружие? – удивился Черный Гаврило. – Это для меня был бы позор. Лошадь – она ведь бессловесное и безответственное животное, и больше ничего.

– Однако тебе ж тяжело.

– Что, мне тяжела эта игрушка, эта жестяная трубочка? – изумился великан. – Мне было бы тяжело, когда бы я ее не чувствовал на своем плече.

Тут черный гигант повернулся к Лиянову коню и загудел:

– Пулемет бы он хотел носить, видали? Нет, братец, дудки, ничего не выйдет, пока Черный Гаврило живой. Хочется ему у меня мой военный хлеб отбить! Нет, дорогой мой, здесь тебе Краина, которая издавна привыкла на своей спине и потяжелее, чем пулемет, тяжести таскать.

Один из санитаров поглядел на буйную шевелюру Гаврилы и хмуро заметил:

– А ты, товарищ, видать, забыл о приказе нашей санитарной службы о том, что все бойцы должны остричь волосы, чтобы предупредить возможную эпидемию сыпного тифа и других подобных болезней.

Черный Гаврило ощетинился, как дикий кабан.

– А ты, приятель, забыл, что меня можно остричь, только когда снимешь мне голову с плеч? Краинцы – это тебе не овцы, чтобы их просто так взять да и остричь наголо.

– Ну и ладно, раз так, то не стригись хоть еще лет сто, – рассердился санитар.

– А вот как раз тебе назло сейчас же остригусь, сию же минуту! – закричал Гаврило. – А ну, Лиян, давай сюда ножницы для стрижки овец, вон они у Шушли в переметной суме.

Лиян быстро нашел в переметной суме широкие закопченные ножницы, какими обычно стригут овец, велел Гавриле сесть на землю и стал его стричь.

– Эй, осторожней, не рви волосы-то! – завопил Гаврило.

– Не ори! – строго приказал Лиян. – Я не люблю, когда у меня баран блеет, пока я его стригу.

В полчаса Гаврило был наголо острижен. Правда, на голове у него остались разные дорожки, лесенки и пороги, однако это ему нисколько не мешало шуметь, браниться и палить из пулемета, как и раньше, когда он был при волосах.

С новой прической Черный Гаврило тронулся вместе с Лияном в обратный путь в родную омладинскую роту.

– Если уж пулеметчик уступил и остригся, надо всему батальону с него пример брать, – гудел Гаврило. – Теперь будем стричь всех подчистую – и молодых, и старых, и коней, и мулов, и ослов.

– Это ты малость загнул, – заметил Лиян. – Кони, мулы и ослы тиф не переносят, да и вши у них никогда не водились.

– Ты прав, старик, – согласился Гаврило. – Так и быть, тех, кто на четырех ногах, стричь не будем.