Текст книги "Партизаны в Бихаче"

Автор книги: Бранко Чопич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

28

Лиян надулся на нас из-за того, что мы и его не взяли с собой к учительнице Маре, сказав, что он ее старый приятель. Когда он заставал какого-нибудь гимназиста в чужом саду или огороде, Мара знала об этом уже на другой день, и тогда свистела розга: швиц, швиц!

– Ай-ай, так это ты был ябедой! – возмутился Джураица Ораяр.

– Ябеда-то ябеда, да не совсем так! – поправил его Николетина. – Сначала он на нас жаловался, а потом приходил и просил учительницу: «Ты их уж очень-то не лупи, они ж детишки еще, прости ты их, неразумных…»

– Ну, тогда давайте и ему простим прежнее ябедничанье, – предложил я.

– Вы мне лучше скажите, чем вас учительница угощала. Ракия-то хоть была? – поинтересовался Лиян.

– Ах вот что тебя мучает! – воскликнул Николетина. – Была ракия, была, да еще какая, даже твоя змеиная из гимназии с ней не сравнится, так-то вот, краса и гордость партизанских поваров всей Краины.

– Смейся, смейся, ты бы вот посмотрел, как я вчера защищал тебя и всех пулеметчиков Второй краинской. Если б не я, над вами бы вся бригада потешалась.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи! – заволновались Николетина и Станивук. – Тут наверняка не обошлось без этих трепачей из Первой краинской.

– Точно, это они выдумали, кто же еще, – подтвердил Лиян. – Сами оконфузились, но надо же на кого-то вину свалить, они и вспомнили про Николетину и Гаврилу из Второй краинской.

– Да что случилось-то, выкладывай наконец!

– А вот что. Говорят, когда надо было уничтожить пулеметное гнездо усташей за каким-то там домом с чудным названием, Николетина, дескать, никак не мог запомнить, как этот дом называется. Не запомнил ни второй дом, ни третий… и все шиворот-навыворот понял, что ему командир объяснил, и тот ему тогда говорит… Постой, чего же он ему сказал?..

– Ты, дед, что-то совсем заврался! – хмыкнул Бурсач. – Объясняешь так, что ничего понять нельзя.

– Чего ж тут не понять? Это вон те дома на другой стороне Уны, у канала, там, где наступала Первая краинская. Это их пулеметчики не могли ничего запомнить как полагается, а теперь на наших сваливают.

Чем дальше Лиян рассказывал, тем больше путался, пока наконец не вспомнил:

– Я вчера эту историю от одного постреленка из охраны штаба слышал, так он вам лучше всего расскажет.

«Постреленок», бывший гимназист, ужасно обрадовался новым слушателям, не преминув, конечно, еще пуще разукрасить свой рассказ, из которого мы сразу же поняли, что вся эта бестолковщина произошла в Первой краинской и что главным путаником оказался не кто иной, как гранатометчик Микан с Козары. Такое только с ним могло приключиться.

– Ха-ха, так ты говоришь, не мог запомнить название этой… как она называется-то?

– Медресе.

– Ага, мадреса… Вот бестолочь-то!

– Как и мы все, – бормочет про себя Николетина.

Если верить рассказу бывшего гимназиста и моим записям (а мы оба могли кое-что приврать), дело было так.

Город содрогается от множества разрывов. Словно закопченное солнце, усталое и равнодушное, казалось, прикорнуло на темном склоне горы и никак не хотело заходить.

– Скройся же наконец, чтоб тебя! – молят и клянут его краинцы с посеревшими от бессонной ночи, усталости и пыли лицами. Наступает вторая ночь штурма Бихача, и теперь всем кажется, что, как только зайдет солнце, неприятель прекратит сопротивление и сдастся.

Однако окруженный в городе неприятель, похоже, ни о чем подобном и не помышляет. Стрельба все больше усиливается, в основном вокруг последних вражеских укреплений в центре города. Нетрудно разобраться, что стреляют большей частью усташи, которые превратили каждый дом в крепость.

В наполовину разрушенное здание, где разместился штаб одной из краинских бригад, через дыру в стене пролезает длинный командир гранатометчиков Микан. Он отплевывается от набившейся в рот земли и ругается:

– Вот ведь как садят, окаянные! И откуда они столько артиллерии сюда натащили?

– Откуда бы ни притащили, надо их пушки как можно скорее уничтожить, – спокойно говорит командир бригады, – потому тебя и вызвали.

– Что, гранатометчиков собирать? – догадался Микан.

– Именно гранатометчиков. Они это лучше других сделают.

Командир пригласил Микана к столу, на котором лежал вычерченный от руки план города.

– Вот, смотри! Одна группа гранатометчиков должна пробиться к медресе, чтобы уничтожить там пулеметное гнездо. Там их по меньшей мере штуки три, а то и больше. Значит, во-первых, медресе.

– А это что ж такое, медресе? – разинул рот Микан.

– Медресе это медресе – школа, где на муллу учатся.

– Вот ведь чертовщина какая, – таращится Микан, – а где она, эта… как ты сказал-то, мандера?

– Медресе, медресе, запомни! Вот тут, в самом начале аллеи, есть дом с красными и желтыми полосами.

– Ага, полосатый, знаю. Так бы сразу и сказал, полосатый дом, и все.

– Ладно, пусть будет полосатый. Вторую группу направь к музею, там за ним артиллерийская батарея стоит.

– Как ты сказал?.. Му… муз…

– Музей. Знаешь, что такое музей?

– Небось что-нибудь божественное, на архиерея похоже! – подумав, произносит Микан.

– Музей – это дом, в котором хранятся разные старинные вещи.

– А, вот оно что! Лавка старьевщика, так и говори. Я в Земуне много таких лавок обошел, искал себе костюм, там иногда можно подержанную вещь найти, которая лучше новой. Бывает, и краденое продают.

Командир его терпеливо выслушал, а потом хмыкнул:

– Микан, если бы ты не был командиром и членом партии, я бы сказал, что ты просто олух царя небесного. Для него музей – лавка старьевщика, где к тому же еще и краденые вещи продают! Слыхали вы такое?

Придерживая беспокойно ерзающего на стуле Микана за плечо, командир принялся ему обстоятельно объяснять, что такое музей. Когда он замолчал, Микан презрительно оттопырил губу и заметил:

– Барахолка, одним словом.

Командир только вздохнул и продолжал:

– Там, за музеем, во дворе антикварного магазина, стоит их батарея, а в арках сложены снаряды. Туда надо во что бы то ни стало пробиться.

– Что это еще за антикварный магазин, ты что, смеешься, что ли, надо мной? – спрашивает Микан.

– О господи! – устало вздыхает командир. – Что бы это ни было, ты у меня сразу после войны в школу пойдешь. Ни жениться, ни в армии служить, а только в школу, по меньшей мере годика на четыре.

– Бог даст, я до того времени погибну, – с надеждой отвечает Микан, ероша свои густые волосы.

– И к монастырю тебе надо отправить одну группу гранатометчиков, – продолжает командир. – Где-то там у них минометы замаскированы.

– Что еще за монастырь? – мученически вздыхает Микан. – Опять, что ли, муллы или еще какая напасть?

– Э нет, там благочестивые сестры живут, это их, так сказать, курятник.

– Курятник, говоришь? Хм, как же я моих краинских молодцов к этим самым благочестивым сестрам пошлю? Они ведь их всех до смерти перепугают.

– Это уж точно, – бормочет про себя командир бригады.

Уяснив наконец задание, Микан отправился к своему взводу. Однако не прошло и пяти минут, как он снова лезет через дыру в стене в дом и, виновато улыбаясь, спрашивает:

– Что ты будешь делать, опять я забыл, как эта барахолка называется.

– Музей, музей. Давай я тебе запишу.

В аллее все больше сгущается сумрак. Напротив, в открытых дверях какого-то склада, Микан разговаривает с огромным неуклюжим парнем, командиром первой группы гранатометчиков.

– Смотри, вот там медресе, полосатый дом, видишь? Вон из того правого окна бьет тяжелый пулемет. Ты возьмешь бутылку с бензином, чиркнешь спичкой, подожжешь запал и бросишь бутылку в окно. Иначе их оттуда не выкуришь.

Детина таращится на бутылку с бензином, как на бог весть какое чудо, и говорит:

– А я спички никогда не зажигал – не умею я этого делать.

– Не зажигал спички? Ты что, не куришь?

– Нет.

– А как же ты дома огонь разводил, голова твоя мякинная?

– Вечером дров подбросим, они до утра и тлеют, а если и потухнет огонь, сбегаем к соседям и принесем головешку.

– Хм, головешку. Что же ты, с головешкой пойдешь к этой ме… медресе, а? Ох ты, горе мое, ну пошли отойдем в уголок, я тебе покажу, как спички зажигают.

Микан мрачно наблюдает, как детина неуклюжими пальцами ломает спичку за спичкой, и говорит:

– Да, Джукан, если бы ты не был геройским партизаном, я бы сказал, что ты самая обыкновенная бестолочь. Как только война кончится, ты у меня, дружок, в школу отправишься, пока ее не окончишь, даже и не думай про женитьбу и другие глупости.

Джукан слушает и добродушно басит:

– Дай-то бог дожить до этого.

29

Нагулялся я по Бихачу, заглянул в каждый закоулок, прошел по местам, знакомым еще с давних гимназических дней, а в душе все-таки как-то пусто было. Сдавила сердце печаль и никак не отпускает.

Напрасно, стараясь казаться веселым, я показываю Скендеру:

– Вон в той лавке я воровал булочки.

– А вон, взгляни, вот в эту дыру в заборе мы пролезали, когда шли на Притоку орехи красть.

– Смотри, смотри, вон с того балкона интерната мы однажды стащили головку сыра килограммов на пять.

– Да ты, я гляжу, в Бихаче только и делал, что воровством занимался, – заметил Скендер, – может, ты и сейчас не прочь за старое приняться?

В ответ я только улыбаюсь, блуждая взглядом по бихачским улицам. Кого я ищу? Где ты, тот проказливый мальчишка, почему не появляешься? Спрятался в густых ветвях какого-нибудь ореха? Нет! Листва уже почти вся опала, в такое время мальчишки не лазают по деревьям.

Раздвинув ветви ракиты, я наклоняюсь над зеленоватой водой Уны. «Нет, уж не найти тебе того беззаботного, веселого гимназиста», – казалось, говорил мой задумчивый двойник, смотрящий на меня из воды, держа одну руку на автомате.

Через несколько дней я так и ушел из Бихача, поняв с грустью, что нельзя больше вернуться в волшебные детские годы. Надо быть взрослым, ходить по крутым, нелегким дорогам и делать вид, что этот суровый и чересчур уж серьезный мир вокруг как раз по мне.

В партизанской мастерской под Грмечем, в которой печатались листовки, меня встретил веселый гам:

– Откуда ты, Бранчило? Всех военных преступников в Бихаче переловил, а сам живой остался?

– Каких еще там преступников?

– Ну-ну, не прикидывайся тихоней. Нам про тебя, приятель, все известно. Давай рассказывай по порядку.

– Рассказывайте уж тогда вы, раз все знаете. Так в чем же все-таки дело?

Оказалось, что кто-то видел нас на заседании трибунала, из чего и родился такой рассказ.

Председатель трибунала товарищ Перо Радович, дескать, как-то пожаловался, что у него не хватает партизан, которые арестовывали бы в Бихаче и приводили в трибунал преступников, прятавшихся по домам. Уже были известны многие подозрительные квартиры, и надо было только сходить по этим адресам и произвести обыски.

– Как у тебя нет людей? – удивился дядя Янко, который, вообще говоря, казался вездесущим; многие даже клялись, что его в одно и то же время видели сразу в трех разных местах – вероятно, он просто нагнал на всех немало страху, задав хорошего перцу разным бездельникам и мародерам.

– У меня и правда очень мало партизан, некому арестовывать и приводить сюда немецких холуев, – пожаловался как-то Радович.

– Нет людей, чтобы подлецов ловить?! – закричал дядя Янко. – А чем, к примеру, занимаются три бездельника, которые торчат вон там на углу? Они, по-моему, только и делают, что дерут горло и гогочут. Я уже полчаса наблюдаю, как они зубоскалят. Того, что постарше, я вроде бы даже откуда-то знаю. А ну, зови сюда этих лоботрясов.

Рассказывают, что те трое бездельников были Скендер, повар Лиян и ваш покорный слуга.

Подошел, дескать, Радович к упомянутой троице и говорит:

– Товарищи, дядя Янко распорядился, чтобы вы мне кое в чем помогли. У вас найдется немного свободного времени?

– Дак ведь это как сказать… – стал вилять подозрительный Лиян, зная, что с дядей Янко лучше не связываться, но Скендер и Бранко с готовностью ответили:

– Конечно, конечно, о чем разговор!

– Ну, тогда вам надо сначала найти и привести сюда некоего Рикицу. Вот вам его адрес.

– Добро, – спокойно говорит Бранко, заключив по имени Рикица, что речь идет об одном его знакомом продавце каштанов.

– Когда его последний раз видели, он был в охотничьем костюме и желтых сапогах, – продолжал Радович. – Он довольно высокого роста.

– Желтые сапоги! – вырвался вздох у Скендера. – Я как раз давно о них мечтаю, а хозяин, говорят, высокий, надо думать, они как раз на меня будут, – шепчет он Бранко.

Радович между тем, глядя на Бранко, продолжал:

– Знаешь, товарищ, вы будьте очень осторожны, потому что он всегда носит с собой большой пистолет, парабеллум с двадцатью четырьмя патронами.

– Двадцать четыре патрона? – переспросил Бранко. – И что мы должны с ним делать?

– Арестовать и привести сюда, в трибунал, если, конечно, он не сбежит из города, – серьезно ответил Радович.

– А если он нас побьет? – завопил Лиян, выпучив глаза. – Выхватит свой револьвер с полсотней патронов и – трах-тарарах! – решето из нас сделает!

– А ведь Лиян прав! – воскликнул Бранко.

– Да вы партизаны или кто?! – возмутился Радович.

– Какие там партизаны! – махнул рукой Лиян. – Тут тебе все одни поэты.

– Какие такие поэты? – изумился Радович. – Ничего не понимаю.

– Сейчас поймешь, когда я тебе объясню, – сказал Лиян и назидательно поднял палец. – Видишь, вот этот рыжий винтовки никогда в руках не держал, зато написал целую кучу стихов и про то, что было, и про то, что будет завтра. Русские вон у Сталинграда только еще остановили гитлеровцев, а он уже небось написал стихотворение про то, как они их разбили вместе с этим ихним фон Купусом.

– Фон Паулюсом, а не фон Купусом, – поправил его Радович.

– А по мне, как он ни называйся, все одно фашист, раз в русский котел попал! – ответил Лиян. – А знаешь, кто этот длинный с усами?

– Понятия не имею, но надеюсь от тебя узнать, – с любопытством сказал Радович.

– Этот тоже не знает, с какого конца винтовка стреляет, зато голос его разносится дальше, чем грохот от наших гаубиц с Грабежа. Это тот самый Скендер, что «Стоянку» написал, я каждый раз плачу, когда ее слушаю, будто мне эта Стоянка мать родная.

Радович просиял и раскрыл объятия:

– Скендер, да как же я тебя не узнал? Мы же с тобой столько раз в Загребе встречались! Усы отрастил, скажи на милость!

Обнимаются они со Скендером, а Лиян толкает меня локтем под ребра и шепчет:

– Повезло этому Рикице с револьвером, кажись, не пойдем его арестовывать.

Вот так, говорят, и отделались наши поэты от необходимости ловить бандитов и отправились вместе с Радовичем на заседание трибунала, а повар Лиян поспешил в свою роту, чтобы – не дай бог! – снова не встретиться с дядей Янко.

– Хватит с меня и этих трех встреч, – пробормотал, надув губы, Лиян. – В первый раз он за мной гнался, второй – я за его жеребцом бегал, а теперь нате – ловите этого Рикицу с маузером. Черт возьми, если в четвертый раз придется за каким-нибудь фон Купусом гоняться, ты бы, товарищ Лиян, мог и сам в какую-нибудь заваруху попасть еще почище той, что русские немцам под Сталинградом устроили. Вот так-то, дорогая моя фляжка-утешительница.

30

Николетина Бурсач и Йовица Еж оказались со своей ротой в Бихаче как раз в те дни, когда там заседало Антифашистское вече народного освобождения Югославии – АВНОЮ. (Мы его сначала звали просто – «партизанское правительство», потому что было очень трудно запомнить такое чудное слово – АВНОЮ.)

Много времени спустя, если кто-нибудь спрашивал Йовицу, что они делали в Бихаче, он только хмурился и досадливо отмахивался:

– Лучше не спрашивай!

– А что такое?

– Да нечего тут рассказывать, – фыркал Йовица и втягивал голову в плечи, отчего казался еще меньше ростом. – Сам знаешь, какой бывает Николетина, когда на него найдет. Такой тарарам поднимет, только держись.

– Да что случилось-то, говори наконец!

– Счастье еще, что никто из нашей роты не видел, а то бы такой срам был! – говорил Йовица. – Мы там с ним только вдвоем оказались: и вот мой Ниджо…

– Так, так…

– Какое там так!.. У меня даже язык не поворачивается рассказать такое. Чуть на всю страну не опозорились. Ты вот знаешь, что такое АВНОЮ?

– Знаю, братец, слыхали мы про то и читали.

– Ха, слыхали и читали, да не видели! – снова фыркает Йовица. – А вы бы попробовали посмотреть, да не как-нибудь, а вблизи, от самых дверей, да еще без приглашения. Что, слабо?

– Ну а дальше-то что?

О том, что было дальше, Йовица решился рассказать только в начале четвертого, зимнего наступления гитлеровцев на партизан. Ему тогда вместе о Николетиной было приказано прикрыть эвакуацию из Краины одного партизанского госпиталя. И вот накануне нашего расставания, не зная, увидимся ли мы еще когда-нибудь, Йовица и рассказал мне эту историю.

Мы сидели в доме тетки Тодории у горящего очага, когда он неожиданно заговорил, точно продолжая давно начатый рассказ:

– Вот я и думаю, если наш Ниджо вдруг засуетился, стал у всех расспрашивать про АВНОЮ, тут дело что-то нечисто…

– И что?

– А то! Я, понимаешь, роюсь у себя в сумке, ищу одну брошюрку про АВНОЮ, чтобы ему прочитать, а он знай себе гудит, все равно что гроза у нас под Грмечем: «Нечего тут читать. Хочу своими глазами посмотреть на это наше новое правительство. Говоришь, историческое событие? А почему бы и мне хоть одним глазком не заглянуть в эту историю? Я ведь за нее добровольно собственную черепушку под усташеские очереди подставлял!»

– Да, Йовица, в хорошенькую историю тебя Николетина втянул!

– Ух, даже вспомнить страшно: уперся он, как баран толстолобый. Пришел со своим пулеметом под самые двери, за которыми заседают, хочет, видите ли, делегатов АВНОЮ посмотреть – и хоть кол ему на голове теши. Уф, как вспомню, снова дрожь берет!

Тут нам тетка Тодория дала по одной горячей картофелине – «для сугреву», как она сказала. Когда Йовица подкрепился, его рассказ потек гораздо спокойнее.

Через несколько недель после освобождения Бихача командир Николетина Бурсач снова оказался со своей ротой в небольшом городке на реке Уне.

Весь город скрыт под тонким снежным покрывалом, тишина кругом стоит такая, что кажется, будто ты оглох; недоверчивый командир подозрительно осматривается, ежится и бурчит, оглядываясь на взводного Ежа:

– Йовица, что это Бихач замолчал, как ребенок, когда в штаны нечаянно наделает? Не мешало бы дистанцию взять, а то, когда полоснет из окна, поздно будет.

Примерно месяц назад, в начале ноября, когда краинские бригады готовились к штурму города, Николетина впервые в жизни увидел Бихач. Политкомиссар произнес тогда речь по поводу годовщины Великой Октябрьской революции. Он им рассказал о крейсере «Аврора», о штурме Зимнего дворца, и за те два дня, пока в городе шел бой, у Николетины в голове перепутались Бихач и Петроград, октябрь и ноябрь, «Аврора» и наши минометы. Когда же наконец он, весь в пыли и пороховой гари, ворвался в женский монастырь, расположенный в самом центре города, ему показалось, что это по меньшей мере Зимний дворец. Опомнился он лишь тогда, когда вокруг зашелестели черные одеяния перепуганных монахинь.

– Тьфу, проклятье, давай, Йовица, выбираться из этих юбок, пока целы! От баб да богословия всегда лучше подальше держаться.

Позже, проходя мимо женского монастыря, Николетина всякий раз морщился и отворачивался, будто наткнувшись на бочку с гнилой кислой капустой.

– Хм, насилу из бабьих юбок выпутался!

Теперь, когда Николетина вновь оказался в Бихаче, город кажется ему каким-то необычно торжественным и спокойным. То ли от выпавшего утром снега, то ли от чего-то еще, командир и сам не знает, но, как всякий добрый солдат, он морщится при виде всей этой красоты и безмятежности.

– Штатские дрыхнут себе и в ус не дуют.

Кое-где на домах вывешены флаги. Чем ближе к центру, их становится все больше и больше. Вдруг Николетина догадывается, что все это может означать, и снова оборачивается к Йовице:

– Йовица, может, это скупщина начала заседать, или как там наше новое правительство называется?

После того как в бою под Цазином был ранен ротный комиссар Пирго, Йовица стал кем-то вроде неофициального политического советника при Николетине. Ничего, что он знает, может быть, даже меньше своего командира. Николетина всегда обращается к нему, своему добродушному и молчаливому односельчанину, потому что знает, что всегда найдет у него надежную поддержку. Обращаясь к Йовице, Николетина точно советовался с самим собою – вечно горбящийся Йовица всегда говорил ему то же самое, что Николетина и сам бы сказал себе.

Хотя он был молодым бойцом, вся рота называла взводного Ежа батей, потому что спина его была уже сгорблена, как и у их отцов. С малых лет он сиротствовал, и это наложило на его лицо отпечаток постоянной напряженной озабоченности. При первом же взгляде на него думалось: этот добровольно взвалил на себя и чужие заботы.

Йовица хмурится, будто силясь что-то вспомнить, и тупо таращится на Николетину.

– Оглох ты, что ли, я говорю, может, скупщина началась, эта… как ее?.. – теребит его Николетина, досадливо потирая небритую щеку.

– Ах да! – вспоминает Йовица. – Как же она называется-то?

По-прежнему хмурясь, он стал поспешно рыться у себя в сумке, достал какой-то обрывок бумаги и печально воззрился на него.

– Нету… выкурили… Вот тут было записано.

– Выкурили политический материал? – укоряюще глядит на него Николетина. – Вот и рассчитывай на тебя после этого!

– А что ж ты хочешь, если у меня вся рота бумагу просит?

Хотя и неохотно, они обращаются за разъяснением к новичку, бывшему восьмикласснику, который присоединился к роте уже в Бихаче. Он им объясняет, что в городе сейчас заседает АВНОЮ – Антифашистское вече народного освобождения Югославии.

Во всей этой суматохе и неразберихе после освобождения Бихача, когда был ранен сам комиссар, никто не удосужился обстоятельно объяснить бойцам роты, что такое это самое АВНОЮ, и бойцы поняли только то, что в Бихаче заседает партизанское правительство. Новичок-школьник пытался, правда, объяснить им все поподробнее, но бойцы слушали его вполуха, да и мало ему верили: что он может знать – только вчера пришел в роту, да к тому же у него шелковый шарф на шее, что означает, что он из господ. «Вот если бы тут наш комиссар был, тогда бы другое дело», – говорили бойцы.

Молча, точно в рот набрав воды, Николетина шел рядом с колонной, а когда рота разместилась в городе, он отозвал Йовицу в сторону и сказал:

– Слушай, я пойду погляжу, что там делается. Дело такое, что лишний контроль не помешает.

– Куда пойдешь?

– Да туда, в это самое АВНОЮ.

– На что тебе это?

– Вот те раз! – вытаращил глаза командир. – Правительство создается, командование, можно сказать, государственное, а ты – «на что тебе это»! Хочу посмотреть – и все тут.

Николетина подтянул ремень, поправил фуражку и, нахмурившись, решительным шагом направился к дому, где происходило заседание. С виду здание казалось очень похожим на то, из которого он в ноябре выбивал усташей, и это еще больше укрепило Николетину в своем намерении.

Перед входом в здание его останавливает часовой:

– Эй, товарищ, куда ты?

– Я только загляну, – деловито говорит Николетина и собирается войти.

– Нельзя, товарищ!

Николетина вздрогнул, как от удара, и хмуро посмотрел на часового.

– Как это нельзя, ты что?

– Нельзя, заседание тут.

– Ну так я потому и пришел.

Партизан позвал начальника охраны, и тот, установив, что Николетина не делегат и не почетный гость, с важностью покачал головой:

– Нельзя. А зачем тебе туда?

– Хочу посмотреть, кто там заседает.

– Видали! А зачем тебе это?

Николетина возмутился:

– Вот те на! Зачем мне это! Я уже второй год кровь свою проливаю, с пулями в прятки играю, а теперь, когда новая власть и государство создается, кто-то мне запрещает поглядеть, как это все выглядит. Ты, приятель, смотри, ври, ври, да не завирайся! Есть у меня право…

Услышав такие слова, начальник охраны немного смутился:

– Никто тебе, товарищ, не говорит, что ты не имеешь права участвовать, но… нельзя, понимаешь, входить, пока идет заседание, приказ.

– Да брось ты, парень, я же не собираюся в барабан бить и весь дом будоражить. Тихонечко войду и погляжу, кто там внутри сидит.

– Нельзя, товарищ, и этого нельзя.

Николетина нетерпеливо почесал в затылке:

– Ну ладно, давай я на животе проползу и хоть одним глазком загляну.

– Да ты что, сдурел или насмехаешься надо мной?! – возмутился начальник охраны. – Ползти на животе на заседание АВНОЮ, слыхали вы такое?

– А что ты удивляешься? – выпятил грудь Николетина. – Я за время штурма пол-Бихача на пузе пропахал, так почему бы мне десяток шагов до зала не проползти?

Начальник охраны только вздохнул, словно не зная, что сказать. Николетина повернулся к Йовице Ежу, который на три-четыре шага приблизился к ним, и, подмигнув ему, наполовину в шутку, наполовину всерьез сказал:

– Ты слышишь, Йовица, не дают нам даже заглянуть сюда. Что-то мне это подозрительно.

– Что тебе еще подозрительно? – мрачно спросил начальник охраны.

– Как это что? – воскликнул Николетина. – Если здесь и вправду создается наше партизанское правительство, то почему тогда от меня это скрывают да еще такую охрану ставят? А ну-ка говори, почему мне нельзя заглянуть в зал?

– А вот нельзя – и все тут! – упрямо ответил начальник охраны без всякого объяснения.

– А, так это ты мне не даешь увидеть мое правительство?! – побледнев, закричал Николетина, гневно глядя на начальника охраны.

– Ну я! И что из того?

Николетина резко обернулся и прошипел:

– Йовица, веди сюда роту!

И Йовица и начальник охраны были неприятно удивлены.

– Какую еще роту? – нахмурился начальник охраны.

– Мою роту! – отрубил Николетина. – Если уж нам удалось разбить доты перед Бихачем и прорваться через мост, по которому било пять пулеметов, эта паршивая дверь с пятью охранниками нас не остановит.

Йовица подошел к начальнику охраны и озабоченно попросил:

– Дай ему заглянуть, черт с ним, а то ведь этот сумасшедший такую кашу заварит, что мы вовек не расхлебаем. Рота за ним в огонь и воду пойдет.

Командир яростно плюнул и кисло посмотрел на ремни, которыми был перетянут Николетина.

– Ладно, оставь здесь оружие, и я тебе разрешу заглянуть в зал.

Николетина вытаращил глаза:

– Оружие?! Какое оружие? Я поклялся не выпускать из рук оружие до самого Берлина, и сейчас меня никто не разоружит, пусть даже в этом зале саму святую троицу увижу.

– Делай как знаешь! – махнул рукой начальник охраны, которому надоело препираться, и, вместе с часовым введя Николетину в дом, он осторожно приоткрыл дверь зала и шепотом позвал: – Давай, но чтобы только нос просунул.

Николетина нагнулся и, затаив дыхание, заглянул в узкую щель между дверью и косяком. Через несколько секунд начальник охраны услышал, как он прошептал:

– Ух ты, да тут одни военные! – И, словно рассуждая с самим собой, добавил: – Ну конечно, вся страна поднялась. Даже старики военную форму надели. Вон и поп сидит, клянусь Николой угодником.

Стараясь как можно лучше все рассмотреть, он просунул в дверь уже всю голову. Делегаты на последних рядах стали оглядываться, почувствовав, что в спину несет сквозняком. Однако Николетина отступил только тогда, когда ему показалось, что его увидел из президиума сам Верховный главнокомандующий.

В восторге от увиденного, едва различая в темном коридоре начальника охраны, Николетина укоризненно покачал головой:

– Что же это ты, а? Не хотел дать мне посмотреть на такую нашу красу и славу, такую… такую, будто их сам царь Лазарь на пир созвал.

– Я же тебе сказал: приказ есть приказ.

– Сразу видно, что твои деды, как и мои, царю служили. Выставился, понимаешь, в дверях… Я уж испугался, думал, что кто-то из лондонского правительства приехал, раз ты ни в какую пропускать не хочешь.

– Однако и ты через край хватил!

– А как же иначе? Тут ведь мои односельчане сидят, крестьяне, командиры, члены комитетов, а ты уперся…

– А что ж ты думал, свое ведь охраняю, не чье-нибудь…

– Ишь ты, как ловко повернул! – одобрительно воскликнул Николетина. – Это ты в точку бьешь! Ей-богу, в самую точку! – Тут Николетина на минуту задумался, а потом, уже выходя на улицу, примирительно добавил: – Однако придется тебе признать, что и я в точку бью. Ты только представь: воюешь ты, воюешь, кровь свою проливаешь, а потом тебе тут за закрытыми дверями неизвестно какую свинью подложат. Не успеешь оглянуться, как окажешься сбоку припека. Верно я говорю, Йовица, яблочко мое?