Текст книги "Периферийная империя: циклы русской истории"
Автор книги: Борис Кагарлицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)
ОЛИГАРХИЧЕСКОЕ ГОСУДАРСТВО
Первый этап разграбления общественной собственности породил гротескную породу «новых русских» – полуграмотных бизнесменов, зачастую с криминальным прошлым и неизменно бандитскими повадками. Однако эти анекдотические персонажи никогда не были настоящими хозяевами жизни. Реальная экономическая власть понемногу сосредоточивалась в руках новой элиты, овладевшей крупнейшими нефтегазовыми и металлургическими компаниями. Выйдя из рядов старой бюрократии, эта элита трансформировалась, пополняла себя «свежей кровью», меняла свою культуру поведения.
К середине 1990-х годов процесс перехода был в основном завершен. В стране сложились серьезные предпринимательские кланы, лидеры которых получили в прессе прозвище олигархов. Основой их капиталов был контроль за вывозом сырья и полуфабрикатов на мировой рынок. Экспорт ресурсов рос пропорционально распаду отечественной промышленности. В этом смысле кризис и спад были важнейшим условием успешного накопления капитала.
Контроль над экспортом в сочетании с катастрофическим падением курса рубля гарантировал то, что в руках у олигархов сосредоточились «настоящие» финансовые ресурсы. Обесценение рубля вело к долларизации экономики. А это, в свою очередь, означало, что господствующие позиции в стране получают компании, которым гарантирован стабильный приток западной валюты. Предпринимательские кланы, оседлавшие экспорт сырья, диктовали свои правила игры не только в экономике, но и в политике, культуре, масс-медиа.
Олигархический тип капитализма, сложившийся в России середины 1990-х, был теснейшим образом связан с периферийным характером экономики. Одно было бы невозможно без другого. Включение Российской Федерации в мироэкономическую систему в качестве поставщика сырья и рынка сбыта для транснациональных компаний, предопределило формирование соответствующей олигархической элиты, власть и богатство которой базируются на паразитической эксплуатации ресурсов страны и остатков производственного потенциала, созданного советской индустриализацией. А власть олигархии делала политически и экономически невозможными попытки реализации любых иных сценариев развития.
Государство, конституционно оформленное переворотом 1993 года, когда законно избранный парламент был расстрелян из танков, не могло не быть авторитарным. Конституция 1993 года закрепляла не только непомерные амбиции Ельцина, который стремился быть самодержцем и «демократическим» президентом в одном лице. Она создавала удобную для олигархических и бюрократических элит политическую систему, в которой народ практически не имеет шансов влиять на власть, в чьих бы руках эта власть ни находилась. Новое государственное устройство смогло удачным образом соединить авторитаризм исполнительной власти, покоящийся на избирательных фальсификациях, с легальным существованием парламентской оппозиции и реальной свободой печати, совершенно не влияющих на «серьезную политику». В этом смысле российское государство уже вновь обрело черты, присущие царизму эпохи 1905-1914 годов, с той лишь разницей, что формальное восстановление монархии (неоднократно обсуждавшееся в российской элите) для этого не понадобилось. Устаревшая модель сословной монархии была заменена более «современной» олигархической республикой.
ДЕФОЛТ 1998 ГОДА
На протяжении большей части 1990-х годов российское руководство добросовестно выполняло все рекомендации Международного валютного фонда. После того, как в конце 1993 года инфляция более или менее стабилизировалась, был установлен явно завышенный курс рубля. Эта перемена странным образом совпала с завершением первого этапа приватизации, в ходе которого основные ресурсы страны были сосредоточены в руках новых собственников. Вслед за этим ушли в тень «новые русские» и вышли на авансцену олигархи.
Вывоз сырья теперь сочетался с поддержанием завышенного курса рубля. На первый взгляд это было нелогично, ибо олигархи жили от экспорта, а завышенный курс национальной валюты экспортерам невыгоден. Однако речь шла не о промышленности, которая от такой политики задыхалась, а об экспортерах сырья. Для них же решающим фактором бы не курс национальной валюты, а мировая цена на нефть.
Страна была наводнена дешевым импортом, отечественная промышленность задыхалась, не выдерживая конкуренции. Однако, как справедливо заметил известный американский экономист Дж. Стиглиц, завышенный курс рубля, являвшийся катастрофой для страны, оказался «благодеянием» для элиты [800]
[Закрыть]. Привилегированные слои могли по выгодным ценам приобретать предметы роскоши, а также вывозить средства из страны. Крупнейшие экспортеры были одновременно владельцами основных банков, которые вкладывали деньги в финансовые операции, экспорт капитала и импорт товаров. Таким образом, завышенный курс рубля, в конечном счете, устраивал олигархию.
Еще более устраивал он транснациональные корпорации, ввозившие в обнищавшую страну товары, и финансовых спекулянтов, работавших с облигациями российского государственного долга.
«МВФ беспокоило то, что девальвация рубля вызовет новый виток инфляции, – пишет Стиглиц. – Его требование, чтобы Россия поддерживала завышенный курс рубля, и многомиллиардные кредиты, которые пошли на это, в конечном счете, привели экономику к крушению» [801]
[Закрыть]. Несмотря на неукоснительное выполнение рекомендаций западных экспертов, обещанный экономический рост не наступал. «Таким образом, во время восточно-азиатского кризиса Россия находилась в странном состоянии. Она была обильна природными ресурсами, но государство было бедным. Правительство фактически раздало ценнейшее государственное имущество, и в то же время было не в состоянии выплачивать пенсии престарелым или давать социальные пособия бедным. Правительство занимало миллиарды у МВФ, увеличивая бремя задолженности страны, в то время как олигархи, которые получили от государства такие щедрые подарки, выводили из страны многомиллиардные капиталы. С подачи МВФ правительство допустило свободное движение капиталов через границы, что должно было обеспечить приток средств. Предполагалось, что такая политика сделает страну более привлекательной для иностранных инвесторов, но на деле это была улица с односторонним движением, по которой осуществлялось бегство денег из страны» [802]
[Закрыть].
Бегство капитала и упадок промышленности оставили правительство без денег. Руководство страны, сознательно обслуживавшее олигархов (а порой и состоявшее из представителей олигархии) не видело в этом большой трагедии. Но некоторые государственные расходы все же надо было финансировать, тем более что этого требовал и сам бизнес, стремившиеся поживиться от казенных денег всякий раз, когда появлялась малейшая возможность этого. Дефицит государственных средств покрывался заимствованиями, как на внешнем, так и на внутреннем рынке. Внутренний долг России превратился в гигантскую финансовую пирамиду, крушение которой становилось только вопросом времени.
К концу 1990-х годов политика свободного рынка, проводившаяся на основе «Вашингтонского консенсуса» в глобальных масштабах, привела к закономерному результату – мировому кризису перепроизводства. Этот кризис начался со стран Восточной Азии, куда к тому времени переместилась значительная часть мировой промышленности. Сокращение производства в Азии сопровождалось ростом валютной нестабильности в глобальной экономике и падением спроса на нефть. И то и другое немедленно ударило по России. Из-за своей явно завышенной цены рубль превратился в идеальный объект для международных финансовых спекулянтов, а удешевление нефти подорвало доходы государства и частных компаний. В результате на финансовом рынке давление на рубль резко усилилось, а средств для поддержания его курса стало значительно меньше.
Уже в начале 1998 года цены на нефть упали настолько, что доходы от ее продажи не покрывали издержки добычи и транспортировки. Летом кризис, начавшийся в Азии, добрался до России.
В июне 1998 года американская корпорация Goldman Sachs сняла огромный Дом Союзов, где когда-то проходили похороны Ленина и Сталина, чтобы прославить российский капитализм и отпраздновать открытие своих новых офисов. Американцы доставили на вечеринку бывшего президента США Джорджа Буша старшего, чтобы порадовать гостей. Через два месяца Россия объявила дефолт по внутреннему долгу, девальвировала свою валюту и вызвала панику на международных финансовых рынках.
После того как в августе правительство пошло на дефолт, началась цепная реакция крахов в банковском секторе. Иностранные финансовые спекулянты, работавшие с российскими ценными бумагами, погорели на миллиарды долларов. Затем кризис переместился в Латинскую Америку, где на грани краха оказалась бразильская валюта. Однако здесь, в отличие от России, девальвацию провели своевременно, и падение курса бразильского реала не приняло таких катастрофических форм, как крах рубля.
КЕЙНСИАНСТВО ПО-РУССКИ
Крах рубля, деморализовавший олигархическую элиту, оказался благодеянием для экономики. Импорт стремительно сократился, а отечественные предприятия почувствовали себя более уверенно. Удешевление рубля резко повысило их конкурентоспособность. В свою очередь, западные фирмы, не видя возможности ввозить в Россию продукцию, но боясь потерять рынок, начали вкладывать деньги и переносить технологии для производства на месте. Подобное стихийное замещение импорта привело к заметному оживлению промышленности.
В условиях, когда олигархия была растеряна, а население озлобленно, у президента Ельцина не оставалось иного выхода кроме как назначить правительство, способное действительно изменить экономический курс. Премьер-министром стал Евгений Примаков, а вице-премьером по экономике – Юрий Маслюков, оба являвшиеся решительными противниками неолиберального курса.
В отличие от борьбы за поддержание курса рубля новый кабинет взял курс на стимулирование производства и развитие внутреннего рынка. Огромные долги по зарплате, накопившиеся в государственном секторе, начали выплачиваться. К изумлению неолиберальных экспертов, инфляция росла гораздо медленнее, чем увеличивалась масса бумажных денег – цены на рынке были неоправданно завышены, и по мере появления у людей наличности цены даже начали снижаться, двигаясь навстречу платежеспособному спросу.
В России начался промышленный рост. Оборонная промышленность отчасти восстановила производство за счет экспорта. Иллюзия благополучия создавалась также за счет роста мировых цен на топливо, который начался в 2000 году. Оправившись от спада, экономики стран Восточной Азии предъявили новый спрос на сырье. Одновременно в Соединенных Штатах и Западной Европе накопился изрядный инфляционный потенциал.
Благодаря разгону кредитной и биржевой инфляции, развернувшейся в США на протяжении предшествовавших 15 лет, огромные средства во всем мире были изъяты из «реальной экономики» и перекочевали в сферу финансовых спекуляций. Здесь Россия находилась в первых рядах, вывозя в США огромные средства, разворованные в промышленности. Перераспределение средств из промышленности в пользу финансового капитала, происходившее в России в форме откровенного грабежа, имело место и в западных странах, только в более «цивилизованной» форме.
Как отмечают российские исследователи, «львиная доля прироста кредитных денег шла на фондовый рынок, способствуя неоправданно быстрому его подъему. Вместо инфляции на потребительском рынке имела место инфляция финансовых активов» [803]
[Закрыть].
Эта «кредитная накачка экономики» привела к расцвету массовых спекуляций на фондовом рынке, дестабилизировав мировую систему на рубеже XX и XXI веков. Правительства, верные «Вашингтонскому консенсусу», ограничивали свои расходы, но мер для сдерживания кредитной и биржевой инфляции не предпринимал никто. На протяжении 10 лет бумажные деньги не дешевели, а спекулятивный финансовый капитал возрастал непропорционально росту производства. Обесцененные «безналичные» деньги можно до поры свободно конвертировать в полновесную наличность. Нужен был только механизм, который позволил бы это сделать.
Таким механизмом оказалось взвинчивание нефтяных цен в 2000-2001 годах. В экономике Запада возник своего рода «инфляционный навес». Теперь «лишние» деньги обрушились на нефтяной рынок. Поскольку долларовый «навес» рухнул, рубль, став «нефтяной валютой», неожиданно укрепился, а поток дешевых долларов, хлынувший в страну, поддерживал рост производства и иллюзию благополучия.
Однако этот рост, показавший впечатляющие результаты уже в 1999-2000 годах, был крайне неустойчивым. Предприятия возобновляли производство, но инвестиций почти не было. Как отмечает Делягин, возрождение промышленного производства «после кризиса было во многом «куплено» ухудшением ситуации в остальных сферах, в первую очередь падением реальных доходов населения и полным крахом финансового сектора» [804]
[Закрыть].
В свою очередь, олигархия, оправившись от шока, пережитого в 1998 году, быстро восстановила свои позиции. Правительство Примакова со своими кейнсианскими мерами фактически спасло собственных политических противников. Как только оздоровление экономики стало очевидным, олигархия обрела уверенность в себе. Решением Ельцина правительство Примакова было отправлено в отставку. А в январе 2000 года в Кремле уже воцарился новый президент – Владимир Путин, выбранный Ельциным в качестве наследника.
ВТОРАЯ «СТАБИЛЬНОСТЬ»
Политический проект новой администрации до странности напоминал курс, избранный в начале 1970-х Леонидом Брежневым. Прекрасно отдавая себе (после краха 1998 года) отчет в слабостях отечественной экономики, правящие круги отнюдь не собирались ее преобразовывать, тем более что общество, деморализованное и растерянное переменами предшествующих лет, не представляло для них серьезной опасности.
До тех пор, пока цены на нефть оставались для России благоприятными, можно было ничего не предпринимать, одновременно убеждая народ и самих себя в том, что страна вступает в новую эру порядка и стабильности. Однако промышленный рост не был (по крайней мере, в период 1999-2003 годов) связан со сколько-нибудь серьезными инвестициями. Новые собственники продолжали использовать оборудование и технологии, доставшиеся им в наследство от советского государства. Речь шла лишь о восстановлении производства, резко сократившегося в 1990-е годы. Но даже здесь достижения были не блестящими. В 2003 году, после четырех лет роста, загрузка промышленных мощностей составила всего 55%. Лишь в топливных отраслях и металлургии, являвшихся лидерами развития, загрузка мощностей составила соответственно 79 и 70% [805]
[Закрыть].
Своим крупным достижением российские власти считали возобновление зернового экспорта в 2002 году. Если Советский Союз регулярно импортировал зерно, то новая, постсоветская Россия, к тому же лишенная хлебородных областей, отошедших к независимой Украине и Казахстану, смогла выйти на мировой рынок в качестве экспортера. Это действительно выглядело бы серьезным успехом, если бы не одно обстоятельство: достигнута подобная победа была не столько за счет резкого роста производства, сколько за счет сокращения внутреннего потребления. Московская «Родная газета» констатировала: «Наше аграрное хозяйство вернулось к старозаветной модели… 1913 года. Россия вновь сбывает за границу «излишки» зерна из недоедающих губерний» [806]
[Закрыть].
В советское время основной причиной импорта была нехватка фуражного зерна для скота. Поголовье скота, резко сократившееся во время коллективизации, с огромным трудом удалось восстановить лишь после Второй мировой войны. В годы неолиберальной реформы начался новый массовый забой скота, по своим масштабам превзошедший даже то, что творилось в годы коллективизации. Сократились и посевные площади. Крупные города этого не почувствовали, поскольку освободившееся место сразу же было занято импортом. Но деревня, малые города и наименее обеспеченные слои общества ощутили последствия произошедшего немедленно. «Главный санитарный врач России Геннадий Онищенко свидетельствует, что рацион россиян снизился на тысячу калорий – от искомых 3,2 тыс. в сытые 80-е. Авторитетная госкомиссия признала, что основная причина высокой смертности – недостаточное и несбалансированное питание. Попросту – недоедание» [806]
[Закрыть] [Регулярное недоедание сказалось и на росте смертности: в 2003 году средняя продолжительность жизни в России составила 67 лет[807]
[Закрыть]].
На протяжении 1990-х годов близкие к правительству эксперты объясняли неудачи реформ тем, что «сама структура производства в Советском Союзе была необыкновенно утяжелена, смещена в сторону оборонных отраслей. И в новых экономических условиях такой серьезный обвал был неизбежен» [808]
[Закрыть]. Между тем, именно области, работавшие на народное потребление, понесли самый большой урон после перехода к политике открытого рынка. Напротив, производство вооружений, хотя и пострадавшее от перемен, сохранило свои позиции, поскольку уже в советское время было приучено к прямой и косвенной конкуренции на мировом рынке. Оборонный заказ в России сократился до минимума, но продолжались поставки оружия в Индию, а затем и в Китай. Парадоксальным образом оборонное производство более или менее успешно выживало на фоне снижающейся обороноспособности страны.
Специализация Советского Союза в мировой экономике начала 1980-х состояла в поставках топлива и вооружений. Точно та же специализация сохранилась и даже усилилась после реставрации капитализма. Иными словами, переход к открытому рынку не только не помог преодолеть диспропорции, типичные для поздней советской экономики, но напротив, усугубил их.
Единственным существенным отличием от советского времени был выход после дефолта на мировой рынок российской металлургии. Как и в XVIII веке, спад внутреннего спроса (сокращение до минимума оборонного заказа) привел к высвобождению свободных мощностей, а дешевизна рабочей силы сделала российский металл вполне конкурентоспособным. И здесь рост производства происходил не столько за счет его развития и модернизации, сколько за счет старых мощностей, введенных еще в советское время.
МОСКВА МЕЖДУ БЕРЛИНОМ И ВАШИНГТОНОМ
Слабость позиции России в полной мере выявилась весной 2003 года во время войны в Ираке. Этот конфликт, начинавшийся как столкновение Соединенных Штатов с арабским миром, завершился дипломатическим противостоянием Вашингтона с германо-французской коалицией, выступившей против развязывания войны.
Неожиданно для многих наблюдателей, и отчасти даже для самой себя, администрация Путина в Кремле жестко выступила против США, приняв строну Германии. В первые дни иракского конфликта заявления российских чиновников и тон телевизионных передач заставили многих вспомнить антиамериканскую пропаганду советских времен. Однако эти жесткие слова звучали уже не из уст лидеров сверхдержавы, а от осторожного начальства бедной страны, которая постоянно оглядывается на влиятельных европейских соседей.
Решительность российского руководства была вызвана отнюдь не четким пониманием национальных интересов или продуманной стратегией. В течение 1990-х годов десятилетиями складывалась система, при которой Россия политически зависела от Соединенных Штатов, а экономически – от Германии. Значение Германии видно, если посмотреть на структуру иностранных инвестиций, размещенных в России к началу 200-х годов. На 1 января 2003 года они составляли, по официальным данным, 42,928 млрд. долларов. Причем на Германию приходилось 8,146 млрд., а на США, занимавшие третье место, – 5,522 млрд. Второе место (5,627 млрд. долларов) неизменно занимал Кипр, через который прокручивались уведенные от налогов российские же деньги [809]
[Закрыть]. При этом существенно, что германские инвестиции направлялись преимущественно в производство, чего нельзя было сказать о работе в России американского капитала. Еще большим было значение Германии для российского сырьевого и энергетического сектора, поставлявшего туда львиную долю экспортной продукции.
Америка диктовала России политическую повестку дня, а германский капитал понемногу занимал лидирующие позиции среди иностранных инвесторов и партнеров. Эта система прекрасно работала до тех пор, пока Германия старалась быть незаметной в международных делах и, по крайней мере, на словах, демонстрировала солидарность с США. Но разворачивающийся кризис миросистемы в начале нового столетия подорвал это шаткое равновесие. Ситуация обострилась с появлением на мировом рынке новой глобальной валюты – евро. Как справедливо отмечали многие исследователи, объединение европейских валют (фактически на основе немецкой марки) представляло собой нечто большее, чем попытку экспансии на мировом финансовом рынке. Есть все основания «считать введение единой европейской валюты геополитическим проектом» [810]
[Закрыть]. После того, как американо-германские противоречия вышли на поверхность, московское начальство растерялось. Когда стало ясно, что Германия и Франция и без России получат большинство в Совете Безопасности Организации Объединенных Наций, президент Путин поторопился выступить с решительным заявлением по Ираку, чтобы доказать свою нужность европейским партнерам.
Радикализм Кремля вызвал растерянность в самой отечественной элите, и уже к лету 2003 года Москва изо всех сил старалась дать задний ход, демонстрируя Вашингтону свою лояльность. Однако, как и в прежних мировых конфликтах, Россия была несвободна. Она оказалась зажата между противостоящими блоками. Российский рынок и ресурсы играли слишком важную роль в европейской стратегии Берлина. По мере того, как обнаруживалась политическая слабость и экономическая рыхлость европейской интеграции, все более возникала потребность консолидировать стабильное «ядро» объединенной Европы. Глобальная экономическая депрессия, начавшаяся в 2000-х годах, поставила под вопрос господствующие неолиберальные модели. Обострилась конкуренция капиталов.
Вместе с «холодной войной» уходило в прошлое и бесспорное «американское лидерство». Новое европейское объединение вступило в конкуренцию с США. В свою очередь, Россия становилась сырьевой базой и геополитическим «тылом» этой коалиции. С того момента, как Соединенные Штаты, захватив иракскую нефть, поставили под контроль ближневосточные ресурсы, значение российского топлива для Западной Европы возросло многократно.
Однако надежды Кремля на формирование устойчивой коалиции с западноевропейскими партнерами оказались преувеличенными. К середине 2000-х годов сближение и сердечное взаимопонимание с лидерами Германии и Франции сменилось охлаждением, а Москва, продолжавшая выступать с критикой США, все больше оказывалась в международной изоляции. В значительной мере подобное развитие событий было предопределено грузом нерешенных проблем в отношениях между Москвой и ее европейскими партнерами, конфликтом интересов в Восточной и Центральной Европе и сменой правительств в самих западных государствах (симпатизировавшие России Герхард Шредер и Жак Ширак были сменены на своих постах Ангелой Меркель и Николя Саркози). Однако главная проблема для России состояла в положении самой Западной Европы. Интеграционный проект, опиравшийся на неолиберальные экономические реформы, испытывал возрастающие трудности, правящие круги ведущих стран чувствовали себя все менее уверенно, а противоречия между партнерами по Европейскому Союзу сводили на нет попытки выработать общий внешнеполитический курс, который мог бы составить альтернативу политике Вашингтона.
НЕДОСТРОЕННАЯ НАЦИЯ
Крушение Советского Союза сопровождалось острым «кризисом идентичности» и деморализацией общества. Все «проклятые вопросы» прежней русской истории вдруг вышли на передний план, но в гораздо более болезненной форме, ибо независимо от подхода видимых средств к их разрешению не было.
С точки зрения культурного самоопределения Россия XIX века явно была «недостроенной нацией». С одной стороны, она являлась одной из великих европейских держав, но с другой стороны, оставалась частью периферии. В результате национальное самосознание жителей империи оказывалось исключительно противоречивым. В течение всего петербургского периода оставалось постоянной загадкой, где кончается «империя» (будь то в старом, византийском, или в новом, колониальном, смысле) и где начинается «нация» (в западном понимании слова). России приходилось быть всем сразу.
Периферийное положение русского государства вызвало потребность в национальном самоутверждении, такую же, как и в других странах периферии – от Мексики до Индии. Но существование империи накладывало свой отпечаток на русской национализм, придавая ему откровенно реакционные черты. Подавление собственных меньшинств воспринималось как необходимое условия для борьбы против «козней Запада».
Революция 1917 года, казалось, стихийно разрешила эти противоречия. С одной стороны, проблема внешней зависимости была решена не борьбой против «иноземцев», а социальным преобразованием внутри страны. С другой стороны, имперско-национальный вопрос был снят за счет создания нового государства, в котором предположительно должна была возникнуть и «новая общность людей» – советский народ.
«Сталинский термидор» скорректировал результаты революции, но не отменил их. Социальное освобождение оказалось ограничено и сведено к «равноправному» участию всех граждан в индустриальном обществе. Без политической свободы это равноправие становилось неполным и условным, а формирование новой бюрократической элиты шло полным ходом. Тем временем в советской «семье народов» все более явственно проглядывали черты старой империи.
Однако крах СССР отбросил страну назад не только по отношению к реальным достижениям советского периода, но и по отношению к временам царской России. Ибо петербургская империя, при всей ее периферийности, все же была способна играть самостоятельную роль в мировой политике. Новая Россия, возникшая на руинах советского эксперимента, была к этому неспособна. В известном смысле она сумела синтезировать все худшие традиции как петербургского, так и советского периода. Она унаследовала имперское сознание без империи и комплекс национальной неполноценности без пафоса социальных преобразований. В ней сложилась элита, презирающая собственную страну до такой степени, что это уже приобретало анекдотические черты. Эта элита, по крайней мере, на первых порах, была последовательно «пораженческой», в том смысле, что именно неудача Советского Союза в «холодной войне» обеспечила ей доступ к новым привилегиям и позволила интегрироваться в мировой правящий класс. Это была типичная элита эпохи реставрации – самодовольная, склонная к поиску сиюминутных наслаждений, безответственная. Однако противостояла ей оппозиция, черпавшая вдохновение в самых мрачных периодах отечественной истории и самых ретроградных идеологиях (как доморощенных, так и импортированных). Сочетание клерикализма, ностальгии по тоталитарным сторонам советского прошлого, этнического национализма, антисемитизма и исламофобии оказалось своеобразной формой идеологического компромисса, объединившего лидеров официальной оппозиции. Таким образом, политическая дискуссия свелась к спорам между элитой, неспособной модернизировать страну, и официально признанной «контрэлитой», вообще не желающей модернизации.
Такая ситуация была предельно выгодна для олигархического капитализма, восторжествовавшего в России 1990-х годов. Однако воспроизводилась она не только оттого, что была выгодна властям, но и в силу тяжелейшей психологической депрессии, в которой оказалось общество после произошедшей с ним катастрофы.
ЖИЗНЬ НЕ ПО СРЕДСТВАМ
В начале 1990-х годов научная интеллигенция воспринимала себя как потенциальную контрэлиту, которая сможет прийти на смену выдохшейся партийной бюрократии. Отдельные представители «образованного общества» действительно достигли впечатляющих высот во власти и бизнесе, но большая часть интеллигенции катастрофически деградировала.
«Либеральный лозунг приватизации во имя прогресса, свободы и преодоления застоя, – пишет Алла Глинчикова, – одни восприняли как путь к ослаблению и ликвидации информационно-управленческого неравенства и привилегий, другие, напротив, как средство их усиления и упрочения. Обе элиты сделали ставку на экономические и технологические преобразования, ожидая позитивных для себя плодов» [811]
[Закрыть]. Кто победил в 1990-х годах, было более чем очевидно. Однако оставалось неясно, насколько полной и окончательной была эта победа. Периферийная интеграция России в мировую экономику и соответствующая ей олигархическая модель социально-политической организации привели страну к столь острому кризису, к столь очевидным и неразрешимым противоречиям, что новый раунд общественной борьбы оказался неизбежен.
Для той экономики, которая возникла в России по итогам неолиберальных реформ 1990-х годов, общество оказалось слишком образованным. Несмотря на резкое снижение жизненного уровня, страна «жила не по средствам», поскольку сложившаяся общественная система не могла обеспечить населению даже минимальных условий цивилизованного существования. С другой стороны, ни государственная бюрократия, ни олигархия не могли позволить себе «довести реформы до логического предела». Вначале 1990-х страна пережила социальную катастрофу, выразившуюся в резком снижении уровня жизни для большинства жителей при одновременном столь же резком росте имущественного расслоения. Спад потребления на внутреннем рынке был наиболее четким показателем произошедших перемен. В 2003 году либеральная «Новая газета» сообщала: в 1980-х годах «на одного гражданина приходилось потребительских расходов $500 в месяц. Сегодня $60». По данным той же газеты, «$1,5 трлн. рабочего капитала России сожжены «реформами». Эти ресурсы выкачаны за рубеж» [812]
[Закрыть].
В таких условиях даже вполне безответственная элита, которая находилась у власти в России к началу 2000-х годов, не могла позволить себе риска повторной катастрофы. Было ясно, что призыв «жить по средствам» означал требование окончательной ликвидации всех социальных и культурных завоеваний XX века, причем относящихся не только к советскому периоду, но и к временам Витте и Столыпина.
В результате постсоветская Россия оказалась страной с нищенским уровнем жизни большинства, который все равно мог поддерживаться только за счет государственных субсидий и дотаций. То же относилось и к имевшемуся уровню квалификации и образования работников. Борьба вокруг сохранившейся системы образования и науки приобрела затяжной и позиционный характер. Попытки преодолеть их кризис неизменно проваливались, но точно так же проваливались и усилия, направленные на окончательное «реформирование» (то есть ликвидацию) этих систем, оказавшихся явно «избыточными» для периферийной экономики. Точно таким же образом «зависла» и военная реформа.
