Текст книги "Периферийная империя: циклы русской истории"
Автор книги: Борис Кагарлицкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
В свою очередь, для «свободной» экономики Англии было очень важно получение дешевого сырья и полуфабрикатов из России и Америки. Именно потому, что труд англичанина был свободным, а следовательно, относительно дорогим, особое значение имели поставки дешевого железа, хлопка и других материалов, произведенных восточноевропейскими крепостными или рабами на американских плантациях. Россия не только модернизировалась на основе крепостничества, но и вносила свой вклад в развитие европейского капитализма.
Дешевизна русского экспорта могла быть компенсирована единственным способом – ростом объемов продаж. А это могло быть обеспечено только постоянной экспансией, не столько экономической, сколько военной и политической. Хотя планы Екатерины относительно торговли металлом в Южной Европе так и остались на бумаге, интерес к Средиземному морю не оставлял императрицу.
БРОСОК НА ЮГ
Будучи в военном отношении мощной державой, Россия, естественно, стремилась доминировать в своей экономической зоне. Показательно, что экспансионизм русских царей не встречал ни в XVIII, ни в первой половине XIX века серьезного противодействия с Запада. России периодически приходилось воевать в общеевропейских войнах, но это было вызвано отнюдь не стремлением западных соседей сдержать территориальную экспансию Петербурга, а напротив, желанием западных политических и экономических партнеров России вовлечь ее в конфликты между собой, использовать в своих целях огромный военный потенциал империи.
Российский экспансионизм XVIII века встречал одобрение в Англии, Голландии и даже в Пруссии, прежде всего, потому, что отвечал объективным потребностям развивающейся мироэкономики. Доминируя в Восточной Европе, Российская империя способствовала поддержанию порядка в регионе, его интеграции в мировой рынок. Именно поэтому западные державы отнюдь не препятствовали постепенному поглощению Петербургской империей Польши и Прибалтики, но тщательно заботились о том, чтобы русская экспансия не выходила за пределы той периферийной зоны, к которой принадлежала сама империя. Так, во время русско-турецких войн XVIII-XIX века западные партнеры, не мешая петербургскому двору расширять свои владения за счет «больного человека Европы», никогда не давали царям довести дело до конца. Планы окончательного расчленения Оттоманской Турции вынашивались в Петербурге на протяжении полутора столетий, но каждый раз от них приходилось отказываться. Так, Екатерине II пришлось похоронить свой «греческий проект» – план создания подконтрольного Петербургу греческого государства со столицей в Константинополе и с русским великим князем Константином во главе. Основное противодействие русским интересам в тот момент исходило из Франции, но и союзники России – Англия и Австрия – не пожелали поддержать планы императрицы. Война с Турцией закончилась Кучук-Кайнарджайским миром, вполне благоприятным для России, но одновременно – и полным крушением «греческих» амбиций Екатерины. Андрей Зорин, исследователь русской публицистики XVIII века, отмечает, что подобное противодействие христианских держав российским планам в отношении мусульманской Турции вызвало настоящее смущение умов среди отечественной элиты, положив начало «мифологии всемирного заговора против России» [410]
[Закрыть]. При этом политика Франции воспринималась в Петербурге не просто как враждебная, а как попытка «не допустить Россию в систему европейских государств» [411]
[Закрыть].
Если смотреть на «греческий проект» Екатерины как на попытку восстановить «путь из варяг в греки», ясно, что это – утопия в эпоху атлантической торговли. Символическое значение Константинополя как центра православного мира тоже вряд ли волновало Екатерину – немку, воспитанную на книгах французских просветителей. Но стремление Петербурга расширить свое влияние в Южной Европе было вызвано отнюдь не только страстью к территориальным захватам.
В самой Восточной и Южной Европе государства, оказавшиеся частью общей с Россией периферийной зоны мировой экономики, неизбежно обречены были в той или иной форме подпасть под влияние империи. И чем более «отсталыми» и зависимыми от Запада становились в процессе развития эти страны, тем больше было здесь влияние восточного соседа. Идеология часто меняет местами причины и следствия, а потому задним числом экономическая «отсталость» региона приписывалась российскому влиянию, тогда как на практике все обстояло строго наоборот. Отсюда и надежда (особенно характерная для польских элит в XIX и XX веках), будто освобождение от России и политические связи с Западом помогут восточноевропейским странам решить собственные проблемы. Отсюда и почти непрерывная череда «предательств» со стороны Запада, который периодически отдавал своих свободолюбивых поклонников на милость русскому самодержавию. Хрестоматийным примером этого является знаменитое «безразличие» Запада к польским восстаниям XIX века. Разделы Польши, Венский конгресс и русско-австрийский союз против венгерской революции 1848-1849 годов поэтапно закрепляли роль петербургского режима как жандарма Восточной Европы, действующего с полного одобрения и в интересах развивающегося международного экономического порядка.
Глава IX ЖИТНИЦА ЕВРОПЫ
ХЛЕБНЫЙ ЭКСПОРТ
Вопрос о том, насколько велико было значение хлебного экспорта для русской экономики, живо дискутировался уже в XIX веке. Одни авторы доказывали, что вывоз зерна играл ключевую роль в развитии страны, другие, напротив, старались показать, что лишь незначительная часть производимого зерна вывозилась, а потому говорить об экспортной ориентации сельского хозяйства не приходится. Вполне убедительные аргументы в пользу своей точки зрения приводили и те, и другие, тем более что масштабы хлебного экспорта колебались в зависимости от урожая и мировой конъюнктуры. Принципиально важно, однако, не то, сколько именно зерна было вывезено в тот или иной год, а то, что мировые цены на хлеб постепенно начали определять цены на внутреннем рынке.
Объясняется это тем, что далеко не все зерно, производившееся в России, предназначалось на продажу. В стране, где большая часть населения жила в деревне, внутренний рынок был не особенно велик. Иными словами, экспорт мог быть небольшим по сравнению с общим количеством произведенного зерна, но если учитывать только товарное зерно, картина меняется радикально. Сельское хозяйство оказывалось экспортным в той мере, в какой оно становилось рыночным, коммерческим.
Покровский обратил внимание на то, что два сорта зерна, производившиеся в России, соответствовали социальной иерархии. Рожь была «мужицким», пшеница – «барским» хлебом. Рост производства пшеницы тесно связан с развитием коммерческого сельского хозяйства и его интеграцией в мировой рынок. Колебания цен на пшеницу в России на протяжении XIX века отражают мировые тенденции. Однако и цены на рожь отражают ту же динамику, только с некоторым опозданием. Постепенно влияние мирового рынка начинало сказываться не только на помещичьем, но и на крестьянском хозяйстве.
В послепетровскую эпоху хлебный экспорт из России сдерживало то, что избыток зерна имелся на юге страны, но, как отмечается в одном из документов того времени, «в близости сих стран никакого порта нет». Покровский, приведя данную цитату, иронически заключает, что в этих словах «скромный захолустный обыватель дал философию всех русско-турецких войн XVIII века» [412]
[Закрыть].
ЗЕРНО КАК СТРАТЕГИЯ
Основными воротами в мировую экономку на протяжении большей части XVIII столетия оставались Рига и Архангельск. Политика Петра и следующего поколения имперских правителей была направлена на всяческое поощрение Петербургского порта. Однако столица была построена с точки зрения экономической географии совершенно не там, где надо. Петербург мог в политическом отношении быть окном в Европу, но не потому, что находился на Балтике, а потому, что, будучи построен с самого начала как столица европейской державы, этот город воплощал собой архитектурно-бюрократическую утопию XVIII века. Ничем другим, кроме как столицей, этот город быть не мог. Единственная другая функция, которую он был способен выполнять, была военная. Пушкин весьма точно вложил в уста Петру слова о том, что «здесь будет город заложен назло надменному соседу» и «отсель грозить мы будем шведу». Петербург закрывал устье Невы и в этом смысле оказался построен стратегически на очень важном месте. Шведы прекрасно понимали значение этого места, когда строили здесь Ландскрону. В XVII веке, отобрав у Московии этот клочок земли, не имевший для них особой ценности, но очень важный в военном отношении, они построили тут город Ниеншанц. Когда сюда пришел Петр, решение не использовать уже существующий город, строить столицу на новом месте, было продиктовано исключительно военными соображениями. Был проведен совет, решавший, «тот ли шанец крепить, или иное место удобнее искать (понеже оный мал, далеко от моря, и место не гораздо крепко от натуры)» [413]
[Закрыть]. В поисках нового места не нашли ничего лучшего, кроме как начинать строительство города с низкого и заболоченного Заячьего острова, где пришлось создавать искусственную насыпь, а строители умирали тысячами. Основав Петербург, Петр со свойственной ему бескомпромиссностью велел сровнять стоящий рядом Ниеншанц с землей. Здания разобрали на кирпичи, а великолепные крепостные валы с огромным трудом взрывали еще в 1709 году.
В конечном итоге Россия получила великий город, который подвергался военной угрозе или нападению практически в ходе каждой большой европейской войны, но, в отличие от Москвы, находившейся в самом сердце России, град Петра, возведенный на ее окраине, неприятелем ни разу занят не был. Однако предположение о том, что после создания петербургского порта «все флаги в гости будут к нам», оказалось ложным. Поощрение Петербурга наносило огромный урон Архангельску, затрудняло ведение дел в Риге, но все равно ничего не давало. Ограничения на архангельскую торговлю были сняты уже в 1727 году, однако ущерб, нанесенный ими, был столь велик, что в качестве крупного порта этот город уже не возродился.
Больше всего выиграла от петровских побед немецкая Рига, оказавшаяся одним из крупнейших городов Российской империи. Однако рижская торговля велась не только русским товаром. Зерно вывозилось через Ригу из Литвы и Белоруссии, находившихся тогда еще под властью Польши.
Поскольку хлеб был важной, но не главной статьей экспорта, в Петербурге не могли точно определиться с политикой. Периоды свободной торговли сменялись периодами строгой государственной регламентации. В 1701 году Петр разрешил хлеб «за море отпускать невозбранно» [414]
[Закрыть]. Однако тут же была сделана оговорка, что вывоз будет ограничен, если цена ржи в Московской губернии превысит 4 рубля за четверть. Впрочем, конкретные иностранные купцы, пользовавшиеся политическим влиянием (или просто за взятки), получали возможность торговать в обход этих правил.
Уже в 1705 году политика радикально меняется, вводится государственная монополия на торговлю зерном. Разумеется, ее тоже постоянно нарушали. В 1713 году решили вернуться к правилам 1701 года, в 1718-1720 годах вывоз зерна вообще запретили, а в 1721 году разрешили вновь, но в 1722-1727 годах последовал новый запрет. И лишь в 1763 году были окончательно отменены ограничения на вывоз зерна. Подобная непоследовательность правительства объясняется не столько колебаниями политического курса, сколько крайней нестабильностью самого русского сельского хозяйства. Северные области страны плохо подходили для землепашества, урожаи были недостаточными, чтобы обеспечить устойчивый вывоз. Другое дело, что и российское правительство, и западный капитал пользовались любыми возможностями, чтобы наладить экспорт. Основная доля зернового вывоза из России приходилась на голландцев, начавших этот бизнес еще в XVII веке. Конкуренция между русским и польским зерном была, с их точки зрения, необходима, чтобы сдержать рост цен на продовольствие.
Основным поставщиком хлеба в XVIII веке остается Польша. Потребность в русском зерне не столь велика: и русский экспорт играет подсобную роль. Кроме того, помещикам часто было выгоднее продавать зерно на винокуренные заводы.
Однако к концу XVIII века спрос мирового рынка на зерно резко возрастает. Политические последствия не заставили себя долго ждать. С одной стороны, Россия, Австрия и Пруссия начинают делить между собой Польшу, причем петербургской империи достаются основные зоны производства зерна. С другой стороны, начинаются войны с Турцией.
После раздела Польши, овладев хлебородными землями польской Украины, российское государство заняло и соответствующую нишу в мировой экономике. Однако решающую роль в развитии хлебного экспорта сыграли именно победы на Черном море. «Положить в основу русского торгового баланса хлебный вывоз, – пишет Покровский, – можно было, только отворив пшеничной России ворота на Черное море» [415]
[Закрыть]. Победоносные военные кампании следовали одна за другой. На берегах Черного моря появляются легендарные русские города – Одесса, Севастополь. Но, как и на Балтике, победы русского оружия «гораздо больше помогли развитию на Черном море какого угодно судоходства, кроме русского». Став базой русского военного флота и «городом русской славы», Севастополь так и не стал процветающим торговым портом в отличие от своего предшественника – византийского Херсонеса. Хлеб вывозился преимущественно английскими торговыми судами. И все же цель была достигнута: «русский хлеб должен был массой пойти по новой дороге на Запад» [416]
[Закрыть]. К 80-м годам XVIII века начинается бурный рост экспорта, превращающий Россию в «житницу Европы».
Подъем российского хлебного экспорта совпал со временами больших потрясений в Европе. Петербургская империя считалась среди передовых французских мыслителей примером просвещенной монархии, отличавшейся куда большим либерализмом, нежели французский режим, возглавляемый вздорными и некомпетентными королями. Однако когда во Франции разразилась революция, просвещенное правительство Петербурга вместе с либеральной элитой Британии выступило против нее.
Совершенно понятно, что идеи якобинцев не могли вызвать восторга у петербургских чиновников. Но и принципы английского парламентаризма были им отнюдь не близки. Идеологическая неприязнь к революции в данном случае накладывалась на экономические интересы и подкреплялась английским золотом.
В результате русские армии оказываются в самых неожиданных частях Европы. Адмирал Ушаков вместе с Нельсоном громит французский флот в Средиземном море, штурмует остров Корфу. Суворов сражается в Италии, а затем переходит через Альпы. Все эти победы русского оружия не дали стране ни пяди новой территории. Это была плата за поддержание англо-русского союза со всеми вытекающими из него для русских помещиков и чиновников выгодами. В 1798 году, когда французские войска под руководством молодого Наполеона Бонапарта высадились в Египте, английское правительство даже обсуждало вопрос о том, чтобы нанять русскую армию для защиты Индии [417]
[Закрыть].
Даже патриот-консерватор Данилевский вынужден признать, что в войнах рубежа XVIII-XIX веков армии, направлявшиеся петербургскими императорами на Запад, сражались «с разным успехом, не за русские, а за европейские интересы» [418]
[Закрыть]. Причина видится им исключительно в «благородстве» русского правительства, которое всегда было готово прийти на помощь страдающим от французской агрессии народам Европы. Разумеется, «благородство» Петербурга было щедро оплачено британским золотом и теснейшим образом связано с общими торговыми интересами двух империй.
Попытка наследника Екатерины Павла I изменить внешнеполитический курс кончилась государственным переворотом. Запланированный Павлом разрыв с Англией и решение начать против нее войну в союзе с Францией воспринимались петербургской элитой как очевидное безумие (в том же ряду стояло и стремление нового царя улучшить положение рядовых солдат в ущерб офицерам-дворянам). Представление о Павле как о безумном императоре столь твердо закрепилось в национальной исторической традиции, что лишь немногие исследователи впоследствии пытались серьезно рассматривать его деятельность.
КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ СИСТЕМА
Даже прогрессивная часть русской элиты была твердо убеждена, что надо держаться за Англию. «Разрыв с нею, – писал будущий декабрист М. Фонвизин, – наносил неизъясненный вред нашей заграничной торговле. Англия снабжала нас произведениями, и мануфактурными, и колониальными за сырые произведения нашей почвы. Эта торговля открывала единственные пути, которыми в Россию притекало все для нее необходимое. Дворянство было обеспечено в верном получении доходов со своих поместьев, отпуская за море хлеб, корабельные леса, мачты, сало, пеньку, лен и прочее. Разрыв с Англией, нарушая материальное благосостояние дворянства, усиливал ненависть к Павлу, и без того возбужденную его жестоким деспотизмом. Мысль извести Павла каким бы то ни было способом сделалась почти всеобщей» [419]
[Закрыть].
Естественно, под «деспотизмом» Павла подразумевались его популистские меры, направленные на защиту крестьян и солдат от дворянского произвола. Но для русской образованной публики того времени это означало нарушение «вольностей» правящего сословия. Те, кто в него не входил, находились, по существу, и вне «общества».
Заговорщикам была обещана английская «субсидия». Первоначально планировалось отстранить Павла от власти в связи с «безумием» (как Георга III в Англии), но затем пошли по более простому и привычному пути: императора-популиста просто убили. Мир с Англией был заключен немедленно, казаки, отправленные Павлом I на завоевание Индии, отозваны, а эскадра адмирала Нельсона, не дожидаясь официального решения о прекращении враждебных действий, зашла в Ревель запасаться пресной водой и продовольствием. Это вызвало панику у неосведомленного в высших политических материях коменданта города, который решил, будто британцы захватывают Эстляндию.
Сразу же после восшествия на престол нового царя были отменены и указы Павла, запрещавшие ввоз в страну всевозможных заграничных изделий. Благодаря государственному перевороту и цареубийству свобода торговли восторжествовала.
Новым императором стал Александр I, любимый внук Екатерины Великой, воспитанный на книгах французских просветителей и склонный к либеральным начинаниям. То было «дней александровых прекрасное начало», когда в Петербурге мечтали о реформах в духе английского парламентаризма или шведского сословного представительства. Молодые люди, окружавшие царя, надеялись заинтересовать английских союзников своими прогрессивными начинаниями. Русские представители в Лондоне объясняли, что Петербург готов вновь включиться в антифранцузские коалиции, но войну надо вести не во имя восстановления старого порядка, а под лозунгами свободы и закона. Бонапартизму и якобинству французов предлагалось противопоставить нечто вроде британской конституционной модели, адаптированной к условиям континентальной Европы [М. Покровский весьма негативно оценивает либеральные инициативы Александра, считая их просто попыткой обмануть европейское общественное мнение. Но нет особых причин сомневаться в искренности молодого царя и тем более – просвещенных молодых дворян из его окружения. Показательно, что не только в России, но и в Западной Европе многие воспринимали войны против Наполеона как освободительные, ожидая, что за победой последуют общественные перемены. Это настроение объединяло будущих декабристов в рядах русской армии с генералом Робертом Вильсоном, представлявшим в 1812 году англичан при штабе Кутузова. Разочарование, наступившее после победы в 1814 году, толкнуло Вильсона на путь заговора точно так же, как и русских офицеров, вместе с которыми он сражался против Бонапарта [420]
[Закрыть]].
Все это не вызвало в Лондоне ни малейшего интереса. В ответ на русские предложения англичане заговорили о военных субсидиях. Деловым британцам надо было точно знать, во что обойдется им наем русской армии для очередного похода против французов. Субсидии были предоставлены, но их оказалось недостаточно, что и сказалось на неудачном для русских развитии войны.
Как отмечает Покровский, этот союз был продиктован экономической необходимостью, «притом для России более чем для Англии» [421]
[Закрыть]. Периферийное положение Петербургской империи делало ее заложницей чужих конфликтов и заставляло ее расплачиваться кровью своих солдат за «экономически неизбежные» международные обязательства.
Первый поход Александра в Европу закончился разгромом под Аустерлицем. Последующие сражения не были для русской армии столь катастрофичными, но в целом события оборачивались не в пользу России. Хронические неудачи русских, прусских и австрийских войск в борьбе с Наполеоном подтолкнули Лондон к выводу, что не имеет смысла тратить деньги на содержание континентальных союзников. После того, как русские проиграли в 1807 году сражение под Фридландом, военные силы у Петербурга для продолжения борьбы имелись, а вот денег больше не было. На просьбу о 6 миллионах фунтов нового займа Лондон ответил категорическим отказом. «Вести войну более было не на что – и с «врагом рода человеческого» волею-неволею приходилось мириться», – заключает Покровский [422]
[Закрыть].
Александр вынужден был подписать Тильзитский мир. Победоносная Франция потребовала от Петербурга не только прекратить войну, но и присоединиться к континентальной блокаде, порвав торговые связи с Англией. Александр I под влиянием военных неудач вынужден был пойти по тому же пути, что и его незадачливый отец.
Для русских экспортеров это был тяжелый удар. Как писал один из современников, «на закрытие гаваней английским кораблям смотрят как на запрещение, наложенное на произведения русской земли» [423]
[Закрыть]. Французские эмиссары в Петербурге, видя это, обращались к Наполеону с призывом заменить английские поставки французскими, но беда была именно в том, что Франция не могла закупать и продавать товары в таком количестве, как Англия. Резко увеличилась инфляция. Бумажные деньги стремительно обесценивались. За рубль ассигнациями в 1809 году давали всего 33 копейки серебром.
Впрочем, континентальная блокада имела и свои положительные стороны. Она подтолкнула развитие отечественной промышленности для замещения импорта. Некоторым предпринимателям удалось наладить прямые связи с французскими, голландскими и датскими партнерами. Немало купцов обогатилось за счет контрабанды. Во время московского пожара 1812 года многие фабрики, построенные в период континентальной блокады, были разрушены. Однако ее положительные последствия сказывались вплоть до 1819 года, когда новый таможенный тариф вновь обеспечил полную свободу торговли в России для английских импортеров. Русские купцы рассказывали друг другу, что «в Лондоне по сему случаю даны были многия празднества» [424]
[Закрыть]. Не выдержав английской конкуренции, многие русские фабрики пришли в запустение.
В конечном счете, континентальная блокада оказалась разорительной не столько для буржуазии, сколько для помещиков. Неслучайно Сперанский со своими проектами реформ возникает именно в это время. «Спор, – пишет Покровский, – шел между промышленным и аграрным капитализмом: первому континентальная блокада была на руку, для второго в ней заключалась гибель. Сперанский был на стороне первого… Политическая свобода России для него вытекала из ее промышленного развития. Его понимание этого последнего было чисто буржуазное: свободный юридически, работник представлялся ему единственно мыслимой базой промышленности» [425]
[Закрыть].
«Континентальная система», закрепленная в таможенном тарифе 1811 года, стала предметом бурных дискуссий в «образованном обществе». При дворе мнения разделились. Министерство финансов крайне отрицательно относилось к любым ограничениям свободы торговли. А государственный канцлер граф Румянцев, который сам был крупным фабрикантом, запрет на ввоз английских изделий поддерживал, доказывая, что без протекционизма не поднять национальную промышленность, а народ, занимающийся единственно земледелием, обречен «навсегда оставаться в нищете и невежестве» [426]
[Закрыть].
Разногласия из правительства распространялись на двор, а затем и на все «образованное общество». Михаил Туган-Барановский писал позднее в своей знаменитой «Истории русской фабрики»: «Второе десятилетие этого века было любопытной эпохой в истории нашего общественного развития по спорам о протекционизме и свободной торговле, которые чрезвычайно занимали общественное мнение. Так как огромное большинство образованного общества в это время так или иначе примыкало к земледельческому классу, то вполне понятно, что протекционисты или, точнее, сторонники запретительной системы не могли пользоваться общественным сочувствием. Число брошюр, написанных в защиту действовавшего тарифа, очень невелико, сравнительно с брошюрами и статьями в пользу свободы торговли» [427]
[Закрыть].
Про «земледельцев» у Туган-Барановского, разумеется, оговорка: земледельцы в ту пору брошюр не писали и в дебатах не участвовали. Зато землевладельцы были вопросами международной торговли очень даже заинтересованы.
Русская буржуазия была слишком слабой, отсталой и дикой, чтобы воспользоваться сложившейся ситуацией. У реформ Сперанского не было прочной базы в обществе.
Его планы повисли в воздухе. Уже к 1810 году континентальная блокада в России фактически рушится. Контрабанда становится массовым явлением, и с ней никто серьезно не борется. Недовольство дворянства делает невозможным продолжение прежней политики. Падение Сперанского и фактический крах континентальной системы происходят одновременно.
Война 1812 года стала ключевым национальным мифом и во многих отношениях поворотным пунктом русской истории. С самого начала эта война воспринималась как Отечественная – иными словами, речь шла о спасении родины от иноземного завоевания. Однако вторжение французов вовсе не преследовало цели завоевания России. Бонапарт отнюдь не был безумцем: взяв Москву, он тщетно ждал послов петербургского императора, чтобы заключить почетный мир. Великая армия Бонапарта пришла в глубь России из-за того, что у Франции просто не оставалось иного способа заставить Петербург вернуться к континентальной блокаде.
Судьба англо-французского соперничества решалась в боях под Бородино и Тарутино, быть может, даже в большей степени, нежели на поле Ватерлоо.
Англия победила.
«ДВОРЯНСКОЕ МАНЧЕСТЕРСТВО»
Каково было значение мировой экономики для развития России в XVIII-XIX веках? Легко заметить, что на мировой рынок попадала лишь ничтожная доля ресурсов, которыми обладала страна. Крестьянин или помещик, живущий в захолустной губернии, из которой «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь», весьма смутно представлял себе, что такое мировой рынок. Однако это очень хорошо (даже слишком хорошо) понимали в Петербурге. И именно поэтому они ставили крестьянина и помещика под ружье, гнали на войну, заставляя участвовать в бесконечных непонятных сражениях, порой на другом конце континента – то брать Берлин, то завоевывать Крым, то переходить через Альпы, в конце концов, русские войска дошли до Парижа. Российское общество неизменно гордилось подобными победами, но довольно редко большинство населения (включая даже провинциальное дворянство) понимало смысл этих походов. И лишь война 1812 года – впервые со времен Петра – оказалась понятна народу. За то и заслужила название «Отечественной».
В начале XX века, когда никто уже не решился бы говорить о положительной роли крепостничества в истории, Ленин утверждал, что помещики-крепостники безуспешно пытались отгородить страну от Запада, «помешать росту товарного обмена России с Европой», дабы таким образом обеспечить сохранение «старых, рушащихся форм хозяйства» [428]
[Закрыть]. Легко догадаться, что Ленин повторяет здесь общие места либеральной публицистики. На самом деле именно крепостническое хозяйство было наиболее заинтересовано во внешнем рынке, служило своего рода экономическим «агентом», вовлекающим страну в мировую систему.
В 30-е годы XIX века A.C. Пушкин произнес свою знаменитую фразу о том, что, несмотря на свою грубую и циничную политику, «правительство у нас все еще единственный европеец в России» [429]
[Закрыть]. Поэт, разумеется, имел в виду не культурные достижения петербургских бюрократов, а их вовлеченность в общеевропейские дела и проистекающее отсюда стремление «модернизировать» страну. Петербург, со всей его авторитарной бюрократией, был для Пушкина источником динамики, силой заставлявшей страну двигаться и участвовать в мировых делах. Однако наивно было бы объяснять подобное поведение властей исключительно политическими амбициями. «Европеизм» власти был предопределен вовлеченностью элит в международную экономику. Столица нуждалась в деньгах и товарах мирового рынка. В петербургской России чем выше было положение социальной группы, тем больше – степень ее связи с «Европой», иными словами, со складывающейся буржуазной миросистемой. Да, в эту систему было вовлечено ничтожное меньшинство жителей страны. Но именно это меньшинство страной правило, по сути владело ею.
В конце 70-х годов XVIII века знаменитый русский писатель Денис Фонвизин путешествовал с больной женой по Европе и оставил нам весьма поучительные записки. Европа, жившая предчувствием революционных потрясений, оскорбила русского писателя своей грубостью. Всюду он замечает отсталость и варварство. В восточной части Германии – отвратительные дороги, скверная пища, ненадежная почта, пьянство, грубость и неэффективность. Поездка в почтовой карете похожа на пытку. «Вообще сказать, почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят. На почтах его скачут гораздо тише, нежели наши ходоки пешком ходят. В Саксонии немного получше; но тоже довольно плохо» [430]
[Закрыть]. Только западная часть Германии вызывает у русского путешественника одобрение.
Переехав же французскую границу, он отмечает: «При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде даже понятия, – все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окон не отворяет» [431]
[Закрыть]. Улицы здесь узки, в Лионе «самая большая не годится в наши переулки, а содержатся скверно» [432]
[Закрыть] [Явное преувеличение – центральные улицы Лиона в XVIII веке были не уже, чем в тогдашней Москве]. В самом центре города «французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила бы наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью!» [433]
[Закрыть] Даже и нравы местной аристократии вызывают осуждение: «Белье столовое во Франции так мерзко, что у знатных праздничное несравненно хуже того, которое у нас в бедных домах в будни подается. Оно так толсто и скверно вымыто, что гадко рот утереть» [434]
[Закрыть]. В Италии – того хуже. Нищета, «на земле плодороднейшей народ терпит голод» [435]
[Закрыть]. Вокруг «весьма много свинства». А именно: «полы каменные и грязные, белье мерзкое, хлеб, какого у нас не едят нищие, чистая их вода то, что у нас помои» [436]
[Закрыть].
