Текст книги "Периферийная империя: циклы русской истории"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Революция 1905 года предоставила парижским банкам и министерству финансов новую возможность укрепить свои позиции в России. На фоне политической и военной катастрофы, потрясшей страну, правительство остро нуждалось в деньгах. Необходимые средства были найдены по всей Европе. К 1906 году был сформирован банковский пул, в котором участвовали финансисты из Англии, Голландии, Австрии, однако решающую роль сыграли опять французы. Причем частная инициатива шла рука об руку с поддержкой парижского правительства, без участия которого банкиры, пожалуй, не решились бы направлять свои деньги в сотрясаемую революцией страну. В итоге, правительству, явно утратившему доверие собственного народа, предоставили заем в 843,75 млн. рублей.

Витте характеризовал этот заем как «спасший Россию» [637]

[Закрыть]. Французский исследователь Р. Жиро формулирует результат данной операции куда более прагматично: «По крайней мере на два года царское правительство лишилось финансовой независимости» [638]

[Закрыть].

Заем 1906 года стал своего рода политической гарантией, предоставленной Парижем Петербургу. Понятно, что за такие подарки надо расплачиваться.

«Чрезвычайно показательно, – пишет Ронин, – что инициатива по широкому привлечению французского капитала в Россию принадлежала не русским, а французским банкам. После разгрома революции 1905 года и столыпинской «стабилизации» парижские банкиры вновь обрели веру в российские возможности. С этого времени начинается организованное наступление французского финансового капитала на русское народное хозяйство» [639]

[Закрыть]. Если царское правительство нуждалось во французских займах для поддержания стабильности, то промышленности деньги нужны были для развития. Однако, приходя в Россию, французский банковский капитал обнаруживал, что в значительной мере место уже занято. До середины 1900-х годов здесь доминировали немецкие инвесторы. Теперь между французскими и немецкими финансистами разворачивается самая настоящая битва за Россию.

«Русские банки, – писал Вавилин, – развивались с самого своего возникновения при непосредственном участии иностранных капиталов. В 60-х и 70-х годах более десятка банков в Берлине, Гамбурге, Франкфурте, Кенигсберге и др. принимали участие в организации русских банков. Давая свои капиталы, иностранные банки вводили своих представителей в правления русских банков для непосредственного руководства делами банка. Насколько русские банки были беспомощны и нуждались в иностранцах, видно из того, что все главнейшие служебные функции исполнялись иностранцами. Своих специалистов банковского дела еще не было, приходилось приглашать опытных немцев и учиться у них. Так, первый русский банк собирал штат своих служащих по рекомендациям банкирского дома «Мендельсон и Ко» в Берлине и Ротшильда в Париже» [640]

[Закрыть].

В 6 крупнейших петербургских банках того периода иностранцам принадлежало более половины акций. В 22 крупнейших учреждениях страны – опять около половины акций, из них в 6 самых больших – более половины [641]

[Закрыть]. Господствующее положение во всех этих учреждениях принадлежало немцам.

«Французский капитал, – отмечает Ронин, – решительно выступает на сцену лишь в конце 1907 г. В связи с наметившимся подъемом он стремится создать себе прочную опору в русской банковской системе. Так как крупнейшие банки оказались в орбите германского влияния, то французский капитал принимается за реорганизацию второстепенных столичных банков и в течение нескольких лет превращает их в первоклассные учреждения. Еще позже и в более скромных размерах начинает проявлять интерес к русскому банковскому делу английский капитал. Благодаря общим усилиям Парижа, Берлина и Лондона русская банковская система оказалась накануне войны в подавляющей своей части во власти европейского финансового капитала» [642]

[Закрыть] [В описываемый период силы распределились следующим образом. Из крупнейших русских банков немецкому капиталу принадлежали Банк для внешней торговли, Международный коммерческий банк. Французам – Азовско-Донской, Русско-Азиатский, Торгово-промышленный и Частный коммерческий банк].

Соотношение сил, вначале крайне неблагоприятное для французов, неуклонно менялось в их пользу. Если в 1907– 1908 годах 81,5% акций всех вновь открывшихся русских банков было размещено в Германии, а лишь 18,5% во Франции, то в 1910-1912 годах на долю германского финансового рынка пришлось всего 38,8% всех основанных банков, на долю французов – 56,8%, а англичан – 4,4%. Все это дает Покровскому основание утверждать, что к 1914 году «французский капитал явно брал верх» [643]

[Закрыть].

В 1912-1913 годах свои облигации на западных рынках стали размещать российские города. Москва выпустила в 1912 году облигаций на 36 млн. рублей, Николаев – на 6,5 млн., Вильно – на 4,2 млн. В 1913 году на финансовом рынке появляются петербургский и киевский заем. Из-за размещения этих займов разворачивается острая борьба между Лондонским Сити, Парижем и Берлином. В конечном счете займы были размещены в Англии, что, по мнению современников, являло собой для англичан «крупную победу» [644]

[Закрыть]. Однако эти успехи британцев уже не имеют самостоятельного значения. На русском рынке англичане все больше выступают в едином блоке с французскими и бельгийскими инвесторами.

В противостоянии с германскими банками французский капитал победил, поскольку обладал, по мнению исследователей, «наибольшей сплоченностью» [645]

[Закрыть]. Французские банки были тесно связаны между собой, поддерживали друг друга и избегали конкуренции между «своими». К тому же парижский денежный рынок одновременно оказывался источником средств как для петербургского правительства, так и для частного сектора. Рост влияния французских банков в России сказывается на политике, а политическое сближение укрепляет экономические связи.

Современники видели и «субъективные» причины успеха французов. Так, по мнению профессора Левина, опубликовавшего в 1918 году историю немецких инвестиций в России, важную роль в их неудаче сыграли культурные особенности германского бизнеса. Английские, бельгийские и французские капиталы приходили в «обезличенной» форме, тогда как из Германии приходили «не только капиталы, но и люди». Местным предпринимателям эти люди далеко не всегда были по вкусу, тем более что немецкие банки, тесно связанные с промышленностью, неизменно стремились «соединить экспорт капиталов с экспортом товаров» [646]

[Закрыть].

В России считали: «Немцы смотрят на помещение капиталов за границей, как на способ распространения своего экономического и политического влияния, доходят до крайностей в этом своем увлечении» [647]

[Закрыть]. Опыт показал, что французские инвестиции тоже отнюдь не были политически нейтральными. Тем более нельзя этого сказать про длительную историю английского делового присутствия в России. Проблема была, разумеется, не только в противоположности культур, но и в том, что структура финансового капитала во Франции и Германии оказалась различна. Французский рантье не был обременен обязательствами перед собственной промышленностью, тогда как германская модель соединяла финансовый и промышленный капитал в единое целое. Именно это предопределило быстрый подъем экономики Германии в конце XIX столетия. Но на русском рынке эти же черты немецкого бизнеса оборачивались слабостью. Немецких инвесторов российские промышленники воспринимали как конкурентов, тогда как франко-бельгийские капиталы «растворялись» в отечественной деловой среде и воспринимались практически как «местные».

Острота соперничества между французами и немцами в России постоянно возрастала. В 10-е годы XX века Европа уже явно разделилась на два противостоящих друг другу блока: англо-французскую Антанту и германо-австрийский Союз центральных держав. Столкновение между ними было неизбежно. Капитал английского и франко-бельгийского происхождения к началу войны преобладал и в финансовом секторе, и в промышленности России. Как отмечает Вавилин, суммарно к 1914 году французских капиталов в петербургской империи «было вложено больше, чем капиталов всех других национальностей». Если же учесть состав международных коалиций, картина становится еще более ясной: «На долю стран Антанты (Франция, Англия, Бельгия, Америка, Италия) приходится 1.681.085.600 руб., т.е. 75%. На долю же германских и австрийских капиталов приходится 449.143.200 руб. и только 20%. В этом громадном превосходстве антантовских капиталов над германскими и австрийскими особенно ясно вскрывается материальная основа внешней политики царского самодержавия. В войне 1914– 1917 гг. Россия неизбежно должна была оказаться на стороне Антанты» [648]

[Закрыть].

Борьба за Россию французского и немецкого капитала в начале XX века во многом напоминает англо-голландское соперничество XVII века. И в том, и в другом случае противостояние, развернувшееся на русском рынке, было лишь частью глобального конфликта. Голландцы одержали верх в России, но результаты этой победы в конечном счете были сведены на нет общим поражением Голландии в противоборстве с Англией. Победа французского капитала над немецким предопределила роль России в Первой мировой войне. Но плоды этой победы были уничтожены военными поражениями России и революцией 1917 года.

Глава XIII РЕВОЛЮЦИОННЫЙ РАЗРЫВ

И русско-японская война 1904-1905 годов, и Первая мировая война были закономерным результатом накопившихся противоречий между ведущими мировыми и региональными державами. Соперничество между «старыми» и «новыми» империями неизбежно вело к вооруженному столкновению. Этого столкновения ждали уже начиная с 80-х годов XIX века. Германия, Япония и другие державы, опоздавшие к разделу мира, но накопившие мощный военно-промышленный потенциал, стремились исправить положение с помощью силы. «Старым» империям, к числу которых относилась теперь и Россия, надо было защищаться. Дипломатам несколько раз удавалось отсрочить войну, но предотвратить ее было не в их силах.

Между тем, для России, отстававшей в экономическом развитии от своих более динамичных соперников, но все еще сохранявшей серьезную военную силу, выгодно было именно приблизить конфликт. Агрессивное поведение русского правительства на Дальнем Востоке в 1904 году, приведшее к столкновению с Японией, а затем на Балканах в 1912 и 1914 годах, обострение отношений с Австро-Венгрией, ставшее, в конечном счете, толчком к мировой войне, – это были отнюдь не случайные ошибки царской дипломатии.

Война обернулась катастрофическими военными поражениями, потрясшими до основания не только государство, но и общество. После трех лет непрерывных военных неудач, потеряв более миллиона человек убитыми, русская армия из силы, являвшейся традиционной опорой режима, превратилась в деморализованную массу, легко воспринимающую революционную пропаганду. Царизм рухнул, казалось, погребя под своими обломками саму Россию. Буржуазия пережила самодержавие всего на несколько месяцев. Отсталый капитализм и царская бюрократия оказались обречены на совместную гибель: друг без друга выжить они уже не могли.

Буржуазия не смогла построить новый порядок на руинах старого, не могла предотвратить социальный, экономический, политический хаос. Короче, она так и не стала полноценным правящим классом.

Демократическая республика, возникшая на руинах царизма, не смогла продержаться и года, на смену ей пришла «республика Советов», порожденная революционной стихией в гораздо большей мере, нежели политической волей победившей большевистской партии. Другое дело, что и «республика Советов» не могла долго существовать в своей первоначальной форме, уступив место партийной диктатуре большевиков. «Власть Советов» сделалась «советской властью».

Перенос столицы из Петрограда в Москву и переезд правительства в Кремль символически подвели итог целому периоду русской истории, начавшемуся с Северной войны Петра Великого и завершившегося поражением в Первой мировой войне. Двухвековая стратегия интеграции России в капиталистическую миросистему породила, в конечном счете, революцию, направленную как против петербургской России, так и против всей миросистемы, частью которой был русский царизм.

Подводя итоги революции, Ленин писал: «Что если полная безвыходность положения, удесятеряя тем силы рабочих и крестьян, открывала нам возможность иного перехода к созданию основных посылок цивилизации, чем во всех остальных западноевропейских государствах?» [649]

[Закрыть] Действительно, и сама революция, и приход к власти партии большевиков, возглавляемой Лениным, были следствием кризиса миросистемы и краха российских элит, вписанных в эту систему.

БОЛЬШЕВИЗМ

Марксисты-большевики с их четкой организацией и верой в свою историческую миссию оказались, по существу, единственной партией, способной навести порядок в стране, переживающей распад экономической и социальной системы. Большевики, в отличие от меньшевиков, были не просто идеологически более радикальным крылом социал-демократии (идейный радикализм был свойствен и многим меньшевистским лидерам). Их сила состояла как раз в способности действовать в интересах своей социальной базы, не задумываясь о тонкостях теории. Действовать быстро, зачастую жестоко.

Социал-демократия в России с самого начала представляла как бы альтернативный вариант модернизации. Если либералы пытались опереться на относительно цивилизованную часть верхов, то марксисты находили поддержку в наиболее современной части низов – промышленных рабочих в крупных городских центрах и городской интеллигенции. Данные социальные слои, будучи порождены развитием промышленности и распространением европейских форм культуры, одновременно не были связаны, в отличие от буржуазии, со старым режимом, а следовательно, в гораздо большей мере были готовы возглавить новую модернизацию.

Это объясняет как сильные, так и слабые стороны большевистской политики. С одной стороны – решительную защиту интересов города, с другой – недоверие и враждебность к патриархальной деревне. Потребовалось около года Гражданской войны, сопровождавшейся на первых порах тяжелыми поражениями для большевистских сил, чтобы новое правительство увидело в мужике не дикаря, которого надлежит цивилизовать, если надо – с помощью пушек и пулеметов, а союзника в социальной революции. Большевики были партией города, их власть с первых же месяцев была не столько «диктатурой пролетариата», направленной против поверженной буржуазии, сколько диктатурой города над деревней.

Приход большевиков к власти был вполне закономерен. Отсюда, однако, не следует, будто сами большевики были вполне готовы к власти. Четыре года небывало жестокой Гражданской войны, экономическая разруха и социальный хаос в стране в значительной мере дезорганизовали стан победителей. Экономическая политика партии Ленина и Троцкого в 1917-1919 годах была скорее реакцией на сложившиеся обстоятельства, нежели осуществлением какого-то заранее сформулированного и продуманного проекта.

Известный большевистский экономист Е.А. Преображенский подчеркивал, что национализация промышленности в условиях разрухи была в значительной степени вынужденной мерой. О том же писал и Покровский. В самом деле, распад рынка и стремительный рост цен на продовольствие сделали любое промышленное производство нерентабельным. Как отмечал Преображенский, «бывали случаи, когда коммерческая стоимость продукции была ниже даже зарплаты» [650]

[Закрыть]. В таких условиях частная промышленность существовать не может, и производство должно было перейти к хозяину, который не просто не нуждался бы в прибылях, но мог бы работников еще и подкармливать. Таким хозяином могло быть только государство. Национализация оказывалась единственным способом сохранения национального технологического и производственного потенциала, сохранения кадров. В свою очередь, принудительное изъятие хлеба в деревне становилось единственным способом сохранения городов. Неслучайно первые проекты подобного рода были предложены еще при царском правительстве, когда стало ясно, что привычный хозяйственный механизм дезорганизован войной, а снабжение городов продовольствием под угрозой. Ни царская администрация, ни продержавшееся несколько месяцев Временное правительство на это не решились, и это в значительной мере предопределило их гибель. Власть оказалась в руках у единственной партии, которая, не испытывая ни малейших колебаний, готова была изъять продовольствие.

Позднее либеральные советские историки и публицисты не раз обрушивались на политику «военного коммунизма» 1918-1920 годов, видя в ней прообраз сталинского террора или просто порождение утопических фантазий. Между тем, работа Ленина «Очередные задачи советской власти», написанная сразу после того, как большевиками было сформировано их первое правительство, доказывает, что «военный коммунизм» вовсе не планировался заранее. В начале 1918 года Ленин все еще надеялся, что удастся навести порядок в экономике, опираясь на рыночные методы, аналогичные тем, что были применены большевиками позднее, в 20-е годы. Но эта попытка закономерно провалилась. Система денежного обращения окончательно рухнула, спрос на промышленные товары (за исключением, разумеется, оружия) упал до минимума, торговый обмен между городом и деревней стал невозможен.

«Решить задачу снабжения населения хлебом в громадной стране с худыми средствами сообщения, с разъединенным крестьянством было неимоверно трудно… – писал Ленин в апреле 1919 года. – Вспоминая все заседания Совета Народных Комиссаров, скажу: не было ни одной задачи, над которой бы так упорно работала Советская власть, как над этой задачей» [651]

[Закрыть]. Характерно, что в данном случае Ленин отходит от привычных для него классовых категорий и говорит не о «пролетариате», а о «населении» вообще. Но о каком населении идет речь? Ясно, что не о крестьянах, которые сами себя хлебом обеспечивали, а о городском населении.

По сути дела, Гражданская война в 1918-1921 годах велась не только и не столько между красными и белыми, сколько между городом и деревней.

Чтобы прокормить горожан, продовольствие надо было ИЗЪЯТЬ в деревне, опираясь на военное превосходство города. В противном случае городская экономика была бы просто ликвидирована (как это и предсказывалось в «Крестьянской утопии» Чаянова). В свою очередь, методы, применявшиеся «современным» и «цивилизованным» городом в отношении «дикой» деревни, оказались столь грубы и жестоки, что вызвали массовый переход крестьян на сторону антибольшевистских сил, эскалацию Гражданской войны и в итоге потребность в еще более жесткой диктатуре. Иными словами, жестокость и насилие, вызванные экономической необходимостью, усугублялись некомпетентностью и предрассудками самих городских революционеров. Большевиков спасло то, что белогвардейские лидеры, не имея четкого представления о происходящих в деревне процессах и пытаясь восстановить привилегии старых правящих слоев, также оттолкнули от себя крестьян. Из двух зол деревня выбрала меньшее и к концу 1919 года в основном перешла на сторону изрядно поумневших большевиков.

Опыт катастрофических военных поражений 1918 года многому научил Ленина и его правительство. С крестьянством начинали считаться. И все же деревня оставалась для большевистских лидеров чуждой и потенциально враждебной силой, с которой можно найти общий язык, но невозможно полностью объединиться. В конечном счете, городские рабочие и интеллигенция, обеспечившие успех большевиков в Гражданской войне ценой невероятных усилий и жертв, сами оказались в положении социальных заложников военно-бюрократического аппарата. Этот аппарат, созданный для обеспечения диктатуры города над деревней, быстро обрел самостоятельные интересы, подчинил себе «передовые» городские слои, ради защиты которых он был сформирован. К началу 20-х годов разросшаяся бюрократия уже окончательно стала главной опорой и сердцевиной нового режима.

НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

Победив в Гражданской войне, большевики перешли к новой экономической политике (нэпу), предусматривавшей сочетание централизованного управления государственной промышленностью и развитие свободного рынка, особенно в сельском хозяйстве. В 1918-1920 годах крестьяне, получив землю, обнаружили, что не могут распоряжаться произведенной на ней продукцией – город через систему «продразверстки» принудительно забирал все необходимое. Новая экономическая политика, пришедшая на смену «военному коммунизму», началась с замены «продразверстки» продовольственным налогом. Большая часть зерна теперь оставалась в руках крестьян и поступала на рынок. Сельские хозяева получили, наконец, то, за что боролись. И земля, и ее продукты принадлежали им.

Переход к рыночной экономике в 1921 -1922 годах не только не остановил бюрократизацию режима, но, напротив, ускорил ее [Политолог Алла Глинчикова указывает, что после революции взамен прежних министерств было создано всего 4 народных комиссариата, и, напротив, «в 20-е годы начался резкий рост управленческого аппарата» [652]

[Закрыть]]. В годы «военного коммунизма» власть большевиков на местах была деспотической, но не бюрократической. Весь аппарат местного революционного комиссара мог состоять из нескольких матросов с пулеметом; все их функции сводились к тому, чтобы отнять у мужиков зерно и доставить в голодающий город. В одном месте они зверствовали, в другом действовали крайне либерально – по настроению. Никаких бумаг и инструкций не было, а если и были, их никто не выполнял и не читал. Проблемы отчетности и деловой переписки просто не существовало. Иногда задним числом местных революционных лидеров расстреливали за самоуправство или, наоборот, с повышением переводили в центр (порой за одни и те же действия). Петроградские постановления не действовали в Москве, московские – в Киеве. На территории бывшей Российской империи установилось сразу несколько Советских республик, зачастую имевших разные политические правила [Наиболее «либеральным» был политический режим Дальневосточной республики, где еще в 1922 году небольшевистские социалистические партии не только открыто действовали, но и участвовали в системе управления. Ленин предлагал коалицию большевиков и меньшевиков в качестве политического решения для захваченной Красной армией Грузии, но не получил поддержки в руководстве собственной партии]. Ожесточенное преследование врагов революции сопровождалось не только острыми дискуссиями внутри партии, но и легальной деятельностью некоторых групп оппозиционных социалистов: левых меньшевиков, части анархистов, коммунистов-революционеров, «боротьбистов» на Украине и т.д. Неправительственные газеты то закрывались, то снова выходили, цензуру то вводили, то снова отменяли.

С переходом к новой экономической политике (нэпу) всему этому был положен конец. Фракции в большевистской партии были запрещены, легальная оппозиция в Советах – ликвидирована. Волна репрессий против оппозиционных социалистов в 1921-1922 годах стала первым признаком «нормализации» политической жизни и появления новых задач у репрессивного аппарата. На первый план выходила уже не борьба с контрреволюцией, а подавление непоследовательных и инакомыслящих в собственном стане. Аппарат чувствовал свою власть и стремился закрепить ее.

Самостоятельные советские республики – Украина, Белоруссия, Закавказская федерация – утратили формальную независимость и в 1922 году были официально объединены в единый Советский Союз. Бесспорно, ленинский проект равноправной федерации был куда демократичнее проекта Сталина, требовавшего превратить бывшие независимые государства в автономии в составе России, полностью подчинив национальные окраины власти Москвы. Несомненно и то, что существовала естественная потребность в объединении. Рабочие и крестьяне Украины и Белоруссии, поддержавшие большевиков в ходе Гражданской войны, прекрасно отдавали себе отчет в том, что именно победа «красных» означает воссоединение с Россией. Однако формирование единого союзного аппарата было важной вехой в становлении новой бюрократической элиты.

Произошло и упорядочение партийного аппарата. В начале революции ленинцы, окончательно порвав с социал-демократией, переименовали себя из Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков) в Российскую коммунистическую партию (большевиков). В 20-е годы партия переименовалась еще раз: из «российской» во «всесоюзную». Каждая перемена имени закрепляла изменение внутреннего состояния организации. Новая ВКП(б) была гораздо более жесткой структурой, чем подпольно-оппозиционная РСДРП(б) или революционная РКП(б). Складывалась организация, тесно связанная с государственным аппаратом и системой хозяйственного управления.

Создание СССР означало резкую централизацию административной власти в Москве. Аппарат управления упорядочивался и рос. Новая экономическая политика позволяла укрепить бюрократическую структуру. В отличие от времен «военного коммунизма» теперь главным было не принуждение, а «учет и контроль». А это означало формирование многочисленных ведомств. Надо было взимать налоги, следить за единым исполнением законов на всей территории страны. Все это было естественным переходом к нормальному функционированию государственного механизма, но одновременно не могло не укреплять позиции бюрократии. В этом смысле ленинский проект «рынка без демократии» создавал предпосылки для сталинской «диктатуры без рынка».

Главная историческая задача – модернизация страны – по-прежнему оставалась невыполненной. Восстановление порядка в 20-е годы позволило приблизиться к дореволюционному уровню и в некоторых отраслях даже превзойти его. Валовая продукция промышленности в 1926 году составила 11 083 млн. рублей по сравнению с 10 251 млн. рублей в 1913 году, причем в тяжелой промышленности довоенный уровень был превышен на 16,5% [654]

[Закрыть]. Но следует помнить, что «достижения» царской России даже в годы промышленного подъема были весьма относительными, а 13 лет, потерянные для экономического развития, надо было как-то наверстывать.

СОВЕТСКАЯ РОССИЯ И МИРОВОЙ РЫНОК

Парадоксальным образом революция 1917 года, выключив Россию из мировой системы, превратила ее из периферийной страны в отсталую. Представление об «отсталости» как корне проблем предполагает «ускорение» развития, что, в свою очередь, требует более активного вовлечения в мировую экономику и более массовой продажи ресурсов на мировом рынке. Но это, в свою очередь, лишь усиливает зависимость. Модернизация представляется ее идеологам чем-то вроде гонки, в которой, естественно, есть первые и последние. Это похоже на соревнование бегунов или забег лошадей на ипподроме. В подобном состязании всегда можно оценить, почему кто-то из участников вырвался вперед или, напротив, отстал. Однако отношения между центром и периферией строятся по совершенно иному принципу. Именно ресурсы, предоставляемые периферией, ускоряют «бег» центра. История русской черной металлургии XVIII века и зернового хозяйства в XIX веке являются наглядными примерами этого. Чем более активно периферия участвует в «соревновании», тем больше она отстает и тем более способствует «отрыву» Запада. С другой стороны, все фазы, проходимые Западом, повторяют и страны периферии, не столько с отставанием, сколько в иной форме. Иными словами, это не отношения двух самостоятельно бегущих участников гонки, а, скорее, отношения всадника и лошади. И всадник, и лошадь прибывают в одно и то же место к одной и той же цели, только в разном состоянии. Лошадь не может ни выбрать цель, ни обогнать всадника, не сбросив его с себя. Советская модернизация и была, по существу, такой попыткой сбросить всадника, продолжая бег в прежнем направлении.

Советская промышленность уже не обслуживала накопления капитала на Западе, но возникал вопрос о том, где взять собственный капитал, необходимый для того, чтобы догнать «передовые страны». Теоретики большевизма оказались поставлены перед двойным вопросом: как осуществить модернизацию, одновременно борясь за идеологическую цель партии – переход к социализму. Марксистская традиция предполагала торжество социализма в развитых индустриальных странах, практика русской революции заставляла подойти к проблеме с другого конца. Модернизация и социалистические преобразования должны были не следовать друг за другом, а происходить одновременно.

Н.И. Бухарин, быстро ставший главным идеологом партии после смерти Ленина, утверждал, хоть и с некоторыми оговорками, что социализм может быть построен в одной отдельно взятой отсталой стране, к тому же относительно безболезненно и постепенно. Главные враги революции уже побеждены, а новые социальные противоречия, возникающие в России после победы большевиков, не особенно серьезны. Ссылаясь на Ленина, Бухарин постоянно напоминал, что «конфликт рабочего класса с крестьянством вовсе не неизбежен» [655]

[Закрыть]. Известный нажим на деревню надо продолжать, чтобы получить дополнительные ресурсы для индустриализации, но главным стимулом промышленного развития должен стать рыночный спрос.

Легкая промышленность, по Бухарину, должна была развиваться в первую очередь, но темпы индустриализации – зависеть от емкости внутреннего, преимущественно крестьянского рынка. Иными словами, Бухарин надеялся повторить путь, которым шло становление индустриального общества в Англии и Соединенных Штатах, причем с минимальными конфликтами. Однако Англия развивалась в условиях мировой монополии. У нее почти не было конкурентов, она на целую эпоху опережала своих соперников, оставаясь в течение почти всего XIX века «мастерской мира». Уже к концу столетия ее догнали Германия и США. Темпы развития экономики увеличились с обострением международной конкуренции, технология стала обновляться чаще. Страны, которые медленно наращивали свой промышленный потенциал, оказывались обречены на хроническое «структурное» отставание. Главную роль играло уже не количество заводов, а их «качество», применяемая на них технология.

Концентрация капитала в государственном секторе позволяла ускорить темпы роста. Британии потребовалось более столетия для создания своего экономического потенциала. Россия могла бы двигаться быстрее в два или три раза, но и этого было недостаточно в XX веке. Между тем историческая обстановка оставляла мало шансов для повторения «западного» пути.

Позднее советские идеологи обосновывали необходимость высоких темпов индустриализации военной угрозой с Запада. Угроза войны была совершенно реальна, и последующие события подтвердили это. Но с точки зрения международной ситуации 20-х годов перспектива новой мировой войны все же не была неизбежной. Фашизм в Германии еще не победил, а единый фронт левых сил еще мог предотвратить приход Гитлера к власти. Однако даже если бы не было военной угрозы, темпы индустриализации надо было форсировать. Этого требовала сама социальная база большевизма.