Текст книги "Призвание"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Леонид больше, чем с другими, дружил с Костей Рамковым, – у них было много общих интересов, дел, и эта дружба приближала Богатырькова ко всем девятиклассникам, которых он шутливо называл «нашими преемниками».
Первым пришел Костя. По тому, как он с размаха нацепил свою фуражку на крючок вешалки, как стал прохаживаться по комнате, Леонид сразу определил, что его друг чем-то взволнован.
– Леня, – останавливаясь, тревожно сказал Костя, – с Игорем Афанасьевым дело сложнее, чем мы предполагали.
– Упорствует?
– Нет, не то… Ты знаешь, почему он все забросил? У него страшный разлом в семье.
Костя опять начал быстро ходить по комнате.
– Я бы таких отцов, что думают только о себе… я бы их выселял на необитаемый остров, как вредный для общества и государства элемент!
Леонид улыбнулся.
– Ты всегда предлагаешь самые крутые меры.
– Ты бы посмотрел на Игоря! Он извелся. Слушай, ему надо помочь! И помочь немедленно!
– Хорошо, комитет комсомола помирит отца и мать Афанасьева.
– Неуместная и бездушная шутка! – вспылил Костя. – Ты так рассуждаешь, потому что сам не знаешь, что такое разбитая семья!
Леонид пожалел, что так необдуманно пошутил. Еще до войны отец Кости бросил семью и, хотя с тех пор прошло много лет и отец Кости погиб на фронте, юноша не мог простить ему измены.
– Ты извини, – взял друга за локоть Леонид, – я сам готов помочь Игорю в учебе.
– Помоги, – сразу смягчаясь, попросил Костя, – но только главное: поддержать Игоря морально.
В комнату вошли Сема, Виктор и Борис, и сразу стало так шумно, как в классе на перемене.
– Братцы, поиграем в слова! – предложил Сема.
– А какое слово возьмем?
– Равнодействующая!
– Превосходство!
– Электрификация!
Остановились на слове «электрификация» и начали из него составлять меньшие.
Победителем, по-обыкновению, вышел Виктор.
– Ферт – такого слова нет! – доказывал Костя.
– Есть, – мягко возражал Виктор, глядя на Костю добрыми светлыми глазами, – это старинное название буквы «ф» и, кроме того, так называют самодовольного, развязного человека, который ходит как бы подбоченясь, как эта буква…
– Так ты бы сразу и сказал, что это наш Борька! – воскликнул Костя и, довольный шуткой, откинулся на спинку стула.
– Кустарное остроумие! – самолюбиво насупился Балашов.
– Ну, уж и обиделся, и обиделся! – протянул Костя и добродушно толкнул несколько раз Бориса ладонью в плечо.
– Давайте проведем блиц-турнир! – вскакивая, предложил Костя.
Шахматный турнир они закончили через полчаса и хохоча надели на шею чемпиону Семе мохнатое полотенце с подвязанной к нему луковицей.
– Там-та-ра-ра-ра-рам! – играл на губах туш Костя, а остальные, в такт ему, пристукивали подошвами.
– Я сейчас, – сказал друзьям Леонид и вышел в другую комнату.
Через минуту он принес отцовскую плащпалатку. Они расстелили ее во всю ширину на полу и каждый устроился поудобнее. Костя сел, скрестив ноги, Борис расположился полулежа, Сема, Виктор и Леонид привалились спинами к ножкам стола и кровати.
Друзья притихли и повели серьезные разговоры.
– Лучше всего читать первоисточники, – по-мальчишески важничая, говорил Сема, – ты понимаешь, – опираясь рукой о пол, повернулся он к Леониду, – нельзя быть, скажем, настоящим химиком, не изучив «Диалектики природы», не зная истории. Будешь узким специалистом, ограниченным человеком.
Леонид опять ненадолго вышел и возвратился с тарелкой, доверху наполненной подрумяненным «хворостом» в сахарной пудре.
– Дань мамаши нашему хуралу, – шутливо сказал он, – ставя тарелку на плащпалатку посреди комнаты.
Костя вытащил «хворост» подлиннее и, понюхав, понимающе сообщил:
– С ванилью!
Комната наполнилась аппетитным хрустом, и очень скоро тарелка опустела.
Рамков лег на живот, подперев щеки руками. Лицо его стало, строгим и мечтательным.
– Вы, друзья, думали уже, кто кем будет?
Виктор подумал: «Учителем», Леонид – «Конечно, электриком», Сема вслух сказал:
– Я бы хотел стать авиаконструктором.
А Борис промолчал.
– Я буду офицером, – признался Костя, расширив, словно полыхнувшие внутренним огнем, глаза, и голос его прозвучал со страстной убежденностью.
Он помолчал и добавил:
– Таким, каким был Сергей Иванович!
– Что-то орденов у него не богато… – небрежно заметил Борис и лег на спину.
Костя, возмутившись, вскочил.
– Да разве это главное? – сверкнул он на Бориса огромными глазами. – Выполняй самоотверженно долг и тебя будут чтить, уважать. И потом у Сергея Ивановича медаль «За отвагу». Не знаю, как ты, а я эту медаль очень высоко ценю – она боевая… и если бы я выбирал…
– Да ты не кипятись, это я просто так, – примирительно сказал Борис и улыбнулся. – Сергей Иванович, конечно, был храбрым офицером. – А про себя подумал: «Самое главное – честно служить Родине».
Рамков сразу успокоился и сел. Наступила тишина.
– Я вам даже больше скажу, – доверчиво проговорил Костя, – я хочу стать политработником. Разве не благороднейшее дело воспитывать наших воинов?
– Да, уж ты воспитатель! – с одобрительной улыбкой подтвердил Леонид, и все понимающе переглянулись, вспомнив, как в прошлом году Костя один заставил весь класс отказаться от неверного поступка.
В городе последний день шел интересный фильм, и они, тогда восьмиклассники, решили уйти с уроков. Кто-то подложил бумажку в патрон лампочки и торжествующе объявил: «Ура, света нет, айда в кино!» Все подхватили сумки, портфели и с радостными криками устремились к выходу. Но в дверях стоял Костя. Выражение лица его было решительным, он распростер руки и, словно для удара, подставил грудь.
– Ребята, – с тревогой закричал он. – Нельзя!
В его взгляде было столько убежденности, горячего желания остановить товарищей от неверного шага, что они невольно подчинились ему и отхлынули от двери.
…В соседней комнате Глебка что-то громко рассказывал матери, слов нельзя было разобрать, но доносился смех Ксении Петровны и звонкий голос малыша…
– Мы на комитете решили, – сказал Леонид, продолжая разговор, – провести в школе диспут на тему: «Что нам больше всего нравится в людях».
– Шумим, братцы, шумим, – насмешливо бросил Борис и повернулся на бок.
Леонид нахмурился, внимательно посмотрел на Балашова серыми продолговатыми глазами.
– Напрасно ты вышучиваешь каждое наше хорошее дело, – сказал он. – Ты, Борис, сам того не замечая, откалываешься от коллектива.
– Это ты сказал как Леонид или как ответственный товарищ Богатырьков – государственный деятель нового типа? – иронически приподнял бровь Балашов.
Обычно сдержанного Леонида на этот раз взорвало и, как это бывает со спокойными людьми, когда их кто-нибудь выведет из себя, лицо его стало неузнаваемым, оно то бледнело, то волна краски заливала его. Он вскочил и с негодованием взглянул на Балашова.
Виктор испуганно встал, Сема растерянно бормотал:
– Ну, что ты, Борис, разве можно так?
– Однако ты не очень-то гостеприимный хозяин, – криво улыбнулся Борис.
Леонид, овладев собой, недовольно подумал: «Да что я на самом деле?» – и, тяжело дыша, опустился на пол.
Костя гневно посмотрел на Бориса.
– Леня – хозяин и ему, может быть, неудобно тебе все сказать… Так это я, как гость, сделаю…
Костя пальцами обеих рук забросил свои рассылающиеся волосы назад и, отчеканивая каждое слово, произнес:
– Мы недовольны тобой. Откуда у тебя такой гонор? Почему ты не считаешься с нами, с интересами школы, учишься кое-как? Ты стал походить на стеклышко, возомнившее себя солнцем. Имей в виду, если ты не изменишься, то станешь чужим для нас человеком!
– Правда, Борис, – мягко поддержал Костю Рамкова Виктор, и его круглые, в золотистом пушке, щеки порозовели, – ты должен понять, что если хочешь иметь друзей, надо прежде всего самому быть другом.
Борис гибким движением поднялся.
– И здесь нравоучения, – процедил он сквозь зубы и, быстро одевшись, вышел.
Леонид чувствовал неловкость. От вспышки гнева у него не осталось и следа, но было досадно, что так хорошо начавшийся вечер закончился неудачно, и он – старший здесь и хозяин – не смог предотвратить этой стычки.
– Мы все на него так навалились… – виновато сказал он.
– Пусть подумает! Когда-нибудь ему надо было это сказать, – непримиримо возразил Костя и так крутнул пустую тарелку, что она закружилась на плащпалатке. – И лучше раньше, чем когда уже будет поздно, – решительно закончил он.
– Борис не такой уж плохой парень, – заметил Леонид, – фанфаронство у него напускное. В прошлом году знаете, как он помогал Диме Федюшкину из шестого «Б», когда Дима вышел из больницы? Объяснял по математике, делился всем…
Богатырьков сокрушенно вздохнул.
– Нет, комсомольцам его отталкивать от себя нельзя, – убежденно сказал он. – Ведь Борису жить и работать в нашем государстве, и нам не безразлично, каким он станет.
– Может быть, расшаркаться? Извиниться? – загорячился Костя: – Он, видите ли, в прошлом году помогал! Ура, ура! Ты пойми: учится с прохладцей, от роли в пьесе отказался, наплевал на коллектив, на работу в сад не вышел… – ах, у него голова болит! – учителям грубит. Так что, прикажете ему спасибо сказать? Или делать вежливое лицо? Не желаю! Категорически не желаю! Пусть подумает! И если у него не кровь, а нейтральная химическая жидкость, и для него наше мнение – ничто, он мне не товарищ! – Костя обнял руками колено и, упершись в него подбородком, стал напряженно смотреть в одну точку на полу.
Борис в это время шел по улице и мысленно вел спор с самим собой. «Они правы… Да, но об этом можно было сказать иным тоном… Подействует на тебя иной тон, когда ты стал эгоистом… Это неправда, я ценю их дружбу».
Мимо прогрохотал трамвай. В другое время Борис побежал бы и на ходу вскочил на подножку вагона, но сегодня он плелся, сгорбившись и втянув голову в плечи. Невеселые мысли не давали ему покоя.
ГЛАВА XIV
В длинной светлой учительской, с высокими окнами – шумно, как на ином уроке рисования. Два учителя – всегда педсовет, в комнате же человек двадцать, а это – по крайней мере педагогическая конференция.
Учителя особенно любят эту комнату, где со стены внимательно смотрит сквозь очки без оправы мудрый Макаренко, где красные флажки отмечают на карте Китая продвижение народных войск, где можно досыта побеседовать, прочитать «Учительскую газету» и выпить стакан чаю.
Солидный бритоголовый географ Петр Васильевич, добряк и знаток своего предмета, блаженно откинувшись на спинку дивана, рассказывает меланхоличной «француженке» о своих летних приключениях. Каждое лето с рюкзаком за плечами он совершает дальние походы и потом весь год рассказывает о них.
– Представляете, Капитолина Игнатьевна, добрался я до вершины Ай-Петри и вдруг – ливень, настоящий крымский ливень!
Капитолина Игнатьевна широко раскрывает глаза и восклицает по обыкновению трагически и слегка в нос:
– Это уж-жасно!
Искусно сделанная прическа почти совсем прикрывает ее большие уши. Она любит яркие длинные платья, большие сумки и крупные брошки.
У правой стены комнаты, под газетой «Учитель», сидит в кресле маленький ворчливый Глеб Степанович Багаров. Он влюблен в свой предмет – химию и неутомим в выдумках. Ребята прозвали его благосклонно-иронически «Сгусток энергии».
До поздней осени Багаров ездит на велосипеде. Перед каждым уроком химии несколько учеников-добровольцев стерегут появление Глеба Степановича. Вот вдали показывается маленькая фигурка, изо всех сил нажимающая на педали.
– Едет! – восторженно кричат снизу наблюдатели, и весь класс прилипает к окнам, – а дежурный спешит приготовить лучший сухой мел.
Ученики снисходительно прощают Глебу Степановичу рассеянность, и когда он, увлекшись, стирает с доски пальцами, они только добродушно перемигиваются, – мол, видели, в какой азарт вошел человек?
Однако Багаров всегда чем-то недоволен, кто-то ему вечно мешает работать так, как хотелось бы, суживает размах, приглушает инициативу. Он ссорится с бухгалтером школы из-за недополученных на стеклодувную мастерскую денег, с завучем – из-за невыписанной аппаратуры, с завхозом – ревнуя его к другим, и даже с директором, который, по мнению Багарова, уделяет больше внимания физическому кабинету, чем химическому. И хотя во время отпуска он вместе с Борисом Петровичем сутками пропадает на охоте, это ему не мешает, когда дело касается его бесценной химии, вступать в бон и с Волиным.
Громовым голосом, неожиданным для его маленького роста, он требует:
– Дайте мне развернуться!
Ему давали. Но он считал, что этого мало и требовал большего.
…Математики, собравшись в дальнем углу учительской, оживленно обсуждают чей-то урок; возле шкафа с книгами физкультурник Анатолий Леонидович рокочущим баском говорит молоденькому биологу:
– Вы знаете, как силен во мне школьный рефлекс? – он делает испуганное лицо. – Вчера пошел с женой в театр. Ну, в фойе обычный шумок. Так я чуть было не крикнул: «Тише!»– Анатолий Леонидович вздыхает: – Чисто профессиональное!
Учитель биологии улыбается, и его широко поставленные лукавые глаза превращаются в темные щелочки.
– А мотоцикл ваш жив? – спрашивает он Анатолия Леонидовича.
– Жив и здравствует! – с задором отвечает физкультурник, сверкнув рядом золотых зубов..
Анатолий Леонидович страстный мотоциклист. Из каких-то старых, неведомо где раздобытых частей, он вместе с ребятами собрал для кружка дребезжащий, бьющийся в припадке мотоцикл, при виде которого Фома Никитич неизменно отплевывался. Но как сияли лица создателей этого чуда, когда их сооружение победоносно проехало несколько шагов по школьному двору!
Учителя сидят на диванах, на стульях у стола, одни записывают что-то в журналы, другие переговариваются.
Снова раздается голос Анатолия Леонидовича.
– Фаина Михайловна, – вкрадчиво обращается он к худенькой ясноглазой женщине с прозрачной кожей лица, – а вы знаете серенаду, посвященную вам вашими признательными учениками?
Преподавательница пения Фаина Михайловна всплескивает руками и мелодичным приятным голосом говорит:
– Неужели? Это интересно! Расскажите!
Приняв торжественную позу, заложив руку за борт пиджака, физрук нараспев произносит:
До-ре-ми, фа-соль-ля-ми.
Ты, Фаина, ее шуми!
Если будешь ты шуметь,
Перестанем песни петь!
Фаина Михайловна звонко смеется.
В учительской Стоял негромкий, приглушенный гул, Яков Яковлевич назвал бы его «рабочим».
Беседуют об удачах и поражениях, радуются и возмущаются, но в каждом слове чувствуется страстная заинтересованность своим делом. И хотя говорят на десятки различных тем – об охоте и новом мотоцикле, о телевидении и балете, – в гамме голосов звучит этот постоянно повторяемый мотив. То там, то здесь слышится:
– Если учитель дает отрицательную характеристику, ни в пионеры, ни в комсомол принимать нельзя!
– Вы знаете, «Педагогическая поэма» вышла на болгарском языке…
– Ермолаев из пятого «В» сегодня сказал вместо «безобразничает» – «вульгарничает»!
– А у меня один знаток вместо. «жемчужина» написал «джем-чужина», джем-то он хорошо знает!
Рудина, увидев вошедшую Серафиму Михайловну, обрадованно подбежала к ней. Усадив на диван, стала оживленно рассказывать:
– Дала я им тему: «Кем бы стал Ванька Жуков, если бы жил в Советской стране?»
– Ну и что же? – спросила Серафима Михайловна и одобрительно, словно говоря «хорошая ты моя выдумщица», посмотрела на Анну Васильевну.
– Ой, чего только не написали! Определили Ваньку и в ремесленное училище, и в суворовское, и в институт, и дедушка приехал к нему, а потом Ванька стал героем Отечественной войны…
– Это они напишут! – улыбнулась Серафима Михайловна. – А как дела идут с подарками для родителей? Вы, Анечка, имейте в виду, если надо что-нибудь раздобыть – картон или фанеру – мои пострелята вам притащат с превеликим удовольствием.
Неделю назад Анна Васильевна предложила ученикам седьмого класса «Б» сделать к празднику Октября подарки родителям.
Предложение встретили скептически:
– Да ну!
– Что же мы подарить можем?
– Это они нам должны дарить!
Учительница возмутилась:
– «Должны!» А почему не вы, пионеры, должны? Знаете, как бы это интересно получилось? Полная тайна! Приглашаем на вечер ваших родителей. И вдруг сюрпризы: кто рисунок им подарит, кто полочку сделает, стихотворение напишет. А потом и в других классах начнут…
Она сумела их увлечь.
– С подготовкой все в порядке. Ученики – молодцы, – с гордостью ответила Анна Васильевна. – А вот их учительница сплоховала. Боюсь я завтрашнего семинара!
Серафима Михайловна и Анна Васильевна учились в вечернем университете марксизма-ленинизма. Завтра предстояла первая беседа.
– А мы сегодня, в порядке подготовки, пойдем в Дом учителя на лекцию, хотите? – предложила Серафима Михайловна. Рудина согласилась, они решили встретиться вечером.
В это время учитель биологии подсел на диван к Сергею Ивановичу и стал рассказывать:
– Вчера Пронин футбольным мячом разбил в классе стекло.
Анна Васильевна прислушалась.
– Я возмутился, а Пронин мне в ответ: «Ну, что тут такого? Я заплачу!» Понимаете? Он заплатит! Сегодня я в этом классе в конце своего урока минутки три урвал – прочитал отрывок из пьесы Островского – купчина разгулялся, кричит: «Бей, круши, за все заплачу!» Что же вы думаете? – Дошло! Пронин встает и виновато говорит: «Я тогда вам ответил, как купец»…
– Хорошо, что вы рассказали об этом случае, – подошла Анна Васильевна. – Я тоже кое-что предприму, и не только в этом классе.
Она вспомнила давний разговор с отцом Пронина, после той встречи отец часто звонил ей по телефону и приходил в школу. «Надо попросить его, – подумала она, – провести беседу со всей дружиной… рассказать, как рабочие охраняют Социалистическую собственность».
* * *
Яков Яковлевич быстро, словно догоняя кого-то, вошел в учительскую. Остановившись у стола, он обвел всех загадочным, сияющим взглядом и, подняв руку ладонью вперед, произнес:
– Товарищи! Минуточку внимания!
В выражении лица завуча, его торжественно приподнятой руке, было что-то до того значительное, что заставило всех сразу умолкнуть.
– Товарищи, – повторил завуч, – рад сообщить вам… Академия педагогических наук утвердила для чтения работу Серафимы Михайловны… Зимой Серафиму Михайловну вызовут в Москву…
Все знали, что Бокова, вот уже третий год, пишет работу о воспитании чувства чести у школьников, многие учителя помогали ей, и сообщение завуча принято было с радостью.
Сразу зашумели, словно посылали их всех, окружили растерявшуюся Серафиму Михайловну, пожимали ей руки, обнимали и напутствовали:
– Серафима Михайловна, главное – не теряться!
– В добрый путь!
– Восемнадцатая школа в гору пошла!
– А я завидую, по-хорошему завидую!
– Серафима Михайловна, давайте еще разок обсудим на педсовете ваши тезисы!
Бокова, взволнованная, оглядывалась вокруг, отвечала на рукопожатия.
– Мы и там будем вместе… Я расскажу прежде всего о вашей работе…
Она раскраснелась и сразу помолодела.
Багаров протиснулся к ней поближе.
– Серафима Михайловна, дорогая, – умоляюще начал он, – зайдите там в сто десятую школу, у них, говорят, в химическом кабинете… Короче, я приготовлю вам вопросничек.
– Хорошо, зайду, – с готовностью согласилась Серафима Михайловна, нисколько не удивляясь просьбе. Багаров сам охотно выполнял такие поручения.
– А на Садовом кольце, около Каляевской, есть магазин наглядных пособий… – продолжал Багаров.
Бокова покорно приняла и это поручение.
– Серафима Михайловна, – осуждающе глядя на Багарова, сказал завуч, – я дам вам несколько интересных работ восьмиклассников на тему: «Как мы боремся за честь школы».
– Вот за это спасибо! – обрадованно воскликнула Бокова.
– А мы с комитетом комсомола подготовим вам фотоальбом о Герое Светове, покажете в Академии, – раздался голос Сергея Ивановича.
– Вы в Москве остановитесь у мамы… Обязательно! – требовала Анна Васильевна.
– Но, может быть, это неудобно? Я стесню ее…
– Неудобно? – с недоумением, поражаясь такому предположению, переспросила Рудина. – Да вы никогда не можете стеснить мою маму!
В дверь учительской просунулась голова Бориса Балашова:
– Сергей Иванович, вы меня вызывали? – разыгрывая заинтересованность, спросил Балашов.
Кремлев нахмурился. Извинившись перед Серафимой. Михайловной, он направился к Балашову, отвел его в сторону и тихим властным голосом стал за что-то отчитывать. Можно было разобрать только: «Долго ли это будет продолжаться?.. ответственность… самоуважение». Балашов побледнел. Наконец классный руководитель отпустил его.
К Сергею Ивановичу подошел завуч. Вопросительно посмотрел на Кремлева:
– Напутствовали?
– Надолго запомнит, – коротко бросил Кремлев.
– А вот и напрасно, коллега, вы его именно сейчас вызывали, – мягко сказал Яков Яковлевич, – Этими внушениями в перемену мы только взбудораживаем, выключаем виновника из очередного урока, да… и правду сказать… мешаем своим товарищам отдохнуть.
Сергей Иванович удивленно посмотрел на завуча: «Вот о чем не подумал»… И вдруг сделал для себя открытие: ни сам Яков Яковлевич, ни директор никогда не выговаривали учителям перед уроками. В этом был свой смысл.
* * *
В учительскую вошел Борис Петрович.
– Кто ко мне на урок, товарищи? – громко спросил он. – Прошу в физический кабинет.
Раздался звонок. Несколько человек пошло за Волиным. В коридоре им встретились торопливо идущие учителя. Это была неисправимая категория вечно «въезжающих» в перемену. Не успевая записать пройденное, они, к огорчению товарищей, всегда с опозданием, под самый звонок, приносят в учительскую журнал и, на ходу протягивая его преемнику, говорят извиняющимся тоном: «Несу, несу! Простите, на минуточку задержался»…
Анна Васильевна, идя рядом с Боковой, виновато прошептала:
– У меня сегодня на уроке неприятность произошла: неверно назвала год рождения Некрасова. А они сразу заметили… Я не стала выкручиваться и говорю честно: «Ошиблась».
– И правильно сделали, – одобрила Бокова, – ошибиться каждый может, а лгать да изворачиваться – никому не простительно!
…Бориса Петровича учителя называли в шутку между собой «возмутителем спокойствия». Он с готовностью подхватывал каждое интересное начинание, не давал никому зазнаваться, жить прошлой славой и любил говорить, что нельзя авторитет завоевать однажды на всю жизнь, что его следует постоянно поддерживать и укреплять настойчивым трудом.
Волина неспроста назвали «возмутителем спокойствия». Он приглашал ученых города в школу на «Ломоносовские чтения», вместе с учителями посещал вечерний университет, сооружал с ребятами ветродвигатель. Если, придя на урок к учителю, Борис Петрович «с пристрастием» проверял знания детей или на педсовете придирчиво критиковал урок, то получалось это у него не желчно, не зло, а так, что учитель чувствовал – это делается для его же собственной пользы, и после кипения страстей дружба с директором становилась еще крепче.
Борис Петрович умел легко и просто сходиться с людьми: с охотником поговорить об охоте, с сельским плотником – о том, как лучше строить избу – в «лапу» или в «крюк», с пчеловодом – о таинствах сбора меда, и его искренняя общительность привлекала к нему людей.
Чутко прислушиваясь к работе школьного механизма, Волин сразу улавливал нарушение ритма или «холостой ход» и, опираясь на коллектив, принимал меры, чтобы подъемы были решительней, а спады – неопасными. Он понимал: успех школы зависит от учительского коллектива, и все свои душевные силы, весь свой большой опыт направлял прежде всего на создание такого коллектива.
Но первейшей и святой своей обязанностью Борис Петрович считал – быть честным учителем физики. Никогда, даже в дни самой большой занятости, он не отодвигал подготовку уроков на второй план. Если бы он это сделал, то потерял бы уважение к себе.
* * *
На урок Бориса Петровича пошли все, кто был свободен в этот час.
Борис Петрович не любил специально подготовленные «открытые уроки», называл их расписными пряниками, считал, что любой урок должен быть открытым, что к каждому из них учитель обязан готовиться так, словно бы знал наверное, что к нему придут взыскательные критики.
Когда учителя вошли в физический кабинет, девятиклассники были уже там. Двое из них – ассистенты – заканчивали расстановку приборов на длинной невысокой стойке.
Распределительный щит, реостаты, гальванометр делали комнату похожей на кабину какого-то фантастического корабля для межпланетных путешествий.
Кабинет физики был гордостью школы, ее детищем. Ученики своими руками собрали генератор, сделали киноэкран, подвели электропроводку к каждому столу, нарисовали портреты великих русских изобретателей и сталинских лауреатов-физиков.
Внес свою лепту и завхоз Савелов: две великолепные доски были его вкладом.
Учителя сели за дальние столы. Сергей Иванович оказался рядом с Анной Васильевной. Впереди них расположились Корсунов, Серафима Михайловна и Яков Яковлевич.
Волин начал урок не по укоренившемуся шаблону, не с опроса, а с рассказа. Тема – «Центростремительная сила» была, как назвали бы ее искатели внешних эффектов, «невыигрышной». По всему чувствовалось, что это обычный для Бориса Петровича урок, какие он дает всегда.
В синей куртке, седоволосый, торжественный, Волин походил на всемогущего волшебника: протягивал руку – и зажигалась лампочка, делал плавное движение – и гудели приборы. Он передвигал рычажки пульта, вращал центробежную машину, вызывал отвечать с места то одного, то другого ученика, рисовал на доске цветными мелками и уточнял ответы. Было такое впечатление, что класс вслед за учителем втянут в стремительное движение мысли, что какими-то невидимыми путями ему передается энергия учителя.
– Как вы думаете, почему наружный рельс железнодорожного полотна на заворотах приподнят? – пытливо спрашивал он у класса и тотчас же десятки рук тянулись вверх.
– Я вам позже задачу дам: рассчитать мертвую петлю, сделанную впервые в истории отважным русским летчиком Нестеровым, – мимоходом сообщил учитель, и любители таких задач нетерпеливо заёрзали на своих местах.
– Борис Петрович, – поднялся Рамков, – если можно, дайте сегодня.
Волин улыбнулся.
– К ее решению надо подойти…
Сразу после звонка все, кто был на уроке, собрались в учительской на обсуждение.
– Только без любезных расшаркиваний, – предупредил учителей Борис Петрович. – Прошу говорить, как всегда – прямо и честно.
Первым выступил Кремлев.
– Урок хороший, но, думаю, Борису Петровичу интересно послушать о кое-каких мелких недостатках, более приметных со стороны, а нам обменяться мыслями…
– Несомненно!
– Мне кажется, Борис Петрович, – продолжал Кремлев, – что когда отвечал Машков, вы напрасно остановили его на полуфразе… Интересно, как бы он дальше изложил свою мысль, какова логика построения…
Волин быстро записывал что-то у себя в тетради, но стоило Кремлеву на секунду умолкнуть, как он попросил:
– Вы продолжайте, продолжайте. Я внимательно слушаю.
– Полагаю, что физика как предмет, – Кремлев сделал шаг к столу, за которым сидели товарищи, – должна питаться и историей техники. Тогда научные положения предстанут в развитии. Я имею в виду не только исторические справки, но и сравнения, биографии ученых, борьбу этих ученых за новое, за приоритет нашей отечественной науки. Здесь и я, как историк, могу, Борис Петрович, быть полезен вам. Нам надо вместе подумать над этим…
Потом стала говорить, робея и смущаясь, Анна Васильевна. Она словно бы извинялась за то, что вот осмеливается высказывать свое мнение об уроке такого мастера, как Борис Петрович, но вскоре преодолела робость и, прижав руки к груди, взволнованно говорила:
– Я чувствовала движение самостоятельной живой мысли учеников. Нам всем надо стремиться развивать это движение… Вы простите, я, может быть, говорю неясно… Было дано много фактов, сделано много опытов, но все это – в системе, ученики подведены к пониманию законов диалектики… Об этом Энгельс говорил: вовсе не следует диалектические законы вносить в природу извне, а надо их найти в природе… Так? – спросила она у Бориса Петровича.
– Так, – с удовольствием подтвердил Волин, приподняв голову, и перестал писать.
– Вот вам и воспитание в обучении! – воскликнула Анна Васильевна будто сама сделала открытие, и все улыбнулись, а Яков Яковлевич с юмористической назидательностью оказал:
– Что и требовалось доказать!
Вечером Сергей Иванович и муж Серафимы Михайловны остановились у дома Рудиной, а Серафима Михайловна вошла в ворота.
Рудина заканчивала в это время письмо к подруге в Красноярск.
В маленькой комнате было тепло и тихо. Белоснежное покрывало на узкой высокой кровати, сияющие белизной скатерть и занавес на окне делали комнату светлой даже в наступающих сумерках.
На минуту Анна Васильевна перестала писать, задумалась, глядя в окно. С Варей, которой сейчас писала, она дружила в институте: они любили вот такими вечерами ходить вместе по Москве и мечтать о будущем.
Как она живет сейчас, хохотушка Варя? Она пишет, что вышла замуж, скоро станет матерью. Варя – жена и мать! Это как-то не вязалось с представлением о маленькой, смешливой непоседе, о Варюшке, которая на своем первом уроке, слушая бойкий ответ ученика, вдруг встревоженно остановила его, боясь, что ей ничего не останется рассказывать:
– Хватит, хватит, дальше я сама…
Когда студенты разбирали ее урок, Варя призналась: «Меня латка на классной доске загипнотизировала. Пишу мелом, хочу эту латку обойти и никак не могу, все на нее натыкаюсь».
Анна Васильевна придвинула лист бумаги и продолжала писать:
«Я здесь нашла таких товарищей, которые делают мою жизнь полной и радостной. Помнишь, ты всегда подтрунивала надо мною, называла неисправимым романтиком, говорила, что я склонна идеализировать людей. Право же, ты заблуждалась: просто книги Горького научили меня искать в людях прежде всего хорошее, чистое… И мне очень везет на встречи с хорошими людьми».
Предзакатное небо окрасило в розовый цвет лист бумаги, тонкие пальцы Анны Васильевны, ее лицо. Вечерние краски сгущались, наполняли комнату синеватыми тенями, но Рудина продолжала быстро писать – свет включать не хотелось.
«Варюша, близкая моя! Если бы знала ты, как я счастлива сейчас! Нет, это не самодовольство. Я знаю, у меня есть и болезненное самолюбие, и вспыльчивость, и нехватает терпеливости… но рядом такие люди! Они помогут мне все преодолеть. Понимаешь, рядом с ними нельзя быть плохой»…
В дверь постучали. Вошла Серафима Михайловна и сразу заполнила собой комнату, внесла в нее волну шума – громким голосом, решительной походкой. На эту квартиру Анна Васильевна переехала недавно, и Бокова здесь еще не была.
– Нашла-таки вас! Анечка, почему сумерничаете? Почему не одеваетесь? Нас ждут внизу мой муж и Сергей Иванович.
– Да я готова, – обрадованно сказала Анна Васильевна и повернула выключатель. Яркий свет на секунду ослепил их. Серафима Михайловна, прищурившись, весело смотрела на Аню. На ней было коричневое вышитое платье, и вся она с крохотными мочками ушей, черной родинкой над припухшими, наивными губами – показалась сейчас Серафиме Михайловне такой милой, свежей, юной, так вдруг растревожила ей сердце воспоминаниями о ее собственной молодости, что Бокова не удержалась и чмокнула девушку в щеку.
