Текст книги "Призвание"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА IX
Переход в середине дня из младших классов в старшие требует от учителя большого искусства: приходится целиком переключать себя на «новую волну», изменять язык, приемы, в какой-то мере даже линию отношений.
Старшие не терпят начальственного тона, младшие с удовольствием подчиняются ему; старшие ценят тонкую шутку и не так взыскательны, как малыши, к внешности учителя.
Вот и сейчас, придя из шестого класса в девятый, Сергей Иванович сразу почувствовал эту разницу.
Здесь он мог почти приблизиться к лекции, приучать юношей к большей самостоятельности мысли, едва уловимым оттенком обращения, словно бы мимоходом подчеркнуть, что он имеет дело со взрослыми людьми и вправе ждать от них многого.
Во второй половине урока Сергей Иванович предложил классу составить план главы из книги – пора было научить и этому. Все с готовностью открыли учебники, достали тетради, только Балашов, лениво перелистывая книгу, пренебрежительно бросил:
– Детское занятие!
– Ну, еще бы, – добродушно усмехнулся Кремлев, – при вашем жизненном опыте и задатках…
На Балашова сильнее всего действовала ирония, он боялся выглядеть смешным, поэтому и сейчас он только скептически поморщился и нехотя придвинул к себе учебник.
Кремлев объяснил, что надо делать, и стал перелистывать классный журнал, изредка поглядывая, все ли работают?
В классе стояла та хорошая тишина, при которой слышны только поскрипывание перьев да шелест страниц.
Сергей Иванович встал и прошелся между партами.
После первого неудачного знакомства с девятиклассниками на уроке химии, после разговора с ними в тот же день, он стал напряженно искать – с чего же, собственно, начать работу классного руководителя?
Лет семь тому назад Сергей Иванович потерпел поражение у выпускников только потому, что пытался чрезмерно опекать восемнадцатилетних «деток», водить их за руку, то и дело обращался к их родителям, а не к их комсомольской чести. Ошибку нельзя было повторять.
В классе Кремлева, еще до его прихода, созрел коллектив, но какой-то замкнутый, не ощущавший себя частицей общешкольного, Не плохо учились, однако, не многие помогали соседям, дружили, но «по-семейному», взглядом не охватывая флангов всего школьного строя, и жили по принципу «главное, чтобы у нас все было в порядке». Надо было влить их в общий школьный поток, но это могло произойти не раньше, чем он изучит своих питомцев.
Сергей Иванович прочитал сочинения юношей по литературе, где они рассказывали о любимых героях и книгах, побывал на комсомольском собрании, в первый же воскресный день отправился с ними на выставку картин художников города.
«Завитки личности», о которых говорил великий педагог Макаренко, стали проступать все яснее и яснее, и теперь можно было подумать о месте каждого из них в общешкольном строю.
Но для того, чтобы девятый класс почувствовал ответственность за успех всей школы, надо было найти опору внутри класса.
– Сергей Иванович, можно вас на минутку? – шопотом обратился к учителю Костя Рамков, поднимая от учебника возбужденное лицо.
– Что у вас? – подходя к Косте, спросил Кремлев.
– Сергей Иванович, можно таким тезисом изложить эту мысль? – протягивая учителю тетрадь, спросил Рамков и выжидающе устремил на него огромные глаза.
– Вполне, – одобрил учитель, возвращая тетрадь.
Костя быстрым движением руки забросил рассыпающиеся светлые волосы назад и снова припал к тетради.
«Вот один из этой желанной опоры», – подумал Сергей Иванович.
Костя был вспыльчив, но добр, находился вечно в движении, был переполнен планами и легко поддавался хорошему влиянию. Казалось, Костя только ждал, когда развяжут его энергию, дадут ей развернуться по-настоящему. В перемены он кого-то мирил, на кого-то обрушивался, стремительно появлялся то на первом, то на третьем этаже, с готовностью брался за каждое поручение комитета или классного руководителя и вкладывал в эти дела весь жар свей поэтической души.
Стоило Косте появиться в актовом зале, как тотчас к нему слетались помощники и друзья.
– Костя, ты написал статью для газеты?
– Костя, в восьмом «Б» плохо сдают на ГТО…
Он был вратарем школьной команды «Стрела», гимнастом и стрелком.
Как председатель учкома Костя восполнял недостающие секретарю комитета комсомола Богатырькову быстроту и страстность действий, но сам нуждался в контроле. Он иногда терял чувство меры и забывал об ученических обязанностях, поэтому его следовало даже ограждать от некоторых общественных забот.
Впереди Кости сидел Сема Янович – маленький, с темными родинками на тонкой шее, с копной черных колец – волос.
Отвечая учителю, Сема так увлекался, что мог вдруг полезть пальцем в свой ботинок, будто затем, чтобы достать попавший туда камушек, и продолжать при этом говорить, как ни в чем не бывало. Если же класс при виде такого зрелища от удовольствия грохотал, он делал паузу, непонимающе поморгав, выжидал, пока товарищи успокоятся, и, мотнув головой, как бы говоря «ну, я пошел дальше», – продолжал отвечать.
В разбухшем Семином портфеле с плохо закрывающимся замком всегда было что-нибудь интересное и самое новое: свежий номер «Огонька», только что вышедший роман, объемистый труд ученых-астрономов.
У Семы – лучшего математика школы – множество подшефных из других классов, на него невозможно было глядеть без улыбки, когда он, стоя в стороне, с сияющей физиономией слушал, как кто-нибудь из его опекаемых обещал Якову Яковлевичу «улучшить успеваемость». При этом умные, добрые глаза Семы как бы говорили: «Уверяю вас, все получится именно так, как он обещает».
Сергей Иванович тихо подошел к нарте, за которой сидел Виктор Долгополов.
Как всегда безупречная чистота в тетради. Круглый, ясный почерк. Обстоятельность плана.
Виктор Долгополов был «ходячей энциклопедией» класса, его «ученым мужем».
Застенчивый, немного сутулый, с мягкими, округлыми чертами лица и золотистым пушком на девичьи-нежных щеках, он сам почти никогда не поднимал на уроках руку для ответа. Но если никто ответить не мог, и вызывали его, Долгополов вставал, проводил несколько раз чуткими пальцами по крышке парты и, словно смущаясь своей осведомленностью, негромким голосом давал краткий точный ответ.
В его характере, пожалуй, нехватало мужественности, инициативы, но он был кристально честен и охотно поддерживал любое хорошее дело.
Почувствовав за своей спиной учителя, Виктор поднял голову и посмотрел на Сергея Ивановича рассеянно-вопросительным взглядом.
– Работайте, работайте, – легко прикасаясь ладонью к его плечу, сказал учитель и прошел дальше.
В общем, опора была. И, конечно, для него, как для классного руководителя, сейчас важнее было не Балашова «завоевать», а противопоставить ему коллектив.
Приглядываясь в эти дни к Борису Балашову, Сергей Иванович обнаружил в нем тонко развитый художественный вкус, казалось бы находящийся в полном противоречии со склонностью Бориса к показному, к позерству. На людях он все время выдумывал себя и выдумка была много хуже оригинала. Он любил разыгрывать сноба, хотя, по существу, не был им; иронически улыбался, желая скрыть замешательство или недовольство собой; не обладая выдающимися способностями, умел делать вид, что они у него есть; имея хорошую память, не очень-то обременял свою персону работой и, с подчеркнутым спокойствием, получал тройки. Его страстью был спорт, особенно водный. Балашов мог не помнить исторических дат, потому что в нем не было пробуждено самолюбие ученика, но зато знал десятки цифр – рекордов и норм; мог не помнить имен героев изучаемых произведений, но знал имена и даже отчества чемпионов, эксчемпионов и претендентов в чемпионы. Да и сам был чемпионом города по плаванию стилем «кроль».
Кремлев не считал Балашова очень трудным учеником, но отдавал себе ясный отчет: Борисом придется заняться серьезно, а пока не следует растрачивать на него одного энергию, принадлежащую всему классу. Заблуждением Кремлева в прошлом было то, что, увлекаясь перевоспитанием одного-двух, он упускал из вида остальных.
– Готово, – первым громко сказал Балашов и, приподняв за один конец свою развернутую тетрадь, небрежно передвинул ее на край парты, словно бы приглашая учителя убедиться, с какой легкостью это пустяковое задание выполнено.
Достаточно было Сергею Ивановичу мельком пробежать написанное, чтобы увидеть, насколько недобросовестно отнесся Балашов к своей работе.
– Плохо, совсем плохо, – с огорчением сказал Сергей Иванович негромко, но все уже насторожились и прислушивались к этому разговору, – очень непоследовательно и потом, смотрите – ведь вы извратили здесь смысл… Главное-то и упустили!
Борис нахмурился и молчал. Он понял, что самоуверенность на этот раз подвела его, но, чувствуя на себе взгляды товарищей, придал лицу безразличное выражение.
– Плохая работа, – повторил учитель.
Сергей Иванович успел проверить еще несколько тетрадей, прочитал вслух наиболее удачные работы. После звонка он собрался уже выйти из класса, когда к нему подошел бледный Балашов, и, положив на стол какие-то исписанные листы, мстительно, но стараясь сохранить при этом безразличный тон, процедил сквозь зубы:
– В спектакле вашем я участвовать не буду!
Девятый и седьмой классы недавно начали готовить чеховскую пьесу «Свадьба», и у Балашова была роль Жигалова.
– Неволить не стану, – тоже, как можно спокойнее, ответил учитель, хотя внутри у него все клокотало.
К столу быстро подошел необычайно возбужденный Виктор Долгополов. До этого он упорно отказывался от какой бы то ни было роли в пьесе: «Да ну, что вы! Какой я артист? Никогда не играл. И не просите – не смогу». Услышав отказ Балашова, Виктор, словно бросаясь с вышки в воду, выкрикнул, с возмущением глядя на Бориса:
– Так ты к школе относишься! Я сыграю! – Он протянул руку к листам роли, лежавшим на столе.
– Желаю успеха, – прищурил глаза Балашов и невозмутимо удалился из класса.
* * *
В этот же день, после уроков, девятые и десятые классы вышли на работу в пришкольный сад. Разбившись на бригады, вскапывали землю под длинными рядами яблонь, рыли ямки для новых деревьев.
Дул холодный ветер, гнал по небу свинцовые тучи; где-то на соседнем дворе билось о крышу сорванное железо, но разгоряченные работой юноши ничего этого не замечали.
– Профессор, как вы себя чувствуете? – громко осведомился Костя у Виктора Долгополова. Он уже сбросил куртку, сбил на затылок фуражку и яростно нажимал подошвой на лопату.
Костя был бригадиром и считал своим долгом «поднимать рабочий дух», хотя в этом не было ровно никакой надобности.
– Tres bien [2]2
Очень хорошо (франц.).
[Закрыть]– с шутливой важностью ответил Виктор, рукавом стирая пот со лба, – а насколько успешно вгрызается в землю наш гроссмейстер?
Гроссмейстером звали в школе шахматиста Сему.
Янович только что выкопал ямку и засеменил дальше. Услышав вопрос Виктора, он остановился, крикнул ломким голосом;
– Это легче, чем заучивать французские слова!
Балашова здесь не было. Он притворился больным.
Сергей Иванович, видя, что его класс кончает работу, сказал, как о деле, само собой разумеющемся:
– Нам придется еще задержаться, выполнить норму заболевшего Балашова.
Ребята помялись. Все знали, что Балашов ничем не болен.
– Ну, что же, братцы, – первым сказал Костя, – попотеем за бедного болящего Боричку…
…На следующий день в перемену Борис подошел в зале к Сергею Ивановичу.
– Извините за беспокойство, – начал он. Кремлев смотрел выжидающе. – Я убежденный противник благотворительности и сегодня после уроков сам сделаю свою часть работы в саду, не потому, что вы меня перевоспитали, а просто мне это самому надо… чтобы не одолжаться.
Балашов спокойно выдержал взгляд учителя и пошел дальше.
«Ну, что же, – решил Сергей Иванович, – если можно сыграть на твоем самолюбии, мы сыграем на нем».
Кремлев направился в учительскую.
«Коллективу ты подчинишься, – продолжал он думать, – или будет худо тебе же самому. А для меня важнее всех „побед“ над тобой то, что в девятом классе „А“ появились первые ростки заботы обо всей школе, что Костя после уроков забегает в седьмой „Б“ посмотреть, убрали ли там, расспросить, как прошли уроки, а Виктор помогает Серафиме Михайловне. Это поважнее развенчания твоих фокусов…»
* * *
После первых безуспешных столкновений с классным руководителем Балашов решил избрать иную форму сопротивления – оскорбительное безразличие ко всему, что делалось в классе. Но Сергей Иванович и здесь разглядел за внешней, кажущейся пассивностью – страстное мальчишеское желание «не поддаться», не потерять своей «независимости», «перебороть».
Пришлось сначала отколоть от Балашова последних его «соратников», превратить Бориса в одиночку, чтобы впоследствии присоединить его к коллективу. Сергей Иванович был убежден, что «педагогические взрывы» вовсе не обязательны для обуздания строптивых. В характере может происходить просто количественное накопление, приводящее к новому качеству.
Кремлев делал вид, что Борис Балашов для него безразличен, и хотя не говорил об этом, но Борис должен был думать, и действительно думал: «Он считает меня пустым человеком, ждал большего и полагает, что ошибся».
А тут еще Сергею Ивановичу пришел на помощь случай – прислала письмо тетка Балашова. Она до этого заходила как-то в школу, знакомилась с Кремлевым, и у него уже тогда сложилось впечатление, что женщина эта искренне переживает неудачи в семье Балашовых.
«Борис держит себя дома, как барчук, – писала она. – Третирует мою сестру – „ты для меня не авторитет“, но снисходительно принимает ее неумеренные заботы. Отец Бориса занят работой и сыном не интересуется. Надо решительно вмешаться, иначе вырастим тунеядца и хама».
Действительно, следовало что-то предпринимать. Прочитать в классе это письмо? Нельзя. От Балашова все надолго отшатнутся, а это не входило в планы воспитателя. Да и болезненное самолюбие Бориса могло привести к полной отчужденности, при которой возврат в коллектив невозможен.
Но почему он, классный руководитель, должен так много думать об одном эгоисте? Не правильнее ли, как это сделал Борис Петрович, показать Балашову свое «неуважение», подчеркнуть, что превыше всего для него, воспитателя, интересы коллектива?
Вызвав Балашова, Кремлев протянул ему полученное письмо.
– Прочитайте, – с неприязнью сказал он.
Юноша пробежал письмо глазами и побагровел, но пытался скрыть смущение неестественной усмешкой:
– Тетушкины страхи…
«Значит, есть у тебя совесть», – подумал учитель.
– Классу я читать не стану – для этого я слишком дорожу его честью, – сказал он жестко и умышленно не вступил с Балашовым в объяснения, давая понять, что знает истинную цену ему, Балашову, и не хочет тратить слова попусту.
Борис ходил мрачный. На диспуте «О честности» он сидел в зале у окна, хмурый и раздраженный.
– Почему вы не выступаете? – вежливо поинтересовался в перерыве Сергей Иванович.
– Кому интересно мнение человека, недостойного уважения! – невольно с горечью вырвалось у юноши, и в этом восклицании Кремлев уловил оттенок надежды – может быть, с ним не согласятся? Сергей Иванович прекрасно видел, что Борис переживает и свой разговор с директором, и холодное отношение классного руководителя, и укоры товарищей, но надолго ли хватит ему этих переживаний, – это было неясно учителю.
Он не сразу ответил Балашову, молчанием как бы подтверждая его предположение, и, наконец, скупо сказал:
– Уважение надо заслужить.
Сергей Иванович не раз задавал себе вопрос: прав ли он, намеренно обостряя свои отношения с нарушителями порядка, даже тогда, когда эти нарушения незначительны? Не надо ли искать обходных путей, как это делают некоторые мастера сглаживания острых углов? Но, видно, такой уж был у него характер: он непримиримо, а подчас даже резко оценивал, казалось бы, «пустяковые отклонения», ничего не прощал и не боялся, прослыть «придирой». Да и называли его так редко, чувствуя в самой непримиримости – доброжелательность, понимая, что это строгость, а не злость, что его «внимание к мелочам» – не мелочность. Кремлев уверен был: все ученики; даже из младших классов, в подавляющем большинстве стоят за строгость, строгость им даже нравится, они сами заинтересованы в порядке. Отсюда и уважение к требовательным учителям и гордое восклицание: «У нас в школе не разбалуешься!»
Нет, Сергей Иванович не собирался поглаживать Бориса по головке и участливо спрашивать: «Почему ты так нервничаешь?»
Не собирался и не хотел!
ГЛАВА X
«Принципиальная драка», о которой несколько дней назад рассказывал Волину завуч, произошла между учениками седьмого класса «Б» – Левой Брагиным и Игорем Афанасьевым.
Проходя коридором второго этажа, Яков Яковлевич еще издали заметил кружащихся, как петухи, Брагина и Афанасьева.
– Ты не имел права! – сверкая глазами, тоненько кричал Афанасьев.
Хрупкий, в синей сатиновой рубашке под черным, аккуратным пиджаком, Игорь Афанасьев ростом был меньше Левы, слабее его, но что-то настолько его взбудоражило, что он, никогда не отличавшийся воинственностью, бесстрашно наступал сейчас на Брагина. Его бледное лицо выражало ярость, а короткие волосы торчали, как у ежа.
– Подумаешь, защитник нашелся, – немного растерянно бормотал Брагин, презрительной ухмылкой стараясь прикрыть свою неуверенность. Широкие мясистые губы его пренебрежительно кривились, но боязливое выражение лица от этого не менялось.
– Ты отца моего оскорблять, отца?! – задыхаясь, кричал Игорь.
И не успел завуч дойти до спорщиков – они его не видели, – как Афанасьев ладонью с треском шлепнул Брагина по губам.
Яков Яковлевич повел Игоря к себе.
– За что ты его? – спросил он Афанасьева, когда они вошли в кабинет.
Яков Яковлевич не обрушился с гневной речью на Игоря, не стал отчитывать его, а задал этот вопрос потому, что чутьем, каким-то совершенно необъяснимым чутьем человека, долго проработавшего с детьми, почувствовал, что надо задать именно такой вопрос.
Афанасьев, который ожидал упреков и решил молчать, вдруг уловил в голосе Якова Яковлевича нотки благожелательности, словно бы даже участия.
– Он еще и не так заслуживает! – невольно вырвалось у Игоря.
– Почему?
Игорь снова умолк, но во всей его фигуре, в бледном лице было столько решимости, так ясно боролось сознание своей правоты с сознанием вины, что завуч невольно проникся к нему уважением.
«Хороший ты, видно, человечек, – подумал Яков Яковлевич. – Ну, как можно бросать такого парня! Как можно? – мысленно, обратился он к отцу Игоря. – Слепой вы человек, сами себе готовите безрадостную старость!!!»
Кот из-за дивана с любопытством поглядывал то на Якова Яковлевича, то на Афанасьева.
– Ну что же, не хочешь сказать – дело твое, но, я ведь должен принять меры… безнаказанным это пройти не может… Директору о твоем поступке расскажу. Что же мне – о хулиганстве говорить?
Завуч выделил последние слова, как бы подчеркивая их обидный смысл.
– Он обозвал моего папу… – хрипло сказал Игорь. Голос его осекся, – мальчик не осмелился повторить грязное слово. – Пусть только кто-нибудь еще попробует!
– М-м-да, – понимающе произнес Яков Яковлевич. – И все же не следовало давать волю рукам… Надо было обратиться к товарищам, ко мне.
…Вот об этом-то происшествии и решил поговорить сегодня Борис Петрович с седьмым «Б».
Когда он вышел из кабинета, до конца урока оставалось несколько минут.
«С мальчонкой что-то происходит, – тревожно думал об Игоре Борис Петрович, – мы тут упустили…»
Правда, он переговорил с Анной Васильевной, – просил, чтобы она после сегодняшней его беседы с классом продолжила их общую линию («заступничество – поощрите, драку осудите»), и с Богатырьковым («надо, Леня, кому-нибудь из комсомольцев поручить пробрать Афанасьева построже»). «Пробрать-то пробрать, но что у него в семье?»
Волин вошел в физкультурный зал. Семиклассники в спортивных костюмах стояли у турника, а розовощекий учитель физкультуры Анатолий Леонидович отмечал в журнале, кто как подтягивается на турнике.
– Афанасьев, слабо. Еще попробуйте.
Игорь повисал на тоненьких руках, силился подтянуться несколько раз, но быстро уставал и только, как-то боком, всем телом дергался.
«Ишь ты, защитник отцовской чести! Откуда только прыть взялась?» – глядя на него, усмехнулся Борис Петрович и, подойдя к учителю, попросил:
– Позвольте, Анатолий Леонидович, мне попробовать?
Физкультурник довольно сверкнул золотыми зубами:
– Пожалуйста! И отметку поставим…
Борис Петрович никогда не боялся простотой своих отношений с учащимися уронить достоинство директора, никогда не разыгрывал напускной важности и недоступности. Наоборот, он считал, что, чем естественнее держит себя учитель, тем ближе стоит он к детям и большего добьется.
Волин стал под турником, легко подпрыгнул и, несколько раз подтянувшись на сильных руках, молодцевато соскочил.
– Пять с плюсом! – весело объявил Анатолий Леонидович, с удовольствием глядя на плотную фигуру Волина.
– Так-то, вояка, – сказал директор Игорю, – мускулы тренировать здесь надо…
И уже обращаясь ко всем, закончил:
– После урока останьтесь в классе. Хочу поговорить с вами.
Он ушел.
– О чем поговорить? – тревожно спросил Афанасьев у своего друга Алеши Пронина.
– О хулиганствующих элементах, – кому-то подражая, съязвил Пронин и подошел к турнику.
– Седьмой «Б», равняться на директора! – громко скомандовал Анатолий Леонидович.
– Пронин, начи-най!
* * *
Класс собрался после звонка и с нетерпением ждал директора.
Стоило Борису Петровичу мельком, словно делая мгновенный снимок, окинуть взглядом лица ребят, чтобы тотчас понять: они настроены против драчуна, знают, что разговор будет именно о нем, и что он, директор, недоволен Афанасьевым.
– Д-д-а-а, дела у нас творятся, – в раздумье произнес Волин, поглаживая подбородок и не глядя на Игоря. – Дожили!
Ребята смотрели на Афанасьева осуждающе, а Пронин даже прошептал:
– Средневековье!
Трудно было сказать, что он имел в виду, но ясно, что – осуждал. «Надо Игоря на совет отряда вызвать, редактор называется!» – с возмущением думал Алеша Пронин об Афанасьеве.
– А вы знаете, почему он Брагина ударил? – совершенно неожиданно для класса спросил Волин и, прищурившись, посмотрел на Леву.
Никто не ожидал такого вопроса, и все головы повернулись теперь в сторону Брагина. Он смущенно заерзал на парте и обильные капли пота сразу выступили над его толстыми губами.
– Не знаете? Так я скажу! А потому, что Брагин грязно обругал отца Афанасьева, назвал так, что я, старый человек, не могу даже повторить… не могу, стыдно!
Теперь класс смотрел уже на Леву не как на жертву, а как на отступника. «Сидит – тихоня. А, оказывается, хорош! Да на месте Игоря каждый бы не выдержал!»
– Еще мало заработал! – прошептал сосед Брагина.
– Все это так, Лева Брагин поступил не по-пионерски, – делая вид, что не замечает ни перемены настроения класса, ни приободрившегося Афанасьева, продолжал Волин, – но если мы начнем защищать свою честь и честь родителей кулаками, во что мы превратим школу?
– В бурсу! – веско сказал Пронин и плотно сжал губы. «Нет, на совет отряда мы Игоря обязательно вызовем», – твердо решил он.
– Вот именно! – согласился Борис Петрович. – Изволите ли видеть, драку затеял! Другого способа не нашел защитить отца… Что ж ты к коллективу за помощью не мог обратиться?
Объявив драчунам выговор и отпустив класс, Борис Петрович отправился в учительскую.
«Сразу и прокурор и защитник, – усмехнулся он, вспоминая разговор в классе, – и каждый день ставит такие задачки… Пойди, разреши все правильно. Да будь ты семи пядей во лбу и то сам не разрешишь».
В коридорах уже мыли полы. Пробежал малыш и юркнул в пионерскую комнату.
«А надо из эдаких „задачек“ и выводы извлекать!»
Вывод в данном случае был для него ясен: школа еще мало делает для упрочения авторитета родителей. Мало и крайне непродуманно. Стоп, стоп, – мысль!
«В младших классах следует дать сочинение на тему „За что я люблю своих родителей“. Потом вокруг этих сочинений месяцы можно работать всему коллективу. А Рудиной подготовить бы вечер для родителей… С подарками, таинственностью».
Волин довольно улыбнулся. «„Эврика“, как говаривал один, далеко не глупый старик».
Волин открыл дверь в учительскую. Там была одна Анна Васильевна. Она сидела на диване и что-то читала.
Увидя директора, Рудина закрыла книгу и поднялась.
– Борис Петрович, мне надо с вами поговорить.
– «Неужели опять укололась?» – внимательно посмотрел Борис Петрович. Она поняла, о чем он думает, и торопливо успокоила:
– Нет, нет, я не о себе…
– Пожалуйста.
– Понимаете, Борис Петрович, – взволнованно начала Анна Васильевна, – что-то неладное творится у меня в классе с Марией Ивановной.
Преподавательница физики Мария Ивановна крохотная, немолодая женщина, в сапожках на высоких каблуках, с коротко подстриженными волосами, слыла учительницей строгой и знающей.
– Что же с ней такое происходит? – недоверчиво спросил Волин.
– Да я и сама не пойму, – с огорчением призналась Анна Васильевна, – семиклассники стали ей дерзить, умышленно не готовят уроков, а в чем дело – не добьешься… И сама Мария Ивановна, мне кажется, растерялась, но из самолюбия ни к кому не обращается… Я начала было с ней говорить, но Мария Ивановна обиделась.
– Та-а-к… – неопределенно протянул Борис Петрович, – «не успел одно распутать – новое дело».
– У вас Пронин председатель совета отряда?
– Да…
– Пришлите-ка его ко мне завтра, после уроков.
– Хорошо.
– А теперь, Анна Васильевна, у меня к вам просьба.
Он рассказал ей о только что проведенной с семиклассниками беседе и о возникших у него планах работы.
– Что же касается Игоря, то к нему, Анна Васильевна, надо отнестись сейчас как можно внимательней. Может надломиться. Пораздумайте, что нам делать?
* * *
Игорь шел домой расстроенный. Хорошо, Борис Петрович почти оправдал его в глазах класса, хотя и объявил выговор, но сам-то Игорь не маленький и прекрасно понимает – в доме у них происходит неладное.
В редких разговорах между отцом и матерью все чаще звучат глухие, пугающие ноты. Мать почти все время молчит, но смотрит на отца с таким недоумением и тоской, так худеет, будто тает, что у Игоря сердце обливается кровью. А отец делает вид, что ничего особенного не происходит, охотно с напускным оживлением обращается к Игорю, но говорит о чем-то не главном, кажется все время, что он оправдывается и сам не верит в свои слова. А в глаза боится смотреть, как прежде, прямо, просто и добро.
И от этих ускользающих взглядов, от пустых ненужных слов Игорю становится мучительно тоскливо.
Над семьей нависла давящая туча. Напряженное ожидание чего-то страшного, надвигающегося, было так невыносимо, что не хотелось брать в руки учебники, не хотелось думать и говорить.
Зарыться бы головой в подушку и крикнуть им:
– Папа! Мама! Да что же вы делаете? Зачем вы так? Ведь вы не одни! А братик Петя? А я?
Он ударил Брагина неожиданно для себя, потому что внутри давно накипело, а Левка притронулся к самому больному, к тому, что и так без его слов жгло, не давало спать, душило слезами.
Этим ударом по толстым, противным губам Левки Игорю хотелось оттолкнуть от себя то неотвратимое, что надвигалось на него, и сказать всем, а прежде всего самому себе; «Неправда, неправда, отец не изменился, он такой же, как: прежде, и так же любит нас, как прежде».
Игорь любил отца, любил в нем все: даже родинку у широкого носа, даже волоски в его ушах. Отец дорог был Игорю таким, каким он был еще до войны: добродушным, спокойным, справедливым. Игорь любил его улыбку, от которой светлело на душе, любил его неторопливую походку и речь, любил даже его черный полушубок, отороченный кудрявым темносерым каракулем. Он гордился тем, что внешне похож на отца, тем, что отец диспетчер завода, и должность эта казалась Игорю самой важней на заводе – убери диспетчера и все остановится!
Но с войны отец возвратился каким-то совсем чужим. Он вызывал и жалость своей нервозностью, смятенностью, и чувство гнева, возмущения, что не может найти в себе силы стать таким, как раньше.
Временами, – теперь все реже и реже, – отец, казалось, становился прежним, обнимал Игоря, нежно брал на руки братика Петушка, носил его по комнате. И хотя чутьем подростка Игорь смутно догадывался, что это ненадолго, он с радостью шел навстречу ласке, все забывая и прощая.
* * *
Игорь поднялся по деревянной лестнице своего дома, палочкой отодвинул изнутри щеколду и вошел в комнату. Дома было все то же. У матери покрасневшие от тайных слез веки, отец уткнулся в газету, и его добрые растерянные глаза избегали смотреть на сына.
Пройдя в свою комнату, Игорь бросил портфель на кровать и, не раздеваясь, сел на стул. «Когда же это кончится?»
– Игорь, иди обедать, – позвала мать.
– Не хочется, – безразлично ответил он.
Ждал – не позовет ли отец? Нет! «Раньше обязательно позвал бы, а теперь хоть подыхай с голоду, – ему все равно».
Но тут раздался голос отца.
– Что же ты, сынок, не идешь?
«Очень надо, зовет, чтобы показать, что добрый и внимательный, очень надо!»
Игорь взял было в руки детали радиоприемника, но тотчас бросил их – не работалось, вот уже несколько месяцев он не может заставить себя закончить сборку.
На что-то решившись, Игорь вышел в столовую. Мать, склонясь над колыбелью, укачивала Петушка. Отец продолжал читать.
– Слушай, папа, – ломким срывающимся голосом сказал Игорь, – почему ты стал чужим?
Отец с недоумением отложил газету в сторону и, густо покраснев, посмотрел на него.
Мать быстрее закачала колыбель.
Леонид Михайлович, словно спохватившись, что ему надо возмутиться этим вмешательством сына, напомнить мальчишке его место, грозно крикнул:
– Да, ты что?! Или у вас в школе принято, чтобы яйца курицу учили?!
Лицо Игоря сделалось белым, как мел, только глаза, сейчас такие же скорбные и суровые, как у матери, глядели с отчаянным бесстрашием.
– У нас там принято, – таким тонким голосом, что, казалось, он вот-вот прервется, сказал Игорь, – у нас принято любить отца. А как тебя любить, когда ты такой? Как?
– Игорь, не надо, прошу тебя, – глухо сказала мать, но невольно из ее темных глаз покатились слезы.
– Мама, не плачь! Слышишь, не плачь!
Игорь весь дрожал от горя, возбуждения, и его худенькое тело билось, как в лихорадке. Он подошел к отцу вплотную.
– Я Левку Брагина ударил за тебя… Он сказал: ты развратник и еще…
– Молчать! – стукнув кулаком о стол, закричал отец и встал во весь рост. Лицо его покрылось пятнами. Непослушными руками он начал сдергивать с вешалки пальто, фуражку, молча оделся, и, подняв воротник, сгорбившись, словно чем-то придавленный, вышел.
Игорю было бы легче, если бы отец ушел оскорбленным, гордым, но он ушел как человек, которого выгоняют. И у Игоря, – он не мог бы объяснить почему, не отдавал себе в этом ясного отчета, – недавнее гневное возмущение против отца вдруг сменилось чувством щемящей жалости к нему.
