Текст книги "Призвание"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XX
После партийного собрания Сергеи Иванович еще минут десять разговаривал с учителями, расспрашивал об их работе на агитпункте. Кандидатом в депутаты горсовета была выдвинута Серафима Михайловна, и этим гордилась вся школа.
– Комсомольцы наши помогают? – спросил Кремлев у председателя избирательного участка Багарова.
– Еще как! – воскликнул Багаров. – Оборудовали комнату, дежурство установили. Я их привлекаю и как агитаторов.
– И правильно делаете, только направляйте их работу…
Когда Сергей Иванович подошел к вешалке, она уже опустела… Лишь мрачный Корсунов, сидя на табуретке, надевал галоши да сиротливо висело легкое пальто Анны Васильевны.
– Пойдем вместе? – дружески спросил Сергей Иванович.
Корсунов резко встал. Непримиримо глядя на Кремлева, процедил:
– Рановато начальственный тон взял! Станешь директором – тогда и будешь поучать.
– Так вот как ты понял товарищескую критику? – изумился Сергей Иванович.
– Можешь оставить ее при себе! – Вадим Николаевич побледнел и, сильно прихрамывая, быстро пошел к выходу.
Сергей Иванович надел шинель, раскурил папиросу. Было и обидно, что Корсунов ни за что ни про что оскорбил его и вместе с тем жаль Вадима. Этот раздраженный тон во многом, конечно, объясняется нервозностью Корсунова, и заблуждается он искренне, сам того не понимая. «Пусть успокоится, сейчас он не в состоянии быть справедливым», – подумал Сергей Иванович.
К вешалке подошла Рудина.
– Меня Яков Яковлевич задержал, – как бы оправдываясь, сказала она. – О вечере для родителей говорили…
Анна Васильевна с Кремлевым вышли из школы и некоторое время молчали, каждый думая о своем.
Недавно прошел дождь. В воздухе был разлит особенный осенний запах разбухшей коры деревьев. Огни фонарей отсвечивали в лужицах на асфальте тротуаров, покрывали лаковым блеском плащи прохожих. Задние, сторожевые огоньки автомобилей струящимися столбиками отражались в глади мостовой, и впечатление было такое, будто машины катят на красных колесах.
Кремлев и Рудина свернули в аллею каштанов. Анна Васильевна чувствовала себя с Кремлевым удивительно спокойно. От него исходила уверенная сила, рядом с ним все было просто и ясно.
Сергей Иванович, отогнав неприятные мысли о недавней стычке с Корсуновым, взглянул на спутницу, она доверчиво улыбнулась. Сергей Иванович нахмурился: «Ты, старый, начал заглядываться на девушек?»
То, что у него был сын, то, что сам он прошел большой жизненный путь, разница в годах, – восемь лет казались Сергею Ивановичу огромной разницей, – а, главное, желание для Анны Васильевны гораздо лучшего, несравненно лучшего, чем он сам, делало его сдержанным и он сознательно заглушал в себе возникающее застенчивое чувство.
Рудиной очень хотелось рассказать Сергею Ивановичу о том, как она переборола в себе болезненное самолюбие. Теперь она поняла, что терпеливость – необходимое качество учителя, – не всетерпение, нет, не примиренность, а именно мудрая терпеливость, и она быстро, то и дело останавливаясь и пытливо заглядывая в глаза Сергею Ивановичу, будто спрашивая: «Ничего, что я занимаю вас такими пустяками?» – начала рассказывать о событиях в девятом «А», о разговоре с Борисом Петровичем, о том, как на следующий день пришла в класс, и урок был удачным.
– Урок освежил мне душу! – воскликнула она. – И ребята, по-моему, поняли, что я стала выше обидчивости. Между нами теперь настоящая близость.
Он ободряюще улыбнулся:
– Вот и хорошо, что вы сумели перебороть себя!
Заговорили о сегодняшнем собрании, и Сергей Иванович огорчением спросил:
– Неужели мне следовало молчать? Это, конечно, легче и спокойнее – отмалчиваться. Но разве не должен товарищ быть очень требовательным и прямым?
Анне Васильевне было приятно, что вот такой сильный человек, как Кремлев, ищет у нее поддержки, и она горячо подтвердила:
– Вы правильно говорили. И все так и поняли – выступили потому, что добра ему хотите!
Они остановились на повороте аллеи, у фонаря. Здесь надо было расстаться, и Сергей Иванович, взяв ее руку в свою, благодарно пожал ее.
– Поговорили и легче стало, – сказал он.
– И мне, – чистосердечно призналась Анна Васильевна.
Кремлев увидел под большим деревом сухую скамейку и предложил:
– Давайте посидим немного.
– Завтра – уроки, – нерешительно сказала Анна Васильевна, но, заметив, как помрачнел Кремлев, быстро добавила: – Да ничего, я успею!
Они сели на скамейку, ярко освещенную электрическим светом. Этот вечер, мягкий, влажный воздух, тихий шелест капель, скатывающихся с веток, дружеский разговор, задумчивость парка навевали покой. Кремлев снял фуражку, положил ее на колени.
– Сколько на свете прекрасного! – сказал он и провел рукой по волосам.
– Особенно в людях, – убежденно подхватила Анна Васильевна.
Изредка появлялись пешеходы – в одиночку и парами. Вдоль ограды погромыхивал, звеня, трамвай и скрывался вдали. Со стороны вокзала доносились звуки радио. Мягкий баритон пел о Москве.
Анна Васильевна умолкла, задумавшись… Москва, Москва, она родилась и училась в Москве, и когда, по окончании института, получила назначение в этот город, за тридевять земель от любимой Москвы, отрывала ее от себя с болью. Тысячи воспоминаний роднили ее с Москвой: школа в тихом переулке, военные окопы, что рыли они, комсомольцы, лыжный кросс в Сокольниках, дом на Верхне-Радищевской, где прожила двадцать лет, первое в жизни свиданье с одноклассником Вадиком Рощиным на Тверском бульваре у памятника Пушкину, на перекрестках улиц на мгновенье застывшая лавина машин. Ане доставляло особенное удовольствие прошмыгнуть под самым носом у них, раньше, чем они выйдут из оцепенения…
Только тот, кто долго жил в Москве, сросся с ней сердцем, знает, как трудно покидать ее.
И даже если нечасто бываешь в Большом и Художественном театрах, в Третьяковской галерее, – одно сознание, что они здесь, рядом, что можешь пойти туда завтра или через неделю – одно это сознание действует успокаивающе, вызывает чувство гордости, что ты москвичка.
Но надо было уезжать, так велел долг. И на комиссии, распределявшей места, Рудина не позволила себе даже упомянуть о своем московском старожительстве, о том, что у нее здесь мать – учительница-пенсионерка.
Она должна была ехать, и ей даже хотелось попасть куда-нибудь подальше – на Колыму, на Камчатку.
Сначала все в этом южном городе, куда назначили Рудину, показалось ей очень провинциальным. «Здесь люди по улицам ходят медленнее, чем в Москве в Парке культуры и отдыха, – писала она подруге. – Но мы счастливы там, где труд приносит нам радость». Когда Анна Васильевна увлеклась работой, ей стал нравиться и город: плавный бег реки, огибающей его, парки и сады, сады почти при каждом доме.
Ей нравилось, идя домой, десятки раз отвечать на приветствия детей:
– Здравствуйте, Анна Васильевна!
– Анна Васильевна, здравствуйте!
Приятно было сознавать, что нашла свое – и не малое место в жизни. Она и матери говорила, когда та в прошлом году приезжала из Москвы на новоселье:
– Глупо было писать тебе, что у меня ничего не получится. Это минутная слабость, – нет получится, все получится! Никогда, мама, понимаешь, никогда жизнь – не казалась мне такой полной и интересной!
Сейчас, в парке, Анна Васильевна благодарно думала именно об этом. Видя чем-то расстроенное, сумрачное лицо Сергея Ивановича, она простодушно постаралась развеять его плохое настроение.
– Я вчера возвращалась из школы домой, – повернула она к Сергею Ивановичу оживленное лицо, свет фонаря сделал его золотисто-матовым, лег тенями под глазами, и от этого глаза стали еще больше, – … возвращалась из школы, а впереди меня мальчуган лет двенадцати… с портфельчиком… штанишки аккуратно вправлены в толстые рубчатые чулки. Скачет на одной ноге и что-то приговаривает. Я прислушалась. Он через лужу скок! – и скороговоркой: «Так сказать!» Опять – скок-скок! – и снова: «Так сказать!»
– Что это у тебя за игра такая? – поинтересовалась я.
– Да это у нас географ сегодня на уроке семьдесят шесть раз «так сказать» сказал! Мы подсчитали.
– О, ребята – наши самые строгие критики! – рассмеялся Сергей Иванович.
Кремлеву сейчас было очень хорошо. Он и боялся этого, и не мог заставить себя уйти от этого. Да и надо ли было уходить от такого хорошего?
А девушка, словно понимая его состояние, желая отвлечь от ненужных мыслей, удивляясь собственной словоохотливости, с увлечением рассказывала о своем самом первом уроке, о Москве, о школе, где училась.
– В десятый класс пришел к нам молоденький литератор Виктор Федорович, – ну не больше двадцати одного года ему было! Не уроки давал, а ораторствовал. Каждый день новый галстук надевал. Вот одна моя подружка – Зиночка Болдина – черноглазая такая, очень хорошенькая, на фарфоровую куколку похожа, и говорит: «Девчата, давайте поспорим, я не буду учить урока, а когда Виктор Федорович вызовет меня, глазки ему сострою, и он двойки не поставит». – «Ну, это ты уж слишком, Зинка!» – «Почему – слишком? Посмотрите!»
Мы следующего урока едва дождались. И надо ж так случиться, – он ее вызывает! Болдина ничегошеньки не знает, но смотрит на молоденького учителя и тает, тает… А он покраснел, даже капельки пота на лбу выступили, и… единицу Зиночке поставил. Да такую жирную, с подставкой! У нас от сердца отлегло, у всех сияющие лица, а Виктор Федорович строго посмотрел на класс и говорит (Анна Васильевна придала лицу строгое выражение, откашлялась и сказала баском): «Поражен – чему вы радуетесь? Печалиться надо, что ваш товарищ не ответил».
Сергей Иванович расхохотался.
– Мы почти все, начиная работу в школе, немного важничаем, стараемся этим прикрыть неуверенность… – живо сказал он. – Учась на третьем курсе института, я вечерами преподавал в заводской школе взрослых, в десятом классе. Ученики у меня были люди солидные, почти каждый вдвое старше меня: мастера цехов, знатные стахановцы. Вот рассказываю им о XVI съезде партии. Спрашиваю: «Вопросы есть?» – Поднимается рука. – «Товарищ преподаватель, – деликатно говорит рабочий, вставая, – я на этом съезде делегатом был… он немного иначе проходил, чем вы рассказывали». – Думаете, я растерялся? Нисколько! «Вот хорошо! – бодро подхватил я, – участник XVI съезда партии расскажет нам сейчас подробно»…
Готовился я к урокам тщательно, давал их с увлечением, но вроде вашего Виктора Федоровича – много ораторствовал, и завуч школы однажды сказал мне мягко: «Эдак, Сергей Иванович, вас надолго нехватит, – горло беречь надо и силы экономить». Да куда там!.. И апломб, конечно, был. Этот апломб меня иногда в смешное положение ставил. Захожу однажды в класс, конечно, стремительно, конечно, с нахмуренными бровями. Решительно раскрываю журнал. Но, чтобы продемонстрировать память, не смотрю в него. «Отвечать пойдет, – пробегаю суровым взглядом по рядам притихших учеников, паузу затягиваю так, что всем становится не по себе, – Крикунов!..». Никто не поднимается. Я снова: «Отвечать пойдет Крикунов!» – Опять все сидят. Что за безобразие! Я подхожу к парте ученика – бородатого пожилого мужчины, возмущенно отчеканиваю: «Я вас вызываю, товарищ Крикунов!» Он, озираясь, поднимается, виновато поясняет: «Так, товарищ преподаватель, я же Оралов». Вот ведь какие истории бывают!
Эти смешные случаи, неожиданно всплывшие сейчас в памяти, несмотря на всю их незначительность и наивность, как-то сближали Рудину и Кремлева и неизбежно, – потому что это было самым главным и дорогим для них, – они заговорили о своей школе.
– Вы – знаете, какие чудесные превращения происходят о Балашовым? – спросил Сергей Иванович.
После своего посещения семьи Бориса он делился впечатлениями с Рудиной, и поэтому она сейчас с интересом переспросила:
– Неужто!
– Ну, может быть, только начало их. Вчера он мне говорит в своем обычном ироническом стиле: «Что вы наделали с моими славными предками! Они абсолютно вышли из повиновения… И, если сказать правду, – это даже приятно мне. Появились эдакие стальные нотки в домашнем воспитании… У отца, конечно».
Анна Васильевна улыбнулась:
– Наконец-то! А знаете, Балашов пишет стихи. Я видела их на обложке его тетради.
И вдруг неожиданно спросила:
– Сергей Иванович, а вы когда-нибудь стихи писали?
Задала вопрос и смутилась: «Что это я?»
Но Сергей Иванович был сегодня таким простым, как-то так, совсем по-новому, открылся, перед нею, что Анне Васильевне захотелось продлить эту задушевность.
«И сейчас пишу», – хотел было признаться Кремлев, но ответил уклончиво:
– Это как корь… почти неизбежно…
Через несколько минут Анна Васильевна поднялась.
– Пора идти! – с сожалением сказала она и посмотрела на Сергея Ивановича, словно извиняясь. Кремлев тоже встал.
Они подошли к трамвайной остановке…
– Вы бы как-нибудь заглянули к нам в гости, – дружески предложил он и, спокойным голосом, будто отсекая что-то, добавил: – С сыном моим познакомитесь – серьезный товарищ… в детский сад ходит.
– Спасибо, – только успела ответить Анна Васильевна. Подошел трамвай.
– До свиданья! – Она помахала рукой.
Сергей Иванович ответил ей и долго еще глядел вслед убегающим синим огонькам.
В трамвае было пусто, он мчался быстро, вздрагивая на стыках, устало звеня.
Анна Васильевна осталась на площадке; мелькали огни магазинов, площади и скверы. Обрывки мыслей, как вспышки, то появлялись, то исчезали. «Завтра начинаю интересную тему… У Сергея Ивановича сын… Глупая, глупая…».
ГЛАВА XXI
После звонка Сергей Иванович на минуту задержал девятиклассников.
– Завтра, товарищи, контрольная по математике, надеюсь, вы подготовитесь как следует, – он посмотрел испытующе.
– Постараемся…
– Не посрамим земли!
– Все будет в порядке… – раздалось несколько голосов.
– Сема с Балашовым позанимается… – предложил Костя.
– Спасибо… – самолюбиво отказался Борис. – Я сам!
– А я прошу помочь мне, – поднялся Дружков и виновато поглядел на товарищей.
– Да, пожалуйста, – с готовностью воскликнул Сема Янович.
Кремлев отпустил класс.
– Сергей Иванович, – подошел к нему в коридоре Богатырьков, – плакаты для агитпункта мы нарисовали. – Леонид развернул два листа.
– Хорошо, – внимательно разглядывая плакаты, похвалил Сергей Иванович и подумал о Леониде: «На этого парня всегда можно положиться».
– Зайдемте ко мне, – попросил он.
Миновав фотолабораторию и спортивный зал, они задержались у большого листа бумаги с надписью: «Конкурс на лучшего чтеца стихотворений Маяковского».
– Учком вывесил, – пояснил Богатырьков с ноткой гордости.
– Вы на комитет думаете Щелкунова вызывать? – спросил учитель, продолжая путь.
Щелкунов был членом ученического комитета, работал плохо и к критике относился несерьезно: «Можете вывести из учкома, только спасибо скажу».
– Мы его завтра вызываем, – ответил Богатырьков.
– Я приду. Вы когда собираетесь?
– Сразу же после уроков.
– Приду обязательно! Щелкунова надо так пробрать, чтобы на всю жизнь запомнил!.. Садитесь, – пригласил Сергей Иванович Богатырькова, когда они вошли в кабинет истории.
Издали, из актового зала, доносилась песня – репетировал хор. Кто-то заглянул в дверь и поспешно закрыл ее.
– Как Балашов выполняет поручение комитета? – спросил Сергей Иванович.
По его совету Борису поручили редактировать стенную газету «За честь школы».
– Вы знаете, Сергей Иванович, к удивлению многих, очень добросовестно! – улыбнулся Леонид. – Мы ему прямо сказали: «Поведением твоим комитет недоволен, однако считает, что еще не все потеряно. Ты пока не комсомолец, но относись к делу по-комсомольски. Доверяем тебе общешкольную газету и спросим с тебя». – Он помолчал и добавил: – А прежнего редактора – Дорохина – сняли и за плохую работу дали выговор. Так и записали: «Выражаем комсомольское осуждение». Сообщили решение по радио и вывесили на доске комитета.
– Правильно. Вы план уже обсуждали?
– Да. Мне Анна Васильевна посоветовала подготовить конференцию: «Борьба за честь школы», Анна Васильевна обещала, что выступит несколько пионеров. Между прочим, и Афанасьев.
Богатырьков задумался, собрал и расправил морщинки на лбу.
– Мы думаем попросить Бориса Петровича сделать доклад на этой конференции. – Он вопросительно посмотрел на Сергея Ивановича: «Как вы к этому относитесь?» Заметив одобрение, продолжал: – Яков Яковлевич дал согласие провести беседу в восьмых классах «Об упорстве и настойчивости»…
– Хорошо, что сами думаете, – похвалил Кремлев. – Знаете, я бы мог рассказать комсомольцам о странах народной демократии.
– Это нас очень интересует! Значит, можно включить в план?
– Можно… Имейте в виду, Леня, в следующем месяце мы заслушаем на партийном собрании отчет комитета о работе с пионерами.
Богатырьков внимательно посмотрел на учителя. «Мы что-нибудь не так делаем?» – спросил его взгляд, но тотчас же юноша спокойно сказал:
– Подготовимся.
– И еще, – не пора ли подумать о молодежном лектории?
– Своими силами? – быстро спросил Богатырьков, и глаза его разгорелись. – Рамков давно просит дать ему доклад-решение ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». Анна Васильевна поможет… Она говорила…
– Тогда за дело! – весело заключил Сергей Иванович.
* * *
Члены комитета комсомола, как обычно, собрались в кабинет директора и разместились за вторым столом, в некотором отдалении от Волина. Он продолжал писать и, временами, приблизив голову к сидящему рядом физруку, что-то тихо говорил ему.
Напротив Волина, по другую сторону стола, сидел в кресле Сергей Иванович; внимательно просматривал ученическую тетрадь с нарисованной картой и красным карандашом делал пометки.
На диване расположилась Серафима Михайловна, двое ребят ее класса и Анна Васильевна. На стуле, возле самого валика дивана, скромно примостился Виктор Долгополов. Остальные вызванные на комитет сидели на длинной скамье, принесенной из спортивного зала.
Богатырьков достал большие часы – подарок отца, – положил их перед собой.
– Начнем, товарищи, – предложил он.
Сначала разобрали, достаточно ли комсомольцы помогают Анне Васильевне в подготовке вечера для родителей, как прошли районные спортивные соревнования, и только после этого Богатырьков сообщил:
– А теперь мы послушаем объяснение Щелкунова, почему он бездействует в учкоме?
Восьмиклассник Захар Щелкунов, высокий, нескладный, с очень яркими губами, которые он то и дело облизывал, склонил набок голову на тощей шее и бойко начал:
– Я неоднократно предупреждал, что моя кандидатура не подходит в качестве члена учкома…
Идя сегодня на комитет, Захар твердо решил «избавиться от обузы».
– Это почему же – не подходит? – недобро сузил глаза Богатырьков.
– Я имею смелость заявить…
– Да ты говори попроще, без своих выкрутасов, – недовольно прервал его Костя Рамков и, держась руками за сиденье стула, приподнялся, – мы твои обороты знаем: «персонально», «вполне терпимо»… Ты нам прямо отвечай: почему не работаешь, если коллектив тебе поручил?
– Собственно говоря, мое право… – промямлил Щелкунов, теряя бойкость.
Рамков поднял руку, вставая, гневно повернулся к Щелкунову:
– Ему говорить нечего! Эгоист, только о себе и думает..
Захар побледнел, переменился в лице:
– Я прошу уважать…
– А за что тебя уважать? – спросил Костя, непримиримо глядя на Щелкунова. – Как дело какое-нибудь общественное, ты сейчас же: «У меня бабушка больна» или «Мне в музшколу пора»… Для тебя наша школа – проходной двор, а мы все – ничто, а сейчас ты вспомнил, что мы тебя уважать должны?
Плотников шепнул Петру Рубцову: «Ясно, чего же его уважать?»
– Позвольте мне задать несколько вопросов? – поднялся Виктор Долгополов и, получив разрешение, прокашлявшись, спросил тихо Захара:
– Вы любите нашу школу?
Долгополов как всегда был тактичен, и Леонид, понимая, что в этой тактичности кроется сила не меньшая, чем в порывистости Рамкова, с удовольствием прислушивался к вопросам Виктора.
– В этом даже странно сомневаться, – оскорбленно произнес Щелкунов и облизнул губы.
– Вы считаете себя членом нашего коллектива?
– Конечно!
– А, вступая в комсомол, в заявлении вы что писали?
Виктор близоруко прищурил глаза и выжидающе смотрел на Щелкунова.
Захар помедлил с ответом.
– Ну… «Хочу быть в авангарде»… – в замешательстве, наконец, ответил он, еще не понимая, к чему задал этот вопрос Виктор, но чувствуя в нем какую-то опасность для себя.
– У меня вопросов больше нет, – заявил Долгополов и сел, как ни в чем не бывало.
Борис Петрович и Сергей Иванович, переглянувшись, незаметно улыбнулись.
– А я убежден, – сердито сверкая глазами, всем телом подался в сторону Щелкунова Костя, – что он политический обыватель! Считает, что Устав не для него писан… Его надо из учкома вывести и написать об этом в «Комсомольскую правду»!
«Сколько же усилий ты нам стоил, и как хорошо, что они оправдались», – думал Борис Петрович о Косте, слушая его.
В шестом классе необузданная энергия Рамкова приносила много огорчений учителям. То Костя оказывался на чердаке школы и напарывался там на гвоздь, то в перемену устраивал матч-бокс. Его видели почти в одно и то же время в нескольких местах и еще журили, в одном конце школы, как он уже проказил в другом. Химик Багаров (есть такие на словах кровожадные, а на поверку очень добрые люди) требовал от Бориса Петровича:
– Рамкова надо немедленно убрать из школы. Это смертоносный яд!
Но тот же Багаров защищал Рамкова на педсовете, когда его хотели исключить на месяц:
– Ручаюсь, что из него выйдет хороший человек!
В комнату вошел Яков Яковлевич. Члены комитета вежливо привстали и снова сели, продолжая работу.
– Всего полгода прошло, как человека приняли в комсомол, – жестко сказал Богатырьков. – А он уже забыл о своем долге, уже успел побывать на комитете. Да и с учебой у тебя не ахти как хорошо, – вчера тройку получил. Кто тебе давал рекомендации? – сурово посмотрел он на Захара.
– Папа, – упавшим голосом ответил тот.
– Очевидно, кому-нибудь из членов комитета надо будет поговорить с коммунистом Щелкуновым. Он поторопился дать рекомендацию своему сыну.
Захар стал еще бледнее.
– Разрешите присесть… Мне нездоровится, – сказал он голосом глубоко несчастного человека. И, сев на стул, горестно опустил голову.
«Надо будет посоветовать школьному комитету от вступающего в комсомол требовать отзыва родителей», – подумал Волин.
– Дело ясно… Рекомендовать собранию вывести Щелкунова из состава учкома и избрать другого, – неумолимо настаивал Костя. – Комсомол – боевая организация, отлынивающие от работы и мямли нам не нужны!
Захар поднялся, прерывающимся голосом сказал:
– Если можете… оставьте… в учкоме…
Богатырьков мельком посмотрел вопросительно на Бориса Петровича.
– Я считаю, товарищи члены комитета, – пригладив усы, спокойно сказал Волин, – что Щелкунов сделает необходимые выводы из сегодняшнего разговора и советую пока оставить его в учкоме.
Теперь понимающе переглянулись Богатырьков и Долгополов. Рамков покусывал губу. Достаточно было посмотреть на его лицо, чтобы понять, какая напряженная внутренняя борьба происходила сейчас в нем.
– Хорошо, оставим, – с трудом произнес он, – но выговор за безответственность запишем!
С этим согласились. Щелкунов выслушал решение, неуклюже сунул подмышку портфель и понуро пошел из кабинета. Закрывая за собой дверь, он обернулся к членам комитета:
– До свиданья!
Костя, строгий и хмурый, кивнул ему головой.
– Теперь, товарищи, мы разберем вопрос о работе комсомольцев девятого класса с пионерами Серафимы Михайловны, – объявил Богатырьков. – Доложит нам об этом Виктор Долгополов.
Виктор говорил неторопливо, обстоятельно, и его тихий голос звучал с особой убедительностью.
– Вот взять, например, Плотникова, – Виктор поглядел на Толю. – Как ты учишься?
Толя втиснулся в угол дивана.
– Ничего! – приглушенно ответил он оттуда.
– Видите, какая установочка? – казалось, обращаясь только к членам комитета, спросил Долгополов. – Четверок и пятерок у него почти нет, а он нам говорит «ничего!»
Плотников забился еще глубже.
– Ты от нас не спрячешься, – дружелюбно усмехнулся Богатырьков и подумал: «Неужели и Глебку моего через несколько лет будут так спрашивать?»
– Дай-ка свой дневник, – уже строже потребовал он от Плотникова.
Толя порылся в сумке, встал и, не смея поднять глаз, подал дневник. Он пошел по рукам членов комитета, и пока они внимательно перелистывали дневник, Толя продолжал стоять, виновато понурясь.
– Почему у тебя мало хороших оценок? – допытывался Леонид. – Вот смотри: тройка, и еще тройка…
– Да ты смелей отвечай, – вставил свое слово и Яков Яковлевич, – ишь, какой здесь ягненочек… Вы бы на него поглядели, товарищи члены комитета, во время перемен!
– Видели, как не видеть? – откликнулся Богатырьков.
– Пусть ответит, почему у него мало четверок и пятерок? – настаивал Виктор Долгополов.
Плотникову стыдно было и перед ребятами старших классов, и перед Серафимой Михайловной, и перед директором, который посматривал на него, как казалось Толе, осуждающе.
– Безответственность!.. – наконец выдавил он из себя слово, только что услышанное здесь, и сейчас же мысленно ужаснулся: ведь именно за это дали выговор Захару.
– Кто же позволил тебе быть безответственным? – строго спросил Костя Рамков, но совсем не таким голосом, каким он разговаривал со Щелкуновым.
– Ты помни о чести нашей школы… – сурово сказал Леонид, стараясь не глядеть на Плотникова.
У Толи был такой несчастный, пришибленный вид, он чувствовал себя таким страшным преступником, что без улыбки на него нельзя было смотреть.
«Сейчас скажут: „Не достоин уважения“», – со страхом подумал Толя, но никто так не сказал.
Историк старших классов задал вопрос:
– Как ты думаешь, Плотников, почему тебя, не комсомольца, вызвали на комитет?
– Комитет болеет за всю школу, – тихо ответил Толя.
Серафима Михайловна зарделась, а Сергей Иванович сказал:
– В этом ты прав… Вполне!
– Да, болеет, – подтвердил и член комитета девятиклассник Девятко, юноша с орлиным носом и синими, часто меняющими свой оттенок, глазами. – И когда ты выламываешь доску в заборе городского сада, нам стыдно за тебя, потому что этим поступком ты позоришь восемнадцатую школу имени Героя.
Плотников поразился: «И об этом знают… так это ж было давно!»
– Ты помни, Плотников, – сказал Леонид, – для нас уроки – это главное, а самый близкий нам человек – учитель. Ты должен как пионер во всем помогать Серафиме Михайловне.
– Разрешите мне сказать, товарищи члены комитета, – поднялась с дивана Серафима Михайловна и сложила на груди полные руки. – Я замечаю, что Плотников в последнее время стал серьезнее, начал понимать, что плохой оценкой он всем нам приносит вред, что учеба его и поведение – дело государственное. И думаю, он будет лучше учиться, хорошо учиться! – Она остановилась, испытующе посмотрела на Толю и прочитала в его умоляющем взгляде: «Серафима Михайловна, не сомневайтесь!»
– Мы через некоторое время проверим тебя, – сказал Леонид.
– Я бы хотела, чтобы вы в своем решении, – предложила учительница, – отметили добросовестную работу не только пионервожатого Виктора Долгополова и его товарищей из 9 «А», они сейчас стали моими помощниками, но и «внештатного» шефа – Бориса Балашова.
«Верно, Серафима Михайловна, верно! – мысленно воскликнул Плотников. – Я завтра расскажу Боре, что его… отметили в решении», – повторил он новый для себя оборот речи.
Борис Петрович одобрительно кивнул, а Костя оказал:
– Конечно, надо!
Богатырьков пошептался с членами комитета и громко сообщил:
– Это мы отметим! – Он повернулся к Долгополову. – А Борису ты скажи, что его общественной работой мы довольны, но вот по учебе ему надо подтянуться.
