Текст книги "Призвание"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА V
Знакомство со своим девятым классом Сергей Иванович начал с того, что пошел на урок химии.
Когда они с Корсуновым появились в химическом кабинете, по рядам пронесся шопот:
– Новый историк, новый историк…
Уму непостижимо, откуда они это узнали, но, как всегда, ученическая осведомленность была поразительной. Кремлев сделал вид, что не слышал топота, и сел за последний стол рядом с юношей лет восемнадцати. На его тетради он прочел: «Борис Балашов».
«А-а-а, вот ты какой», – подумал Сергей Иванович, зная уже, что именно из-за Балашова такой расстроенной пришла к директору преподавательница литературы.
Балашов сидел, выпрямив сильный торс, немного откинув назад маленькую голову с безупречной линией пробора и старательным витком-зачесом жестких волос.
Взгляд черных, с влажным блеском, глаз юноши был самоуверен. Сквозь загар на щеках проступал здоровый румянец. Временами Балашов кончиками полусогнутых пальцев осторожно притрагивался то к одной, то к другой аккуратной брови, будто любовно поглаживал их.
Белая шелковая рубашка с длинными рукавами, перехваченными выше локтя резинками, придавала Балашову щегольской вид.
Корсунов, сухо поздоровавшись, начал урок, а Сергей Иванович стал разглядывать класс.
Кабинет химии заставлен шкафами. За их раздвижными застекленными дверцами поблескивают бесчисленные колбы, реторты, пробирки с разноцветными жидкостями.
За столами сидят по двое тридцать юношей. Почти все они выглядят взрослыми, одеты по-разному: рядом с клетчатой ковбойкой виднеется отцовский армейский китель с черной окантовкой, около серой сатиновой рубашки – модный пиджак с двумя продольными складками на спине.
Корсунов, не садясь, открывает журнал, отмечает отсутствующих и с минуту, в напряженной тишине, смотрит на список, словно изучая его. «Играет в строгость», подумал Кремлей.
Один из учеников, не выдержав долгой паузы, что-то прошептал соседу.
– Разговоры прекратить! – отчеканил химик, не поднимая головы.
– Каковы химические свойства азота?.. – спросил он к после томительной паузы вызвал: – Дружков!
К доске вышел ученик невысокого роста в бархатной куртке с «молнией». У него маленькая голова, маленькие уши, весь он какой-то чистенький, но не кажется изнеженным.
Дружков отвечает неплохо, но то и дело останавливается к опасливо поглядывает на учителя. Химик стоит с каменным лицом, на котором ничего нельзя прочесть.
– Напишите на доске формулу соединения азота с водородом, – требует он, и Сергей Иванович удивляется скрипуче-металлическим ноткам в голосе Вадима. Обычно их у него не было.
Юноша написал, но по рассеянности допустил ошибку в обозначении валентности азота.
Корсунов подошел к доске, раздраженно постучал мелом.
– Вы не хотите думать! – сердито кольнул он глазами. – Прошлый раз я вам поставил чахоточную тройку! – Он особенно подчеркнул слово «чахоточную».
«Как же тебя любить?» – укоризненно думает Сергей Иванович, вспомнив разговор у Корсуновых.
– Я вчера два часа потратил… – начал было оправдываться Дружков, но только подлил масла в огонь.
– Можно и двадцать потратить, но без толка, – холодно говорит химик. – Если вы полагаете, что я буду поощрять недобросовестную работу, то ошибаетесь. Вы в состоянии отвечать на четыре, а отвечали на двойку. Садитесь!
Он выставляет в журнале жирную цифру 2 и старательно промокает ее.
С первых же минут Кремлеву многое не понравилось на этом уроке. И какой-то надрывной тон его, и общая нервозность, и манера учителя при объяснении либо возбужденно ходить по классу, либо, остановившись около одного ученика и глядя только на него, объяснять как бы ему одному. От этого ученик смущался, терял нить мысли, и хотя кивал головой в такт словам учителя, но вряд ли мог внимательно слушать его.
Не понравились Сергею Ивановичу и неуместная язвительность Вадима («напрасно он считает их глупцами», – подумал Кремлев), и плохо скрываемая учениками недоброжелательность – в улыбках, глазах, репликах.
Ясно было – шла скрытая, никому не нужная война.
Правда, объяснял новый материал Вадим Николаевич мастерски, чувствовалось, что он безупречно знает химию, любит свой предмет, но и здесь у него получалось так, будто он сдерживал себя, ни на минуту не забывал, что следует сохранять дистанцию между собой и классом.
Взрыв произошел минут за пять до окончания урока. Корсунов решил проверить, как помнят прошлогодний материал.
– Скажите, Балашов, в чем сущность контактного метода получения серной кислоты? – спросил он.
Балашов помедлил, стал отвечать, но неправильно.
– Ну, можно ли быть таким бестолковым? – с оскорбительным сожалением сказал Вадим Николаевич, осуждающе глядя на Бориса. – При чем же здесь камерный способ?
Балашов побледнел.
– Не всем же гениальными быть! – самолюбиво бросил он, в упор глядя на учителя.
– Вы еще дерзите! – вспылил Корсунов и сжал спинку стула так, что тонкие пальцы побелели.
– А вы не оскорбляйте! – уже не помня себя; баском выкрикнул Балашов.
– Прошу вас, – зловеще-вежливо произнес химик, – покинуть класс.
Краска гнева, проступив у Корсунова на шее, медленно поднялась к щекам и лбу.
Сергей Иванович подумал, стараясь не глядеть на Корсунова, за которого было стыдно: «А если не выйдет, что ты сделаешь?»
Кремлев был противником удаления из класса, считал эту меру крайней и почти никогда не прибегал к ней.
– Выйдите из классе! – снова раздался голос Корсунова, Он говорил замедленно, растягивая слова.
– Не выйду! – резко, охрипшим от волнения голосом, ответил Балашов и стиснул зубы так, что забегали желваки. Чувствовалось, что он внутренне напрягся, словно для прыжка.
– Тогда выйду я, – угрожающе объявил Корсунов, – но вам от этого будет хуже.
«И ведь, действительно, уйдет, – мысленно возмущался Сергей Иванович, – сам же все раздул, а меня оставит в дурацком положении».
К счастью, раздался звонок, Корсунов сердито захлопнул полевую сумку и покинул класс.
В учительской он, нервничая, непрерывно затягиваясь, курил папиросу за папиросой. Ему неприятно было, что такая сцена произошла в присутствии Сергея Ивановича, но он считал себя правым и несправедливо оскорбленным.
– Их надо обламывать! Им только дай потачку… – говорил он, ища сочувствия у Кремлева.
Сергей Иванович прямо сказал Корсунову о том, что ему не понравилось на уроке.
– Если ты дальше пойдешь по этому пути искусственного нагнетания «строгости», – скатишься к старорежимным притеснителям школьников… Надо уважать в каждом ученике человека…
Вадим Николаевич, выслушав его, скептически скривил тонкие губы:
– Поработаешь с ними два-три месяца, тогда сам поймешь. А я все же пойду к директору, – грубияна надо наказать…
* * *
В кабинете химии девятиклассники окружили Балашова.
– Зачем ты затеял? – осуждающе говорил Виктор Долгополов, немного сутулый юноша с широким носом на добродушном лице, – разве не знаешь Вадима Николаевича?
– Твой Кол Николаевич оскорбил меня, – круто повернулся к Виктору Балашов, и желваки снова забегали у него под смуглой кожей на скулах.
– Пора, Борис, научиться сдерживать себя! – придвинулся к Балашову Сема Янович. Несмотря на то, что он немного приподнимался на носках, его курчавая голова едва доходила Борису до плеча. – Нечего сказать, хорошее начало знакомства с нашим классным руководителем, – сокрушенно воскликнул он и поддернул галстук на тонкой шее.
У Семы уже два года все ломался голос: он то басил, та говорил фальцетом и сейчас свои осуждающие слова произнес баском.
– Если у тебя расшатались нервочки, – обратись к кретинологу! – съязвил стройный, с воинственно взвихренными прядками светлых волос Костя Рамков.
– Неостроумно! – бросил Балашов.
– Как сумел!
– Предстали во всей красе! – сорвался на фальцет Сема.
– Ну, хватит агитнотаций! – повысил голос Балашов и, круто повернувшись, стремительно вышел.
Раздался звонок. Фома Никитич, стоя на верхней площадке лестницы, энергично потрясал звонком. Невдалеке Плотников отплясывал какой-то дикий танец. Фома Никитич сердито мотал головой и глазами делал ему знаки идти в класс.
В дверях учительской показался завуч Яков Яковлевич, и танцор мгновенно исчез, будто испарился.
* * *
В тот же день Сергей Иванович решил поговорить с классом. Он попросил девятиклассников остаться после уроков и пришел к ним. Его встретили настороженно-любопытствующими взглядами, в них можно было прочитать и неловкость за то, что они предстали на уроке химии в таком невыгодном свете перед новым руководителем, и молчаливый вопрос: неужели он начнет знакомство с нотации и выговора?
Кремлев представился и очень кратко изложил свои требования, раскрыл планы на будущее.
– Как старшеклассники вы должны стать авангардом общешкольного коллектива. Мне думается, – для этого есть все возможности.
Прямо перед Кремлевым сидел юноша в коричневой лыжной куртке и смотрел доверчивыми, восторженными глазами. Он всем телом подался вперед, и выражение тонкого, одухотворенного лица его было таким, какое оно бывает у человека, готового сейчас же, сию же минуту ринуться вперед в бой, на трудности, на любое нелегкое дело. Позже Сергей Иванович узнал, что это был Костя Рамков.
Борис Балашов слушал, скучая и всем видом своим показывая, что на этом собрании он не по доброй воле и, дай ему право, он немедленно покинет его.
И вдруг тихо, но внятно, так что все в классе услышали, Балашов сказал:
– Регламент!..
Кремлев, – никак не ожидавший такой бестактности, опешил, но тотчас понял: реплика рассчитана на то, чтобы привести его в яростное негодование и показать классу: «Вот, пожалуйста, – перспективка, и планы на будущее, любуйтесь и благодарите!»
Усилием воли Кремлев сдержал себя, он уже научился искусству «экономить гнев».
Изучающим, внимательным взглядом посмотрел на Балашова. Это был хорошо известный каждому учителю, хотя и не очень распространенный, тип ученика-критикана, с неимоверным, ничем не оправданным самомнением. Такие, часто будучи и не глупыми, и начитанными, тем не менее превращаются в самонадеянных и, по существу, недалеких эгоистов, если не взяться за них вовремя и решительно, если не дать разумный выход их способностям.
Пауза, во время которой класс застыл, длилась мучительно долго, но совершенно неожиданно для всех учитель рассмеялся. Так смеются над глупостью, поглядывая на окружающих, призывая их в свидетели нелепого поступка. Смех не был наигранным, не относился непосредственно к Балашову, но уничтожал его.
Борис напряженно выпрямился.
– Однако, вы знаете цену времени, – иронически заметил Сергей Иванович, – но боюсь, что с элементарной воспитанностью у вас не все в порядке…
Больше Кремлев не смотрел в сторону Бориса, словно того и не было, спокойно закончил беседу и отпустил класс.
* * *
…Балашов шел домой с Виктором Долгополовым. Несколько минут они шагали молча. Виктор, сутулясь больше обычного, подыскивал нужную фразу, Балашов нервно посвистывал.
– Извини, Борис, я не собираюсь тебя поучать, – начал, наконец, деликатно Виктор, – но Анну Васильевну ты тогда обидел ни за что ни про что, да и перед Сергеем Иванович чем выглядел сегодня нелепо. Класс очень недоволен.
Виктора мучило, что он не высказал Борису своего осуждения сразу же, когда Балашов оскорбил Рудину. Долгополов сам мечтал стать учителем, очень уважал Анну Васильевну и переживал за нее. Глупая реплика Бориса во время беседы Кремлева вызвала у Виктора твердое решение немедленно поговорить с товарищем.
– Класс, класс! – сверкнул белками Балашов и с силой ударил кулаком по деревянному забору, мимо которого они сейчас проходили. Борис был недоволен собой. Недоволен всем, что сегодня произошло, особенно же тем, что этот новый историк осмеял его, как мальчишку, как глупца! Своей реплике на уроке литературы Борис не придавал ровно никакого значения, считал, что это у него тогда вырвалось случайно – никакой особой неприязни к Анне Васильевне он не питал, – и пора забыть о таком пустяке. Гораздо важнее было его сегодняшнее поражение.
– Атака захлебнулась, – мрачно сказал он.
– Какая атака? – не понимая, спросил Долгополов.
– Э, да что там! – с досадой произнес Борис и умолк.
ГЛАВА VI
В пятницу, между третьим и пятым уроками, которые давал Борис Петрович, у него было «окно» – свободные сорок пять минут.
Отнеся журнал в учительскую, Волин неторопливо направился в свой кабинет. Пятницу он считал самым тяжелым днем: дети уже уставали, и происшествий больше всего было именно в пятницу.
У двери Волина поджидал молодой мужчина в кожаном пальто.
– Разрешите, Борис Петрович, к вам на несколько минут?
Неулыбчивое лицо мужчины со смоляными бровями, темными, глубоко сидящими глазами, отчего казалось, что они немного косят, было очень знакомо Волину.
– Пожалуйста, – открыв английским ключом дверь, пропустил вперед посетителя Борис Петрович.
Только когда они сели друг против друга, отделенные столом, Борис Петрович вспомнил: «Да это же Андрюша Рубцов, отец Петра Рубцова! Кажется, он мастером работает…»
– Я, Борис Петрович, в свое время учился в этой школе… у вас, а теперь пришел за советом, – смущенно проговорил Рубцов.
– Я узнал вас, Андрей, – приветливо сказал Волин. – Слушаю.
Рубцов помедлил, тонкими нервными пальцами перебирал спички в коробке. Ему очень хотелось курить, но он считал неудобным делать это в присутствии своего учителя.
– Я вот с чем… – наконец, начал он, – Петр мой – неплохой мальчик… Это и Серафима Михайловна говорит… – Борис Петрович, соглашаясь, кивнул головой. – … Но упрям и считает, что должен во всем «побеждать» мать. Так и говорит: «Волевые люди всех должны побеждать». Вчера я, рассерженный его непослушанием и тем, что он нагрубил матери, объявил: «Весь день ты будешь только на хлебе и воде». Может быть, Борис Петрович, это и старомодное наказание, – извиняющимся тоном сказал Рубцов и виновато посмотрел на директора, – но я решился на него. Петр мой смолчал, а я ушел на завод. Во второй половине дня Петр исчез из дома. Нет его час, два, три… Жена нервничает… Нет в шесть вечера, в семь, восемь, девять. Она уже готова в морг звонить, вдруг – является! Ни тени виновности, походка независимая, на мать не глядит. Меня, к сожалению, дома не было. Жена только увидела наше чадо живым и здоровым, сердце у нее оттаяло, – как же, ребенок с голоду может умереть! – усадила его за стол, накормила самыми вкусными блюдами. А он, негодник, принял это как должное, все с аппетитом съел, вышел в соседнюю комнату и звонит по телефону другу: «Витя, ты? – слышит жена. – Мои сдаются!»
Борис Петрович от неожиданности расхохотался.
– Так и сказал – «Мои сдаются»?
– Так и сказал, – угрюмо подтвердил отец.
– Закуривайте, Андрюша, – протянул портсигар Борис Петрович. Рубцов, взяв папиросу, размял ее и закурил.
– А почему вы ко мне без супруги пришли? Капитулирует-то она. Мне кажется, с нее и начинать следует…
– Да она говорит: стыдно идти срамиться… Конечно, неверно… Позвольте, Борис Петрович, нам завтра вместе зайти…
– Обязательно! Я приглашу Серафиму Михайловну; с пионервожатой поговорю, мы таким походом двинемся на вашего победителя. – не устоит!
Отец улыбнулся.
«Не признаюсь я тебе, Андрюша, ни за что не признаюсь, что труднее всего нам давать ответы – как воспитывать дома, как прибрать к рукам вот этакого мальца!» – подумал Волин, прощаясь с отцом Петра.
– Так приходите вдвоем, – повторил он, – вместе что-нибудь придумаем.
* * *
Едва закрылась дверь за Рубцовым, как, покусывая дужку очков, торопливо вошел заведующий учебной частью Яков Яковлевич.
– Разрешите, Борис Петрович, доложить, как прошли диктанты в шестых классах… О проверке знаний по географии расскажу немного позже.
Яков Яковлевич был подвижен, сухощав, носил очки в тонкой оправе и часто сдвигал их на лоб.
Малыши убеждены были, что он в своих очках видит даже то, что происходит у него за спиной, и проницательность завуча объясняли именно этим.
Какой директор учебного заведения не чувствует себя спокойнее, имея рядом с собой всевидящего и всезнающего помощника – завуча? И если справедливо утверждение, что «учителем надо родиться», то еще справедливее утверждать, что родиться надо и завучем, чтобы не потеряться в кругозоре те неотложных школьных дел, уметь разговаривать на тысячи ладов с учениками, учителями, родителями; сохранять в памяти бесчисленное множество имен – и при всем этом осуществлять тщательно продуманную воспитательную систему.
Именно таким помощником Бориса Петровича – главным инженером школы и ее инспектором по качеству – был Яков Яковлевич.
Закончив рассказ о делах учебных, Яков Яковлевич, юмористически поглядев на директора поверх очков, сказал:
– Ну-с, а теперь оперативная сводка за полдня!
Борис Петрович знал эту манеру своего помощника после самых серьезных сообщений рассказывать и о различных происшествиях и наклонил голову в знак того, что готов слушать.
– В седьмом «Б» подрались Афанасьев и Брагин. Случай экстраординарный и усложняется тем, что Игорь Афанасьев дрался «принципиально», защищая честь своего отца.
– Вот как?
– Да… а защищать такого отца, правду сказать, трудновато.
– Трудновато, – соглашается и Волин, хмуря брови.
Заводского диспетчера Леонида Михайловича Афанасьева Волин знал еще до войны. Был это человек скромный, работящий, довольно часто приходил тогда в школу узнавать, как учится Игорь. А сейчас, что-то неладное происходит с ним. Появилась вторая жена, приехал с ней из армии и мечется потерянным и жалким меж двух семей…
«Надо в этой „принципиальной“ драке разобраться», – думает Борис Петрович.
– А в девятом классе, – продолжает Яков Яковлевич, – развалился ветхий стул и наши великовозрастные детки устроили в коридоре погребальную процессию с бренными останками стула…
«Они считают себя взрослыми, – подумал Борис Петрович, – готовы бороться против посягательства на „независимость“, а допускают вот такие непроходимо-мальчишеские поступки». Он вспомнил, с каким упорным пренебрежением относились нынешние десятиклассники к дневнику, считая его принадлежностью школярства, и каких усилий стоило разубедить их в этом.
Яков Яковлевич помолчал, перебирая в памяти – все ли сообщил?
– Да, – улыбнулся он, – помните Леву Слаушкина из второго «А»?
Завуч младших классов заболел, и Якову Яковлевичу приходилось, как он говорил, «разрываться на сто частей», занимаясь и малышами.
– Это тот малец, что дома истериками вымогает у матеря деньги? – спросил Борис Петрович, и перед ним встало лицо мальчика с льняными волосами и такими длинными ресницами, что, казалось, они приводят в движение воздух.
– Он самый. Так вот решил сей Лев испробовать свое уже испытанное оружие и в школе. Его ко мне прислала учительница, а он брык на пол и верещит, хоть уши затыкай. Что прикажете делать? Счастье мое – вспомнил я совет своего отца-учителя.
– Какой? – полюбопытствовал Борис Петрович и улыбнулся краешком губ, ясно представив себе девятилетнего мальчонку на полу и стоящего над ним Якова Яковлевича.
– Да подошел к нему и эдак спокойненько потребовал: «Открой глаза!»
– Открыл?
– Открыл от неожиданности. А раз он на мир посмотрел – истерику как рукой снимает.
Они посмеялись.
Рассказ Якова Яковлевича был обычным перечнем школьных происшествий, да и могло ли их не быть там, где собрались тысяча триста мальчишек? Происшествия эти не были страшны и вовсе не говорили о болезни коллектива. Борис Петрович прекрасно понимал: это естественный ход школьной жизни. Он тут же решил, что секретарю комитета надо посоветовать сегодня разобраться в «принципах» драчуна Афанасьева, да и ему самому, директору, следует уяснить, в чем там дело. Волин знал, что до конца дня будут и еще приключения, и только неисправимым идеалистам школьная жизнь представляется, как спокойная гладь розовой водицы. В действительности это было течение полноводной, стремительной реки, порой выходящей из русла, постоянно сменяющей свои волны. Узнав ее нрав, никогда с ней не расстанешься. Ее прелесть в разнообразии характеров, блеске глаз, тончайших оттенках интонаций, легком повороте головы непоседы, в бесчисленном множестве отдельно почти неуловимых усилий воспитателей.
– Борис Петрович, с Балашовым вы сегодня будете разговаривать? – прервал его размышления Яков Яковлевич.
– Да, после уроков.
* * *
Балашов вошел в кабинет директора с наигранно-независимым видом. Внутренне Борис подготовил себя к неприятной, но вполне терпимой нотации и решил держаться безразлично-вежливо, однако, так, чтобы Волин почувствовал: ничего особенного он, Балашов, не сделал и ни в чем не раскаивается. Это будет состязание в выдержке и вежливости, но каждый останется на своих позициях.
Борис уверен был, что разговор пойдет о происшествии на уроке химии, и так как считал себя без вины оскорбленным, то готов был защищаться до последнего.
Директор, всегда спокойный, на этот раз при появлении Балашова встал и, не отвечая на его корректное «Здравствуйте», подойдя к нему вплотную, слегка побледнев, сказал с нескрываемым отвращением:
– Гадость, гадость, ну какая же это гадость!..
Балашов с недоумением посмотрел на директора.
– Оскорбить молодую учительницу-комсомолку, которая отдает школе столько сил! Как можно после этого относиться к вам? Чего вы заслуживаете? Вы сами не уважаете себя как человека… И я не могу вас уважать… Идите!
Так вот что вызвало гнев Бориса Петровича! Балашов никогда не мог предположить, что директор, отбросив присущую ему сдержанность, целиком отдастся чувству возмущения. Это было по-человечески очень понятно, и Борис почувствовал вдруг, что он действительно тогда, на уроке литературы, вел себя мерзко. До сих пор он как-то не думал об этом, но сейчас его грубость, несправедливость так ясно предстали перед ним, что он буквально на глазах у Волина увял, и от его щегольства и позерства не осталось и следа.
– Борис Петрович, – начал виновато юноша, но директор остановил его властным жестом.
– Я с вами не хочу больше разговаривать, – отчеканил он, – вы свободны, – и, сев за стол, углубился в свои дела.
Смеркалось, когда Борис Петрович вышел из кабинета на небольшой балкон. Только узкая желтоватая полоса на горизонте отделяла землю от темносиреневого вечернего неба. Легкий ветерок доносил осенний запах реки, неясные шумы далекой набережной.
Внизу по асфальту промчался мотоцикл, и звуки мотора долго еще дрожали в воздухе, пока снова не наступила тишина, только где-то на заводском дворе раздавался мелодичный звон, словно кто-то ударял о рельс.
«Борисом надо серьезно заняться, – с тревогой подумал директор о Балашове, – и без помощи комсомола мы здесь не обойдемся…»
Будто по мановению чьей-то руки, в городе зажглись огни.
– Ого, сколько их! – с гордостью окинул взором развернувшуюся панораму Борис Петрович.
Давно ли электростанция стояла полуразрушенной и районы получали ток по очереди, а сейчас море веселых огней заливало город, уходило вдаль, к изгибу реки.
За ним, за этим изгибом, виднелась плотная стена леса. «Через недельку – туда», – с радостью подумал Волин и глубоко вдохнул свежий воздух.
Осенью у Бориса Петровича наступали «охотничьи запои». В ожидании их Волин несколько дней летнего отпуска переносил на осень.
Накануне такого охотничьего выхода, в пятницу, он звонил в районо: «Завтра у меня уроков нет и в школе меня не будет».
В районе уже знали эту слабость Волина и относились к ней терпимо: не может же быть человек без сучка, без задоринки.
После охоты Борис Петрович возвращался в школу помолодевшим и работал с таким напряжением, так увлеченно, будто сбрасывал с плеч добрый десяток лет.
* * *
Давно угомонилась школа, и потухли огни в ее классах, но в окнах кабинетов директора и завуча все еще горит свет.
Яков Яковлевич ворожит за столом над листом расписания. Заболели два учителя, их надо заменить, и завуч бесконечно передвигает полоски бумаги с написанными на них фамилиями учителей – решает, кого призвать на помощь вместо выбывших из строя.
«Сергея Ивановича на пятый урок ставить нельзя, – размышляет Яков Яковлевич, подперев подбородок карандашом, – у него в этот день семинар докладчиков, а вот Анну Васильевну можно попросить… Хотя позвольте, позвольте, у вас ведь, сударыня, свои уроки в девятом классе? Вот уравненьице, скажу я вам!»
Расписание, расписание! Только завуч знает, как много хлопот приносит оно, как нелегко составить его так, чтобы и не отнести на последние часы трудные предметы, и не дробить день учителя, и не перегрузить учащихся.
Ослепительно яркий свет большой лампы падает на исчерканный лист бумаги перед Яковом Яковлевичем, на его неровный пробор, заливает всю комнату.
Сейчас здесь тихо. Только прирученный Фомой Никитичем кот, – рыжий, с царапинами на разбойничьей морде, – блаженно мурлычет, привалившись к валику широкой кушетки.
Тихо. А сколько народа перебывало в этой комнате за день!
Яков Яковлевич утомленно потер лоб. «Не забыть завтра проверить домашние тетради седьмого „Б“… Пора им переходить к более сложным задачам… Потом… Что потом? Ах, да, – пойти на урок Корсунова… Увлекается проверкой заданий, а на объяснение оставляет маловато времени».
Невнятно зазвонил телефон. Яков Яковлевич поднял трубку.
– Засиделся… Да, я кончаю… Скоро приду домой, – и положил трубку на место.
«Как помочь Игорю Афанасьеву? В семье у них дело идет к разрыву между отцом и матерью. Игорь перестал учиться. Вот драку затеял из-за „драгоценного“ своего папаши. Я бы таких, что романами своими рушат семьи!..» – Яков Яковлевич сердито переставил с места на место пресс-папье, с сердцем бросил на стол линейку.
Но мысль увела его дальше, и вдруг, перед глазами возникло потное, измазанное чернилами лицо Толи Плотникова.
«Беда мне с Тобою, – мысленно говорит ему Яков Яковлевич, – ну, зачем ты лазил на крышу? И чем открывал замок чердачной двери?»
«Железкой», – покорно признается Плотников, но в глазах его нет истинного покаяния.
Думы Якова Яковлевича текут неторопливо, но как-то отрывочно, – сказывается усталость.
«Шутка ли, тридцать два года на ниве просвещения, пора и на покой, – цветы разводить буду… пчелками займусь».
Он усмехается. Сам понимает – никуда не уйдет из школы, пока нужен ей, пока может давать свои уроки математики. Не прожить ему без привычного школьного шума, без плотниковых, без балашовых.
В комнату вошел Борис Петрович.
– Дорогой завуч, – говорит он мягко, – не пора ли домой?
– Сейчас, сейчас, вот только в восьмом «Б» заменю – и все.
Борис Петрович подходит к столу.
Завуч решительно сдвигает очки со лба на глаза и озабоченно бубнит:
– Восьмой «Б», восьмой «Б», кого в восьмой «Б»?
– А если Капитолину Игнатьевну? – советует Волин.
– Вполне резонно! – охотно соглашается Яков Яковлевич. – Придется вам, Капитолина Игнатьевна, порадеть для общества, – весело заключает он и встает. – Я готов!
– Тогда поехали домой.
Они вместе выходят в темный коридор, и Борис Петрович зажигает карманный фонарик.
– Тверже шаг, – говорит он, посмеиваясь, и берет под руку Якова Яковлевича.
– Будет тут твердый шаг, когда весь день взаперти, – добродушно бурчит завуч.
Во дворе школы тоже темень.
– Ночь-то, ночь какая! – восхищенно говорит Яков Яковлевич, запрокидывая голову и глядя на небо в редких звездах. – А воздух! Вы чувствуете, от леска-то потянуло? – хитровато спрашивает он.
– Шутки-шутками, Яков Яковлевич, а там физически, понимаете, прямо физически чувствуешь пушкинский стих. Помните:
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
– М-м-да! – лукаво усмехается Яков Яковлевич.
Они минуют школьные ворота, идут сквером.
– Что-то нам надо с Корсуновым делать, – после некоторого молчания говорит Борис Петрович, – вчера приходит ко мне и требует «примерно наказать Балашова за хулиганство». Однако, судя по всему, поднял бурю в стакане воды сам наш милейший Вадим Николаевич.
– Что за человек! Ну что за человек! – удивленно восклицает Яков Яковлевич. – Я думаю на него лучше действовать всем миром, коллективно.
– Да, пожалуй, – соглашается Волин и ускоряет шаг, – надо домой поспеть, – сегодня по радио передают «Черевички». Этого, батенька, пропустить никак нельзя.
– А мы и не пропустим, – весело поддерживает Яков Яковлевич и тоже ускоряет шаг.
