Текст книги "Призвание"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА XVIII

После уроков и лекции на заводе Сергей Иванович поехал к Балашовым. Отец Бориса, заведующий здравотделом, известный в городе хирург, в школу ни разу не приходил и отговаривался занятостью даже тогда, когда его вызывал родительский комитет. «Идти к нему на дом или настоять, чтобы он все же явился в школу?» Самолюбие говорило: «Не ходи», а долг требовал пойти.

Дверь открыла домработница. Узнав, что это учитель, крикнула нараспев:

– Валерия Семеновна, Боричкин учитель до нас…

Навстречу Сергею Ивановичу вышла женщина лет сорока с белым, холеным, когда-то, наверно, даже красивым, а сейчас очень раскрашенным лицом.

На ней было свободное домашнее платье с широкими рукавами.

– Очень рады, очень рады, – наигранным голосом произнесла она и пригласила Кремлева в комнату.

Это, очевидно, была столовая, но с таким невероятным нагромождением вещей, что трудно было разобраться, каково их назначение. Половину комнаты занимал огромный буфет, один за другим стояли два сундука, тумбочка загораживала дверь в соседнюю комнату. На стенах висели в массивных рамах натюрморты – битая дичь и зайцы.

– Прошу вас, присаживайтесь, – предложила Балашова после того, как они познакомились, и выжидательно посмотрела на Кремлева подрисованными глазами.

– Я хотел бы подробнее узнать у вас о том, как ведет себя Борис в семье, – сказал учитель, когда они сели.

Мать, видно, ожидала навета на своего мальчика, приготовилась к отпору, но, услышав о таком естественном желании учителя, сразу переменила тон и начала сама жаловаться на сына. Говорила она быстро и как-то обиженно, словно ища сочувствия у Кремлева:

– Я готова ему жизнь отдать, а он не ценит… Три костюма ему сделала… Ведь молодым человеком становится… Надо… Так, думаете, он благодарен?

Она вдруг спохватилась, не слишком ли откровенно говорит с малознакомым человеком, и, желая сгладить, может быть, неблагоприятное для ее сына впечатление, добавила:

– А мальчик он умный, все читает, читает до трех часов ночи.

– Так поздно?

– Он в воскресенье до полдня спит, – словно успокаивая, сообщила мать.

– А по дому работает?

– Так зачем же я и Клаша? Не буду же я его заставлять посуду мыть! И потом он у нас такой болезненный!

«Кто-о?» – едва не вскрикнул Кремлев, но решил выслушать все до конца. Ему стали понятны записки Балашовой о пропуске занятий Борисом «из-за недомогания».

– А что он в школе дерзкий, – за это я его не раз осуждала. Говорю, есть же у вас там и хорошие учителя…

Сергей Иванович нахмурился.

– И смею вас уверить, их немало, – сказал он сухо, но Балашова не заметила этой сухости.

– Я же и говорю – есть, – подтвердила она.

Через – полчаса пришел отец Бориса – Дмитрий Иванович – средних лет мужчина, в великолепно отутюженном костюме, тонкий, с морщинками усталости у глаз под квадратными стеклышками пенсне.

Кремлев представился.

– Преклоняюсь перед воспитателями подрастающего поколения, – мягко сказал Балашов, протягивая узкую руку, и в голосе его Сергей Иванович уловил виноватые нотки.

– Так я не прощаюсь, ненадолго отлучусь, – сказала Валерия Семеновна. – Митя, машина твоя внизу? – «Если к маникюрше, то можно бы повременить», – чуть было не вырвалось у Дмитрия Ивановича, но он постеснялся учителя.

– А я думал мы втроем посоветуемся, – с сожалением сказал Кремлев.

– Какая я советчица? – жеманно ответила Балашова. – Все, что и есть у меня, – материнское сердце! – Она произнесла эту фразу с той неискренностью, сквозь которую проступало убеждение: «Хватит и этого, и сына воспитаю не хуже других, и в ваших-то советах не очень нуждаюсь» и вышла из комнаты.

Мужчины сели на диван.

– Я бы к вам сам пришел, – извиняющимся тоном проговорил Дмитрий Иванович, – да, знаете, завертели дела… – Усталым жестом он снял пенсне и пододвинулся ближе к учителю.

– Верите ли – днем и ночью…

– Буду, товарищ Балашов, откровенен, – прямо начал Кремлев, – знаю, вы заняты… Ведете важную работу. И все же вы не вправе забывать о сыне. Он становится себялюбцем. Думаю, что ваши товарищи по работе не одобрили бы вас, как отца…

– Но позвольте! – оскорбленно возразил Балашов и отодвинулся от Сергея Ивановича.

– Нет, уж вы позвольте мне досказать: у вас в семье растет барчук и эгоист. Супруга ваша, очевидно, полагает, что счастливое детство – это заласканное детство, право Бориса на обслуживание – и только.

– Мне это нравится! – немного растерянно воскликнул Дмитрий Иванович, снова надевая пенсне, и попытался шуткой прикрыть неловкость: – Пришел человек первый раз в дом и прокурорские речи произносит.

Сергей Иванович встал:

– Извините, н-невежливость.

– Нет, нет… – поднимаясь и усаживая гостя, неожиданно мягко сказал Балашов, – садитесь, пожалуйста. Так я вас не отпущу, здесь действительно что-то надо предпринять. Я и сам чувствую неладное.

А про себя подумал: «Резковатый, но симпатичный человек».

– Учтите, это только для начала, – предупредил Сергей Иванович, когда они разработали план действия.

– Моя супруга частенько за кустами не видит леса, – скорее сожалея, чем жалуясь, сказал Дмитрий Иванович. – Вы правы: воспитание Бориса надо мне взять в свои руки.

Он побарабанил пальцами по столу.

– Я понимаю, строгий режим установить надо… и потребовать от Бориса участия в трудовых делах семьи… прекратить грубости… Вы знаете, – словно прося о некотором снисхождении, проговорил Балашов, – в Борисе есть и хорошее: он, например, страстно мечтает стать журналистом…

«Это новость!» – подумал Кремлев.

– Об одном особенно прошу вас, Дмитрий Иванович, – поддерживать связь со школой, вместе мы – непобедимы.

– Ну, батенька, – весело поглядывая на учителя, признался Балашов, – вы, кажется, воспитание начали с меня, а уж я поднажму по всем линиям!

Балашова возвратилась довольно скоро, и Дмитрий Иванович уговорил Кремлева остаться пообедать. Они втроем сели за стол.

– Где Борис? Почему с нами не обедает? – недовольно спросил Дмитрий Иванович у жены.

– Да разве он передо мной отчитывается? – нервно ответила Валерия Семеновна.

– А надо, Лера, чтобы отчитывался… – строго сказал Дмитрий Иванович и заговорщически, краем глаза, поглядел на учителя.

Борис пришел к концу обеда. Увидев классного руководителя, он смутился, но тотчас овладел собой и внутренне насторожился. По глазам Сергея Ивановича, отца и матери пытался определить, что здесь происходило без него. Он был уверен, что это посещение ничего приятного ему не сулит.

– А я зашел познакомиться с вашей семьей, – непринужденно обратился к нему учитель.

– Милости просим, – ответил Борис, и на губах его показалась недоверчивая улыбка.

– Между прочим, мне было приятно узнать, что вы интересуетесь журналистикой…

Борис укоризненно посмотрел на мать: ясно, это она постаралась, – но все же он был доволен тем, что Сергей Иванович знает об этом.

Борис мечтал об институте журналистики, особенно внимательно читал критико-библиографические отделы журналов, писал отзывы о прочитанных книгах и собирал эти отзывы в отдельную тетрадь.

После обеда Сергей Иванович, простившись с отцом и матерью Бориса, попросил его:

– Проводите меня немного…

– С удовольствием, – вежливо согласился юноша и быстро оделся.

Они вышли на улицу. Ветер гнал тучи низко над городом. Луна, казалось, то камнем падала на землю, то вдруг взмывала вверх. На площади ярко горели огни театра. По мостовой проскакал всадник, и цокот копыт, становясь все глуше, замер вдали.

– Как вы полагаете, я вправе входить в вашу личную жизнь? – неожиданно прервал молчание воспитатель.

– Конечно, – не колеблясь ответил Борис.

– Тогда скажите, почему вы не комсомолец? – остановившись, в упор спросил Сергей Иванович.

Борис молчал.

– Грехи не пускают, – наконец с горечью сказал он тихо.

– А думаете быть?

– Да, – скупо ответил юноша и выпрямился.

– Тогда я требую от вас, будущего комсомольца и коммуниста, оберегать честь нашей школы.

Борис поднял голову.

– Троек у вас не должно быть! – настойчиво продолжал Сергей Иванович, и в голосе его Борис почувствовал требовательность человека, имеющего на то право.

– Их и не будет! – твердо сказал юноша и порывисто добавил: – Я знаю: вы обо мне дурно думаете, и Борис Петрович, и Анна Васильевна… Я позер и эгоист! Часто за это презираю себя. Но чувствую, что могу стать лучше… и стану!

– Понимаешь, Борис, – мягко сказал учитель, переходя на «ты», – тебе жить при коммунизме… Об этом надо помнить!..

Балашов проводил Сергея Ивановича до трамвайной остановки. Возвращаясь домой, он размышлял: «Нет, Сергей Иванович все же уважает меня и ждет хорошего. Я научусь преодолевать трудности».

Проходя в ворота, Борис увидел над собою знакомую круглую перекладину, высоко подпрыгнул, ухватился за нее, подтянулся на сильных руках и, глядя в темноту, восторженно крикнул.

– Научусь!

Спрыгнул и быстро пошел к парадному.

Войдя в столовую, Борис услышал, как мать раздраженно говорила отцу:

– Спрашивается, зачем он приходил? В семейные дела вмешиваться? Что, мы сами не знаем, как жить? Все поучают… Навели бы лучше у себя в школе порядок…

– Перестань, Лера, – морщась, словно у него болели губы, сказал отец. – Кто же виноват, что ты действительно не знаешь самых простых истин…

Дмитрий Иванович глазами показал жене на Бориса, давая понять, что разговор этот следует прекратить, но Валерия Семеновна, не обратив внимания на предостережение, продолжала:

– Много они понимают! В шестнадцатой школе учитель на детей кричит и оценки на глазок ставит… Так дети и говорят: «Справедливости нет!»…

– Ты больше прислушивайся к сплетням, – резко вмешался в разговор Борис, – обиженные деточки наговорят! Сергей Иванович тебе же добра хочет…

– А я тебе не хочу? – оскорбленно воскликнула Валерия Семеновна, – я тебе не мать? При твоих способностях могли бы найти к тебе индивидуальный подход… а не обивать чужие пороги…

– Лера! – с угрозой в голосе произнес Дмитрий Иванович.

– На меня это не подействует! – успокаивающе сказал отцу Борис и, повернувшись к матери, добавил: – О способностях моих необычайных ты уже давно прокричала везде, где могла. Я же в классе в последних рядах плетусь. А Сергея Ивановича не трогай! – Он вышел в соседнюю комнату, хлопнув дверью.

– Как ты можешь, – понижая голос до шопота, возмущенно сказал Дмитрий Иванович, и, сняв пенсне, стал его нервно протирать, – как ты можешь? Мы должны охранять авторитет его учителей… К нам в семью пришел друг, скажи ему спасибо… А ты оскорбляешь! Это куриная слепота!

Дмитрий Иванович ушел к себе, тоже хлопнув дверью.

* * *

Дома Василек и Наталья Николаевна ждали Кремлева. Василек бросился отцу навстречу, завизжал от радости, вскарабкался на грудь. Сергей Иванович, прижав его к себе, покружил, осторожно ставя на пол, сказал:

– Погоди-ка, умоюсь!

Мальчик тотчас полез под кровать, за домашними туфлями, принес полотенце, бегал, пританцовывая и припевая:

– Папка пришел… папка пришел…

Наталья Николаевна жалостливо вздыхала, и горестные складки у ее губ делались при этом резче. Горе очень состарило ее. Похоронив Таню, Наталья Николаевна решила остаток своей жизни отдать внуку и зятю. Они жили дружно, их роднили общие воспоминания, общее горе утраты. Старуха души не чаяла в мальчике, была заботлива и внимательна к Сергею Ивановичу.

Кремлев рано лишился родителей, – они погибли от рук деникинцев, – воспитывался в семье старшего брата – и, пройдя нелегкую школу жизни, умел ценить доброе отношение к себе. Он ясно видел, что Наталья Николаевна привязалась к нему, как к родному сыну, и отвечал ей тем же.

Временами Наталья Николаевна подумывала о его возможной женитьбе: Сергей Иванович был молод и одинок, мальчику необходима была мать. Но ревнивое чувство не хотело мириться с какой бы то ни было заменой Тани, и она решила: «Если это случится, я тотчас же уеду».

Сергей Иванович сел за стол, а Василек расположился против него и, подперев кулачками щеки, не отрываясь смотрел на отца.

– Ну, как, сынок, поделился в детском саду конфетами с товарищами?

Сергей Иванович вчера принес Васильку целый кулек конфет.

– Поделился, – быстро ответил мальчик, – только Вовке не дал!

– Это почему же?

– А он утром дерево шатал!

Василек вскочил со стула и показал, как Вовка раскачивал дерево.

– Шатает, шатает! Я ему говорю: «Не надо», а он: «Это не твое». А я говорю: «Папа говорит – это всех. Дедушка Сталин сказал – посадите везде деревья». Так я Вовке конфет и не дал! – снова усаживаясь на стул и грудью наваливаясь на скрещенные на столе руки, решительно заключил Василек.

– Ты бы его постыдил, а потом все же конфетку дал, – посоветовал отец. – А бабушке ты сегодня помогал?

– А как же! – воскликнул Василек, – тарелки вытирал, Тиграна кормил.

Тиграном называли черного котенка с зелеными глазами.

– Из пшена сор выбирал, – напомнила бабушка.

– Горсть выбрал! – вытянул перед собой полураскрытую ладонь Василек.

– Помощник ты мой! – ласково похвалил Сергей Иванович.

Перед сном Василек всегда просил отца рассказать сказку, но сегодня, когда Сергей Иванович присел на край его кровати, мальчик тихо спросил:

– У нас мамы больше никогда не будет?

Сергей Иванович ответил не сразу:

– Не знаю, сыночек.

– Я б ее, знаешь, как любил!

Отец в темноте погладил мальчика.

– Ты слышал, к нам в город зверинец приехал? В воскресенье мы с тобой и отправимся, – с напускным оживлением сообщил он.

– Ура-а! – вскочил с постели Василек и шумно, радостно запрыгал.

– Кто там шумит? – раздался из соседней комнаты строгий голос бабушки.

– Тише, – прошептал Сергей Иванович, – а то попадет нам с тобой, ложись, ложись… Чем скорее заснешь, тем скорее наступит завтра.

– Я сейчас, папуня…

Отец укрыл сына, зажег лампу над своей кроватью, приставил к кроватке Василька стул так, чтобы его спинка отбрасывала тень на подушку мальчика, и, достав «Педагогическую поэму», лег почитать перед сном.

Книгу эту он мог перечитывать бесконечно, и каждый раз находил в ней новое и новое. Его особенно привлекали в Макаренко отвращение к самоуспокоенности, неистребимый оптимизм очень честного человека. «Как жаль, что Антон Семенович так рано умер, не успел осуществить многие свои замыслы!»

Сергей Иванович прочитал несколько страниц «Поэмы» и задумался:

«Что сделал я сегодня? Очень мало. Не успел пойти на урок к Серафиме Михайловне… не так, как следовало бы, говорил с матерью Бориса».

Он был недоволен собой. Намечал прочитать книгу воспоминаний Репина, но она лежит нераскрытой на столе…

– Надо списаться с заочной аспирантурой и сдавать кандидатский минимум… Пора.

Сергей Иванович закинул руки за голову – хорошо было вот так остаться наедине со своими самыми сокровенными мыслями.

«Люди любят по-разному: одни – восторженно, порывисто, громко высказывая свои чувства, другие – сдержанно, про себя, глубоко и навсегда… Наверное, так и в чувстве к Родине…

Всем, что есть во мне, я обязан ей. Она воспитала меня, сделала народным учителем. Но мне хочется не столько говорить о своей любви к Родине, сколько делать полезным для нее каждый свой поступок. От моей, именно и от моей работы тоже зависит приближение коммунизма… Он придет тем скорее, чем лучше я подготовлю урок, чем взыскательнее и справедливее буду к себе и к детям, чем более щедро отдам свои силы им».

И, как всегда, когда Кремлев думал о Родине, возникал образ того, кто вел в бой, помогал в беде, ободрял в радости. Он был самым великим и самым лучшим, настоящим и будущим, совестью и верой.

…Мирно спал Василек. Ветки дерева постукивали в оконное стекло, в углу потрескивал сверчок.

ГЛАВА XIX

Открытое партийное собрание назначено было на семь часов вечера.

Когда Кремлев вошел в учительскую, там уже сидели Серафима Михайловна, географ Петр Васильевич, Рудина и Волин. На Борисе Петровиче был его лучший костюм, ордена Ленина и Отечественной войны на груди, «парадный мундир», как называли его учителя.

– Добрый вечер, – приветливо сказал Сергей Иванович, обращаясь ко всем и, усевшись у стола, начал отмечать приходящих на собрание, временами незаметно поглядывая на Рудину. Она была в том же скромном синем платье, в котором он увидел ее впервые в кабинете директора, и оживленно рассказывала что-то Серафиме Михайловне, доверчиво заглядывая ей в глаза.

«Какое у нее открытое лицо», – невольно подумал Кремлев об Анне Васильевне.

Рудина почувствовала на себе взгляд Сергея Ивановича, посмотрела краешком глаза в его сторону и повернулась так, что теперь он видел только венчик золотистых кос на ее затылке.

Ровно в семь собрание началось, Председателем избрали Бориса Петровича.

Сергей Иванович особенно любил собрания, подобные этому. Они как-то приподнимали, освещали труд новым, сильным светом; яснее ощущалась слитность коллектива, общее стремление найти самые лучшие приемы работы, добиться того, чтобы «наша школа», именно «наша школа», стала передовой.

Здесь особенно хорошо можно было сравнить свою работу работой товарищей, предъявить им счет, произвести переоценку ценностей, а плоды собственных усилий увидеть со стороны.

Яков Яковлевич неторопливо надел очки и подошел к небольшой кафедре, рядом со столом президиума.

– Мне, товарищи, партийная организация поручила сделать доклад о самокритичности в нашей работе…

Говоря, Яков Яковлевич имел привычку часто снимать и надевать очки или, повесив их одной дужкой на левое ухо, правую дужку сосредоточенно покусывать, ища необходимое слово.

– Увы, у нас есть еще учителя, считающие, что превыше всего – завоевать любовь учащихся, но безвольно опускающие руки при первых же неудачах…

Анна Васильевна мучительно покраснела и опустила голову: она приняла эти слова на свой счет и уверена была, что все присутствующие посмотрели на нее, хотя, в действительности, все внимательно слушали завуча.

Волин, заметив смятение Рудиной, подумал; «Надо ответить на письмо из пединститута». Оттуда справлялись, как работает их воспитанница Рудина?

– Я имею в виду Капитолину Игнатьевну, – продолжал завуч и осуждающе поглядел на «француженку». Она начала старательно прятать ноги под стул. – Я и Борис Петрович были у Капитолины Игнатьевны на шести уроках подряд, чтобы лучше ознакомиться с ее работой, и должен сказать: Капитолина Игнатьевна недостаточно требовательна, иногда незаслуженно ставит высокие баллы. Мы думаем – не злонамеренно, а скорее непродуманно… Капитолина Игнатьевна легко обижается даже тогда, когда замечания товарищей справедливы. Видите ли, она считает, что ее назначение – уроки давать, а завуч и директор должны «обеспечивать ей порядок», и поэтому Капитолина Игнатьевна то и дело пачками присылает ко мне нарушителей. Под этим бременем я раньше времени зачахну! – воскликнул он, и все улыбнулись, потому что скуластое жизнерадостное лицо Якова Яковлевича не подтверждало такого мрачного предположения.

– А есть и такие, – продолжал он, – которые бездушие, формализм величают строгостью. Да, да, Вадим Николаевич, это именно так!

Корсунов нахмурился и, повернув голову к окну, стал внимательно разглядывать улицу, будто ничего не слышал. «Знает ли он, – посмотрел на химика директор, – что ребята прозвали его Колом Николаевичем?»

Корсунов очень беспокоил Бориса Петровича, Человек, несомненно, одаренный, хорошо знающий предмет, по-своему даже любящий детей, как любит детей деспот в семье, держащий их в черном теле ради их же, по его убеждению, пользы, – Корсунов был с ними очень холоден, а временами даже резок. Трудно понять, отчего это проистекало – от болезни ли, издерганности или «педагогической установки»? Или оттого, что преподавал он еще и в техникуме и на каких-то курсах? А, может быть, все вместе взятое, да еще и семейные неурядицы портили характер Корсунова.

Когда Яков Яковлевич готовил доклад, Волин и Кремлев посоветовали ему не только показать образцовую работу Боковой, Багарова, но и беспощадно покритиковать Корсунова: «Испробуем это лекарство».

– Казалось бы, – говорил Яков Яковлевич, – учитель сделал все и объяснил урок чин-чином, и задание дал, и ответил на все вопросы. А успеваемости нет! Почему?

Он покусал дужку очков.

– Ясно: что-то недодумано! Что-то мешает! Может быть, тон учителя, общий стиль? Отчужденность? Может быть, его бесхарактерность или грубость, замысловатость речи или непоследовательность? Учитель – исследователь. Он ищет пути… чем труднее задача, тем более загорается… Но необходима система. Если ее нет, успеха не добьешься. Не надо быть «совместителем» в худшем смысле этого слова! – воскликнул он и резким жестом, – словно срывая повязку, снял очки.

Глаза у него были светлозеленые и, лишенные очков, глядели как будто с удивлением.

– Строгая требовательность не означает, Вадим Николаевич, придирчивости. И конфликт с Балашовым вы сами раздули, – одно и то же замечание можно сделать по-разному: и так, что оскорбите ученика, ожесточите его, и так, что он постарается исправить свою ошибку. Мы требуем уважения к себе, но должны и сами глубоко уважать в школьнике человеческое достоинство.

– С отпетыми лентяями я не собираюсь играть в вежливость! – бросил с места Корсунов и нервно, точно он озяб, передернул плечами.

«Ну вот, опять та же самая линия, – с досадой подумал Борис Петрович, – ему про Тараса, а он: полтораста. Нет, видимо, я так ни в чем и не убедил тогда Корсунова. Он не понимает, что иногда детям достаточно доброжелательной улыбки, кивка головы, одобрительного огонька в твоих глазах, чтобы появилась настоящая близость, безо всякого сюсюканья, появилось желание сделать так, как ты того ждешь от них».

Яков Яковлевич собрал листки доклада, провел по ним ладонью, словно погладил.

– Почти в каждой работе брак виден сразу и его можно все же выправить. В нашем труде мы брак обнаруживаем подчас слишком поздно. И если мы хотим научиться видеть его, когда еще можно помочь беде, то начинать надо с честной самокритичности. Нечего прятаться за разговоры «о трудных пятых и восьмых классах», о том, что «мы повысили требования» и потому так много троек. Все это так, но долга с нас не снимает. Главное сейчас воспитание у питомцев чувства ответственности перед коллективом, чтобы у нас были не только дружные классы, а и дружная школа. Нам нельзя забывать, что, скажем, Плотников – ученик не одной Серафимы Михайловны, а всех, здесь сидящих, потому что школа – единый коллектив, и неудача в воспитании Балашова – это неудача и Сергея Ивановича и Серафимы Михайловны…

Выступающих было много. Корсунов раздраженно отбивался.

– Советским законодательством не запрещено совместительство, хорошо работать можно и в трех местах!

– Вы о своей работе с отстающими подробнее расскажите, – раздалась реплика с места.

Вадим Николаевич иронически приподнял бровь, медленно сказал:

– Я оратор неопытный и могу сбиться, поэтому вы меня не перебивайте…

Сергей Иванович колебался – говорить ли сейчас о педагогических заблуждениях Вадима? После первого разговора у него на квартире и позже, в беседах с ним, Сергей Иванович все яснее убеждался, как неправ Корсунов. Но чем резче были их споры, тем тверже становилось желание Сергея Ивановича помочь Вадиму.

И когда Кремлев готовил это собрание, его неотступно преследовала мысль именно о Вадиме. Может быть, как раз здесь сумеет он понять ложность своих позиций и найдет силы оттолкнуться от них? Да, надо сейчас, в присутствии товарищей прямо и открыто высказать все, что он думает.

– Разрешите? – поднялся Кремлев и привычным движением расправил складки гимнастерки вокруг ремня.

– Я и Вадим Николаевич были на одном участке фронта, – дружески посмотрел он в сторону Корсунова. – На пополнение к нам пришли люди из Западной Украины. Долгие годы их сознание старались отравить ядом пилсудчины, после освобождения, в 1939 году, подышали они немного свободно – и опять попали в фашистский плен. И вот за несколько месяцев, всего за несколько месяцев напряженной воспитательной работы мы, казалось, совершили чудо. Посмотрели бы вы, как дрались эти люди с фашистами! Так нужно ли разъяснять Вадиму Николаевичу решающую роль кропотливой воспитательной работы? А к чему он сейчас свел дело? Ставит «карающие» единицы, говорит о: «безнадежных», о каких-то «пределах». Для Балашова, видите ли, предел – тройка. Почему? Откуда вы это взяли?

Анна Васильевна теперь безбоязненно смотрела на Кремлева. Во всем его облике, смуглом и худощавом лице, в гибкой фигуре, в неторопливых, но решительных жестах угадывался характер энергичного человека. «А глаза – добрые», подумала Анна Васильевна и рассердилась на себя. «Ну, чего уставилась?» Однако продолжала, внимательно слушая, смотреть на него.

– Вадима Николаевича не увидишь среди детей, запросто беседующим с ними. Окружил себя плотным слоем морозного воздуха. Ну к чему это?

«Вот улыбнулся, и в серых радужках заплясали озорные огоньки». Анна Васильевна сама себе не призналась бы в том, что Кремлев для нее был тем благородным героем, которого она давно знала по книгам, а вот теперь увидела в жизни.

Себя она искренне считала настолько глупенькой сравнительно с Сергеем Ивановичем, неинтересной девчонкой, что ей и в голову не могло прийти думать о нем иначе, как о герое.

– К школе надо прирасти душой, и тогда перед тобой откроется чудесный мир, – убежденно говорил Кремлев, – а истоки вредной предельщины Вадима Николаевича – в незнании им учащихся, в отказе от черновой работы.

– Ярлыки лепишь! – грубо бросил с места Корсунов и, не вставая, решительно заявил:

– Никто не вправе обсуждать оценки, выставленные учителем. Я отвечаю…. – он помедлил, подыскивая слово.

– …Перед господом богом! – вдруг насмешливо подсказала Анна Васильевна. Она сказала это тихо, но все услышали, и заулыбались. Анна Васильевна после неожиданного для самой себя вмешательства спряталась за широкую спину одобрительно подмигнувшей ей Серафимы Михайловны.

– …перед своей совестью! – повернулся к Анне Васильевне распаленный Вадим Николаевич и посмотрел на нее вызывающе.

Рудина выпрямилась и смело встретила взгляд химика. Он нахмурился, самолюбиво умолкнув.

Совсем недавно между ними было столкновение.

– Требовательнее, сударыня, надо быть, – назидательно поучал ее Корсунов, – вы по молодости Афанасьеву пять поставили, а он, как известно, стал великим молчальником.

– Он отвечал на пять! – возмутилась Анна Васильевна. – А вы знаете, что у него в семье и почему он такой мрачный и рассеянный?

Ее до глубины души возмущало стремление Корсунова прикрыть сухость, нежелание трудиться кропотливо, разговорами о своей высокой требовательности.

«Это даже оскорбительно для всех нас, – возмущалась Рудина. – Что же – мы менее требовательны, и лишь он один – такой неподкупный блюститель честности?»

Слово попросил Борис Петрович.

– Не думаю, чтобы кто-нибудь, из присутствующих здесь, – сдержанно начал он, – понял наш разговор как осуждение Вадима Николаевича за то, что он ставит двойки. Я бы первый назвал бесчестным человеком, того, кто во имя дутого авторитета стал бы завышать оценки. И я, как вы знаете, противник немедленного, на другой же день проведенного изничтожения двоек ради внешнего благополучия. Надо – если уж двойка появилась, чтобы ученик прочувствовал ее тяжесть, чтобы он сам и коллектив класса переболели ею больше учителя.

Все понимающе переглянулись, потому что действительно знали один из жестоких приемов Бориса Петровича – если ученик, обманув его доверие, получал после пятерки плохую оценку, он недели на две становился «дежурным отвечающим» и должен был все это время дополнять, отвечать с места, а новую оценку ему Борис Петрович все не ставил. Попасть в «дежурные отвечающие» ученики считали для себя худшим наказанием.

– Все это так, – продолжал Борис Петрович, – но теперь нам пора говорить о высоком качестве работы учителя. Я согласен с вами, товарищ Корсунов, следует постоянно держать ответ перед своей совестью. Но надо уважать также и мнение ваших товарищей, а они говорят вам здесь, Вадим Николаевич, по-большевистски прямо, что вы недостаточно самокритичны, что огромным черновым трудом можно добиться гораздо больших успехов, что надо неутомимо находить пути к сердцу каждого ребенка, срастись со школой. У нас тысячная армия, требуйте от нее, но и верьте в нее!

Он помолчал, медленно разгладил белые усы, потом, обращаясь ко всем, спросил:

– В чем главная сила нашего коллектива?

И сам же ответил:

– В единстве воли, в дружной работе. Мы по-партийному осмысливаем ее. Именно партия воспитывает в нас взыскательную самокритичность. Мы приходим на помощь друг другу, если надо – самой суровой критикой. То, что нашел один, становится достоянием всех. Мы никогда не удовлетворяемся достигнутым. И для каждого из нас прежде всего дорог успех школы и только потом – успех его класса и личный… Верно, Анна Васильевна? – неожиданно обратился он к Рудиной.

– Верно! – громко ответила она и покраснела до слез.