Текст книги "Призвание"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
И, остановившись, спросил, требовательно глядя прямо в глаза Кремлеву:
– Сыну вашему дома вы нужны?
Сергей Иванович и сам не раз об этом думал. Васильком надо заняться серьезно. Не может быть достоин уважения воспитатель, у которого собственный ребенок невоспитан. Надо уметь смотреть на него сторонними глазами, как и уметь смотреть глазами отца на «чужих».
– О своем личном вы думали? – задушевно спросил Борис Петрович. – Не рано ли в тридцать два года схиму принимать? – он долго молчал, раскуривая папиросу. – Вы простите меня, Сергей Иванович. Вам, может быть, неприятен этот разговор, но я позволил его себе только потому, что вдвое старше вас и успел привязаться к вам.
И так же неожиданно, как начал разговор, Борис Петрович перевел его на другое:
– Да, я договорился с директором шестнадцатой школы. В январе мы проведем совместный педсовет. Обсудим – в чем сила педагогического коллектива. Продумайте, Сергей Иванович, свое выступлений хорошо бы рассказать о работе наших коммунистов… Вы знаете, инженер Пронин и Ксения Петровна выхлопотали на заводе узкопленочный киноаппарат для школы. Собственный! Теперь заживем. Заживем! – Он радостно похлопал перчаткой о перчатку. – Может быть, Сергей Иванович, зайдете к нам, чайку попьем? – предложил Борис Петрович, когда они дошли до его дома.
– Спасибо, как-нибудь в другой раз, – пожимая руку, ответил Сергей Иванович.
Ему хотелось остаться одному, подумать обо всем, о чем только что говорили. Кремлев и сам прекрасно понимал: дело не в количестве часов, проведенных в школе, а в том, что полезное успел сделать в эти часы. Он встречал таких директоров, которые и сами с утра до ночи толкутся в школе, и учителей заставляют «быть при себе». У таких исчезает острота восприятия, они круговорот мелких дел легко принимают за активность.
Неожиданно пришла мысль: «Странно, почему сегодня весь день не видно было в школе Анны Васильевны? Наверно, потому и день показался таким длинным».
После потери Тани, потери, пережитой, как огромное горе, Сергей Иванович решил, что все и навсегда перегорело в нем, ушло безвозвратно, как пора юности, когда мы способны прыгать за борт парохода. То, что возникало в нем сейчас, – было и радостно к тревожно. «Да что же это такое, на самом деле, – не раз говорил он, – неужели я не могу взять себя в руки? Прямо, как мальчишка…»
Но это не было влюбленностью или увлечением, Сергей Иванович достаточно хорошо знал себя.
Он боялся признаться в этом, но сейчас к тому дорогому, юношескому чувству, что было у него к Тане, не стирая, не оскорбляя ее памяти, приходило что-то новое, соединив в себе и все лучшее, что было в прошлом и что приносит зрелость.
* * *
…Борис Петрович открыл калитку в сад. «А ведь и я учусь у каждого из них… У Анны Васильевны – непосредственности, у него, – вспомнил волевую складку губ Кремлева, – вот этой его твердости, самоотверженности… С такими невозможно быть снисходительным к себе».
Борис Петрович поднялся на веранду, постоял там, глядя на заснеженные деревья.
«Педагогическая техника… это очень важно, но, конечно, не все. Можно безупречно овладеть техникой, и все-таки засушить дело. В музыке бывают виртуозы с холодной душой. Нет, надобен еще энтузиазм… Он прав, нужно горение изобретателя, увлеченного работой, и, если хотите, – тонкость психолога…»
На веранде зажегся свет. Выглянула Валя, в накинутом на голосу платке:
– Ты, папа? А мы тебя ждали-ждали…
Он вошел в квартиру.
«Да, да, тонкость психолога! Вот, пожалуйста, этот случай сегодня в седьмом „Б“ – „Проверка холодом“».
Борис Петрович повесил в коридоре шубу и открыл дверь в комнату.
За столом сидели мать, жена и дочь – пили чай.
– Добрый вечер! – сказал Борис Петрович и подошел к столу. – Чайку бы стаканчик запоздалому путнику, злостному нарушителю семейного порядка, – попросил он и покосился в сторону нахмурившейся жены. – Виноват, но достоин снисхождения! Задержался немного в школе.
У него был такой задорный вид, так веяло от него морозным воздухом, завидной бодростью, что Екатерина Павловна, собиравшаяся пожурить мужа, невольно смягчилась.
– Да уж что с тобой делать… Придется поить!
Борис Петрович подсел к столу, погрел руки о горячий стакан с чаем и, снова обведя всех веселыми, лукавыми глазами, спросил:
– А не рассказать ли вам, чада мои и домочадцы, новеллку из школьной жизни… Самую, можно сказать, свеженькую. Об интуиции и тоне.
Валя, очень любившая такие рассказы отца, пододвинула к нему сахарницу, вазу с варением, сама подсела на низкой скамеечке поближе к его коленям и, как в детстве, снизу заглядывая отцу в лицо, попросила:
– Только подробнее, папа. Знаешь, с разными такими деталями, чтобы все ясно-преясно было.
– Есть, с деталями! Ну-с, так вот… испортилось что-то в отоплении, и на несколько часов прекратилась подача пара. В школе стало холодно. Тогда милые наши дети из седьмого «Б» решили, так сказать, испытать характеры своих учителей.
– Капитолина Игнатьевна, холодно! – сгибаясь в три погибели и с шумом потирая ладони, встретили они учительницу, когда та пришла на урок.
– Ничего подобного! – недоверчиво глядя на семиклассников и ожидая от них очередного подвоха, не согласилась «француженка». И затем добрых двадцать минут шел разговор: действительно ли холодно, или это только так кажется?
– Мария Ивановна, холодно! – жаловались они на следующем уроке физики.
– А мне не холодно! – решительно объявила Мария Ивановна, всем видом своим и тоном давая понять, что именно это, в конечном итоге, самое главное.
– Анна Васильевна, холодно! – продолжалось испытание.
– Верно, – спокойно согласилась наша общая знакомая, – и мне тоже холодно. Но что поделаешь? Не бросать же работу? Не такие мы люди, чтобы при первых трудностях хныкать и отступать. Верно?
Борис Петрович набрал полную ложечку варенья – сладкое любил больше, чем внук, – и, с удовольствием съев, сказал, обращаясь к дочери:
– Комментарии нужны?
– Не нужны! Вот посмотришь, папа, Анна Васильевна еще и старичков ваших перегонит! Помяни мое слово!
– Сообразительный народ пошел, без комментариев обходится, – подмигнул Борис Петрович жене и потянулся за новой порцией варенья.
ГЛАВА XXVIII
Корсунов оступился, ушиб ногу и лежал в постели дома. В руках у него были тетрадь и карандаш. Он продумывал свое выступление на конференции по книге Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Хотелось рассказать о том новом, что лауреаты-химики внесли в науку. Теоретическую конференцию наметили провести в школе через две недели.
Откинув голову на подушку, он полежал с закрытыми глазами, потом записал план, и, приподнявшись на локоть, посмотрел в окно: видна была часть двора. Снова выпал глубокий снег, деревья облепило белой ватой, и они стояли, могучие, разлапистые, похожие на шеренгу дедов-морозов в белых тулупах.
Во дворе, на веревке для белья, лежал пласт снега намного толще самой веревки, местами он осыпался, и веревка походила на белый пунктир.
Даже подветренные стены домов занесены были снегом, словно чья-то озорная рука залепила их снежками. Корсунов поднялся с постели, набросил на себя одеяло и сел в кресло у окна. Достав из коробки спичку, задумчиво покусывал ее.
Четвертый день Вадим Николаевич не ходил в школу, и никто из ребят не навестил его.
«Почему они не приходят? – с горечью думал Корсунов, – неужели я не заслужил этого? Неужели так и не поняли, что я их друг? Значит, правы товарищи, выступавшие тогда на партийном собрании?»
Он никому не признался бы, но это собрание было очень важно для него. Конечно, нельзя быть совместителем. Душой, отношением… Да и лучше расстаться с разными курсами! Школа требует всех сил учителя. Ей нельзя приносить остатки себя.
Корсунов нервно поскоблил ногтем подоконник, словно хотел сорвать с него корку краски.
Голос совести подсказывал ему, что со многим, даже самым неприятным, о чем говорили тогда, следует согласиться; но неправда, что он «не прирос душой» к школе, неправда! «Кто это говорил мне? А-а, Сергей. Неверно это, Сережа, обидно и неверно».
Вчера у него были Серафима Михайловна и Анна Васильевна. (Люся после их ухода съязвила: «Тебя окружает хоровод дам»), передавали поклон от Бориса Петровича и Якова Яковлевича – они беспокоились о его здоровье. Это было приятно, но не главное: не приходили дети.
Люся многозначительно молчала, но он знал ее мысли и с возмущением отметал их. «Чушь, Сергей не станет восстанавливать против меня класс».
Вадим Николаевич в душе понимал, что не так, как нужно, сложились у него отношения с классом, что Кремлев в чем-то главном был прав, что надо честно пересмотреть своя позиции и первым протянуть ему руку. Но, как все упрямые люди, он не хотел в этом признаться даже себе и непримиримо думал о Сергее Ивановиче: «Критик нашелся!»
Сейчас было тоскливо и одиноко, тянуло в школу. Он ясно представил себе Фому Никитича «на вахте», торжественную тишину коридоров, голос учители за дверью класса, звонок…
«Дурачки, – с нежной снисходительностью думает он о детях, – не всякий умеет проявлять любовь так, как нам приятно. Разве обязательно подходить в перемену и спрашивать: „Ну, как дела, Вова?“ А может быть, лучше вызвать этого Владимира к доске, да спросить с пристрастием, да, любя его по-настоящему, поставить единицу вместо натянутой тройки… И заставить несмышленыша получше выучить! Пусть он сейчас меня Колом Николаевичем зовет, а вырастет – спасибо окажет…»
И все-таки – он чувствовал – было что-то порочное и его взглядах… Нельзя отгораживаться от учеников, сводить все дело к уроку, отметке…
Ему вдруг страстно захотелось очутиться в школе, хотя бы на полчаса, хотя бы на десять минут. Люся, по обыкновению, сидела у соседей и «перемывала косточки» общих знакомых. «Это тоже надо изменить, так дальше жить невозможно». Он стал торопливо одеваться.
«К чорту хворобу, погляжу на них – и станет легче».
Снег колкой пеленой окутывал город, трудно было дышать. Корсунов шел медленно. У сквера постоял около большой карты Китая, удовлетворенно подумал, глядя на флажки фронта: «Молодцы, это по-нашему!»
Возле почтового отделения он с удивлением остановился.
Из двери почты, как горошины из стручка, выскочило на улицу по крайней мере четыре десятка малышат.
«Где они там помещались и что делали? – с любопытством подумал Корсунов. – Ба, да здесь Плотников».
В дверях показалась Бокова.
– Добрый вечер, Серафима Михайловна, объясните мне эту загадочную картинку, что делал на почте сей народ?
Она с гордостью поглядела на окружавших ее ребятишек.
– Мы посылали телеграмму Иосифу Виссарионовичу.
– У него же двадцать первого день рождения! – показалась откуда-то из-под локтя Корсунова голова Плотникова.
…В школьных коридорах Вадима Николаевича охватило знакомое тепло. Учителю казалось, что он не был здесь уже много месяцев.
Заканчивался последний урок. Корсунов замедлил шаги, проходя мимо неплотно прикрытой двери девятого класса. Из-за нее доносились голоса, но он не мог разобрать, о чем говорили, только услышал фразу: «Еще выгонит!» «О ком это они?» – подумал он и пошел дальше.
* * *
А в классе в это время Сергей Иванович говорил:
– Почему вы так черствы? Ваш учитель болеет уже четыре дня, а кто навестил его?
– Он сам черствый!
– Он нас терпеть не может…
– Еще выгонит! – раздалось в перебой несколько голосов.
– Стыдитесь говорить так! – с возмущением прервал их Кремлев. Промелькнула мысль: «И я хорош! Надо завтра же зайти к Вадиму».
– Вы защищаете его потому, что он ваш товарищ… А он дружбы не признает, – мрачно сказал Виктор и насупился.
– Н-неправда! – слегка заикаясь, гневно воскликнул Сергей Иванович, и уже спокойнее, овладев собой, спросил, растягивая слова: – Если в вашем присутствии будут плохо говорить о вашем товарище, вы станете слушать?
Все молчали. Поднялся Рамков.
– Нет, конечно, – сказал он и добавил, видно, желай сделать приятное классному руководителю, – да мы его, Сергей Иванович, отчасти даже ценим… Он знания дает…
– И я не желаю слушать плохое, – решительно заявил Кремлев. – Тем более, что это несправедливо. Вадим Николаевич человек кристальной честности, мне его фронтовые товарищи рассказывали: когда потребовалось кому-либо остаться у моста, дать возможность остальным отступить, он, «черствый», добровольно остался… Ручным пулеметом скосил несколько фашистских автоматчиков, сам был тяжело ранен, едва до своих дополз. Разве любовь – в признаниях, а не в том, что он ночами проверяет ваши тетради и все свои силы отдает тому, чтобы вы хорошо знали химию?
Миновав девятый класс, Вадим Николаевич хотел зайти в учительскую, но по дороге встретил директора. Борис Петрович обрадовался, увидя Корсунова.
– Выздоровели? – спросил он, крепко пожимая руку.
– Почти что, – скупо сказал Корсунов.
– Зайдемте ко мне…
Они сели рядом, поговорили о школьных делах, о зимних каникулах. Борис Петрович вспомнил партийное собрание.
– А все же, Вадим Николаевич, вы тогда неправильно себя держали. Не надо противопоставлять свой талант учителя коллективу товарищей, думать, что ты всех умнее и опытнее и тебе прислушиваться не к чему…
– Никто так и не думает.
– И то, что озлобились вы против Кремлева, тоже нехорошо, он относится к вам, как настоящий товарищ..
– Есть любители критиканства! – сердито нахмурился Корсунов.
– Но ведь это была критика людей, имеющих на нее право, людей, честно работающих.
– А кто скажет, что я нечестно работаю? – оскорбленно поднял голову Корсунов, и уголки его губ нервно задрожали.
– Никто! – убеждённо ответил Борис Петрович. И тем более поэтому вы не вправе пренебрегать мнением таких на тружеников, как вы сами.
– Я и не пренебрегаю, – тихо сказал Корсунов.
– Надо нам, Вадим Николаевич, почаще заглядывать во внутренний мир ребенка…
– Требовать от него надо, а не психологию разводить! – воскликнул Корсунов и неловко осекся, вдруг почувствовав фальшь этой фразы. Она не выражала сейчас его новых мыслей, всего, что он передумал и к чему пришел. Борис Петрович понял это и сделал вид, что не расслышал.
– Мне кажется, Вадим Николаевич, вы иногда какие-то личные неурядицы приносите в класс, и возникает ненужный тон. А мы обязаны свои невзгоды, нервозность оставлять за порогом школы.
Корсунов еще более помрачнел, Волин переменил тему разговора.
– Вадим Николаевич, положа руку на сердце, скажите, разве только мы даем многое нашим детям? Нет, ведь! Мы и сами получаем от них: их молодость переходит к нам, их прямота, правдивость требуют того же и от нас… Здесь взаимное влияние… И от постоянного общения с юностью мы всегда юны. – Борис Петрович посмотрел на химика. – Верно?
Вадим Николаевич скупо улыбнулся:
– Верно!
Домой Корсунов пошел пешком. Разговор с Борисом Петровичем словно бы окончательно завершил кристаллизацию новых мыслей. Собственно, он и сам уже пришел к тому выводу, что во многом неправ, что незачем возводить искусственную стену между собой и классом, что надо быть таким, каким он был в первые годы учительства – проще, душевней, ближе, что надо, наконец, перебороть свою нервозность. Подумал и о жене: «Почему она стала такой? Надо что-то решить». Эта мысль преследовала его неотступно.
* * *
На следующий день Корсунов начал собираться в школу.
– Но у тебя еще бюллетень, – недоумевала жена.
– Я вполне боеспособен, – весело ответил он.
Люся давно не видела его таким оживленным и бодрым.
Он пришел в школу к началу своего урока. Обычно, как бы дети ни ценили учителя, они бывают рады, если урок не состоится, особенно урок строгого учителя. Но на этот раз, когда Вадим Николаевич вошел в класс, то по тому, как сочувственно смотрели они на его исхудавшее лицо, по мягким ноткам в голосе, когда спросили: «Выздоровели, Вадим Николаевич?»– он вдруг почувствовал, что они его, грубияна и сухаря, все же рады видеть. Это было для него совершенно неожиданное и приятное открытие.
У Вадима Николаевича непривычно защемило в горле, сдавило и отпустило сердце, и он немного растерянно улыбнулся. Однако тотчас, словно боясь, что его могут заподозрить в мягкости, сказал обычным строгим тоном:
– Начнем урок.
Но все в классе, с присущей юности чуткостью, уловили – и эту мгновенную растерянность и улыбку, поняли боязнь его показаться добрым, и сейчас глядели на своего учителя иначе. После рассказа классного руководителя Корсунов не казался им уже «сухим формалистом», как они его называли раньше, в нем открылись для них совершенно новые черты.
В конце урока, когда до звонка осталось минут пять, учитель сказал, закрывая журнал:
– А теперь, – он хотел добавить – «друзья», но постеснялся, – давайте поговорим… Что вас интересует? Какие у вас есть вопросы ко мне?
Это обращение было так необычно, так не похоже на Корсунова, что пораженный класс некоторое время молчал. Потом, робко и неуверенно, стали расспрашивать учителя о новых книгах по химии, о недавно появившейся в газетах статье лауреата…
Вадим Николаевич отвечал увлеченно, глаза его разгорелись, стали добрыми и, казалось, даже не смотрели так, как прежде, – исподлобья. Он и сам чувствовал, что разговор получается какой-то особенно душевный, и радовался этому.
Горсточкой поднял руку Виктор Долгополов, попросил деликатно:
– Вадим Николаевич, расскажите нам, если можно, фронтовые эпизоды… из вашей жизни.
Корсунова не удивило желание Виктора.
– Этого за две минуты не сделаешь. Давайте как-нибудь вечером соберемся, и я вам расскажу о нашем гвардейском батальоне, – предложил он.
Юноши могут заблуждаться в оценке взрослых, но они умеют безошибочно отличать искренность чувств от наигранной заинтересованности. Они иногда бывают и несправедливыми к взрослым, но способны под внешней строгостью обнаружить доброту сердца, и тогда проявляют настоящую привязанность.
И сейчас девятый «А» почувствовал: химик разговаривает так с ними не ради легкого завоевания авторитета, не потому, что решил подладиться и «перестроиться», а потому, что у него появилась настоящая потребность стать ближе к ним, и они с готовностью пошли ему навстречу.
Уже прозвенел звонок, пора бы уходить, но Вадиму Николаевичу не хотелось покидать класс. Окруженный кольцом еще неуверенно льнущих к нему ребят, он стоял посреди класса, шутил, отвечал на вопросы, и ему было необычайно хорошо.
Виктор Долгополов полез было, открывать форточку, проветрить класс, но Балашов грубовато остановил его:
– Повремени…
И Корсунов понял, – заботились о кем, чтобы не простудился.
А минутой позже Костя разыскал Богатырькова, притиснул его к стене и горячо задышал в лицо:
– Леня, ты представляешь, Леня!
– Ну что? Члены учкома приглашены для обмена опытом в страны народной демократии?
– Ты брось шутить, брось… Понимаешь? Вадим Николаевич оказался совсем уж не таким… А я-то! Я? – и «сухарь», и «кол», и «формалист»…
Богатырьков еще толком не понимал, в чем дело, но радость Кости была столь очевидной и искренней, он с такой готовностью отрекался от своего прежнего отношения к химику, что Леонид, невольно любуясь другом, легонько провел пальцем по его носу – снизу вверх:
– Поздравляю, первооткрыватель! – и уже серьезно добавил: – Всегда приятно в человеке находить хорошее.
Он дружески притянул к себе за пояс Костю.
– Пойдем, по дороге расскажешь…
ГЛАВА XXIX
Вадим Николаевич любил Люсю. Их крепко связывали воспоминания о совместно прожитых счастливых годах, общее горе утраты двух сыновей.
И тем мучительнее было для него то новое, что появилось в ее характере теперь.
Вадим ценил в Люсе уменье как-то мимоходом, легко и просто развеивать его мрачность, успокаивать мягким прикосновением руки. Он сохранил признательность к ней за все доброе, что она сделала для него; никогда не забывал, что Люся, узнав о его тяжелом ранении, приехала за несколько тысяч километров в госпиталь, безотлучно была там с ним, и, привезя домой, ухаживала, как за ребенком, заботливо и нежно.
Но когда он поднялся на ноги, когда первая острота переживаний Люси прошла, она очень изменилась.
Потеря детей (они умерли в одну ночь от дифтерита) опустошила ее. Она и до войны не отличалась серьезностью стремлений, но все же охотно училась, после девятилетки окончила курсы чертежников, много, хотя и беспорядочно, читала. Теперь она не видела – ради чего жить? Вначале она пыталась все свое время посвятить Вадиму, в нем одном найти все утраченное, но скоро убедилась, что заботу о муже нельзя сделать содержанием всей ее жизни. Ходить весь день с тряпкой, стирая пыль, готовить обед – в этом было мало радости. Ее стала раздражать вечная занятость Вадима, его дела. К ним, к этим делам появилась даже неприязнь: он набрал уроков, пропадает с утра до ночи, а ей остается только ждать появления главы семейства. И она умышленно старалась не расспрашивать мужа о работе, все дальше уходила от него в какой-то свой тусклый мирок. Корсунов понимал: так дальше продолжаться не может.
…После обеда, подготовившись к занятиям, Вадим Николаевич сел рядом с женой. Она шила ему рубашку. Движения ее рук были медлительны и машинальны.
– Я хотел бы с тобой поговорить, – решительно начал он, глядя ей прямо в глаза каким-то необычным, глубоким взглядом.
«О чем это?» – насторожилась Люся, сразу почувствовав, что разговор будет особенным, и пригнула голову, откусывая нитку.
– Не сердись на меня за то, что услышишь, но поверь – я хочу добра тебе.
Он говорил заметно волнуясь и стараясь скрыть свое волнение:
– Ты очень изменилась за последнее время. От безделья стала заниматься не тем, чем надо… Все эти разговоры, пересуды у соседей…
– Так я, значит, бездельница? – гневно сверкнула гладами Люся, и длинные белью серьги ее задрожали. – А то, что я тебе шью, варю, убираю за тобой, как прислуга, – это не в счет? Это не экономия?
Она отбросила в сторону шитье.
– Я растратила на тебя свою молодость.
– Молодость мы тратили вместе и неплохо, – сдержанно возразил Вадим Николаевич. Он подготовил себя к такому разговору и твердо решил довести его до ясного конца. – Ты меня не поняла, – терпеливо продолжал он. – Дело совсем не в материальных расчетах. У тебя, молодого, здорового человека, должна быть и своя жизнь, своя работа в коллективе, общественные интересы. Унизительно быть только «женой Корсунова», только шить и варить обеды, ты должна прежде всего быть самой собой. Понимаешь, я на этом настаиваю! Иначе у нас совместной жизни быть не может!
Люся, оскорбленная, вскочила:
– Ах, вот ты как! Может, уже другую приглядел? Пожалуйста, плакать не буду, – она направилась к двери, чтобы уйти к соседям.
Вадим Николаевич проворно встал и, сильно прихрамывая, преградил ей путь:
– Нет, от такого разговора уйти нельзя!
Он взял ее за плечи, – они сначала немного противились, потом сразу поддались – и, подведя к дивану, ласково, но настойчиво усадил. Люся покорно села и вдруг разрыдалась. Сквозь слезы можно было разобрать:
– Не думай… Я и сама на себя заработаю. Тебе ничего не стоит оскорбить… Я завтра найду работу.
Она все же выскочила из комнаты, но не побежала к соседям, а забилась в кухоньку рядом с ванной, заперлась там и предалась горестным размышлениям. «Он меня не любит… Конечно, не любит, но он прав, я только „жена Корсунова“. А кто тебя выходил? Кто? – ожесточаясь, спрашивала она. – Ты не смеешь называть меня бездельницей!»
Немного успокоившись, Люся стала обдумывать, что же делать? И правда, не велика радость сидеть в этих четырех стенах. Она и сама давно пыталась найти работу, но Вадиму об этом не говорила. Боялась: сможет ли, не забыла ли все, что знала раньше? «Посмотрим, как ты обойдешься без своей кухарки», – мстительно подумала она. Представив, как Вадим сам будет варить обед, она окончательно успокоилась и, достав из кармана платья зеркальце, стала вытирать разводы краски на лице. Веки и кончик коса ее немного покраснели, но лицо от этого не подурнело, а стало каким-то детским, обиженным.
Хлопнула выходная дверь. Вадим ушел. Ей стало жаль его, – вот сейчас бредет по улице… Напрасно она сказала, что растратила на него свою молодость… Было много и хорошего. Ну, пусть помучается!
Но тотчас волна материнской нежности к Вадиму охватила ее. Люся возвратилась в комнату и снопа взялась за шитье. «Нет, как он без меня обойдется?»
Вадим Николаевич, идя темной улицей, продолжал мысленно разговор: «Я же, глупышка, тебя спасаю. Пойми это – тебя!»
Подумал осуждающе: «И правда, в последнее время я недостаточно внимателен к ней». Вспомнил, как Люся в первый приход Кремлева к ним сказала: «Иногда посмотришь так, что сердце обрывается». Он удивленно пожал плечами: «Да неужели у меня это бывает? Вот, действительно, сухарь!».
Корсунов вспомнил выступление Кремлева на собрании, вспомнил, как оскорбил Сергея Ивановича. «Зайти бы сейчас к нему, зайти и просто сказав: „Я был неправ, Сергей!“ – крепко пожать руку. „Нет, не могу…“»
И Вадим Николаевич направился в школу.
Из пионерской комнаты слышались веселые голоса. Но когда Корсунов переступил порог, все боязливо умолкли. Думали, что он, как всегда, пройдет мимо, однако, на этот раз химик, оглядев, ряды маленьких столиков, за которыми сидели шахматисты, подошел к крайнему у самых дверей.
Играли Игорь и Борис. Борис, обдумывая ход, мурлыкал какую-то песенку. Игорь сосредоточенно покручивал ухо. Они заметили учителя только тогда, когда он сел на стул рядом..
– Здравствуйте, Вадим Николаевич, – слегка привстал Балашов.
– Добрый вечер. Кто кого?
– Наших бьют, – шутливо пожаловался Борис и со стуком пошел конем.
В комнате снова возник шумок.
«Борис Петрович, конечно, и пошутил бы к месту, и нашел о чем поговорить, – с завистью подумал Корсунов, – а я разучился по-простому разговаривать с ними».
Партия подходила к концу. Борису хотелось спросить Корсунова, играет ли он, но что-то связывало его, никак не мог отрешиться от мысли, что рядом с ним сидит резкий, нелюдимый химик. На помощь пришел Игорь:
– Вечный шах, – объявил он Балашову, движением руки показывая ход ферзем и, обращаясь к Корсунову, предложил:
– А вы сыграйте с Борисом.
Игорь и сам непрочь был бы попробовать свои силы, сразиться с учителем, но решил это сделать после Бориса – Борис играл лучше.
– Пожалуй, давайте, – подсел Корсунов к столику. «Надо выиграть во что бы то ни стало! Это мой дебют… Слышишь, Кол Николаевич, во что – бы то ни стало!» – дал он себе наказ и сделал ход. – Сицилианскую, что ли? – невинным голосом спросил он.
– Можно, – настороживаясь, ответил Балашов. «Держись, Борька, он знает теорию!»
В дверь пионерской комнаты то и дело заглядывали ученики, шептали многозначительно, удивленно, радостно:
– Химик играет…
– Вадим Николаевич играет…
– Костя говорил, – он на фронте, знаешь, как воевал!
Круг болельщиков у столика Вадима Николаевича и Бориса становился все плотнее, почти всем хотелось, чтобы победил Борис.
Это желание чувствовалось в стесненном дыхании, страстном шопоте, в том, как смотрели они на Бориса с надеждой и гордостью.
«Приналяг, химия…. На тебя взирает мир», – шутливо сказал себе Корсунов.
За спиной Вадима Николаевича кто-то взволнованно посапывал, он чувствовал теплое дыхание на своей шее.
– Мат в четыре хода, – напряженным голосом, боясь просчитаться, объявил Корсунов.
– Д-да-а… – немного растерянно произносит Борис.
Довольный Вадим Николаевич откинулся на спинку стула, обвел веселыми глазами ребят, почтительно посматривающих на него.
«Нет, положительно я давно не чувствовал себя так хорошо, как сейчас… И с Люсей все должно быть хорошо… Иначе»… – он недодумывает, торопливо отгоняет вдруг возникшую мысль о возможном разрыве. В последнее время эта мысль приходит все чаще.
– Вы не огорчайтесь, – говорит, он Борису, – я ведь участвовал и в городских турнирах. Партию вы провели умело.
Борис польщенно улыбается.
– Вадим Николаевич, теперь со мной, – просит Игорь и торопливо, чтобы учитель не отказался, расстанавливает фигуры на доске.
– Ну, что же – прошу! – предлагает Корсунов. Игорю сделать первый ход.
В коридоре кто-то запел.
«Интересно, что вчера пели в девятом классе, когда я проходил мимо? – подумал Вадим Николаевич. – Пели вчера хором какие-то вирши, на мотив: „А я сам, а я сам, я не верю чудесам“. Почему-то упоминали кальций».
Делая ответный ход, Вадим Николаевич спросил об этом у Балашова. Борис рассмеялся.
– Мы разучивали химическую оперу…
– Оперу?
– Да, ее написал Костя, чтобы легче запоминать формулы. Вот, например, ария – «формула асбеста».
Лукаво поглядывая на Вадима Николаевича, Борис негромко пропел:
– Кальций 0! Магний О! Два силициум О два!..
– Бесподобно! – восхищается химик.
– Ваш ход, – напоминает учителю Игорь.
* * *
На следующий день Корсунов встретился, с Кремлевым у двери директорского кабинета, и, прежде чем самолюбие успело ему что-нибудь подсказать, Кремлев уже протянул руку:
– Здравствуй, а я у тебя недавно был, но не застал.
– Был? – удивился Корсунов. – И я к тебе собирался зайти, но… – он замялся.
– Как ты себя чувствуешь?
Волин, приоткрыв дверь, с удовольствием отметил, что историк и химик крепко пожимают друг другу руки.
– Зайдите ко мне, товарищи, – пригласил директор, словно и не видел ни этого рукопожатия, ни радости на их лицах.
– Как у нас готовятся к теоретической конференции?
Раздался робкий стук в дверь.
– Войдите!
Порог нерешительно переступил Толя Плотников. Аккуратно завязанный красный галстук виднелся из-за его свитера с «молнией». Плотников был встревожен: зачем его мог вызвать директор?
– А-а… Иди, иди сюда поближе! – Волин встал из-за стола.
Толя приблизился ещё нерешительнее.
«За что?» – не давала ему покоя одна и та же мысль.
– Слово сдержал, – с гордостью сказал директор, протянутой ладонью указывая учителям на Толю, будто призывая их в свидетели. – Троек нет! Человек свой долг понимает! Будет хорошим комсомольцем.
Директор подошел к Плотникову и крепко пожал его руку.
Сергей Иванович с улыбкой взглянул на Толю.
– Я, Борис Петрович, у себя в девятом классе расскажу, что Плотников – человек слова. И Балашову, его другу, об этом приятно будет услышать..
Плотников сияющими глазами смотрел то на одного, то на другого учителя, ему казалось, что он спит и видит замечательный сон.
– Я теперь… я теперь, – он искал, что бы сказать большое и важное, – в третьем классе Алеше Мудрову помогу, он троешник… – наконец нашелся он и, вытянув шею, посмотрел торжествующе на Бориса Петровича.
– Вот и превосходно! – похвалил Волин, – желаю успеха!
* * *
Возвратившись домой с бюро райкома, Борис Петрович переоделся в рабочий костюм и отправился на кухню. Здесь у него были заготовлены доски для рыбачьей лодки, он мастерил ее вместе с Багаровым, – и здесь же был «исследовательский институт», в ведре плавали склеенные планки – проверялась прочность склейки.
