Текст книги "Призвание"
Автор книги: Борис Изюмский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Твоя порция забронирована!
– Со щитом! – с гордостью сообщил Богатырьков, не спеша приглаживая ладонью светлые, немного взлохмаченные волосы и усаживаясь между Семой Яновичем и Костей. – Заводские ребята обещали привезти Плотниковым уголь.
– За дружбу! – сияя огромными темными глазами, порывисто вскочил Костя Рамков и энергично, словно что-то поднимая, взмахнул руками снизу вверх, предлагая всем встать.
А когда друзья его поднялись, он повторил:
– За дружбу! – и как дирижер подал рукой знак.
– Ура! Ура! Ура! – подхватили все.
Кто-то опять позвонил.
– Не беспокойтесь, я открою, – вскочил Костя и побежал в коридор.
Он, видимо, был здесь своим человеком, и мать Виктора крикнула ему вдогонку:
– Костенька, крючок там справа…
Костя возвратился, размахивая над головой полоской бумаги.
– Громадяне, телеграмма имениннику!
Виктор приподнялся из-за стола. «От кого бы это?» – удивился он, распечатывая телеграмму.
– От четвертого «А» и Серафимы Михайловны, – радостно воскликнул Виктор, и телеграмма пошла по рукам.
ГЛАВА XVI
Неуютно в большой комнате, зябко прижимаются к полу вещи, ветер то врывается в чердачное оконце и надсадно воет, то свирепо сечет стекла струями дождя.
На кровати, вытянув поверх одеяла тонкие руки, дремлет мать Игоря. На стуле, около нее, термометр, бутылка с лекарством, крохотное блюдце с надрезанным лимоном.
Игорь, сидя у лампы, пытается решать задачи по алгебре, но мысли его все время возвращаются к отцу, и чем больше думает он о нем, тем враждебнее эти думы.
– Игорек, – слабым голосом зовет Людмила Павловна.
Он осторожно садится на ее постель, мягко кладет руку на одеяло.
– Больно, мама?
Она смотрит на сына широко открытыми бархатными глазами. Во взгляде ее и мужественное желание скрыть свои страдания, не огорчать сына, и любовь к нему, и боязнь за его будущее.
– Теперь лучше, – говорит она. – Я почти совсем здорова. Завтра встану. Давай поговорим, как взрослые. Ты уже все можешь понять… Я не хочу насильно удерживать тебя… У отца другая жена, но ты ведь любишь его… Если хочешь, живи с ним, а ко мне в гости будешь приходить. Ты не беспокойся… я сильная.
Дальше Игорь не может слушать. Все, что передумал, перечувствовал он за эти месяцы, сплелось сейчас в клокочущий клубок, залило нестерпимым жаром грудь, лицо, сдавило горло. Хотелось плакать, но слез не было.
Он припал к матери с такой страстностью, так судорожно, словно у него кто-то хотел отнять ее, и заговорил захлебываясь, успокаивая:
– Ничего… мама… Мы сами… Ничего…
Когда же через несколько минут он приподнял свое лицо, мать поразилась. Оно сразу стало старше, совсем взрослым, как у человека, преодолевшего очень тяжелую болезнь.
Заплакал во сне братишка. Игорь подошел, постоял тихо над ним. Спит. Снова сел рядом с матерью.
– Не бойся, мама, мы не пропадем, – сказал он спокойным голосом. – Я окончу семилетку, поступлю работать. Хорошо окончу, вот посмотришь! Мнет сегодня Костя Рамков, из девятого класса, говорит: «У тебя же сильная воля!» А потом Леня, наш секретарь, встретил и спрашивает: «Готовишься в комсомол?» У нас, знаешь, какие ребята в школе? А учитель истории, Сергей Иванович, дневник мой проверяет…
И они, прижавшись друг к другу, стали тихо говорить о том, как устроят теперь свою жизнь.
* * *
Анна Васильевна никак не могла уснуть. Уже давно умолкли шумы в доме, выключили соседи за стеной радио, а девушка все ворочалась на постели.
Чем могла она помочь Игорю? Что надо было предпринять? Она не имела права проходить посторонней наблюдательницей мимо жизни Игоря и спокойно смотреть, как он все более замыкается, уходит в себя от товарищей, от нее. Но что же делать? Что вообще понимала она, выросшая в очень дружной семье, не знавшей разлада, что понимала она в таких вопросах, какой встал перед нею сейчас?
Пойти к отцу Игоря? Но, скорее всего, он даже не захочет говорить с ней на эту тему. Встретиться со второй женой Афанасьева? А вдруг она выгонит или скажет: «Вы лезете в чужие дела».
«Нет, не чужие! Не чужие!» Она скажет и ему и ей: «Как можете вы так бессердечно относиться к детям, ломать их жизнь? Кто дал вам на это право? Ваша любовь? Но и в любви есть запреты! И разве общество не вправе сказать вам: „Нельзя. Нельзя, вы делаете преступление!“»
Нет, это все как-то не так… Они окажут: «Молоды вы учить нас». Что же делать?
Над кроватью, в темноте, тикали на стене отцовские часы, лунный луч проник через окно и осветил корешок пушкинского томика на этажерке. Что же делать?
Сегодня она была у Афанасьевых. Мать Игоря еще не возвратилась с работы. Игорь и обрадовался приходу учительницы, и застыдился: он с ложечки кормил братишку, измазал Петушку киселем нос и щеки, потому что кормя, заглядывал в лежащий на столе учебник физики.
В комнате был тот беспорядок разворошенного гнезда, что безжалостно рассказывал об отсутствии в доме мужской руки, о неумелых усилиях Игоря: вешалка держалась в углу на одном костыле, из-под криво постеленного на широкой кровати одеяла виднелась простыня, на стуле стояла кастрюля.
Рудина пробыла у Игоря с полчаса, не спросила его о главном, ради чего пришла, и он ей ничего не рассказал.
Она ушла ни с чем, очень недовольная собою. Надо было прямо сказать Игорю: «Мы знаем о твоем горе, но крепись, мы с тобой». Или к больному месту нельзя притрагиваться?
Анна Васильевна снова беспокойно заворочалась. Что же делать? Что делать?
Она уснула, так и не найдя пути, по твердо решив посоветоваться с товарищами и прежде всего с Кремлевым – его недавно избрали секретарем партийной организации школы.
Утром Рудина встала с головной болью, но полна решимости. В школу она пошла немного раньше начала своих уроков. Посмотрела расписание. Кремлев был на уроке.
Он вошел в учительскую не сразу после звонка, быстро направился к стойке для журналов, легким, свободным движением поставил журнал на место и достал папиросу. Лицо его еще было возбуждено от недавнего разговора с детьми, и в глазах не погас тот огонек, что появляется в минуту увлечения работой.
– Сергей Иванович, – подошла к нему Рудина, – мне очень надо посоветоваться с вами…
Она стала рассказывать об Игоре, о его семье, о том, что увидела у Афанасьевых, о своих мучительных поисках, и чем дальше слушал ее Кремлев, тем сосредоточеннее становился. Было видно, что рассказ Анны Васильевны взволновал его, и он сейчас тоже напряженно думал – чем же можно помочь Игорю?
– Что-то надо предпринять… – произнес он словно про себя, – всем нам… вместе. Знаете что, зайдемте-ка к Борису Петровичу.
У Волина была Серафима Михайловна.
– Ага, вот она! – воскликнула Бокова, увидев Анну Васильевну, – а я директору жалуюсь, что комсомольцы из девятого «А» с моими пионерами работают недостаточно. Виктор Долгополов – да! А выделен ведь не один он. Надо на комитете комсомола их заслушать. И Щелкунова из восьмого класса. Болтает да обещает много: «учком решил», «учком постановил», а сам ничего не делает.
Когда Борис Петрович и Бокова услышали рассказ Анны Васильевны о семье Афанасьевых, их лица помрачнели. У директора резче обозначились мешочки под глазами.
– Давайте, товарищи, попросим секретаря райкома партии вызвать этого «коммуниста» на бюро. Такого из партии исключать надо! – он так надавил карандаш, что сломался графит.
Сергей Иванович не согласился.
– Нет, я думаю, нам самим следует поговорить с ним, – возразил он.
– Это не Игорь! – сурово сдвинул брови Директор. – Читать мораль о долге и нравственности сорокадвухлетнему попрыгунчику, занятие, по крайней мере, бессмысленное… Знал, на что идет!
– И все-таки, – настаивал Кремлев, – надо нам, коммунистам школы, собраться вот здесь, у вас, Борис Петрович, сесть за этот стол рядом с отцом Игоря и прямо, честно сказать ему обо всем… Мы должны это сделать как люди, очень желающие добра его сыну и ему самому… И если совесть этого человека еще способна прислушиваться к голосу товарищей, если он еще коммунист, разговор не будет напрасным… Позвольте мне посоветоваться об этом в райкоме?
– Ну что ж, попробуем, – после долгой паузы неохотно сдался Борис Петрович.
* * *
Этот разговор состоялся через неделю.
После него Леонид Михайлович вышел из школы, как в тумане. Лицо его горело, сердце билось учащенно.
Когда директор позвонил ему на завод и попросил прийти, Афанасьев обещал, думая, что ему сообщат об учебе Игоря. Леонид Михайлович давно не был в школе, но теперь считал своим долгом прийти, и хотя бы так проявить внимание к сыну, которого любил и, как считал в глубине души, предал.
К маленькому тоже была жалость, и перед ним чувствовал вину, но какую-то совсем иную, чем перед Игорем. Может быть, потому, что к Петушку, не успел еще привыкнуть, а в Игоре вдруг увидел человека, по-взрослому переживающего разлад в семье.
Разговор в школе оказался мучительным. Леонид Михайлович не мог и уйти от него: рядом сидели друзья, и не мог оправдаться – разве оправдание то, что он сказал им:
– Семья была где-то далеко… да и увижу ли ее? А здесь очень хороший человек, ставший близким. Ей было сказано так много сердечных слов, что и от них отступить – большая подлость.
Тогда Волин сказал:
– Нельзя, Леонид Михайлович, строить счастье, разломав три жизни… Такой поступок ставит человека вне партии.
Леонид Михайлович посмотрел Волину прямо в глаза:
– Вы правы… нельзя, – ответил он.
Он не сказал при этом, что точно такую фразу недавно услышал от Нины, что только вчера, обняв его, когда он уходил на работу, она с тоской сказала:
– Не будет у нас с тобой, Леня, счастья… Крадем мы его. Мечтала я о нем по-бабьи, а не подумала обо всем как следует. Только о себе мы думали…
Он хотел ее успокоить, но сразу не нашел нужных слов и молчал. Не мог признаться ей, хорошей: «Нет не только счастья, нет и радости». Все чаще приходилось ему насильно заставлять себя не думать о детях, не идти к ним. Игоря стал любить еще сильнее, но боялся натолкнуться на детски-жестокую непримиримую правдивость. И Петушок тянул к себе. Вырастет, скажет: «Что же ты за отец… Изуродовал наши жизни»…
Выплыли на мгновенье лицо Игоря, красивое и строгое лицо жены Людмилы Павловны… «И перед тобой кругом виноват. Прости, если можешь».
ГЛАВА XVII
Сергей Иванович проснулся, когда едва забрезжило. Включил настольную лампу, – свет ее не потревожил спящего сына, и, выдвинув коврик на середину комнаты, начал бесшумно делать утреннюю зарядку.
Обмывшись холодной водой и докрасна растерев тело мохнатым полотенцем, Кремлев оделся и подсел к столу.
Сегодня у него были уроки древней истории в пятом классе и истории СССР – в восьмом.
Древнюю историю Сергей Иванович преподавал впервые, и ему приходилось «поднимать целину». В таких случаях он обычно разрабатывал всю тему. На отдельные листки записывал факты, выводы, ссылки на документы, и складывал все это в одну папку. В нее же трудолюбиво сносил потом выписки из журналов и книг, вырезки из газет, рисунки и карты. Это было увлекательное и непрерывное обогащение.
Пожалуй, ни в какой другой профессии нет такой требовательной обязанности ежедневно готовиться дома к рабочему дню, как у школьного учителя. Это становится необходимой частью его труда, условием успеха, заставляет его до глубокой старости, до последнего урока в жизни, обучая других, учиться самому.
Пятилетний сын Василек зашевелился в постели. Сергей Иванович подошел к нему. Нет, спит так, положа на подушку руку, словно что-то ловит ладошкой. Кремлев, опять подсев к столу, продолжал обдумывать урок.
Важно было показать Москву объединительницей Руси.
Сергей Иванович долго смотрел на небольшой портрет Дмитрия Донского – благородное лицо обрамлено густой бородой, из-под шлема смело глядят умные глаза. Хотелось ясно представить характер Дмитрия, то отдаленное время, в которое он жил, почувствовать «цвет и запах» эпохи.
«Да, не забыть рассказать, как приняли весть о разгроме „непобедимых“ татар европейские страны!»
Кремлев почти закончил подготовку урока, когда вспомнил, что не прочел отрывок из летописи. Мелькнула мысль: «Не обязательно все перечитывать». Но сейчас же сердито подумал: «Зазнаваться начинаешь… уповаешь на прошлые знания».
Он внимательно прочитал летопись и успокоился. Теперь явится в класс во всеоружии. Каждый урок надо готовить так, словно ты уверен, что на него придет инспектор.
Да он и действительно, будет, этот инспектор – твоя совесть учителя. Что может огорчить больше, чем неудача на уроке? И разве не портится у тебя настроение на весь день, если урок прошел не так, как хотелось?
Сергей Иванович заглянул в блокнот – какие сегодня дела? Райком партии поручил сделать в заводском клубе доклад: «Семья и школа» – это уже подготовил, только просмотреть тезисы и подчеркнуть главные мысли. Затем…
– Папуня, – раздался голос проснувшегося Василька.
Сергей Иванович подошел к сыну, взял на руки. Ребенок прижался к отцу теплым телом, от него исходил особый запах парного молока.
– Ой, ты колючий, – тихо, счастливо засмеялся мальчик, – ты сегодня скоро придешь?
Пока бабушка, Наталья Николаевна, одевала Василька, Сергей Иванович побрился, и они вместе сели завтракать. Потом бабушка повела мальчика в детский сад, а Сергей Иванович еще остался хозяйничать дома. Он смазал швейную машину, туже натянул сетку на кроватке сына и в десятом часу вышел из дома.
Надо было зайти до уроков в шестнадцатую школу, взять на время альбом исторических картин. В обеих руках Кремлев нес книги. Он никогда не ленился прихватить в школу самый увесистый том, если в нем была хотя бы маленькая иллюстрация к уроку.
Проходя мимо киоска с фруктами, Сергей Иванович невольно остановился. В окошечке киоска, на небольшом листе бумаги, было крупно написано:
«Срочно требуется „Книга для родителей“ товарища Макаренко. За ценой не постою».
Сергей Иванович с любопытством заглянул в окошечко. За прилавком стоял в белом переднике старик без фуражки. Сквозь редкие седые волосы на его голове просвечивала розовая кожа, внимательные глаза выжидательно смотрели на Кремлева.
– Скажите, пожалуйста, – обратился к старику Сергей Иванович, – почему вам так срочно понадобилась эта книга? – он глазами показал на объявление.
Старик обрадованно распахнул форточку и выглянул.
– Вну́чку воспитывать, – общительно объяснил он, – дочка моя плохо ее воспитывает. Чуть что – девочка на пол и верещит, прямо в ушах звенит. Ну, мама и делает все, что Галочка захочет. Так я своей дочери книгу эту хочу купить. – Он просительно посмотрел на Кремлева. – Вы мне не поможете, товарищ? Знаете, это такая замечательная книга!
Сергей Иванович с удовольствием посмотрел на старика.
– Попробую достать, – пообещал он, вспомнив, что у Серафимы Михайловны дома он видел два экземпляра этой книги, и пошел дальше.
Стояло ясное, зябкое утро. Поздняя осень чувствовалась в сероватых красках неба, неживом постукивании веток деревьев, в плотном, холодном воздухе, в том, как невольно поеживались и спешили прохожие.
Кремлев вспомнил такую же осень тысяча девятьсот сорок третьего года. Ночные марши, короткие привалы… Так же постукивали ветки деревьев, и тело окутывал холод, пробирался под плащпалатку. Три года всего прошло…
Батальон, которым он командовал, ворвался в Мелитополь на рассвете и устремился к вокзалу. Завязался уличный бой. Солдаты бежали вперед, падали и тотчас отползали в сторону, поднимались и снова бежали. Было единственное желание – страстное и всепоглощающее – взять вокзал! Как будто только от этого зависело все: окончательная победа над врагом, возвращение домой, счастье Василька и его собственное. Резко щелкали разрывные пули, лопались где-то позади, сбоку, и от этого казалось, что враг стреляет отовсюду. С хрустом, будто чьи-то огромные руки ломали гигантские сучья, ложились мины, вздымая комья мерзлой земли. Роты залегли.
– Вперед! За Родину! – простуженным голосом крикнул он и, вскочив во весь рост, стремительно кинулся к небольшому кирпичному дому, из окна которого бил неприятельский пулемет. Немного не добежал. Правую руку пронзила страшная боль, будто по телу прошел ток огромного напряжения. Попытался приподнять руку, но она сразу стала свинцовой, повисла плетью. В это время неподалеку разорвалась мина, и его волной повалило на землю…
Очнулся он в санбате. Все время, пока был в полубреду, тревожила мысль – взяли станцию или нет? Придя в себя, успокоенно улыбнулся: сестра читала соседу по койке напечатанный в газете приказ о присвоении его, Кремлева, дивизии особого наименования. Кремлев хотел крикнуть от радости и не мог – язык не подчинялся.
Сергей Иванович не считал себя смелым человеком, ему на войне не раз бывало страшно, однако он умел не показывать этого страха и слыл в полку храбрым офицером. Но чего он боялся больше всего, – может быть, больше смерти, – так это такого ранения, которое помешало бы ему возвратиться после войны в школу.
И вот случилось то, чего Кремлей так боялся: после ранения он стал заикаться. Перебитые кости руки постепенно срастались, пальцы уже действовали, рука набирала силу, а заикание не проходило.
Только тогда, когда человек теряет очень дорогое, он начинает понимать, как велика была та ценность, которой он владел.
Сергей Иванович и до войны знал, что школа для него значит очень много, но теперь она стала всем: без нее не было жизни. Он видел школу во сне, вспоминал ее, как вспоминают родной дом, воображение то и дело рисовало ему: вот он входит в класс, кладет на стол журнал, пробегает глазами по лицам ребят…
Покорно и терпеливо исполнял он все предписания докторов, и речь его стала ровнее. Но в это время новый удар постиг Сергея Ивановича: при налете на город фашистской авиации погибла его жена – Таня. Известие об этом пришло в госпиталь и вызвало резкое ухудшение здоровья Кремлева. Несколько дней у него был такой упадок душевных сил, при котором человек становится безучастным ко всему окружающему. Он стал молчалив, много курил, часами лежал неподвижно или слонялся вокруг госпиталя, избегая людей, отыскивая самые пустынные уголки.
За лечебным корпусом, в низине, извивалась речушка. Сергей Иванович пришел сюда в сумерках, угрюмый, худой, и сел у берега на поваленное дерево. Лед на реке припорошило снегом. Зажглись первые огни в поселке на другой стороне. Неподалеку два мальчика, лет по тринадцати, катались на санках. Вволю набегавшись, они вытащили санки на пригорок, чинно сели на них рядом, локоть к локтю, и, не обращая внимания на Кремлева, начали говорить о школе и учителях:
– Я люблю учителей строгих, чтобы требовали и пикнуть не давали, – сказал мальчик в большой папахе, которая то и дело съезжала ему на глаза.
– А мы своего физика вареной картошкой прозвали, – веселой скороговоркой сообщил другой, в стеганом ватнике. – Ну, такая мямля! Правда, добрый… у него ни за что четверку можно получить… Но это его тактика, – быстро пояснил он, – чтобы мы довольны им были.
– Такую четверку и получать неинтересно, – с пренебрежением сказал мальчик в папахе.
– Точно!
– Не-е-т, у нас физик, знаешь, какой? – захлебываясь от восхищения, воскликнул первый и еще плотнее придвинулся к другу. – Скажи в классе любому: «Отдай жизнь за Василь Андреича» – каждый согласится! Потому для Василь Андреича школа – все! И мы – все!
Ребята умолкли, сосредоточенно глядя перед собой на огни противоположного берега.
Сергей Иванович поднялся, расправил плечи, словно сбрасывая с себя большую тяжесть. «Довольно слабодушия, – думал он, решительно шагая к госпиталю. – Да, я потерял очень многое… Любимый труд, почти все личное, но есть большее, чем это личное. Есть строй борцов, из которого я не вышел и не выйду. Есть вот эти дети, что сидят на берегу… есть мой Василек…» Он вдруг почувствовал, что у него еще немало сил, что несчастья не сломили его.
После этого вечера здоровье его стало быстро поправляться, и вскоре Кремлев возвратился в часть.
Через год исчезло и заикание. Только в минуты волнений оно иногда появлялось.
* * *
Сергей Иванович пересек железнодорожный путь, миновал заводскую стену и парк и очутился у школы. На сиреневом полотне неба она выглядела особенно красивой. Ее белоснежные стены тесно окружала вереница каштанов. За узорчатой оградой с невысокими тумбами виднелись дорожки, большие вазы для цветов, клумбы и молодой фруктовый сад. На оголенных ветках деревьев, точно пришитые ниточками, трепетали редкие потемневшие листья.
Кремлев всегда с нетерпением ждал часа встречи с детьми, со школой, – каждый день подходил к ней немного волнуясь. Он свернул на прямую асфальтовую дорожку, ведущую к парадному входу, и прошел мимо скульптур, недавно выбеленных ребятами. На цементном пьедестале склонился над книгой комсомолец, против него, по другую сторону аллеи, пионер поднес к губам горн.
Сергей Иванович мысленно давал себе наказ на день: «С Богатырьковым пойду в парткабинет райкома, попрошу, чтобы подобрали Лене литературу для доклада. Надо посоветовать комсомольцам провести „выездное бюро“ в восьмом „А“. Собрать добровольцев для оформления стенда по Конституции. Здесь мне может помочь Анна Васильевна… Ничего не делать за ребят, если они это могут сделать сами».
Он вспомнил недавно услышанную от Волина фразу: «В школе все определяет черновая работа учителя, его умение опереться на детей».
«Мотай себе это на ус, товарищ историк!»
Сергей Иванович легко поднялся по ступенькам школы, пожал руку Фоме Никитичу, поздоровался с Яковом Яковлевичем, и его сразу охватило то знакомое состояние озабоченности, увлеченности, та атмосфера радостного труда, которые превращали часы в незаметно пролетающие минуты.
Просматривая в историческом кабинете аллоскопную ленту, подумал: «Надо ребятам задание дать: расспросить дома у старых людей, кому в городе до революции принадлежали заводы».
Довольный этой мыслью, Кремлев даже начал тихонько насвистывать, да во-время спохватился. Закончив просмотр ленты, он выключил аппарат, поднял одну из штор и прошел в комнату рядом с историческим кабинетом. Здесь был школьный краеведческий музей. Всего два месяца как он существовал, а уже собрали коллекцию монет, наконечники стрел, череп половца, медный щит с гербом.
Плотников у себя на огороде нашел орден петровских времен с надписью: «Трудами моими создал я вас» – ликуя, принес находку Сергею Ивановичу.
– Вот раскопал… для нашего музея…
Звонили из райкома комсомола:
– Товарищ Кремлев, рабочие рыли на заводе котлован и обнаружили какие-то кости, возможно, мамонта, разрешите вам прислать?
Дед Рамкова передал кремневое ружье, чудом сохранившееся у него, а пионеры Анны Васильевны нашли черный отшлифованный каменный топор.
Сергей Иванович начал подумывать о расширении музея. Надо было показать в нем знатных людей края, его природные богатства. Хорошо бы в отдельной комнате собрать материал о Василии Светове.
Кое-что он уже предпринял: попросил у матери Василия его письма с фронта и фотографии. Василий был снят в кругу заводских товарищей, затем в форме курсанта и офицера. Из политуправления округа прислали армейскую газету с описанием подвига Светова: при форсировании Днепра он, под ураганным артиллерийским обстрелом, шесть раз нырял в воду, у моста, чтобы на дне закрепить болты…
Кремлев вспомнил глаза Плотникова, когда тот прочитал эту газету. Из-за одних только этих глаз стоило потрудиться.
…Отобрав то, что понадобится сегодня на уроке, Кремлев медленно пошел в учительскую. Из буфета доносится позвякивание посуды, аппетитный запах чайной колбасы. Смешно здороваются малыши: останавливаясь, они энергично опускают голову, словно она у них подламывается, и так застывают на несколько секунд. Это, конечно, их собственное изобретение.
Мимо прошел ленивой походкой, не в меру откормленный мамой, мальчик с сонными глазами. Щиколотки полных ног его при ходьбе трутся одна о другую. Стройный юноша, с шапкой каштановых волос над высоким лбом, говорит увлеченно другому:
– Пушкинского «Онегина» я могу перечитывать бесконечно.
Федюшкин из класса Рудиной сказал с апломбом:
– Он административно вышел!
Сергей Иванович усмехнулся: «Это, наверное, вместо „демонстративно“».
– Ну, а вы что? – нетерпеливо спросил звонкий взволнованный голос.
– Мы его на классное собрание – пожалуйте! – и решили: посадить за отдельную парту. Пусть сидит, как свинья под дубом!
– Верно! От собрания не уйде-е-шь!
Дверь девятого класса прикрыта неплотно. Дежуривший Виктор Долгополов, решив, что классный руководитель направляется к ним, крикнул классу, не рассчитав голоса:
– Подбирайте бумажки под партами, Сергей Иванович идет!
Недалеко от учительской Сергей Иванович встретил Игоря Афанасьева.
– Договор наш выполняете? – спросил учитель, ласково глядя на Игоря.
– Выполняю!.. Я сейчас! – Он умчался и, через полминуты возвратившись с дневником, застенчиво протянул его Сергею Ивановичу.
– Вот…
У Кремлева всегда складывались простые, искренние отношения с подростками. Так получалось, может быть, потому, что он очень хорошо помнил, как думают, о чем мечтают в их возрасте, и никогда не позволял себе сюсюкать с ними или говорить фальшиво-серьезным тоном.
С Афанасьевым у него был уговор: если через две недели Игорь принесет дневник с четверками и пятерками, то учитель возьмет мальчика с собой в городской клуб летчиков, где будет читать доклад о полководческом искусстве Сталина.
Учитель внимательно перелистал дневник.
– Хорошо! Послезавтра в пять часов вечера зайдите за мной в кабинет истории, и мы отправимся в клуб.
– Есть зайти за вами!
Игорь пошел в класс, крепко прижимая к груди дневник. «Отогревается мальчонка», – посмотрел ему вслед Сергей Иванович.
