Текст книги "Призвание"

Автор книги: Борис Изюмский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Борис Изюмский
Призвание

Армии молодых учителей посвящается

КНИГА ПЕРВАЯ

ПЕРВОЕ ПОЛУГОДИЕ

ГЛАВА I

Ночью прошел дождь, и от влажной земли исходила осенняя сырость.

Лучи солнца отогнали туман к лесу, и по городу расстилалась зыбкая, прозрачная дымка. Легкие клочья тумана клубились меж деревьев, собирались в низинах, уходили вдаль.

Был тот радостный час сентябрьского утра, когда по тысячам улиц городов и сел шли в школу дети, и казалось, что шорох листьев, перекличка птиц, звонкие молодые голоса сливаются в песню об утре Родины.

Вот в такой-то осенний час директор восемнадцатой мужской средней школы Борис Петрович Волин в сопровождении завхоза делал свой обычный обход.

…Волину было лет под шестьдесят. Среднего роста, кряжистый, с седыми усами на загорелом лице, он производил впечатление очень здорового человека. Белоснежные усы на старили его, а, напротив, оттеняли полные, по-молодому яркие губы.

Впечатление бодрости, совсем не старческой легкости в движениях дополнял и костюм его – парусиновые брюки, белые туфли, парусиновая двубортная куртка, из-под которой виднелся коричневый шелковый галстук.

Борис Петрович внимательно осматривал панели коридоров – нет ли царапин? Проводил пальцем по листьям цветов – нет ли пыли?

Завхоз Савелов, называвший себя не иначе, как «помдиректора по хозяйственной части», – степенный мужчина с глубокими складками вдоль щек, – старался подольше задержать Бориса Петровича у двойных классных досок.

Они были предметом особой гордости Савелова, венцом его хозяйственных талантов. Доски свободно передвигались вверх и вниз и были расчерчены красными линиями. Савелов не смог отказать себе в удовольствии мимоходом поднять одну из досок. При этом на лице его легко можно было прочитать:

«Вы понимаете – сколько труда мне это стоило? Но зато, посмотрите, какая красота получилась!»

В недавно отремонтированной школе еще стоял смешанный запах стружек, краски и чуть уловимо – скипидара от натертых полов, запах, который за несколько дней нового учебного года не успел выветриться.

– Мел влажен, – заменил директор, и Савелов тотчас деловито записал это в свой блокнот.

– Розетку все еще не сделали, – недовольно сказал Волин, когда они вошли в кабинет истории, и осуждающе посмотрел на завхоза.

– Сегодня к 16.00 будет выполнено, – ответил Савелов снова энергично отметил что-то у себя в блокноте.

– Не досмотришь оком, Сидор Сидорович, вылезет боком, – уже мягче произнес директор, и Савелов соглашаясь, кивнул головой.

Справедливость требует сказать, что Савелов был для Волина незаменимым человеком. Демобилизовавшись из армии, где он служил старшиной роты, Савелов сразу «врос» в школу. Он имел хороший хозяйский глаз, – неиссякаемую энергию, был исполнителен, обладал беспокойной профессиональной гордостью, которая заставляла его ходить по другим школам, высматривать «как у них и что» и прилагать все усилия, чтобы «у нас было лучше». Он не без гордости называл школу «тонким производством» и работу в ней не променял бы ни на какую другую.

Закончив обход и отдав еще несколько распоряжений Савелову, директор разрешил школьному сторожу Фоме Никитичу впустить детей.

Фома Никитич – невысокий старик с острыми, неутратившими силу, глазами – подошел к парадному входу и, загремев крюком, гостеприимно распахнул дверь.

Ребята уже теснились у стен школы. Кто-то звонким голосом рассказывал скороговоркой:

– Я вчера на футболе был и задумал: «по-щучьему веленью, по моему хотенью „Буревестник“ – забей гол!» То-о-ль-ко подумал, а левый край «Буревестника» ка-ак повел, ка-ак повел, бац! – и гол!

Увидя Фому Никитича, дети радостно приветствовали его:

– Здрасьте, Фома Никитич!

– Фома Никитич, здрасьте!

«Сущие галчата», – любовно подумал старик, отвечая им, и отошел в сторону, пропуская детей.

Начался третий урок, когда в кабинет директора постучали.

– Войдите! – разрешил Волин.

Дверь открыл высокий, худощавый мужчина лет тридцати, в армейской, хорошего сукна, гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, в синих галифе, заправленных в аккуратные сапоги. Он держался ровно, но не напряженно. Его высокий лоб глубоко вдавался «мысами» в копну светлых, слегка вьющихся волос. Легкой походкой он сделал несколько шагов к столу и сказал негромко:

– Разрешите обратиться?

«Новый историк», – догадался Борис Петрович и предложил, указывая рукой на кресло:

– Прошу вас!

– Я прислан к вам преподавать историю, – сказал вошедший и доверчиво улыбнувшись, подал Борису Петровичу документы. Улыбка была доброй и как бы стирала отвердевшие волевые складки в уголках небольшого рта.

Валин, привстав, пожал руку историка, кивком головы снова предложил сесть.

– Мне, Сергей Иванович, уже звонили из гороно, говорили о вас.

– А я, Борис Петрович, сам напросился в вашу школу.

Они оба рассмеялись, довольные тем, что, никем не представленные, назвали друг друга по имени и отчеству, как давние знакомые.

Сергей Иванович Кремлев сразу отметил в «своем директоре» умные с житейской хитрецой глаза, сочный голос и остался доволен первым впечатлением.

Расспросив в гороно о Волине, Сергей Иванович решил идти именно в его школу, потому что находилась она в заводском районе и славилась спаянным творческим коллективом.

«Вы там не найдете ничего необычайного, – напутствовал Кремлева инспектор гороно. – Директор, я бы сказал, ходит по земле, а дружный коллектив учителей трудится без шума, суеты… Их сила – в черновой повседневной работе».

После пятилетнего перерыва, связанного со службой в армии, Кремлеву не терпелось проверить себя на работе в школе, почувствовать, чего он стоит теперь как воспитатель и учитель.

В армию Кремлев пошел добровольцем, проделал путь от рядового до капитана, командира стрелкового батальона, был дважды ранен и опять возвращался в строй. Пока шла война, желание вернуться к любимому делу не было так мучительно остро. Правда, хватало за сердце, когда видел подожженную врагом школу, глобус в снегу или надпись детским неустойчивым почерком на доске в обледенелом классе: «Мы еще вернемся». Но были бои, походы, выполнение священного долга, была жгучая ненависть к захватчикам.

Когда же Великая Отечественная война закончилась и учителей, прежде других, демобилизовали, а Кремлев был оставлен в армии, он страстно стал мечтать о школе. Воспоминания о ней не давали Сергею Ивановичу покоя. И вот, через год, он добился, наконец, разрешения возвратиться к детям.

Директор просматривал бумаги, а Кремлев незаметно с любопытством поглядывал на своего нового начальника. Коренастый, с широкими, несколько покатыми плечами Волин крепко сидел в кресле и понравился историку спокойной уверенностью движений.

Боясь, что директор почувствует его изучающий взгляд, Сергей Иванович начал смотреть в окна.

С высоты второго этажа виднелись скользящие дуги трамвая, желтовато-зеленые верхушки деревьев, за которыми раскинулся рабочий поселок, дома общежитий, заводские подъездные пути, здания в лесах, дымящие кирпичные трубы. Нестерпимо ярко горели в лучах солнца стекла заводского корпуса. Издали казалось – струится ртутная полоса.

– Будем вместе работать, – откладывая в сторону бумаги, сердечно сказал директор. – Ваша предшественница, – уже деловито продолжал он, – была руководительницей девятого класса. Ей пришлось уехать в связи с новым назначением мужа-инженера. Теперь по наследству девятый переходит к вам. О классе говорить не стану. Приглядитесь сами. Педагогический коллектив у нас в школе сплоченный, ищущий, и если иногда, – он не закончил фразу, – впрочем, сами все увидите.

Они договорились о классах и часах.

В дверь постучали. Вошла девушка лет двадцати двух в темносинем платье с длинными рукавами. Она была чем-то расстроена. Большие, серовато-голубые глаза, круглый овал лица, мягко очерченные, слегка дрожащие губы делали ее похожей на обиженную девочку, считающую себя самой несчастной на свете. Негустые, светлые брови, казалось, хотели сбежаться на переносице и не дотянулись друг до друга.

Волин удивился, увидя Анну Васильевну, – у нее сегодня не было уроков – и выжидающе посмотрел на учительницу.

Анна Васильевна, дробно простучав каблучками, подошла к столу директора и, не обращая внимания на незнакомого человека, вся поглощенная какими-то своими переживаниями, с отчаянной решимостью сказала:

– Борис Петрович! Я больше не могу работать в девятом! Не могу и не буду! – и опустилась на стул.

Сергею Ивановичу видны были ее ссутулившиеся плечи и розовая мочка маленького уха. «Словно воробушек, попавший под сильный дождь», – подумал он и тут же усмехнулся, уж слишком лиричным показалось ему это сравнение. Да оно и не вполне подходило для молодой учительницы, когда она снова подняла голову. Губы ее теперь были плотно сжаты, взгляд полон непримиримости. Прерывающимся от негодования голосом она сказала:

– Знаете, что себе позволил вчера… что себе позволил этот Балашов?

Сергей Иванович показал глазами на дверь, прося у директора разрешения уйти.

Волин развел руками, как бы извиняясь, что непредвиденные обстоятельства нарушили их беседу.

Как можно тише, ступая на носки, Сергей Иванович дошел до двери, посмотрел на Волина смеющимися глазами, будто сочувственно говоря: «Ничего не поделаешь, всяко бывает», и вышел в коридор.

ГЛАВА II

Когда в прошлом году, летом, Рудина в пёстром платье, с косами, уложенными на голове венчиком, появилась в кабинете и застенчиво сказала, что направлена преподавать литературу, Борис Петрович с невольной опаской подумал; «Да ты же, милая, еще сама девочка. Такие, увидев зимой на улице ледяную дорожку, обязательно норовят прокатиться по ней».

Они стали говорить о будущей работе.

– Дли первого года, товарищ Рудина, мы дадим вам небольшую нагрузку. Кроме того, – и это, правда, очень осложнит вашу работу, – вам придется взять классное руководство в шестом «Б». Прямо скажу – там вам будет нелегко… Но поможем! Не стесняйтесь советоваться со мной, с Серафимой Михайловной Боковой – она опытная учительница, с завучем Яковом Яковлевичем…

Переговорив о главном, Борис Петрович хотел было как-нибудь поделикатнее, полушутя сказать Рудиной, что, отправляясь в школу, пожалуй, не стоит прикалывать к платью такой яркий шелковый цветок, но он не нашел нужных слов, побоялся вовсе смутить или обидеть новенькую. А потом в этом и надобность миновала – учительница сама уловила необходимый в школе тон простоты и скромности.

– Итак, желаю успеха! – ободряюще улыбнулся он Рудиной.

– Спасибо, постараюсь, – по-ученически ответила она и, попрощавшись, вышла из кабинета легкой девичьей походкой.

Борис Петрович, поглядев ей вслед, подумал с теплотой: «Как моя Валюшка…»

…К первому уроку Рудина готовилась словно к решающему сражению. Она взяла «на вооружение» иллюстрации, составила подробнейший план урока – с вопросами ученикам, пометками, что сказать и сделать. Там даже было написано: «Неторопливо пройтись по классу».

Ночью ее преследовали кошмары. То ей казалось, что она вошла в класс, а конспект забыла дома, то – будто кончила рассказывать, а еще осталось минут двадцать до звонка, и она не знает, чем занять учеников.

…Есть много общего между трудом начинающих писателей и учителей: боязнь что-то упустить, оказаться непонятым – и отсюда неэкономная трата словесного материала; неумение отобрать необходимые детали, – кажется, что все важно; робость и стремление придерживаться выверенных канонов, ученическое подражание образцам.

Начинающий учитель часто стремится дать «урок-фейерверк» с избытком красок, пафоса, внешних эффектов. Такой урок дети слушают с захватывающим вниманием, преподаватель после него возбужденно говорит в учительской: «Урок прошел замечательно!», а на следующий день, возмущаясь, ставит ученикам двойки и недоумевает – почему они ничего не запомнили? И не сразу он приходит к простому выводу, что дело не в занимательности во что бы то ни стало, а в непрерывной активности ученической мысли – ищущей и преодолевающей.

Шестой «Б» встретил Рудину неприязненно. «Сама еще девчонка», – прошептал кто-то с пренебрежением. До Анны Васильевны в этом классе преподавал, старый уважаемый учитель, награжденный орденом Ленина за работу в школе. Но Рудина твердо решила выйти победительницей.

Когда она проходила практику в школе, рядом стояло так много опекунов со спасательными кругами, что невозможно было определить: сама ли доплыла? Конечно, практика дала ей многое, но уроки в присутствии опытного учителя, методиста, товарищей – казались искусственными, больше для студентов, чем для класса, и Рудину не оставляло тогда ощущение, что считать ее учительницей можно только условно. Теперь же пришла полная самостоятельность.

С первой минуты она повела себя так, словно преподавала уже добрый десяток лет, и хотя внутри ее все замирало и дрожало и, глядя в журнал, она не видела клеточек, где следовало отметить отсутствующих, внешне она была спокойна и недоступно-строга. Оставалось даже такое впечатление, будто она ищет «драки» и удивляется, что ее нет. Наслышавшись от товарищей, что ученики имеют привычку «проверять» учителей-новичков, Рудина заподозрила эту проверку там, где ее вовсе не было, и неожиданно обрушилась на ни в чем не повинного шестиклассника, который простосердечно спросил, подняв руку: «А учебник обернуть?»

– Вы уже в том возрасте, когда можно самостоятельно решать такие вопросы! – отчеканила она.

Ученик смутился.

Поняв свою ошибку, она пояснила строго:

– Конечно, обернуть!

Когда же зашептались двое, сидящие на второй парте, Рудина остановилась около них и возмущенно воскликнула:

– Мальчишки, перестаньте разговаривать!

Спохватилась, что не так обратилась, как предписывает методика, но твердо повторила:

– Понимаете? Перестаньте!

Чтобы сразу же увлечь класс, учительница рассказала о самых интересных частях программы, выбрала лучшие «кадры» из нее. И хотя на этом потеряла минут двадцать, потеря вознаградилась: дети сидели так, что хотелось говорить бесконечно. Выходя из класса, Рудина услышала, как один ученик сказал с восторгом другому:

– Литература – самый интересный предмет!

Этот отзыв был для нее дороже пятерки, полученной на государственных экзаменах. И она подумала: ни один экзаменатор ни разу не спрашивал ее с такой взыскательностью, с какой будут спрашивать ученики.

– Анна Васильевна, – подошел к ней подросток, – я книгу достал про Зою Космодемьянскую.

Рудина не сразу поняла, что это обращаются к ней, и даже приостановилась от неожиданности.

И вдруг она почувствовала, что стала учительницей. Не Аня, не Анюта, а учительница Анна Васильевна!

…Однажды, во время урока повторения, погас свет. На секунду она растерялась. Воспитателю сплошь и рядом приходится принимать мгновенные решения, и в этих задачах-экспромтах яснее всего обнаруживает себя педагогическая одаренность.

В темноте класс радостно охнул и зашевелился.

Анна Васильевна внутренне напряглась, – так в минуту опасности человек собирает свою волю, – и спокойно сказала:

– Пока нет света, я расскажу вам о нашей Москве…

Было немного страшно посылать слова в настороженную тишину и не знать, как дошли они, не ощущать той необходимой, обычной волны ответных чувств, что устанавливает близость.

– Вот мы с вами подошли к Красной площади… За мавзолеем Ильича виднеется Кремль… И сердца наши радостно забились…

Рудина, наконец, услышала сдержанное дыхание детей, ей на мгновение даже показалось, что она увидела их расширенные в темноте глаза.

– Войдем в Кремль…

Вдруг зажегся свет. Все стали щуриться, присматриваться, будто видели друг друга впервые, лукаво и удовлетворенно поглядывали на учительницу. И она читала в глазах детей, сразу сделавшихся, ей близкими: «Вы довольны нами?. Вот мы какими можем быть!» А чей-то ломкий голос попросил:

– Расскажите дальше…

…В общем все шло хорошо. Недавно Рудину назначили старшей пионервожатой, и хотя работа с пионерами была для нее новой, но не пугала, а увлекала, как и все, что делалось в школе. Вот только с девятым классом у нее не всегда ладилось.

Возможно, это происходило оттого, что слишком незначительной была разница в годах между учительницей и учащимися, а может быть, она с самого начала взяла там несколько резкий тон, который так не терпят юноши, считающие себя уже взрослыми. Как бы то ни было, но появление Рудиной в кабинете Бориса Петровича встревожило его.

Из учебников педагогики и лекций в институте Анна Васильевна усвоила, что у воспитателя не должно быть предвзятого отношения к ученику и что учитель не должен показывать свою симпатию или антипатию к нему.

Но что Рудина могла поделать с собой, если с первого же дня ей пришелся не по душе Борис Балашов из девятого класса, где она стала преподавать в этом году.

Балашов смотрел на учительницу насмешливо улыбаясь, тон и взгляд его были самоуверенны, и под внешней корректностью она подозревала оскорбительное неуважение. Даже походка Бориса раздражала Анну Васильевну: он ходил, горделиво глядя прямо перед собой, будто постоянно чувствовал на себе множество заинтересованных взглядов и не хотел показать, что догадывается об этом. Так ходят на стадионах перед зрителями честолюбивые спортсмены после удачного пробега или прыжка, уже одетые в свой обычный костюм.

Случай, нарушивший душевное равновесие Анны Васильевны и вызвавший ее разговор с директором, произошел на уроке.

Все девятиклассники записывали в тетрадях план темы, только Балашов не торопился достать тетрадь и долго причесывался. Анна Васильевна сперва осуждающе посмотрела на него, но это не подействовало. Тогда она, прервав работу, строго сказала:

– Сейчас не время заниматься этим…

Балашов метнул в ее сторону презрительный взгляд и, неторопливо пряча расческу, процедил так, что все в классе услышали:

– В поучениях представительницы детских яслей не нуждаюсь.

Анна Васильевна отшатнулась, будто ее ударили. Она задохнулась от волны возмущения.

В классе стояла напряженная тишина.

Учительница не видела ни осуждающих Балашова взглядов его товарищей, ни умоляющих глаз Семы Яновича, сидящего на первой парте. Глаза Семы просили: «Не волнуйтесь, Анна Васильевна, это же Балашов… Он сначала говорит, а потом думает… Не волнуйтесь». Ей казалось, что прошла вечность, а прошло всего несколько секунд. Выгнать наглеца из класса? Уйти самой? Рудина чувствовала, что комок подкатывается к горлу, и она вот-вот разрыдается или безобразно закричит на оскорбителя. С трудов разжав сразу пересохшие губы, она сказала:

– Наглость никогда не была признаком ума… Вы… позорите школу. – И продолжала урок.

Если бы она была тонким психологом и в состоянии была видеть происходящее сейчас в классе, то поняла бы, что уже вышла победительницей, что ее сдержанность оценена по достоинству, что в сторону Балашова устремлены взгляды, полные негодования, а сосед его, Костя Рамков, даже прошептал: «Ну, какая же ты скотина!»

Но ничего этого Анна Васильевна не могла видеть и слышать. У нее хватило сил лишь для того, чтобы довести объяснение до конца и, как только раздался звонок, быстро выйти в коридор.

Уроков у нее в этот день больше не было, и Рудина, никому не сказав ни слова, ушла из школы бродить по каким-то незнакомым улочкам.

Учась в институте, Рудина не раз в своем воображении рисовала, как будет преодолевать трудности, находить путь к самому неподатливому сердцу. Она пошла на литературный факультет без тайной мысли стать писательницей или научным работником, а с единственным желанием – быть учительницей. С горящими от волнения щеками читала она книги Макаренко, делала доклады в педагогическом кружке. После первого школьного года она была уверена, что в состоянии преодолеть препятствия, завоевать авторитет, и вот – все рушилось.

«Но ты неплохо работаешь в младших классах и с пионерами», – успокаивал ее один голос.

«Что младшие? – говорил другой голос. – А вот взрослые тебя совершенно не уважают. Почему они все молчали и на осудили поступок Балашова?» Она забыла, что же произошло на уроке, и она сама не разрешила бы тогда никому вмешиваться. Но сейчас ей казалось, что эта возможность прийти к ней на помощь умышленно была упущена девятиклассниками.

Рудина опустилась на скамейку у чьих-то ворот, переплетенными пальцами охватила колени и долго так сидела… Потом встала, медленно пошла по улице.

Наступал вечер. Обычно девушка любила, проходя мимо освещенных окон, заглянуть в них и пофантазировать: какая жизнь у людей там, за окном, кто они? Но сейчас она брела, опустив голову, ничего не замечая, целиком поглощенная своим горем.

Начался дождь. Анна Васильевна спряталась под навес над крыльцом.

– Я никому не позволю оскорблять, меня! – прошептала она.

Крупные капли, пахнущие ржавчиной, падали на ее щеки, скатывались к губам. Анна Васильевна чувствовала себя одинокой, глубоко несчастной, ей казалось, что с работой в школе все кончено, что никогда уже не вернутся к ней прежние душевный покой и счастье…

…Рассказав Борису Петровичу о происшествии в девятом классе. Анна Васильевна решительно заявила:

– И ли я, или Балашов! – и, сжав губы, непримиримо посмотрела на директора из-под покрасневших век.

Волин успокоился, услышав ее исповедь. Ничего страшного не произошло, – только и беды, что укололась педагогическим шипком.

После первых же уроков Рудиной, на которых был Борис Петрович, он уверенно сказал себе: «Из нее получится настоящая учительница». На своем веку он выпестовал не один десяток вот таких неоперившихся птенцов и научился по едва уловимым признакам, тончайшим интонациям безошибочно определять педагогические задатки молодежи.

Рудина умела внести в класс деловитость, не исключающую жизнерадостности, но по молодости была горяча и болезненно самолюбива.

Волина беспокоило, сумеет ли она сразу и навсегда найти необходимый тон отношений с детьми, воспитать в себе выдержку и настойчивость.

Директору не в диковинку было слышать: «или я, или он». Его память сохранила не один случай, когда учителя – и старше и опытнее Анны Васильевны, – возмущенные каким-нибудь «негодным мальчишкой», готовы были в своей обиде стать на одну ступеньку с обидчиком, забыть о терпеливости – верной спутнице учителя.

Не удивился Волин и тому, что Анна Васильевна не сразу вчера прибежала, а пришла сейчас, после беспокойной ночи, – это было видно по ее глазам, утомленным бессонницей.

– Ну, знаете, Анна Васильевна, – вдруг сердито произнес Борис Петрович, поднимаясь из-за стола и прохаживаясь вдоль кабинета, – если каждый воспитатель будет так легко уязвим, как вы, немногого мы добьемся! Да мало ли у наших юнцов и поступков, порой неумных, и шуток грубых, и невоспитанности, заставляющих нас возмущаться, наказывать, объяснять, – кто же за нас это делать будет? Но если при первых же неудачах мы начнем отказываться от работы, впадать в черную меланхолию… – он остановился, поглядел на склоненную голову молоденькой учительницы, прогнал с лица появившуюся было добрую улыбку и жестко закончил, – не надо было идти в школу!

Подумал: «Не слишком ли я?» И решил: «Нет, – сейчас ей надо сказать эти жесткие слова!»

…Он снова сел в кресло, напротив Анны Васильевны, и продолжал, терпеливо разъясняя:

– Мы должны быть выше мелких уколов самолюбия, не переживать все так болезненно. Да, Балашов грубиян, невежа. Но почему же вам следует на всех остальных распространять свою немилость? Разве мы имеем право быть мстительными? И не наша ли обязанность этого же самого мальчишку Балашова сделать человеком?

Борис Петрович подался вперед и с отеческой улыбкой посоветовал:

– Больше терпения, товарищ преподаватель! – Он замолчал, решая, – можно ли сказать еще об одном, от чего всегда предостерегал молодых учителей решил – можно:

– Я сейчас подумал, Анна Васильевна, и о такой для нас опасности: знаете, как вредно бывает, если учитель возомнит о себе: «Какой я талантливый, незаменимый, особенный!» Правда ведь?

– Правда, – освобождаясь от какой-то тяжести, подняла голову Анна Васильевна, – я как раз вчера у Горького прочитала: «Ничто не умерщвляет душу так быстро, как жажда нравиться…» Только я не думаю, что незаменимая, талантливая.

– Да я это и не о вас, а вообще о типах таких самоуспокоившихся, – оказал Волин и улыбнулся уголком рта.

«Значит, ничего непоправимого не произошло? – радостно подумала Анна Васильевна. – А я то металась, искала, что же делать. Да, быть требовательнее к себе, вот что!»

И будто подтверждая это, Борис Петрович уверенно сказал:

– Главное – трудиться, не покладая рук, не гнушаясь черновой работой, заботиться не о внешнем эффекте, а о пользе дела. Любить школу, а не себя в школе. Вы знаете, – доверительно, как равной в житейской мудрости, сказал Волин, – звания героев на войне получали не те, кто вожделел о золотой звездочке, а те, кто думал лишь о благе Родины… Вот оно что…

Борис Петрович поднялся и, подойдя к вставшей Анне Васильевне, мягко проговорил:

– Все будет в порядке!.. – У него едва не вырвалось: «доченька», но он во-время удержался и, пожимая ей руку, предложил:

– Вы бы пришли в воскресенье к нам в гости. И жена, и дочь – все мы будем рады.

– С удовольствием, – зарделась Анна Васильевна и стала похожа на ученицу, которую похвалил учитель.

– Вот и хорошо, – обрадовался Борис Петрович, – так ждем вас…