Текст книги "Наркомы страха"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

«Кузнец новых людей»

Генрих Григорьевич прославлялся советской пропагандой не только как глава карательного ведомства, но и как великий созидатель. Именно Ягода положил начало массовому использованию зеков для нужд социалистического строительства. Вызвано это было ускоренным ростом населения ГУЛАГа, как уголовного, так и политического. Если в 1933 году в тюрьмах и лагерях находилось 334 тысячи человек, то в 1936-м – 1 миллион 296 тысяч. Чтобы уменьшить расходы на их содержание, заключенных решили направить на сравнительно несложные, но тяжелые работы – на стройки, где главным орудием труда были лопата и тачка, на лесоповалы, в шахты. 17 ноября 1935 года «Правда» с восторгом писала о Генрихе Григорьевиче: «Неутомимый воин революции, он развернулся и как первоклассный строитель… Переделка людей, проблема «чудесного сплава» – разве она не решается замечательным образом на этих стройках». Первой из них стал в 1931–1933 годах Беломорско-Балтийский канал имени И. В. Сталина. О строительстве канала была написана книга, которую редактировали Горький, Авербах и начальник Белбалтлага С. Г. Фирин (он же заместитель начальника ГУЛАГа). Трассу проложили за 20 месяцев более чем 100 тысяч заключенных. Книгу 36 писателей создали столь же ударными темпами – всего за 5 месяцев, к открытию XVII партсъезда – съезда победителей. В профинансированной ОГПУ поездке по открытому 5 августа 1933 года каналу участвовало гораздо больше литераторов, но в заветный том попали не все. Однако и непопавшие оставили восторженные отзывы о «стройке века». Например, бывший участник Ледового похода генерала Л. Г. Корнилова драматург Евгений Шварц писал: «Настоящего мастера всегда узнаешь по работе. Работа мастера и хороша, и характерна для него. Беломорский канал и великолепен, и поражает особой точностью, целесообразностью и чистотой работы. ОГПУ, смелый, умный и упрямый мастер, положил свой отпечаток на созданную им стройку. То, что мы увидели, – никогда не забыть, как не забыть действительно великое произведение искусства». А Ильф и Петров умилялись, увидев перед Маткожнинской плотиной маленькую решеточку для вытирания ног: «Строители канала показали, как надо строить вещи. Они сделали свою работу сразу, от начала до конца – вывезли миллионы кубометров земли, взорвали скалы и не стали от этого высокомерными. Раз нужна решеточка для вытирания ног – сделали и решеточку. Вот эта законченность и есть замечательный стиль работы чекистов».

О том, сколько десятков тысяч строителей осталось навсегда лежать в карельских болотах, литераторы не задумывались. Бруно Ясенский от волнения даже заговорил стихами:

 
Я знаю: мне нужно учиться —
писателю у чекистов, —
Искусству быть инженером,
строителем новых людей.
 

Учиться Ясенскому пришлось в ГУЛАГе, где автор популярного в 30-е годы романа «Человек меняет кожу» и сгинул.

Главный мастер Ягода, удостоенный за канал ордена Ленина, бодро рапортовал: произведено 3 миллиона взрывов, перелопачено 5 миллионов тонн земли, очищено от леса 85 тысяч гектаров. И приводил пример впечатляющей экономии: из отпущенных на канал 400 миллионов рублей израсходовано лишь 95,3 миллиона. О том, что в бетон вместо арматуры порой клали хворост, а на шлюзы вешали деревянные ворота, Ягода, естественно, не говорил. А после его ареста разъяснилось и чудо сказочной экономии. Часть средств на строительство незаконно поступала из бюджета ОГПУ, что создавало иллюзию удивительной эффективности подневольного труда. Что экономия оплачивалась еще и жизнями строителей, советской общественности было неведомо.

Горький в предисловии к книге о Беломорско-Балтийском канале утверждал: «Это одна из наиболее блестящих побед коллективно организованной энергии людей над стихиями суровой природы севера. В то же время – это отлично удавшийся опыт массового превращения бывших врагов пролетариата-диктатора и советской общественности в квалифицированных сотрудников рабочего класса и даже в энтузиастов государственно-необходимого труда». Победители-каналоармейцы с вынужденным энтузиазмом тут же отправились прокладывать следующий канал – Москва – Волга.

Когда в 1937-м Генриха Григорьевича арестовали, книгу о Беломорканале изъяли из библиотек. Возможности «перековки» экс-наркому не предоставили, хотя в последнем слове на суде он просил: «Граждане судьи! Я был руководителем величайших строек-каналов. Сейчас эти каналы являются украшением нашей эпохи. Я не смею просить пойти работать туда хотя бы в качестве исполняющего самые тяжелые работы… Советский суд отличается от буржуазных судов тем, что он, суд, рассматривая преступления, опирается на законы не как на догму, а руководствуется революционной целесообразностью. Страна наша могуча, сильна как никогда, очищена от шпионов, диверсантов, террористов и другой нечисти, и я прошу вас, граждане судьи, при вынесении мне приговора учтите, есть ли революционная целесообразность в моей казни теперь… Я обращаюсь к суду с просьбой, – если можете, простите». Не простили…

Московские процессы

В августе 1936 года прошел первый из больших московских процессов 1936–1938 годов, в результате которых были приговорены к смерти и казнены лидеры оппозиции. Всего таких процессов было три. В августе 1936-го в рамках дела «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра» судили Зиновьева, Каменева и 14 их сторонников. В январе 1937 года на процессе по делу «параллельного антисоветского троцкистского центра» предстали такие видные приверженцы Троцкого, как Ю. Л. Пятаков, Г. Я. Сокольников, К. Б. Радек, Л. П. Серебряков и др. Последний процесс состоялся в марте 1938 года. На этот раз судили Бухарина, Рыкова, Угланова и других сторонников правых, а также некоторых троцкистов вроде заместителя наркома иностранных дел Н. Н. Крестинского и самого Ягоды, не примыкавшего по-настоящему ни к одной фракции. Как и процессы по делам «вредителей», они строились по одному сценарию. Борьба со Сталиным объявлялась заговором с целью захвата власти. При этом у арестованных оппозиционеров выбивали признание, будто бы они действовали в связи и по заданию разведок Англии, Германии, Польши и Японии. С Францией у Советского Союза в тот момент были хорошие отношения, поэтому она из числа покровителей мнимых заговорщиков исключалась.

Падение Ягоды оказалось непосредственно связано с первым большим московским процессом в августе 1936 года, когда по обвинению в убийстве Кирова и намерении совершить государственный переворот вторично судили Зиновьева, Каменева и ряд их соратников. В подготовке этого процесса главную роль уже фактически играл Ежов.

22 августа 1936 года, предчувствуя неизбежный арест после того, как его имя было упомянуто на процессе по делу Каменева и Зиновьева, застрелился один из ближайших соратников Бухарина, Михаил Томский, бывший глава советских профсоюзов, директор Объединенного государственного издательства. Вечером Каганович, Ежов и Орджоникидзе сообщили об этом Сталину в Сочи специальной шифровкой: «Сегодня утром застрелился Томский. Оставил письмо на Ваше имя, в котором пытается доказать свою невиновность. Вчера же на собрании ОГИЗа в своей речи Томский признал ряд встреч с Зиновьевым и Каменевым, свое недовольство и свое брюзжание. У нас нет никаких сомнений, что Томский, так же как и Ломинадзе, зная, что теперь уже не скрыть своей связи с зиновьевско-троцкистской бандой, решил спрятать концы в воду путем самоубийства (а ведь Орджоникидзе был другом Ломинадзе, память которого теперь предал. – Б. С.).

Думаем:

– Похоронить там же, в Болшеве.

– Дать завтра в газету следующее известие: «ЦК ВКП(б) извещает о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами, 22-го августа на своей даче в Болшеве покончил жизнь самоубийством».

Просим сообщить Ваши указания».

Сталин одобрил текст сообщения для печати. В тот момент он еще не знал, что самоубийство Томского положит начало интриге, окончившейся смещением Ягоды и назначением Ежова на пост наркома внутренних дел. Тут сыграло свою роль предсмертное письмо Михаила Петровича, найденное на столе в его дачном кабинете. Томский просил: «Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба – не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ними не входил, никаких заговоров против правительства я не делал… Не верь клевете и болтовне перепуганных людей… Не забудьте о моей семье…» А в постскриптуме писал: «Вспомни наш разговор в 1928 году ночью. Не принимай всерьез того, что я тогда сболтнул – я глубоко в этом раскаивался всегда. Но переубедить тебя не мог, ибо ведь ты бы мне не поверил. Если ты захочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года, – спроси мою жену лично, только тогда она их назовет».

Разговор, на который ссылался Михаил Петрович, происходил на даче Сталина в Сочи после обильного застолья. Юрий Михайлович Томский вспоминал: «Был чей-то день рожденья. Мама со Сталиным готовили шашлык. Сталин сам жарил его на угольях. Потом пели русские и революционные песни и ходили гулять к морю». В тот роковой майский вечер все много выпили, и особенно Томский. И спьяна наговорил Кобе много лишнего. 1 октября 1936 года Ежову докладывали: «Не кем иным, как ближайшими доверенными людьми и помощниками Н. Бухарина и М. Томского – А. Слепковым, Д. Марецким и Л. Гинзбургом, распространялся еще осенью 1928 года белогвардейский рассказ о том, что «мирный» Томский, доведенный якобы до отчаяния тов. Сталиным, угрожал ему пулями…» Бухарин же в своем заявлении на Пленуме ЦК 7 декабря 1936 года, оправдываясь, почему не сообщил Сталину о «террористических намерениях» Томского, утверждал: «Во время встречи Томский был в абсолютно невменяемом состоянии. Сообщать Сталину дополнительно о том, что Томский говорил тому же Сталину, было бы по меньшей мере странно. Я не придал значения угрозе Томского. Но, по-видимому, и сам т. Сталин не придал ей значения большего, чем пьяной выходке».

Тут Николай Иванович ошибался. Иосиф Виссарионович ничего не забывал и ко всему прислушивался. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сталин поверил, что оппозиционеры хотят его смерти. С этого момента троцкисты и бухаринцы были обречены на физическое уничтожение.

Томский знал, что слов о пулях Коба не простит. И поспешил добровольно уйти из жизни, когда понял, что вслед за Каменевым и Зиновьевым настала его с Бухариным и Рыковым очередь.

А сведения, содержавшиеся в постскриптуме предсмертного письма Томского, Сталин использовал на полную катушку. Существует версия, что Ежов направил к вдове Томского Марии Ивановне начальника секретно-политического отдела НКВД Г. А. Молчанова (Георгий Андреевич Молчанов при Ягоде занимал ключевой пост начальника секретно-политического отдела, через который проходили все агентурные донесения; расстрелян в 1937 году в особом порядке, без суда). Но Молчанову она отказалась назвать людей, упомянутых в постскриптуме. Тогда с Марией Ивановной встретился Ежов. Младший сын Томского Юрий уже в 1988 году вспоминал: «В ночь на 23 августа на дачу в Болшево приехал Ежов. Он долго беседовал с матерью и сказал ей, что захоронение предполагается у Кремлевской стены. Утром 23 августа матери передали по телефону, что захоронение произойдет на кладбище Новодевичьего монастыря. Через некоторое время было сообщено, что захоронение будет произведено временно на Болшевском кладбище. Тело отца было забальзамировано. В день похорон у дачи скопилось очень много народу. Срочно кем-то было принято решение о захоронении Томского на территории дачи. Позже его тело ночью было вырыто. Имеется ли где-нибудь его захоронение, мне узнать не удалось».

Этот рассказ выглядит красивой легендой о том, как статус покойника в течение суток стремительно понижался – от претендента на погребение у Кремлевской стены до обитателя безымянной могилы неведомо где. Но Ежов никак не мог обещать вдове торжественные похороны на Красной площади – для опального директора ОГИЗа даже в случае естественной смерти, а не самоубийства это было явно не по чину. Тем более Ежов прекрасно знал решение Политбюро. Может быть, и насчет встречи матери с Ежовым память подвела Юрия Михайловича? Ведь сохранилось письмо Марии Ивановны Ежову, датированное 27 октября 1936 года, где никак не упоминаются их встречи и беседы.

В письме Сталину Томский сказал и о другом своем письме: «Я признаю, что у меня великие провинности перед партией – о них написано в письме (неокончено – в ОГИЗе)». Оно так до сих пор и не обнаружено. Юрий Томский вспоминал, что это письмо они с братом Виктором и заместителем отца Броном изъяли из сейфа Томского в издательстве и передали в ЦК Ежову. Николай Иванович прочел письмо и восхитился: «Ай да Мишка, молодец! Это документ огромной важности и будет жить в веках». И обещал, что ни один волос не упадет с головы родственников Томского (его слова оказались пустым звуком). Скорее всего, именно в этом письме содержались прямое указание на связь Ягоды с правыми и, может быть, еще какие-нибудь компрометирующие данные на Рыкова или Бухарина. Михаил Петрович наивно рассчитывал, что, закладывая других, спасет от репрессий свою семью. Сталин и Ежов с избытком отблагодарили за его откровенность и вдову, и детей. Старшие сыновья Томского Михаил и Виктор были расстреляны. Младший сын Юрий и жена Мария Ивановна получили по 10 лет лагерей. Мария Ивановна умерла в ссылке в Сибири в 1956 году. До реабилитации дожил только Юрий Михайлович.

Одна встреча у вдовы Томского с Ежовым действительно была, но не в первые дни после самоубийства мужа, а несколько месяцев спустя. 23 февраля 1937 года, выступая на Пленуме ЦК, Ежов заявил: «На днях жена Томского, передавая некоторые документы из своего архива, говорит мне: «Я вот, Николай Иванович, хочу рассказать вам один любопытный факт, может быть, он вам пригодится. Вот в конце 1930 года Мишка… очень волновался. Я знаю, что что-то такое неладно было. Я увидела, что приезжали на дачу Васи Шмидта (бывшего зампреда Совнаркома, близкого к Рыкову, Бухарину и Томскому. – Б. С.) такие-то люди, он там не присутствовал. О чем говорили, не знаю, но сидели до поздней ночи. Я это дело, говорит, увидела случайно. Я почему это говорю, что могут теперь Васю Шмидта обвинить, но он ничего не знает». Я говорю: «А почему вы думаете, что он ничего не знает?» Потому, что я на второй день напустилась на Томского и сказала: ты что же, сволочь такая, ты там опять встречаешься, засыпешься, попадешься, что тебе будет?» Он говорит: молчи, не твое дело. Я с ним поругалась и сказала, что я еще в ЦКК скажу. Потом пришел Вася Шмидт, я на него набросилась: ты почему даешь квартиру свою для таких встреч? Он страшно смутился и говорит: я ни о чем не знаю. Вот она какой факт рассказала. Таким образом, это не только показание этого самого Шмидта, но это совпадает и с тем разговором, который у меня с ней был при встрече».

По всей вероятности, когда младший сын Томского говорил о беседе матери с Ежовым, он имел в виду именно эту, февральскую встречу: за давностью лет память переместила ее на день после отцовского самоубийства. Трудно отделаться от впечатления, что Николай Иванович исказил то, что на самом деле говорила вдова Томского. Вряд ли Мария Ивановна действительно подозревала супруга в антисталинском заговоре. Да и в том, что Томский и его товарищи по партии встретились на даче Шмидта в отсутствие хозяина, никакого криминала не было. А вот когда Ежов упомянул «таких-то людей», он вполне мог иметь в виду и еще остававшегося на свободе Ягоду О его тесных контактах с правыми Николай Иванович знал из письма Томского, адресованного ЦК.

В конце августа или в сентябре 1936-го Ежов сообщил Кагановичу и Орджоникидзе, что человеком, толкавшим Томского на союз с правыми, оказался Ягода, который будто бы «играл очень активную роль в руководящей тройке правых, регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК и всячески активизировал их выступление».

Перед этим Ежов по телефону связался со Сталиным. Тезисы к этой беседе (или ее запись) сохранились в до сих пор закрытом архиве Ежова в РГАСПИ. Их изложение опубликовано в 1996 году в книге Олега Хлев-нюка «Политбюро: механизмы политической власти в 1930-е годы». Николай Иванович настаивал на том, что Томский клевещет на Ягоду, сводя с ним старые счеты. Однако при этом глава ЦКК обвинил шефа НКВД в недооценке троцкистской опасности. «Лично я сомневаюсь, – писал Николай Иванович, – что правые заключили прямой организационный блок с троцкистами и зиновьевцами». При этом он отмечал, что «новый процесс затевать вряд ли целесообразно… Арест и наказание Радека и Пятакова вне суда, несомненно, просочатся в заграничную печать. Тем не менее на это идти надо… Стрелять придется довольно внушительное количество. Лично я думаю, что на это надо пойти и раз навсегда покончить с этой мразью. Понятно, что никаких процессов устраивать не надо. Все можно сделать в упрошенном порядке по закону от первого декабря и даже без формального заседания суда».

Насчет новых политических процессов Сталин держался иной точки зрения. А вот мысль о том, что «внушительное количество» оппозиционеров и просто почему-либо неугодных партийцев надо будет расстрелять без суда, в ускоренном порядке, ему понравилась, поскольку отвечала самым заветным чаяниям.

Вечером 25 сентября 1936 года Сталин и Жданов послали Кагановичу, Молотову, Ворошилову и Андрееву историческую шифровку за № 1360/ш. В отличие от большинства других шифровок, поступавших в Сочи и из Сочи – места, где любил отдыхать Сталин, – она была передана только по каналам партийной связи и не была продублирована по линии связи НКВД, чтобы Ягода не узнал ее содержания. Вот ее полный текст, ранее не публиковавшийся:

«Москва, ЦК ВКП(б) т.т. Кагановичу, Молотову и другим членам Политбюро.

Первое. Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД. Замом Ежова в наркомвнуде-ле можно оставить Агранова (Якова Сауловича Агранова, надзиравшего за интеллигенцией и дружившего, по должности, с Маяковским; Ежов расстреляет его 1 августа 1938 года. – Б. С.).

Второе. Считаем необходимым и срочным делом снять Рыкова с НКсвязи и назначить на пост НКсвязи Ягода. Мы думаем, что дело это не нуждается в мотивировке, так как оно и так ясно.

Третье. Считаем абсолютно срочным делом снятие Лобова и назначение на пост НКлеса т. Иванова, секретаря Северного крайкома. Иванов знает лесное дело, и человек он оперативный; Лобов, как нарком, не справляется с делом и каждый год его проваливает. Предлагаем оставить Лобова первым замом Иванова по НКлесу.

Четвертое. Что касается Комиссии Партконтроля, то Ежова можно оставить по совместительству председателем Комиссии Партконтроля с тем, чтобы он 9/10 своего времени отдавал НКВД, а первым заместителем Ежова по комиссии можно было бы выдвинуть Яковлева Якова Аркадьевича.

Пятое. Ежов согласен с нашими предложениями.

Шестое. Само собой разумеется, что Ежов остается секретарем ЦК.

Сталин, Жданов».

Все предложенные Сталиным и Ждановым перемещения были произведены незамедлительно. Только С. С. Лобов не захотел оставаться в подчинении у В. И. Иванова и был назначен наркомом пищевой промышленности РСФСР. Впрочем, в этой должности Семен Семенович пробыл недолго.

Любопытно, что никто из названных в шифровке не пережил эпохи Большого террора. Рыков, Ягода и Владимир Иванович Иванов оказались на одной скамье подсудимых и были расстреляны по делу «правотроцкистского блока». Лобова казнили раньше, в октябре 1937-го, обвинив в троцкизме. Яковлев прожил дольше всех. Ежов вывел в расход своего заместителя только 29 июля 1938 года…

26 сентября в специальной записке Сталин убеждал Ягоду принять новое назначение, подчеркивая, что Наркомат связи – «оборонный» и он, Ягода, сумеет поднять его работу. В тот же день Ежов возглавил НКВД, а Генрих Григорьевич стал наркомом связи. Понимал ли он, что это конец? Неизвестно. Но падение продолжалось. 29 сентября 1936 года Генриха Григорьевича отправили в двухмесячный отпуск «по состоянию здоровья». А 29 января 1937-го он был уволен в запас и перестал носить мундир генерального комиссара государственной безопасности. На февральско-мартовском Пленуме ЦК, как я уже говорил, деятельность Генриха Григорьевича в НКВД подвергли критике, а 28 марта его арестовали прямо на квартире в Кремле. Ягода был кандидатом в члены ЦК ВКП(б) и членом ЦИК, и теоретически на его арест требовалась предварительная санкция этих органов. Ее получили задним числом. 31 марта 1937 года Сталин направил членам ЦК ВКП(б) следующее послание: «Ввиду обнаруженных антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягода, совершенных в бытность его наркомом внутренних дел, а также после его перехода в наркомат связи, Политбюро ЦК В КП доводит до сведения членов ЦК ВКП, что, ввиду опасности оставления Ягода на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынужденным дать распоряжение о немедленном аресте Ягода. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягода из партии и ЦК и его арест». Разумеется, члены ЦК это решение единогласно одобрили.