Текст книги "Наркомы страха"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Книгу я задумал написать. Хотел ее тебе посвятить и просить тебя написать маленькое предисловие, чтобы все знали, что я целиком признаю себя твоим. До чего же ужасно противоречиво мое здесь положение: ведь я любого тюремного надзирателя-чекиста считаю «своим», а он… смотрит как на преступника, хотя корректен. Я тюрьму «своей» считаю… Иногда во мне мелькнет мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться (не выходя за пределы двора). А потом, в один прекрасный день, X или Y сознается, что меня оболгал…»

В последнем письме, написанном 10 декабря 1937 года, Николай Иванович буквально молил о пощаде: «Пишу это письмо, возможно, последнее, предсмертное свое письмо… Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии. Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь…

Больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. (В апреле 1929 года на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК необходимость встречи с Каменевым Николай Иванович объяснял весьма своеобразно: «Велась травля по отношению к моей персоне, и я, узнав относительно того, что троцкисты тоже хотят травить меня, сказал: «Не травите меня, пожалуйста»… Просить членов партии, с которыми я работал несколько десятков лет, чтобы они не прикладывали еще своей руки к той травле, которой я подвергался, я в этом не вижу ничего предосудительного». В этот детский лепет не поверил, естественно, никто. – Б. С.) Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно… Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну (Аллилуеву. – Б. С.). Она подошла ко мне и говорит: «Что же это такое сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки». Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтобы ты… взял меня на поруки. Я знаю, что Н. С. не поверила бы, что я что-то против тебя замышляю, и недаром «подсознательное» моего «Я» вызвало этот бред…

А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан… Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:

А) мне легче в тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой… я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтобы этого не было, но это, вероятно, уже невозможно… я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово смотришь на эти вопросы;

Б) если… вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами… я способен на храбрые поступки (к сожалению, история для нас таких поступков Николая Ивановича, равно как и Генриха Григорьевича, не сохранила. – Б. С.), а иногда… я бываю так смятен, что ничего во мне не остается… так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ);

С) дать мне проститься с женой и сыном до суда. Аргументы такие: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела и его официальной интерпретации.

Если мне будет сохранена жизнь, то я бы просил: либо выслать меня в Америку на X (очевидно, именно «икс», а не десять. – Б. С.) лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы это дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и в качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену на полгода, пока я не докажу, как я бью морду Троцкому.

Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо– и фотомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь.

Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного Н. Бухарина».

Что интересно, в последнем письме Сталину Бухарин выдвигает тот же мотив своего поведения, что и Ягода в разговоре с Киршоном: участвовать в судебной инсценировке – партийный долг, если отказаться от тех признаний, что давал на следствии, это будет означать солидарность с контрреволюцией. На самом деле, повторяю, оставалась иллюзорная надежда: может быть, учтут мою активную помощь партии и следствию и заменят расстрел 25 годами лагерей».

Несколько лет назад, 18 апреля 1929 года, выступая на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК, окончательно разгромившем правую оппозицию, Бухарин подчеркивал, что «революционная законность нам нужна «всамделишная», долгая, прочная, постоянная». А вот в письме Ворошилову в сентябре 1936-го по поводу казни Каменева и Зиновьева и самоубийства Томского признавался: «Циник-убийца Каменев, омерзительнейший из людей, падаль человеческая… Бедняга Томский, может, и запутался, не знаю. Что расстреляли собак, страшно рад. Троцкий процессом убит политически – и это скоро станет ясно».

Беззаконные процессы Николай Иванович готов был приветствовать – пока сам не стал фигурантом одного из них. Ведь писал же в 1920 году в «Экономике переходного периода»: «Пролетарское принуждение во всех своих функциях, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества». Но на себе испытать самый действенный метод пролетарского принуждения не хотел. И написал прошение о помиловании, почти буквально повторив формулу Ягоды: «Я стою на коленях перед Родиной, партией, народом и его правительством и прошу… о помиловании». И в который уже раз предложил Сталину свои услуги: «Я внутренне разоружился и перевооружился на новый социалистический лад… Дайте возможность расти новому, второму Бухарину – пусть будет он хоть Петровым. Этот новый человек будет полной противоположностью умершему, он уже родился, дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы»…

13 марта 1938 года Ягоде, Бухарину, Рыкову и еще 15 подсудимым был вынесен смертный приговор.

Как вели себя во время расстрела 15 марта 1938 года приговоренные по делу «правотроцкистского блока», до сих пор не известно. Подозреваю, что умерли они, как и жили, с вымученными здравицами в честь Сталина и коммунизма, порожденными жалкой надеждой: за «правильные слова» перед смертью их в последнюю секунду все-таки помилуют.

Печальная участь Генриха Григорьевича Ягоды постигла многих его родных и близких. Жена Ида Леонидовна Авербах была расстреляна 16 мая 1938 года, а сестры – Эсфирь Знаменская и Лилия Ягода – 16 июня и 16 июля 1938 года. Отец, мать и сестра Розалия Шохар умерли в лагерях. Пережили ГУЛАГ только сестры Фрида Фридлянд и Таисия Мордвинкина, а также сын Ягоды Генрих.

Когда в 1988 году реабилитировали осужденных по делу «правотроцкистского блока», Ягода остался единственным, по поводу которого прокуратура протест не выносила. Получается, что он в одиночку отравил Менжинского, Куйбышева, который на самом деле умер от сердечного приступа, спровоцированного многолетним злоупотреблением спиртным, организовал убийство Кирова, уморил Максима Пешкова… К сожалению, российская юстиция до сих пор не усвоила той элементарной истины, что если даже заведомый преступник когда-то был наказан за вымышленные преступления, то над ним остается только Божий суд, а несправедливый приговор, если мы живем в правовом государстве, должен быть отменен.

ЕЖОВ

Темное прошлое

Оказывается, установление места и времени рождения Ежова – настоящая детективная задача, до конца вряд ли разрешимая. Будущий «железный нарком» родился, как он обычно писал в анкетах и автобиографиях после Октябрьской революции, 19 апреля (1 мая) 1895 года. Однако никаких метрик или церковных записей о появлении его на свет до сих пор не найдено. Возможно, повезет будущим исследователям. Имеющиеся же более или менее достоверные данные позволяют утверждать, что год своего рождения Николай Иванович сознательно исказил, а день – 1 мая – почти наверняка придумал. Очень ему хотелось связать это событие с известным пролетарским праздником.

Местом рождения Ежов неизменно указывал Петербург, а национальность в 1921 году в анкете участника областной партконференции в Казани определил как «великоросс». При этом Николай Иванович писал, что в той или иной степени владеет польским и литовским языками. А в 1939 году, уже после ареста, когда его как следует допросили, поведал страшную тайну – мать, оказывается, была литовкой. Правда, литовского шпиона из Ежова тогда делать не стали. Нашли для бывшего главы советских карателей страну посолиднее. Скорее всего, Ежов родился в пределах Царства Польского. А тамошние архивы очень сильно пострадали в ходе двух мировых войн. К тому же, повторю, точное место да и год рождения Николая Ивановича мы не знаем, так что, скорее всего, никакие архивные поиски не принесут успеха и обстоятельства появления на свет «железного наркома» навсегда останутся тайной. Насчет батюшки Николай Иванович даже на следствии не раскололся, поэтому о нем мы тоже ничего достоверно не знаем. В автобиографии 1921 года Николай Иванович произвел его в питерские металлисты-литейщики, но больше никогда и нигде о профессии отца не упоминал. Можно заподозрить, что родитель будущего наркома внутренних дел был из обрусевших поляков, ведь Ежов – нетипичная русская фамилия. Она вполне может быть производной, например, от польской фамилии «Ежевский». По воспоминаниям одной из сестер Ежова, детские годы семья провела в имении в Сувалкской губернии недалеко от Мариамполя.

Елена Скрябина, дочь депутата Государственной думы, после Второй мировой войны оказавшаяся на Западе, писала в своих мемуарах: «От одной знакомой, родители которой были домовладельцами в старом Петербурге, узнали, что одно время у них работал дворником отец Ежова. Сын, мальчишка-подросток в то время, отличался отвратительным характером, наводящим ужас на детей этого дома. Любимым занятием его было истязать животных и гоняться за малолетними детишками, чтобы причинить им какой-либо вред. Дети, и маленькие, и постарше, бросались врассыпную при его появлении. Та же знакомая уверяла меня, что он даже был подвергнут психиатрическому лечению».

Вполне возможно, что перед нами всего лишь легенда-«ужастик», родившаяся уже после взлета и падения «железного наркома». Во всяком случае, дальше мы познакомимся со свидетельствами людей, пострадавших в «ежовщину», но все равно отзывавшихся о Николае Ивановиче как о милейшем человеке. А вот связь семейства Ежовых с одним из петербургских доходных домов вряд ли выдумана. Хотя отец Николая Ивановича совсем не обязательно работал именно дворником. Он мог быть и управляющим дома, и просто одним из жильцов или, например, владельцем располагавшегося в доме питейного заведения.

В армию Ежов, если судить по анкете 1921 года, был призван в 1913 году. Однако новобранцами тогда становились по достижении 20–21 года, а это значит, что Николай Иванович родился, скорее всего, в 1892 или 1893 году. В той же анкете будущий нарком указал, что, служа в царской армии, он около года находился в Вышнем Волочке, около двух лет в Москве и около двух лет в Витебске. С учетом того, что демобилизовался Николай Иванович в начале 1918 года, получается, что призван он был в начале 1913 года (а на свет появился все-таки в 1892-м). В «Личной карте коммуниста», предназначавшейся для мобилизационной части Политуправления Красной Армии и заполненной Ежовым 25 марта 1921 года, он написал, что в царской армии служил только «два с половиной года в Тыловых Артиллерийских мастерских № 5 Северного фронта». В этом случае в Витебск Ежов, скорее всего, прибыл во второй половине 1915 года. В анкете 1919 года он называет свою должность (или звание?) в 5-х артмастерских – «старший мастеровой». В некоторых других анкетах Николай Иванович перечислил и другие места своей службы – 76-й пехотный запасной полк и 172-й пехотный Лидский полк (вероятно, эти части располагались в Вышнем Волочке и Москве), а также 3-й запасной пехотный полк, дислоцировавшийся в Новом Петергофе. Есть сведения, что в 1914 или 1915 году Ежов был ранен и получил шестимесячный отпуск. Не исключено, что это произошло в районе города Тильзит в Восточной Пруссии, который Ежов указал в анкете 1921 года как единственное место за пределами Российской империи, где ему довелось побывать. К Тильзиту русские войска подступали только на короткое время в августе – сентябре 1914 года, но сам город не занимали. Вероятно, тогда Ежов и был ранен. После госпиталя он, возможно, попал в запасной полк в Новом Петергофе, а уже оттуда – в 5-е артмастерские в Витебске.

Зачем же понадобилось Ежову скрывать подлинный год рождения и уменьшать свой возраст на два-три года? Думаю, это связано с другим вопросом: почему он снизил свой образовательный ценз? Во всех анкетах Николай Иванович указывал, что образование у него низшее, не превышающее одного класса городского училища. Трудовую же деятельность он начал в 1906 году, когда будто бы поступил учеником в слесарно-механическую мастерскую в Петербурге. Если принять годом рождения 1895-й, то получается, что Ежов стал работать в 11 лет и мог окончить не больше одного класса городского училища. Но если исходить из 1892 года, то 14-летний подросток успел бы одолеть полный курс городского училища. А такой сравнительно высокий уровень образования заставлял подозревать, что родители у Ежова отнюдь не пролетарского происхождения, которым так любил козырять Николай Иванович.

Ежов утверждал, что в слесарной мастерской не задержался и скоро стал учеником портного. В 1906 году будущий нарком в поисках работы отправился в Польшу и Литву. Чем он там занимался, неясно. В 1909 году Николай Иванович будто бы поступил на завод Тильманса в Ковно, а в 1914 году вернулся в Петербург, где работал сначала на кроватной фабрике, а потом на Путиловском заводе, откуда якобы и отправился в 1915 году в армию (по одной из версий). Николай Иванович утверждал, что на Путиловский завод пришел учеником еще в 1911 году. Но документами его работа на каких-либо заводах и фабриках не подтверждается.

Наиболее правдоподобным кажется объяснение, что родители Ежова были людьми относительно состоятельными и обеспечили сыну достаточно высокий уровень образования – в объеме если не гимназии, то хотя бы полного курса городского или реального училища. Тогда Николай Иванович мог поступить в армию – страшно сказать! – вольноопределяющимся. А такой факт после 1917 года афишировать не стоило. Вольноопределяющиеся чаще всего были выходцами из состоятельных семей и не пользовались доверием со стороны большевиков. По всей вероятности, рабочим Ежов не был, а Путиловский завод выбрал из-за его славных революционных традиций и… огромного штата рабочих – уличить Николая Ивановича в том, что он в их рядах не состоял, было очень трудно.

Кем же мог быть отец Николая Ивановича Ежова? В телефонном справочнике за 1895 год «Весь Петербург» значился только один Ежов по имени Иван. Это Иван Васильевич Ежов, владелец питейного заведения, который проживал в доме № 14 по улице Шестой Роты. Но далеко не факт, что именно этот человек являлся отцом будущего наркома внутренних дел, равно как и то, что Николай Иванович родился в столице Российской империи. Его отец вполне мог быть мелким чиновником, лесничим или управляющим имения в Сувалкской или других губерниях Привислинского края или в Литве. Мог быть и хозяином небольшой мастерской. Возможно, когда Николай Иванович говорил о том, что состоял учеником в слесарной мастерской или учеником портного, он в действительности имел в виду мастерскую отца. Не подлежит сомнению, что в момент революции родители Ежова жили уже в Петрограде – об этом сказал сам Николай Иванович в анкете 1919 года. Однако нельзя с уверенностью утверждать, что они жили там и перед Первой мировой войной. Ведь не исключено, что Ежовы эвакуировались в Петроград после того, как немецкие и австрийские войска заняли Литву и Польшу. В этом случае нужда действительно могла заставить Ежова-старшего пойти работать на Путиловский завод, не обязательно рабочим, а мастером или конторщиком.

Ежов в революции

Вот как о революционной деятельности Ежова написал И. И. Минц в первом издании своей книги «Великая Октябрьская социалистическая революция в СССР» (1937): «В Витебске был создан Военно-Революционный Комитет. Крепостью большевиков в Витебске были 5-е артиллерийские мастерские Северного фронта. Здесь работал путиловский рабочий Н. И. Ежов, уволенный с завода в числе нескольких сот путиловцев за борьбу против империалистической войны: Ежов был послан в армию в запасной батальон. Путиловцы в батальоне устроили забастовку – не вышли на занятия и уговорили остальных солдат остаться в казарме. Батальон немедленно расформировали, а зачинщиков забастовки вместе с Ежовым бросили в военно-каторжные тюрьмы, штрафной батальон. Боясь отправки на фронт революционно настроенных солдат, офицеры перевели их в нестроевую команду. Среди переведенных оказалось человек 30 путиловцев. Они организовали выступление солдат против офицеров, едва не закончившееся убийством начальника команды. В 1916 году в команду приехал начальник артиллерийских мастерских. Ему нужны были токари и слесари. Вместе с другими рабочими взяли Ежова. Живой, порывистый, он с самого начала революции 1917 года с головой ушел в организаторскую работу. Ежов создал Красную гвардию, сам подбирал участников, сам обучал, доставал оружие. Витебский Военно-Революционный комитет после восстания в Петрограде не пропустил ни одного отряда на помощь Временному правительству». Разумеется, из последующих изданий своего труда Исаак Израилевич этот панегирик изъял. Интересно, что из сообщенного здесь правда?

В архиве Ежова сохранилась запись воспоминаний витебского большевика Дризула, сделанная Минцем 28 сентября 1936 года. В тот момент Ежов был только-только назначен наркомом внутренних дел, об этом еще не успели объявить в газетах (но Минц уже знал и решил подсуетиться). В стране пока не возник культ Ежова, так что мемуарист сохранял относительную объективность, хотя, конечно, понимал: будущий академик хочет слышать о председателе Комиссии партийного контроля только хорошее. Дризул знал Ежова по Витебску, и вот что он рассказал: «Я жил в Витебске с 1915 года, работал в 5-х артиллерийских мастерских. Был мобилизован (в неправленой стенограмме: «как неблагонадежный». – Б. С.), отправлен в городок и из городка в 5-е артиллерийские мастерские в конце 1915 года. Я не помню, Николай Иванович приехал раньше меня или позже. В это время в мастерских было до 1000 человек высококвалифицированных рабочих. Одним из самых крупных цехов был слесарно-сборочный цех. Там работал юркий, живой парень – Коля (Н. И. Ежов), всеми любимый, острый в беседах с остальными мастеровыми. Я работал в колесном цехе.

Во главе мастерских стоял Грамматчиков – полковник. Не он в этих мастерских был самым злейшим человеком. Там была такая собака поручик Турбин (однофамилец главных героев пьесы Михаила Булгакова. – Б. С.). Не помню фамилии одного капитана – ох был гад! Весь этот режим Николаевский так и давил, и под давлением этого режима уже к зиме 1916 года у нас в Витебске были интересные события…

Николай Иванович не только с момента Февральской революции, но и еще до Февральской революции был такой живой, острый и не лишенный такой специфичности. Вот есть такие самородки, которые стоят всегда во главе. Вот беседа какая-нибудь на заводе бывает, он уже во главе. Мы сейчас это называем оперативностью… Живой, юркий такой. Мы иногда смотрим: черт его знает, через ноги он, что ли, проскочил, он уже впереди. Он тогда еще выступать не мог, скажет какое-нибудь слово, но с душой и со всей энергией. Думаешь, что у него все горит, вот-вот разорвется, но в то же время последовательно.

Если мне память не изменяет, то, в то время как мы все, большевики, занялись организацией власти, он с места как-то сразу ушел в Красную гвардию. Он один из основоположников Красной гвардии. Он все – «даешь!». Маленького роста, обвешанный патронами, лентами, так и ходил. Одним из очагов Красной гвардии были наши мастерские. Я помню, когда стали в солдатском комитете работать, работали в секции юридической совдепа, как-то получилось, что все внимание обращено было на организацию власти, а он Красной гвардией занимался и был душой. Сама жизнь его выперла. Если он до Февраля не числился еще большевиком, так это была только формальная сторона, а по существу он был большевиком до Февральской революции. Он по характеру такой был. Он сам обучал красногвардейцев, был их душой».

После Октябрьской революции красногвардейцы, по словам Дризула, задержали на станции Витебск эшелоны с войсками, которые А. Ф. Керенский пытался двинуть на Петроград. При этом он, правда, Ежова прямо не упоминает, зато еще раз повторяет, что и после победы большевиков Николай Иванович выдающимся оратором так и не стал: «Ежов мало выступал. Он два-три слова скажет… Он был кропотливым оратором, эта его черта до последнего дня осталась… Он не любил выступать».

Самый яркий эпизод революционных событий в Витебске, по воспоминаниям Дризула, – разоружение частей польского корпуса генерала Довбур-Мусницкого в самом конце 1917 года: «Получили директиву из Питера. Есть такая станция Кринки, километров в 30 от Витебска. Там, говорят, польские легионеры; около 10 000 и разоружить их во что бы то ни стало; что они двигаются на Питер. Обсуждаем в революционном комитете, что делать, сколько у нас сил есть. Посчитали, что у нас тогда… было… около 3000. Как же быть? – 3 тысячи, а там 10 000 легионеров, и они очень квалифицированные вояки, вооруженные. В нашем распоряжении… была такая полька из левицы ППС (левой фракции Партии польских социалистов. – Б. С.). Она не порвала еще с ППС, но симпатизировала большевикам. Мы решили эту польку использовать, придумали хитрость. Я думаю, Николай Иванович Ежов участвовал в этом деле… Мы *нашли эту польку и с ней договорились. Она была предана делу революции, красивая, молодая, полная такая, исключительно красивого телосложения… Революционный комитет выделил делегацию, поставил во главе Крылова (коменданта Витебска. – Б. С.), эта полька и человек 5–6. Организовали так: когда делегация пойдет к Кринкам, то мы посылаем из Витебска эшелон за эшелоном, порожняком, но двери вагонов раскроем и поставим красноармейцев.

Наша делегация подъехала к полякам, вышли. Полька держит в руках красное знамя. Решили, что нужно играть на человеческих чувствах. Поручили этой польке только приблизиться к полякам, заговорить по-польски и сказать: «Вот я полька, родная ваша сестра… Предложение большевистского революционного комитета вести с вами переговоры не увенчалось успехом, так вот я пришла, ваша сестра… Я от вас ничего не требую, только прошу допустить делегацию революционного комитета большевиков к переговорам. Если вы на это не согласны, стреляйте в меня».

Она раскачивает знамя, открывает грудь, смело шагает с делегацией к полякам. Поляки начали переговоры. В это время подскакивает один вестовой верхом на лошади и докладывает: «Товарищ командир, прибыл эшелон пехоты, где прикажете расположиться?» К этому времени идет эшелон с красноармейцами в дверях. Крылов, такой суровый, говорит: «Расположиться там-то». Через минуту второй эшелон. Вестовой докладывает – прибыла кавалерия. Где расположиться? Через минуту третий – артиллерия. Затем пулеметчики. Когда поляки посчитали по эшелонам, что получился перевес, в это время делегация заявляет: «В вашем распоряжении 10 минут, или вы сдаетесь, или мы открываем огонь. До свидания». Как только делегация ушла, так наши красногвардейцы разоружили их, без единого выстрела они сдались…»

Итак, слова Дризула о том, что он попал в артиллерийские мастерские как неблагонадежный, Минц перенес на Ежова и сделал из Николая Ивановича чуть ли не предводителя солдатского бунта. Дризул говорил о ненависти рабочих к их начальнику и некоторым другим офицерам. Историк же придумал мифическую попытку солдат, среди которых был и Ежов, расправиться с начальником некой «нестроевой команды».

Между тем Николай Иванович действительно принимал активное участие в формировании витебской Красной гвардии. В одной из анкет 1919 года Ежов указал, что был помощником комиссара Орловской железной дороги на станции Витебск «во время Октябрьского переворота». В этой должности ему наверняка пришлось создавать красногвардейские отряды и останавливать прибывающие на станцию эшелоны с войсками. А как человек, знающий польский язык, Ежов, скорее всего, входил в делегацию, которая встречалась с польскими легионерами.

Точную дату вступления в партию большевиков – 5/18 мая 1917 года – Ежов указал в другой анкете 1919 года. Рекомендовали его Рабкин и Шифрис. А. Л. Шиф-рис, которого Дризул упоминает как одного из студенческих вожаков в Витебске («очень интересный парень… горячий, полный энтузиазма студент, один из лучших наших ораторов»), был расстрелян в 1938 году, будучи армейским комиссаром 2-го ранга. Кем был Рабкин и отблагодарил ли его Николай Иванович должным образом за рекомендацию, не знаю.

Из Витебска Ежов уехал в январе 1918 года. Позже он обнаруживается в Вышнем Волочке Тверской губернии, где в августе 1918 года становится членом завкома (коллегии) стекольного завода Болотина. В личной карте коммуниста за 1921 год Ежов указал также, что в 1918 году был председателем и секретарем профсоюза стекольщиков. Очевидно, это было в Вышнем Волочке и уже после того, как он стал членом завкома. Вероятно, еще во время военной службы в этом городе Николай Иванович завел какие-то знакомства и попросил направить его именно туда.

В апреле 1919 года Ежов вступил в Красную Армию. Он служил в батальоне особого назначения в Зубцове, в мае 1919 года оказался в Саратове, где был депутатом местного совдепа и секретарем партячейки военного городка, а в августе поступил здесь же на 2-ю базу радиотелеграфных формирований, которая вскоре переместилась в Казань. Уже 1 сентября Николай Иванович стал переписчиком при комиссаре управления базы. На такую должность вряд ли назначили бы человека с начальным образованием (хотя Ежов скромно писал в анкетах: «грамотен (самоучка!)»). 18 октября последовало повышение – Николая Ивановича сделали комиссаром школы, действовавшей при базе радиотелеграфных формирований.

В январе 1920 года с Ежовым случилась первая в советское время крупная неприятность. Его и начальника школы бывшего подпоручика С. Я. Магнушевского арестовали за то, что они принимали на учебу дезертиров из Красной Армии. На суде, однако, выяснилось, что руководство школы действовало без злого умысла, и, когда Ежов узнал, что курсанты являются дезертирами, он немедленно отослал их в губернский комитет по дезертирам. В результате Магнушевский получил два года тюрьмы с отсрочкой наказания на три года, а Ежов отделался строгим выговором с предупреждением. На карьере Николая Ивановича этот эпизод никак не отразился. В январе 1921 года последовало новое повышение: Ежова назначили комиссаром 2-й базы радиотелеграфных формирований. Но в этой должности он пробыл недолго – лишь до апреля.

В Казани Николай Иванович не ограничивался военной работой. Он был депутатом Казанского Совета рабочих и солдатских депутатов трех созывов и заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом Кремлевского района Казани. В апреле 1921 года, когда Ежова назначили заведующим этим отделом, он покинул военную службу.

К тому времени наш герой женился на Антонине Алексеевне Титовой, дочери сельского портного. Она родилась в 1897 году в селе Кукмор Казанской губернии. В 1917 году Антонина была студенткой естественного отделения физико-математического факультета Казанского университета, но образование завершить не успела, окунулась в революцию и в 1918 году вступила в партию большевиков. Как и муж, она стала партаппаратчицей, но рангом пониже – работала техническим секретарем одного из райкомов Казани.

Аппаратная работа – вот к чему Николай Иванович чувствовал настоящее призвание. Он был выдающимся бюрократом. Знавшие Ежова по Казани запомнили его исполнительность и безотказность в выполнении любых поручений начальства. Николая Ивановича заметили и начали быстро продвигать вверх по партийной вертикали. В июле 1921-го он стал заведующим агитпропом и заместителем ответственного секретаря Татарского обкома. Но в январе 1922 года Ежов заболел и уехал лечиться в Москву. Здесь в феврале его назначили ответственным секретарем Марийского обкома. Как видно, решили: человек уже работал в Поволжье, в национальном регионе, так что и в проблемах Марийской автономии разберется. А проблемы были – парторганизацию там сотрясали распри между русскими и марийцами. Ежову не удалось погасить конфликт. 15 марта он прибыл в Красно-Кокшайск (ныне Йошкар-Ола), а уже 14 сентября был отозван в отпуск и более в округ не вернулся. Однако неудачу в деле примирения русских и марийских коммунистов ему в вину не поставили.