Текст книги "Наркомы страха"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Вознесенный когда-то Иосифом Виссарионовичем чуть ли не до небес Демьян Бедный оказался, если верить Радеку, подголоском правых. Справедливости ради отмечу, что Сталин резко критиковал Демьяна еще до знакомства с дневником Презента. В декабре 1930 года ЦК партии с подачи генсека приняло закрытое постановление, осуждающее некоторые фельетоны поэта. Демьян обратился с письмом к Сталину, но внезапно получил холодную отповедь: «Критика недостатков жизни и быта СССР, критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее».

В дневнике Презента Сталин нашел многочисленные подтверждения очернительских мотивов у Бедного. Например, 27 июня 1930 года Демьян так охарактеризовал Презенту смысл своего фельетона «Темпы», появившегося в «Известиях» и вызвавшего впоследствии осуждение ЦК: «Как там с идейной точки зрения, не прут ли мои белые нитки наружу? Я перед вами как перед любимой женщиной – без штанов… Мне нужно было обо-срать старую Россию, и я это обсирание сделал. Надо было сказать старой России не просто: ты б…., но надо было, чтобы она поверила в то, что она б…… Попутно Демьян обрушился на «буревестника революции»: «Читали вы в № 6 «Наших достижений» несколько строк Горького по поводу самоубийства Маяковского?.. Я прочел. Он меня тоже любит. Завистливый и мелкий человечек. Когда он узнал о смерти Маяковского, наверное, подумал: жаль, что не Демьян. Б….! Он в этом году не приедет. Хоть бы он заболел диабетом – был бы подарок к 16 съезду».

Близкий к Алексею Максимовичу Ягода эти строки должен был читать с удовлетворением. Сталина они уж точно приведут в бешенство, Демьян навсегда лишится должности первого государственного поэта, и Горький останется в гордом одиночестве на недосягаемой высоте советского литературного Олимпа. Однако низвержение Бедного произошло уже после смерти Горького и начала падения Ягоды.

Осуждение оперы «Богатыри» по либретто Д. Бедного за «очернение» прошлого Руси постановлением ЦК в ноябре 1936 года, равно как и исключение Демьяна из партии и из Союза писателей в августе 1938-го, случилось уже после знакомства Сталина с крамольными высказываниями литератора. Не будь дневника Презента, Иосиф Виссарионович, возможно, не стал бы так сурово расправляться с былым любимцем, не стал бы выбрасывать его вон из партийных рядов. Ведь идеологические ошибки Бедный всегда готов был исправить. Благодаря этому Демьян опять вошел в милость в годы Великой Отечественной войны.

29 октября 1929 года Михаил Яковлевич Презент зафиксировал очередной свой разговор с отставным редактором «Известий»: «Все симпатии Стеклова, конечно, на стороне так называемого правого уклона, т. е. Рыкова, Томского и Бухарина. Но он молчит, умно «соглашаясь» с генеральной линией.

По поводу только что вышедшей книжки Бадаева «Большевики в Государственной Думе» Стеклов говорит, что в эту книжку можно внести мно-о-ого поправок.

– Вы помните, – говорит он, – в «Кривом Зеркале» (театре миниатюр, существовавшем в Петербурге-Ленинграде в 1908–1931 годах. – Б. С.) давали гениальную пьесу «Воспоминание». В этой пьесе показано, как участники одной свадьбы вспоминают через много лет это событие и как все эти события преломляются совершенно противоположно тому, что было в действительности. Слабенький, хилый и трусливый жених в своих воспоминаниях становится героем, этаким Наполеоном, перед которым все трепещут. Так и наш Бадаев… Э, да что говорить! Запишите весь этот наш разговор, пусть хоть история через пятьдесят лет узнает…»

Пятьдесят лет ждать не пришлось. Уже через пять с половиной лет сокровенные записи прочли Ягода и Сталин. Иосиф Виссарионович Стеклова расстреливать не стал – милостиво разрешил ему умереть в лагере. Сталин тоже прекрасно понимал, что у каждого из старых большевиков своя собственная история партии, чаще всего весьма далекая от той, какой ее хотел бы видеть генеральный секретарь. Это еще одна из причин, почему Сталину надо было ликвидировать старую гвардию. Ведь для многих ветеранов партии он оставался «слабеньким, хилым и трусливым женихом».

В начале «славных» дел

Ягода по заданию Политбюро выступил одним из организаторов процессов по делу так называемых «вредителей». Наиболее известными стали «Шахтинский» в 1928 году и процесс по делу «Промпартии» в 1930 году. Подследственных обвиняли в намеренном разрушении угольной и других отраслей советской промышленности, в совершении актов диверсий и саботаже, а главное – в организации «Промпартии» («Союза инженерных обществ») – теневого антисоветского правительства. Эти процессы проходили по одинаковым сценариям. Нередкие случаи бесхозяйственности и аварии в промышленности объявлялись намеренным вредительством. На роль вредителей подбирались специалисты «непролетарского происхождения», работавшие инженерами и руководителями предприятий еще до революции. Их арестовывали и на следствии заставляли признаться в связях с прежними владельцами заводов, фабрик или промыслов, эмигрировавшими за границу (Нобелями, Путиловыми, Рябушинскими и др.). По заданию бывших фабрикантов и разведок Англии и Франции (с Германией в то время были дружеские отношения) инженеры якобы умышленно вредили делу индустриализации, чтобы создать благоприятные условия для иностранной интервенции и прихода к власти антисоветского правительства.

Роль Ягоды в организации этих процессов была чисто техническая. У него не было иных талантов, кроме канцелярских. В этом сходятся все, его знавшие. Троцкий в 1939 году, уже после казни Ягоды, отмечал, что в его лице «возвышалось заведомое для всех и всеми презираемое ничтожество. Старые революционеры переглядывались с возмущением. Даже в покорном Политбюро пытались сопротивляться. Но какая-то тайна связывала Сталина с Ягодой». А ранее в одном из писем Лев Давидович дал убийственный портрет Генриха Григорьевича: «Очень точен, чрезмерно почтителен и совершенно безличен. Худой, с землистым цветом лица (он страдал туберкулезом), с коротко подстриженными усиками, в военном френче, он производил впечатление усердного ничтожества».

Бажанов, как и Троцкий, от нравственных качеств Ягоды был не в восторге, но определенные организаторские способности за ним признавал: «Первый раз я увидел и услышал Ягоду на заседании комиссии ЦК, на которой я секретарствовал, а Ягода был в числе вызванных к заседанию. Все члены комиссии не были еще в сборе, и прибывшие вели между собой разговоры. Ягода разговаривал с Бубновым, бывшим еще в это время заведующим Агитпропом ЦК (этот пост Бубнов занимал в 1922–1923 годах. – Б. С.). Ягода хвастался успехами в развитии информационной сети ГПУ, охватывавшей все более и более всю страну. Бубнов отвечал, что основная база этой сети – все члены партии, которые всегда должны быть и являются информаторами ГПУ; что же касается беспартийных, то вы, ГПУ, конечно, выбираете элементы, наиболее близкие и преданные Советской власти. «Совсем нет, – возражал Ягода, – мы можем сделать сексотом кого угодно, и в частности людей, совершенно враждебных Советской власти». – «Каким образом?» – любопытствовал Бубнов. «Очень просто, – объяснял Ягода. – Кому охота умереть с голоду? Если ГПУ берет человека в оборот с намерением сделать из него своего информатора, как бы он ни сопротивлялся, он все равно в конце концов будет у нас в руках: уволим с работы, а на другую нигде не примут без секретного согласия наших органов. И в особенности если у человека есть семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать (в 1923 году комиссия по финансированию ГПУ предлагала платить жалованье 18 тысячам штатных сексотов; а сколько было внештатных, точно вообще никто не знал. – Б. С.)».

Ягода произвел на меня отвратительное впечатление. Старый чекист Ксенофонтов, бывший раньше членом коллегии ВЧК, а теперь работавший управляющим делами ЦК и выполнявший все темные поручения Каннера (помощника Сталина. – Б. С,), Лацис и Петерс, наглый и развязный секретарь коллегии ГПУ Гриша Беленький дополняли картину – коллегия ГПУ была бандой темных прохвостов, прикрытых для виду Дзержинским».

Как отмечает директор архива Федеральной службы безопасности (ФСБ) В. К. Виноградов, «в материалах известных контрразведывательных операций («Трест», «Синдикат-2» и др.) не прослеживается заметная роль Ягоды». Зато поведать публике о достижениях чекистов Генрих Григорьевич случая не упускал. 6 июля 1927 года в интервью «Правде» он рассказал о завершении операции «Трест»: «В перестрелке с нашим кавалерийским разъездом оба белогвардейца (офицеры-террористы Мария Захарченко и Вознесенский – Петерс, безуспешно пытавшиеся взорвать общежитие ОГПУ на Малой Лубянке. – Б. С.) покончили счеты с жизнью».

Как и подавляющее большинство коллег, Ягода отличался не только нравственным, но и интеллектуальным ничтожеством. В специальном заявлении на имя Ежова от 17 мая 1937 года только что арестованный Леопольд Авербах, спеша откреститься от одиозного деверя, камня на камне не оставил от его репутации «просвещенного политического руководителя», каким представляла Генриха Григорьевича партийная пропаганда: «Он никогда не вел политических разговоров, он все сводил к личной выгоде и личным взаимоотношениям, во всем пытался найти нечто низменное и на нем играть, он всегда зло подсмеивался над постановкой в центре принципиального существа того или другого вопроса… В разговорах с А. М. Горьким мы неоднократно останавливались на том, что Ягода – деление, конечно, условное – не политический руководящий работник, а организатор административного типа и складки. Не раз в частых беседах у Горького чувствовалось, что Ягода не разбирается в том, о чем идет речь. Он иногда спрашивал меня потом о тех или иных затрагивавшихся в этих разговорах темах или фамилиях, но и это всегда свидетельствовало не о естественно возникшем интересе, а о вынужденной необходимости хотя бы поверхностно ориентироваться. Бывало, что перед какой-либо беседой с Горьким Ягода наводил у меня те или иные справки, «нужные ему для использования в этой беседе». Однако только при составлении… доклада (по просьбе Ягоды Авербах помогал ему готовить доклад о февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года для выступления перед активом Наркомата связи. – Б. С.) я увидел, насколько Ягода боится политического выступления, насколько он путано и нерешительно подходит к политическим формулировкам, насколько, по существу, чужда ему линия партии». Будешь тут осторожен в формулировках, если на пленуме Генриха Григорьевича подвергли уничтожающей критике за работу на посту наркомвнудела. На этот пост он был назначен в 1934 году.

Рассказ Авербаха о том, насколько беспомощно чувствовал себя Ягода при встречах с Горьким, внушает доверие. Ведь Генрих Григорьевич завел дружбу с «буревестником революции» еще в Нижнем и очень ею гордился. При самом активном участии Горького создавалась панегирическая по отношению к ГПУ книга о Беломорско-Балтийском канале. Алексей Максимович прославил чекистов в очерке о Соловках, в ряде статей.

Ягоду связывали с семейством Горького многие узы, в частности весьма интимные. Жена сына Горького Максима – Надежда Алексеевна Пешкова (урожденная Введенская), носившая ласковое домашнее прозвище Тимоша, была любовницей Генриха Григорьевича. Позднее, на процессе по делу «правотроцкистского антисоветского блока», Ягоду обвинили в организации убийства, с помощью «врачей-вредителей», Максима Пешкова. Но, во-первых, неизвестно, стала ли Тимоша любовницей Ягоды еще до смерти мужа, последовавшей в мае 1934 года от гриппа, или позднее. Во-вторых, не было секретом, что сын Горького страдает тяжелым алкоголизмом – заснуть на улице в пьяном виде и простудиться он вполне мог сам, без посторонней помощи. Учитывая же, что впоследствии секретарь Горького П. П. Крючков и врачи, которые будто бы по приказу Ягоды умертвили Максима, были полностью реабилитированы, есть все основания полагать, что супруг Тимоши скончался без чьего-либо вмешательства.

Ныне опубликована переписка Ягоды и Горького, продолжавшаяся до смерти последнего. Она полностью подтверждает справедливость слов Авербаха. Горький по преимуществу ходатайствует за кого-нибудь или делится впечатлениями от европейской жизни. Ягода отвечает дежурными комплиментами. И практически ничего не пишет при этом о литературе или культуре, равно как и о политике. Генриху Григорьевичу, по большому счету, не о чем было говорить с Горьким – только о сугубо деловых вопросах, например о хлопотах писателя за кого-нибудь из узников.

Характерно, что Горький называет шефа ОГПУ «дорогой друг и земляк». Ягода же постоянно жалуется, что «не умею, разучился писать письма», что «в силу целого ряда соображений иногда пишешь не то, что хочешь». И подчеркивает, что отнюдь не все может доверить бумаге. Разумеется, ведь еще в 1923 году он сам издал циркуляр о тотальном вскрытии органами цензуры всей иностранной корреспонденции.

При этом Генрих Григорьевич не упускал случая порисоваться перед своим именитым корреспондентом. Так, 29 октября 1932 года Ягода с упоением рассказывал о собственных подвигах на ниве сплошной коллективизации: «Десять дней и ночей летал по степям и станицам кубанским. Казаки – народ крепкий, хитер уж больно – простачком прикидывается. Вот мы и поговорили с ним. Слов нет – умен. Хотел перехитрить, но не вышито. Я очень доволен своей поездкой, чертовски много видел, много узнал – если б не моя такая усталость, все было бы прекрасно». Тема усталости находит живой отклик у Горького. 20 ноября 1932 года он признавался: «Я бы тоже с наслаждением побеседовал с Вами, мой дорогой землячок, посидел бы часа два в угловой комнате на Никитской. Комплименты говорить я не намерен, а скажу нечто от души: хотя Вы иногда вздыхаете: «Ох, устал!» – и хотя для усталости Вы имеете вполне солидные основания, но у меня всегда после беседы с Вами остается такое впечатление: конечно, он устал, это – так, а все-таки есть в этом заявлении об усталости нечто «предварительное», от логики: должен же я, наконец, устать, пора! Иными словами, к действительной и законнейшей усталости Вы добавляете немножко от самовнушения, от сознания, что – пора устать!

На самом же деле Вы – человек наименее уставший, чем многие другие, и неистощимость энергии Вашей – изумительна, работу ведете Вы громадную». Жаль, не дожил «буревестник революции» до ежовщины. Вот бы выразил свое восхищение трудовыми подвигами Николая Ивановича!

Ягода продолжал рисовать собственный образ неутомимого бойца революции. 18 марта 1933 года он писал Горькому: «Бурная зима прошла, дорогой А. М., – в этой борьбе я чувствую себя сейчас, как солдат на передовых линиях. Я, как цепной пес, лежу у ворот республики и перегрызаю горло всем, кто поднимет руку на спокойствие Союза.

Враги как-то сразу вылезли из всех щелей, и фронт борьбы расширился – как никогда. Знаете ли, Алексей Максимович, какая все-таки гордость обуревает, когда знаешь и веришь в силу партии, и какая громадная сила партии, когда она устремляется лавой на какую-либо крепость, прибавьте к этому такое руководство мильонной партией, таким совершенно исключительным вождем, как Сталин.

Правда, есть для чего жить, а главное, есть, за что бороться. Я очень устал, но нервы так напряжены, что не замечаешь усталости.

Сейчас, по-моему, кулака добили, а мужичок понял, понял крепко, что, если сеять не будет, если работать не будет, умрет, а на контру надежды никакой не осталось. Перелом в деревне большой, и я думаю, что повторения того, что было, больше не будет. Вы подумайте, Алексей Максимович, ведь борьба идет от правых, троцкистов до махровых контрреволюционеров. Ведь троцкисты докатились до прямого вредительства, до прямой диверсии.

Троцкист Иоффе (инженер) взрывает и уничтожает единственный у нас открытый электроинститут. Троцкисты в депо Верхнеудинска бьют и уничтожают паровозы и останавливают движение. Правые – Слепков, Астров, Марецкий, Цейтлин (секретарь Бухарина) (Слепков Александр Николаевич – сторонник Бухарина, бывший редактор «Комсомольской правды»; расстрелян в 1937 году. Вместе с М. С. Цейтлиным, писателем В. Н. Астровым и журналистом Д. П. Марецким был наиболее известным публицистом так называемой школы Бухарина. Из них Большой террор удалось пережить только Астрову, до середины 50-х просидевшему в лагерях. – Б. С.) устраивают правую конференцию – обсуждают план борьбы с нами – одновременно заговор в сельском хозяйстве и т. д. и т. д. Вот фронт борьбы, – а я сейчас почти один, Вячеслав Рудольфович болен, Прокопьев болен.

Пока держусь. Я так мало сплю, что иногда засыпаю за столом. Ну, это не так уж важно. Жаль, что я уж очень постарел за этот год».

Расхваление Сталина и филиппики в адрес правых предназначались, конечно, не только Горькому, но и более широкой общественности, общавшейся с «буревестником», – в расчете, что окольными путями они дойдут и до ушей вождя. И по всей видимости, это письмо Горькому стало известно многим. Может быть, фраза из него каким-то образом дошла до чекиста-перебежчика Александра Орлова (Лейбы Фельбинга), который в мемуарах назвал Ягоду «верным сторожевым псом» Сталина. Но того не ведал Генрих Григорьевич, что Иосиф Виссарионович цепных псов долго не держит, предпочитает менять, а выбракованных в живых не оставляет. Кокетливо сокрушаясь, как он постарел за год, Ягода не знал, что умереть ему придется не своей смертью и сравнительно молодым.

Вверх по лестнице, ведущей вниз

Как сообщает Пудалов, дальние родственники вспоминали, «что уже в 30-е годы, будучи в Москве, иногда заходили к Ягоде в гости; он встречал приветливо, но в общении бывал неровен: однажды на довольно безобидную просьбу помочь с железнодорожным билетом не просто отказал, а вспылил, раскричался, крепко обидел». И делает следующий вывод о причинах падения Ягоды: «По-моему, тяжелый, неуравновешенный характер его и погубил: не умел вести «придворную» интригу, управлять своими эмоциями».

Но дело было не в характере, а в принадлежности Генриха Григорьевича к плеяде «старых большевиков» и его близости к группе Бухарина.

Когда в 1929 году стало известно о встрече Бухарина с бывшими лидерами оппозиции – Каменевым и Сокольниковым, руководство ОГПУ в лице Менжинского, Ягоды и Трилиссера вынуждено было 6 февраля 1929 года обратиться к Сталину со специальным заявлением, копия которого была направлена председателю ЦКК С. Орджоникидзе: «В контрреволюционной троцкистской листовке, содержавшей запись июльских разговоров т. Бухарина с т. т. Каменевым и Сокольниковым о смене Политбюро, о ревизии партийной линии и пр., имеются два места, посвященные ОГПУ: 1. На вопрос т. Каменева: каковы же наши силы? Бухарин, перечисляя их, якобы сказал: «Ягода и Трилиссер с нами» и далее 2. «Не говори со мной по телефону – подслушивают. За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ».

Оба эти утверждения, которые взаимно исключают друг друга, вздорная клевета или на т. Бухарина, или на нас, независимо от того, говорил или нет что-нибудь подобное т. Бухарин, считаем необходимым эту клевету категорически опровергнуть перед лицом партии.

Просим приложить наше заявление к протоколу объединенного заседания Политбюро и Президиума ЦКК, разослав участникам данного заседания».

Руководители ОГПУ допускали, что Бухарин мог сказать Каменеву что-то о поддержке «правых» Ягодой и Трилиссером. Поэтому разумно предположить, что определенная близость к группировке Бухарина у обоих чекистов была. Другое дело, что Николай Иванович наверняка преувеличил степень этой близости. Частые контакты Генриха Григорьевича по службе с председателем Совнаркома Рыковым и главой Московского городского комитета партии Углановым (Ягода состоял членом бюро МГК), а также дружеские попойки с ними во внеслужебное время еще не означали, что фактический руководитель ОГПУ готов поддержать правых в их попытке сместить Сталина. В любом случае заявление от 6 февраля 1929 года знаменовало собой окончательный разрыв с бухаринцами и переход к безоговорочной поддержке Сталина. Теперь песенка Бухарина была окончательно спета. Но Сталин связи Ягоды с оппозиционерами не забыл…

1 декабря 1934 года произошло событие, предопределившее дальнейшее падение Ягоды. В Смольном выстрелом в затылок был убит глава ленинградских коммунистов и один из ближайших друзей Сталина Сергей Миронович Киров. Его убийца, Леонид Васильевич Николаев, рабочий и член партии, ни в каких оппозициях сроду не участвовавший, мстил за несправедливое, как он считал, увольнение с непыльного места работы – из Ленинградского института истории партии. Сперва он думал лишить жизни директора института – непосредственного виновника увольнения, а затем остановил свой выбор на Кирове, оставившем без ответа его апелляции. Все многочисленные версии заговоров с целью ликвидации «Мироныча» опровергаются одним твердо установленным фактом. В тот роковой день Киров в Смольный не собирался, и их встреча с Николаевым оказалась чистой случайностью. О мотиве же, двигавшем преступником, исчерпывающе рассказал Генрих Самойлович Люшков. В качестве заместителя начальника секретно-политического отдела НКВД он расследовал покушение в Смольном, а потом благополучно бежал в Японию. В Токио Люшков заявил: «Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственностью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали и все они были преднамеренно сфабрикованы. Николаев, безусловно, не принадлежал к группе Зиновьева. Он был ненормальный человек, страдавший манией величия. Он решил погибнуть, чтобы стать историческим героем. Это явствует из его дневника». Люшков также опровергает мнение, что авария, в которой погиб охранник Кирова Борисов, была подстроена по приказу Сталина. С того момента, как последний распорядился срочно доставить Борисова в Смольный на допрос, до его гибели прошло всего лишь полчаса. Этого времени для организации покушения, со знанием дела утверждал Генрих Самойлович, абсолютно недостаточно.

Ягода понимал, что в связи с убийством Кирова НКВД могут обвинить в халатности. В Смольный, где располагались руководители ленинградской парторганизации, мог войти любой по предъявлении партбилета. Кирова постоянно сопровождал лишь один охранник, который в момент покушения отстал от своего подопечного. Это и позволило Николаеву выстрелить в свою жертву в упор. Генриху Григорьевичу неудобно было признать, что его люди ничего не смогли сделать с удачливым убийцей-одиночкой. Ягода попытался сфабриковать версию о связи Николаева с белой эмиграцией и представить его чуть ли не профессиональным террористом. Однако Сталин требовал искать сообщников Николаева среди зиновьевцев. Ягоде пришлось скрепя сердце подчиниться.

Сталин же использовал убийство Кирова с максимальным эффектом. Уже вечером 1 декабря он продиктовал постановление ЦИК, предписывающее дела о подготовке и совершении терактов вести ускоренным порядком и не принимать ходатайства о помиловании, приводя приговоры в исполнение немедленно. Очевидно, Иосиф Виссарионович давно обдумывал план устранения путем террора как бывших оппозиционеров, так и всех подозрительных людей в стране. Поэтому, когда представился удобный повод, ему не надо было долго размышлять над текстом чрезвычайного закона. Этот закон к тому времени уже сложился в его голове. Вместе с Николаевым в конце декабря расстреляли 13 человек, никакого отношения к убийству Кирова не имевших. В январе 1935-го Особое совещание при НКВД СССР осудило 77 человек из мифической «ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы» на различные сроки заключения и ссылки. Среди осужденных бывшие члены Политбюро Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев, которых заставили взять на себя «моральную ответственность» за выстрел Николаева. Всего в 1934–1935 годах по обвинению в этом преступлении репрессировали 843 человека. В феврале – марте 1935 года в ходе специальной операции НКВД из Ленинграда по решению Особого совещания было выселено около 12 тысяч человек – бывших дворян, офицеров, жандармов, торговцев, фабрикантов и прочих представителей «эксплуататорских классов». Но это были еще цветочки.

Программа Великой чистки как преддверия новой мировой войны излагалась в постановлении Политбюро от 15 мая 1935 года. Тогда были созданы Оборонная комиссия Политбюро «для руководства подготовкой страны к возможной войне с враждебными СССР державами» и Особая комиссия Политбюро по безопасности «для ликвидации врагов народа». Одновременно предписывалось «провести во всей партии две проверки – гласную и негласную». Ягода отнюдь не торопился репрессировать партийные кадры и в осуществлении «негласной проверки» не слишком преуспел. На первую роль в борьбе с «врагами народа» выдвинулся председатель Комиссии партийного контроля Николай Иванович Ежов, руководивший чисткой партии.

Но пока Сталин продолжал оказывать Ягоде знаки внимания. 7 октября 1935 года по предложению Генриха Григорьевича в ОГПУ были введены персональные звания. Сам Ягода с 26 ноября именовался генеральным комиссаром госбезопасности, что соответствовало армейскому маршалу. Форма у чекистов стала гораздо лучше армейской. Ягода теперь носил темно-синюю приталенную однобортную шерстяную тужурку с золотым кантом на воротнике и обшлагах рукавов, белую рубашку с черным галстуком, темно-серый шерстяной реглан и темно-синие брюки навыпуск с малиновым кантом. На рукаве тужурки красовалась большая золотая звезда, окаймленная красным, синим, зеленым и краповым шитьем, в центре звезды помещался красный серп и молот, а под ней – золотой жгут. Такая же звезда была и на петлицах. А подчиненные Ягоды щеголяли в синих фуражках с краповым околышем и малиновым кантом, в гимнастерках цвета хаки с серебряным или золотым кантом, в зависимости от звания (гимнастерки наркома и других высших чинов шили из коверкота), и в синих габардиновых бриджах с малиновым кантом. Но носить свою роскошную форму Генриху Григорьевичу довелось всего год.