Текст книги "Виктор Вавич (Книга 1)"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Занавес рывком дернулся вверх, и, вихляясь под музыку, вышла из-за кулис высокая немка. Она слегка поворачивалась на каждом шагу. Толстые ноги обтянуты белыми рейтузами, на лакированных ботфортах огромные шпоры. Пунцовая венгерка с желтыми шнурками шаром выпячивалась на груди. Уланка заломлена набекрень, в глазу блестел монокль, хлыстиком la belle Эмилия размахивала в такт музыке.
Немка щелкнула шпорами и взяла под козырек. Она улыбалась толстой, накрашенной физиономией – самодовольно и задорно.
Санька слышал отдельные иностранные выкрики под веселый мотив. Вдруг музыка сделала паузу. Эмилия пригнула колени и закричала всем своим испитым голосом:
– Kaval-ler-r-ri-ist!
Дзяв! – лязгнули тарелки. И оркестр понес дальше, а Эмилия маршировала по сцене, поводя тазом под музыку. И снова выкрики, пауза, – и:
– Kaval-ler-r-ri-ist!
Дзяв!
Рядом за столиком сидели двое. Военный чиновник с узкими погонами и красным воротником прихлебывал маленькими глоточками вино, мигал и глядел на сцену, будто что-то считал или примеривал. И его серое лицо с серой бородкой торчало над ярким воротником, как будто не от него голова, а с другого. Его сосед, толстый, с мясистой угреватой рожей, обгладывал куриные кости, обсасывал, и толстые, мясистые губы обхватывали, присасывались, как красные щупальцы. На золотом перстне блестящей бородавкой топорщился топаз. Черными мокрыми глазами толстяк то зыркал на сцену, то щурился куда-то в проход. Вдруг он закивал головой, помахал в воздухе салфеткой и, наскоро скусив хрящик, вытер жирные губы. Санька глянул, куда кивал толстяк.
Худенькая женщина, в черном обтянутом платье, меленькими шажками шла между столов и спин, – она придерживала подол платья и щепетильно пронизывалась в толчее, никого не задевая. Тонкий султан на шляпе грациозно раскачивался, тростинкой гнулась и маленькая женщина. Толстый господин еще раз вытер красные губы и схватил ее руку. Она смеялась мелким смехом, вздрагивала худенькими плечами; толстый сдирал с ее маленькой узкой руки перчатку, сдирал жадно, как будто раздевал и спешил. А она смеялась смешком и пожималась, как на холоду. Толстый наполовину содрал перчатку и впился, всосался губами в ладонь. – и Саньке стало страшно, вспомнились куриные косточки. Чиновник все так же прихлебывал из стакана, подняв брови, будто стараясь что-то вспомнить.
Но в это время оркестр заиграл вальс, на сцене уже торчала из кулисы доска: "№ 2". И Санька прочел Алешке: "Зинина-Мирская, известная русская каскадная певица". И вот, в открытом платье с блестками, в юбке тюльпаном в обычном костюме шансонетки, который носят, как форму, вышла не в такт музыке бледная женщина: она была набелена, и яркий румянец горел на щеке, как рана. Но зал загремел, затопал ей навстречу. Оркестр на минуту стал.
– Мирская, "Машинку"! – орал кто-то. – "Ма-шин-ку-у"!
Мирская, высоко поднимая голые локти, поправила лямки декольте и злобно глянула черными глазами на публику. Она была высокого роста и ловко сложена. Она стояла просто, и казалось – сейчас начнет ругаться, и вдруг улыбнулась, улыбнулась глупо, беззаботно и счастливо, – видно было, что она была пьяна. Она была в том хмелю, когда видят только суть вещей и не видят предметов.
Капельмейстер махнул палочкой, осторожно, вкрадчиво скрипки запели вальс, и Мирская, раскачиваясь в такт, запела – запела на всю залу глубоким, грудным голосом; она вздыхала, переводила дух, она ходила, приплясывая, по сцене, и от этого было грустней, – она в пьяном забвении останавливалась, и снова ее толкала музыка вперед. Она подходила все ближе и ближе к рампе, и Санька не мог отвести глаз от ее ярко освещенных ног в розовых блестящих чулках.
"Пусть цветы мои, – пела Мирская, – нежный аромат, о любви моей вам твердят"
И Саньке вдруг так захотелось, чтоб именно его она любила и так грустно, истомно ему пела эта вот женщина, на которую все смотрят сейчас, а она ни на кого, и ходит, как у себя в комнате. Алешка грустными глазами смотрел на сцену и резко опрокинул над рюмкой пустой графинчик.
Вдруг что-то хлопнуло: Мирская ткнула ногой, разбила лампочку в рампе. Она оборвала пенье и смотрела, подняв брови, себе под ноги. Потом нахмурилась, плюнула и пошла за кулисы.
Зал аплодировал, выл, где-то уронили посуду, и она зазвенела – два официанта заботливо ныряли там около столика.
Но занавес уже упал, оркестр играл другое,– его едва было слышно сквозь шум.– шел № 8.
Француженка, одетая желтой Коломбиной, с наивным лицом пела неприличные двусмыслицы, мило коверкая русские слова.
Санька с Алешкой спросили сосисок и второй графин. Они оба уж не могли его дождаться. Особенно Санька – он уже ехал, нужно было дальше, скорей и скорей. И скорость была в графине.
Саньке хотелось приютить тоненькую женщину, что сидела за соседним столом, вырвать ее от толстого, и хотелось томительной и отчаянной любви Мирской; мечталось, чтоб она прижалась к нему щекой, обхватила больно за шею и покачивала в такт вальсу, и тогда все, все готов отдать Санька, и все трын-трава, и пусть сейчас отовсюду напирает самое жуткое, а ему будет все равно, и пусть умрут так.
У Коломбины были такие изящные тонкие ручки, она так ими по-детски вертела, что Санька думал: "Хорошо, чтоб такая прыгала в комнате, а когда кто придет – убирать в шкаф, и никто знать не будет, а он будет чувствовать, что она там сидит, а как уйдут, он ее выпустит, и она снова запрыгает".
Массивная дама в огромной шляпе с длинным страусовым пером ломилась среди столиков. Санька едва узнал la belle Эмилию.
И вдруг все оглянулись назад, – Алешка подтолкнул Саньку:
– Гляди – Мирская!
Мирская шла в атласном пунцовом платье, окном белел квадрат декольте, на щеках уж не было румянца, черные брови, крашеные губы и алая роза в черных волосах. Пристальные глаза смотрели вперед, она не видела, как ей подставляли стулья у столиков. Санька смотрел во все глаза. И вдруг Мирская повернулась к нему и уперлась черным пьяным взглядом. Не останавливаясь, свернула она к студентам, взяла стул от соседнего столика и села рядом с Санькой. Алешка посторонился, Санька смотрел, не говоря ни слова.
– Не бойся, – сказала Мирская и стукнула костяным веером по столу, не разорю: спроси мне пива... больше ничего. – И сама крикнула на весь зал: – Григорий! Дай сюда пива.
– Ты хлопай этому, – ткнула Мирская Алешку, – он хороший человек. – На сцене жонглер ловил зажженные лампы.
– Какую сволочь стали подавать, – сказала Мирская, отхлебнув пива, попробуй. – И она протянула Саньке бокал, намеченный с краю красной губной помадой.
Санька отхлебнул вместе с помадой – ему думалось: "ее помада".
– Брось! – крикнула Мирская и ударила Саньку по руке, – бокал упал и разлился на скатерть. – Черт с ним, другой спросим, – говорила Мирская. Чего вы, дураки, одни сидели? А? Меня ждали? Да?
– Ждал, – сказал Санька.
Мирская пьяно покачала головой. Она силилась разглядеть Саньку сквозь муть хмеля.
Алешка пристально глядел на соседний столик. Маленькая женщина не смеялась, она сидела надувшись и глядела в сторону, запрокинув назад голову; толстяк сидел уже спиной к Саньке; он ворочался, толкал Мирскую; он наваливался сверху на худенькую девицу и что-то говорил ей в ухо, а она отмахивалась сложенной перчаткой, как от овода, от осы.
– Брось! -сказала Мирская и толкнула толстого. – Как тебя зовут? обратилась она к Саньке. – Саня, спроси сифон зельтерской. Скорей!
Санька застучал ножом. В зале официанты метались с посудой, дым от папирос затуманил воздух, общий гул рычал уж напряженной, пьяной нотой, уже все катилось, ехало полным ходом и звенело на ходу.
Мирская выхватила сифон из рук официанта и, обернувшись на стуле, ударила шипящей струей в жирный затылок соседу.
Толстый вскочил, закрывая руками шею, отскочила девица, чиновник попятился на стуле.
– Сволочь! – орала истерическим голосом Мирская. Чиновник мигал – не знал, смеяться или кричать. – Тоже сволочь! – крикнула Мирская и пустила струю чиновнику в лицо. – Сволочи, сволочи! – кричала Мирская.
Люди поднимались с мест, смотрели на скандал, радостно, с ожиданием. Официанты спешили, пробивались меж столов.
Алешка встал и схватил Мирскую за руку. Она как будто обрадовалась борьбе – подвывала, вырывала руку с сифоном, и вода фыркала и брызгала в соседей.
– Уймите пьяную бабу, что за игрушки! – рявкнул солидный бас. Где-то хлопали в ладоши. Мирская выронила сифон и повалилась на стул.
Официант что-то серьезно шептал ей в ухо. Мирская отмахивалась и болтала брильянтовыми сережками.
– В отдельный кабинет, господа студенты; неудобно так, знаете... назидал официант.
– Позвольте, это ж безобразие, – офицер подступал к Саньке. Па-аслуш-те. Вы отвечаете за вашу даму. Отввечаете? – Он был пьян и красными выпученными глазами смотрел на Саньку, моргая бровями.
– Мне нельзя в скандал лезть, понимаешь? – шепнул Алешка на ухо Саньке.
Вдруг Мирская поднялась со стула.
– Офицюрус, молчи! Молчи, Ленька! Оставь! Знаешь? – и она закачала пальцем в воздухе. – Идем ко мне! – Она взяла Саньку под руку. И, заметив задержку, самую неуловимую заминку (Санька потом долго это вспоминал), Мирская крикнула: – Ну, проводи, что ли, – она дернула Саньку вперед. Они под руку пошли через зал. Офицер попятился к своему столу. Алешка остался расплачиваться по счету.
– Ты не студент, ты дурак, – говорила Мирская в самое ухо Саньке, жарко дышала ртом, – и офицюрус дурак, а те... те сволочи... Сволочи! крикнула Мирская так, что соседи оглянулись.
Мирская жила тут же в гостинице, и тут в вестибюле ждала ее компаньонка, в ковровой шали, со злым напудренным лицом, с мушкой на щеке. Мирская остановилась в полутемном вестибюле, положила обе руки Саньке на плечи. Она раскачивала его и смотрела ему прямо в глаза пьяными, пристальными зрачками.
Санька насильно улыбался, он не знал, что делать со своим лицом, и все больше и больше робел, но глядел, не отрываясь, как входил, пробивался в него взгляд пьяной женщины, а Мирская рвалась глазами дальше, до дна. И Санька вдруг почувствовал, как укол, -дошла, и в тот же момент Мирская сильно толкнула его, так что он едва не опрокинулся назад.
– Иди!
Компаньонка зло резанула глазами по Саньке и повела хозяйку по ковру лестницы.
Мозуоли
САНЬКА выбежал из вестибюля – красный, ужаленный. Спешил скорей к Алешке. Официант сгружал посуду на поднос. Алешка поднялся навстречу Саньке.
– Идем, идем, – говорил Алешка, – или лучше я один пойду. Тут ведь шпиков тоже насажено. Здесь, понимаешь, не тронут, а дорогой. Ты иди...
– Нет, нет, вместе непременно. Ни за что, Алешенька, – говорил Санька, с жаром, с болью, чуть не плача. Алешка сверху глянул на него заботливо.
– Ну, пошли, пошли. У тебя есть на извозчика?
На улице уже дернуло первым морозцем, и лужи трещали и булькали под ногами. У Саньки было в кармане двадцать рублей – те, что он отложил: долг портному. Но теперь было важней всего забыть, залить рану.
– Гони прямо, – сказал он лихачу – одни лихачи и стояли глянцевым рядом вдоль освещенной панели.
Гордо зацокали подковы по мерзлым камням. Алешка оглядывался. Санька ерзал и жался к Подгорному.
– Сколько времени?
Было всего половина одиннадцатого.
– Куда-нибудь, куда хочешь, только бы выпить, выпить скорей, – просил Санька и ежился на морозном ветру, прятался за толстый зад кучера, он шаром вздувался перед носом седоков.
Они свернули в людную улицу, и Алешка дернул кучера за пояс:
– Стой!
Санька сунул трешку. Подгорный быстро шагал.
– Сейчас, сейчас. – Он рядил простого ваньку, – Санька не знал таких улиц.
На извозчике, под треск колес, Санька говорил:
– Положила руки и качает, и глядит, понимаешь, так глядит, дрянь...
Алешка кивал головой. Он не все слышал, но не переспрашивал.
– Нет... Хорошая баба, – говорил Санька, ободрившись.
– Да знаешь ты: заведись скандал с полицией, с околоточными, меня, брат, в участке б и оставили, – сказал Подгорный в ухо Саньке. – А не это, можно лихо было б этого офицюруса разыграть. Я ведь, знаешь, не отстану, раз уж такое дело...
– Да черт с ним... Не офицер меня... Э, все равно. Куда мы? Скорей бы!
Алешка привел Саньку в "Слон". "Слон" торговал до двенадцати. Была суббота, и не только в пьяном низу, но и во втором этаже было полно народа. Слободка пропивала получку.
Около тихой "музыки" сидело двое почтовых чиновников, и один, маленький и бледный, сидя на стуле, прислонился ухом к ее полированной стенке. Он обнял угол руками и, закрыв глаза, слушал. За шумом не слышно было тихих капель "музыки", и казалось – нелепо спит чиновничек, обнявши деревянный шкаф. Кудлатый дядя бил себя в грудь и в чем-то божился своему соседу, а тот тянул из кружки пиво и смеялся, глядя вбок.
Но и за другими столами шел всюду жаркий, до пота, разговор, спор, будто кто-то всем задал задачу, крепкую, путаную, и всякий наперебой тужился высказать, вытрясти наружу ее томящий смысл. Мелькали руки, кулаки стучали по столу – утверждали, требовали, и с треском стреляли по соседству бильярды, как беспокойная пальба.
Алешка огляделся. Ни одного свободного столика. Но он был тут свой и сразу нашел два пустых места у стола. За этим столом сидел солидный рабочий, в усах и с бородкой клинышком. Из-под пиджака выглядывала синяя рубаха с отложным воротником, со шнурочком-галстуком. Он сидел один и пил пиво не спеша.
– Можно присесть? – спросил Алешка. Рабочий с усмешкой глянул, секунду повременил и сказал с расстановкой:
– Покамест присядьте, тут двое еще в бильярдной, – он кивнул на дверь, – а придут...
– Ладно, мы пустим, – сказал Санька.
– Да уж придется, – рабочий снова усмехнулся и округлым жестом поднес кружку ко рту.
Саньке хотелось скорей войти в тот хмель, от которого он ждал, что разрешится боль, – как будто Мирская задрала кусок живой кожи и теперь надо или отодрать его прочь, или приклеить на место. Он жадно глотал пиво, как будто он бегом за версту прибежал сюда, в этот кабак. Рабочий поглядывал насмешливо; он был широкий, с широким лицом, и Саньке даже казалось, что он покачивается от напряженной важности. Санька допивал наспех третью бутылку. Алешка пошел потолкаться в бильярдную, и Санька остался один на один с рабочим. Саньку стало раздражать – с чего это такое презрительное величие: глядит иронически и молчит. Санька поглядел, куда б пересесть. Но сейчас же спохватился: "Ни за что! Подумает, что не выдержал, удрал. Надо спокойно. Спрошу что-нибудь. Просто".
У Саньки мутилось в душе от хмеля, от обиды. Он, глядя рабочему в глаза, сказал:
– Вы на заводе работаете?
– Да, работаем, – сказал, не спеша, рабочий, – не баклуши бьем.
– А кто же баклуши бьет? – Санька нагнулся через стол.
– А те, кто не работает, – с расстановочкой ответил рабочий и солидно чмокнул из кружки пиво. Он все насмешливо глядел Саньке в глаза. Глаза говорили: "Эх, вы, свистунчики!"
– По-вашему, студенты не работают? – спешил Санька. – Нет? Иной студент бедней вашего. По урокам весь день легко, думаете, зарабатывать... и учиться?
– Как мы учились, так одни подзатыльники и зарабатывали, – и он назидательно помотал головой, – вот-с как! Три рубля зря не дадут. Мозуоли. – И рабочий сунул через стол обе ладони к самому носу Саньки. Он подержал их так с минуту.
– Студент тоже, – начал Санька – ...вы ведь не знаете... В это время подошел молодой с кием в руке. Он налил себе в стакан пива и залпом выпил.
– Да-с, мозуоли, – сунул снова ладонь рабочий Саньке.
– Ты что, – спросил что был с кием, – форсишь или плачешься? Они тебе все одно не пособят. – Он налил еще стакан. – Дай ты мне еще двугривенный продулся, понимаешь? Да дай, что тебе – жалко? Я ж тебе в получку отдам... сколько за мной? Шесть гривен?
Но солидный глядел в стол и мотал головой.
– Черт с тобой, – сказал игрок. – На кий, не играю, – он передал кий, и какая-то рука схватила, унесла. Он стал переворачивать себе в стакан остатки из бутылок.
Санька долил из своей.
– Чего ты человеку мозолями тыкал? – заговорил игрок. – Студент только и есть, кто за нашего брата. Тоже высылают, не надо лучше.
– Тебе пива налили, ты и пошел заливать, – сказал солидный.
– Да плевал я на все и на тебя вместе.
Он допил стакан и сорвался к бильярду. Алешка не шел, и Санька не мог сидеть один с этим человеком, – он опять стал с усмешкой нажимать на Саньку глазами. Санька не мог собрать в себе сил, он не знал – заплакать ему или ударить бутылкой по голове этого человека. Санька вскочил, чтобы идти в бильярдную.
– А за пиво ваше мне, что ли, платить? Бутылки подкинут и гайда! сказал рабочий. – Маменькины сынки!
У Саньки уж были слезы на глазах; он, что было силы, стучал о стол, звал полового.
Санька втиснулся в бильярдную. Народ густо стоял вокруг игры, гудели, подкрякивали шарам:
– А ну-ну. Ну, еще! Ах, черт! Ну, что скажешь?
Игрок прицеливался в рискованный шар, все на секунду стихали, мерили глазами ход, шар с треском бил в лузу, – и опять гам.
– Так его! Теперь туза, туза режь.
– Не учи!
Санька искал Алешкину шинель. Алешка в углу, в табачном дыму, еле был виден за толпой. Он горячо говорил с каким-то рабочим в черной тужурке. Рабочий смотрел вниз, улыбался весело и лукаво и одобрительно тряс головой – круглой, стриженой. Алешка ткнул рабочего в плечо и протиснулся к Саньке:
– Идем, идем, сейчас пойдем, – встревоженно-заботливо сказал Алешка.
– Выпить, выпить бы... совсем, – со злой болью сказал Санька; он обиженно, хмуро глядел вокруг.
Алешка кивнул рабочему, который не сводил с него глаз, взял Саньку под руку и потащил вниз. На лестнице рабочий догнал их.
– Знакомься – Карнаух, – сказал Алешка.
Карнаух дружески улыбнулся Саньке, и улыбнулся весело, глянул живыми, умными глазами, будто хотел сказать: "Вот сейчас штуку отдерем, никто не знает, мы одни".
– Выпить хотите? Насовсем? Простое дело: у стойки сотку столбыхнуть, пятак всего, а вино на пиво – диво.
Он распахнул дверь вниз. Внизу стоял такой густой рев, что Саньке показалось, что не пробраться через это орево, будто забит весь воздух криком, и больше места нет. Тут были все в поту, в жару, красные, все орали хриплыми голосами, чтоб расслышать друг друга. Кто-то схватил Саньку за шинель и кричал:
– Нет, пусть студент вот скажет, справедливо это или нет. Господин студент! – Пьяный встал, качнулся, сосед толкнул его на стул.
В конце трактира сквозь дым и пар было видно, как человек стоял во весь рост – взлохмаченный. Размахивал шапкой, разевал рот – песни не было слышно за стеной крика.
Карнаух впереди пробивал путь к стойке, и, когда Санька дотянулся до мокрой скатерти с объедками огурцов и колбасы, там уж стоял бокал с водкой – "большая", как звалась эта мерка в трактире.
– Вали и пошли, – сказал Карнаух.
Он следил, как Санька неумело, глотками, пил водку, будто лимонад.
– Огурца пососите, – ткнул пальцем Карнаух. Но Саньке было противно лезть в эту тарелку, где грязными кружочками были навалены резаные соленые огурцы.
У дверей саженного роста швейцар, в пиджаке и фуражке с темным галуном, стоял, лениво прислонясь к притолоке, и сплевывал на пол семечки.
На улице показалось тихо, как в могиле, даже уши тишиной заложило, а свежий воздух холодной водой какой-то чудился Саньке. Алешка вел его под руку и о чем-то говорил вполголоса с Карнаухом. Хмель грузно наседал на Саньку, подкашивал ему ноги. Он уж начинал спотыкаться, и Карнаух взял Саньку с другой стороны.
– Мозу-оли! – вдруг выдыхал Санька слово. – А если у меня... Алеша, пусти руку.
Санька растопыривал пятерню и, выпячивая губы, выводил голосом:
– Мозу-оли!.. Сволочь какая!
– Да ты не ори, – смеялся Карнаух, – мозуоля! Наступил ему кто?
Они с Алешкой вели Саньку по темным слободским улицам. Санька спотыкался о мерзлые комья грязи. Его то бросало вперед, как будто он бежал с крутой горы, то вдруг откидывало назад, и он останавливался. Первый раз он был пьян совсем.
Потом за какой-то порог зацепился Санька, чуть не упал – очень не хотелось вставать. Повис на чьих-то руках. Больно и тошно вонзилась лампа в глаза. Санька сел – черт его знает, что оно под ним было, но мутно голову клонило куда-то в омут, и вот понеслось и закружилось в голове. Санька сжал глаза, съежился, поджался, чтоб как-нибудь укрепиться в этом вихре, и коснеющей рукой поднял ворот шинели, – его трясло от холода мелкой, тошной дрожью. И захотелось согреться, прижаться , и до слез стало жалко себя как собака в осенний дождь в холодной грязи. И вдруг почудилось, как жарко в ухо говорит женский голос, и где-то внутри тепло запело:
Пусть цветы мои,
Нежный аромат.
И так захотелось прижаться к теплому и чтоб кто-нибудь согрел и пожалел. Но все это острой секундой промахнуло в груди, и Санька провалился в хмельные потемки.
Сквозь муть, сквозь обрывок сна белой полосой прошло сознание, холодное, прозрачное, как утренняя вода. Санька, не открывая глаз, слушал, как осторожно звякала посуда и глухо говорили жующие голоса. Но думать было больно и тошно: все равно, там увижу, что. И Санька перестал напрягать внимание, и как теплой водой его залил сон.
Наконец Санька открыл глаза. Прямо перед ним на грязных обоях весело и уверенно жило солнечное пятно. Казалось, шевелилась и дымилась мохнатая бумага. Санька, не двигаясь, глядел на живые разводы и пятна и слышал густой, ровный голос колокола, далеко за окном.
Звякнула щеколда, и незнакомый голос осторожно спросил:
– Что, все спит?
– Полным ходом заваливает.
"Где это я?" – подумал Санька. Без страха подумал, с тягучим интересом, и пошевелился.
– Да не! Валите, спите, – услыхал он над собой.
Санька поднял больную голову и огляделся. Совершенно незнакомая комнатка, и совершенно незнакомые люди. Санька растерянно спешил сообразить, как он сюда попал. Он смотрел то на молодого в чистой белой рубашке в полоску, то на другого постарше, что снимал пальто и живыми заигрывающими глазами глядел, теребил Саньку.
– Скажите, вы не знаете, где это я? – сказал Санька и сел на кровать в своей шинели с поднятым воротником.
Оба человека рассмеялись. Молодой парнишка гоготал в голос.
Санька мотал головой, голова трещала, и тошная муть поднималась изнутри.
– Голова? – спросил участливо старший. – Враз поправим. А мозоля не болит? – И он засмеялся.
Как в открытое окно, сразу глянул на Саньку "Слон", гомон и звон.
– А Алешка?
– Алексей ушли, – сказал молодой парень и переглянулся со старшим.
Но старший рылся уж в карманах пальто, лазил по кармашкам тужурки, брякал медяками.
– Сейчас поправим.
– У меня деньги есть, – сказал Санька через силу и полез в тужурку.
– Не надо, зачем? Новое дело. Мы сейчас!
– Сорок семь... Полтинник надо. Да говорю – не поверит она, – слышал Санька, как сговаривались хозяева.
– Ну, давайте три копейки, коли есть, и квит. Санька хотел достать и рассыпал по полу мелочь. Молодой сорвал со стены шапку и выбежал.
– Сейчас я чайник поставлю, – сказал старший и выскочил следом, бренча жестяной крышкой. Санька снова повалился на кровать.
Червяк и машинка
САНЬКА сидел за столом, против окна, на солнце. Он ежился в шинели внакидку. Дмитрий Карнаух сидел в углу, наливал чай. Солнце просквозило золотую струю, и пар, переваливаясь, не спеша, крутясь, поднимался в луче.
Полбутылки водки и толстая граненая рюмка стояли перед Санькой. Ему тепло было смотреть на чай, а Карнаух кивал на бутылку:
– А вы вторую! Ни черта, что не лезет, а вы ее нахально. Ей-богу, налей! – крикнул он парнишке. Санька, содрогаясь, выпил вторую, он никогда не опохмелялся.
– Да, да, – говорил Карнаух, подставляя Саньке стакан, – нарядили мы его в твинчик, поверх надели дипломат, вроде бушлатика, я ему брюки свои дал, шапку-невидимку, и стал наш Алешенька вроде кузнеца Вавила, – и Карнаух загоготал, – смех, ей-богу! Паспортина железный. Он мне в "Слоне" говорит: "Полет надо делать". Я ему говорю: "Вались ко мне и утром шагай до Ивановки", там на машину и понес. Там люди есть.
Санька держал стакан чаю, жег и грел руки.
– Фартовый, – сказал парнишка, дуя в блюдце. – А вы вместе учитесь?
– Да! А стойте, – вдруг живо сказал Карнаух и лукавой искрой бросил на Саньку, – вот-вот. Я про червяка.
– Да ты брось, – сказал паренек, – у человека голова болит, и ты с червяком своим! – И подсунул свою чашку Карнауху.
– Да чего, пускай они пьют, а я буду рассказывать, – Карнаух наслонился на стол. – Вот червяк, – он вытянул указательный палец, – и этого червяка я в землю. – Карнаух накрыл палец другой рукой, крепко прижал ладонью к скатерти. – И вот ему ползти. А, что ты скажешь?
– Да брось ты, пристал! Налей чаю-то!
– Сам наливай, – бросил Карнаух, не обернувшись; он в самые глаза глядел Саньке. – И вот сзади тебя земля, спереди земля, с боку, с другого. А ему ползти. Кабы в запасе был кусок пустопорожнего места, так он бы сейчас землю туда бы пересовал и сверлил бы ход вперед. А? А ежели вот вплотную, – и Карнаух прижал со всей силы палец, так что скрипнул стол. Поползет он? Нет? – И он щекотал Саньку своими живыми зрачками.
– Должен поползти... – сказал Санька, помедля.
– Должен! – крикнул Карнаух. Он вскочил со стула. – А если я тебя в кирпичную стенку замурую и должен ты ползти, – куда ты, к черту, сунешься? Ха!
Карнаух весело и задорно глядел на Саньку.
– Замуруют тебя, погоди, – бормотал парнишка, тянулся за чайником.
– А он ползет, стервец. Ползет, как прожигает. Я опробовал. – Карнаух сел. – Выбрал я такой, сказать, ящик, – он огородил на скатерти руками четырехугольное место. – Земли туда натрамбовал, поймал червяка, туда его, сверху опять землей. Намочил, нагородил три кирпича. – Карнаух показал над столом рукой. – Дал ему сутки сроку, – пусть, как хочет.
– А он, скажи, у меня и подох наутро, – ворчал парень.
– Ну, скажите, прохвост! Уполз ведь в самый угол, – еле сыскал, – в самый, что есть, низ прокопался. Жрет он эту землю? Черт ведь его знает. Вот вы скажите, – знаете, как это он? А?
– Понемногу, расталкивает кусочки... – начал Санька.
– Да нате вам червяка, – Карнаух заерзал на стуле, огляделся, нет ли где, – возьмите вы его, растолкайте-ка червяком, не то землю, а вот хлеб, сказать, этот. Он же тля-мля, вроде ничего – кисель. А вот, гляди! Карнаух весь засветился. – А вы говорите тля-мля, вот и тля!
– Не знаю, – сказал Санька, глядя как в блюдечке, в чае, жмурится солнце, – не знаю, не читал как будто про это. Наверно, есть где-нибудь в книгах.
– А самая лучшая книга, – вскочил Карнаух, – во! – Он повернулся к полке и достал толстый переплет, из которого торчали замусоленные углы страниц. – Во! – Карнаух хлопнул ладонью по книге. – Книга Верна. Уж верно, не верно, а что здорово, так да. Читали?
Санька открыл книгу и узнал знакомые картинки из "Капитана Немо" Жюля Верна.
– Вот бы такую штуку смастрячить. Набрать ребят – уж чтоб во! Карнаух выставил кулак. – И пошел под воду. А?
– А там здорово набрехано? – заглядывал Карнаух Саньке в глаза, когда тот переворачивал страницы; милой и сердечной казалась ему эта книга на скатерти с синими линялыми кубиками. – Вот мне Алешка говорил, – продолжал Карнаух, – что вы там в лаборатории все. Да?
– Да, я химик, – сказал Санька, едва отрываясь от затасканных иллюстраций.
– Это что же?
– Да вот узнаем, что из чего состоит.
– Состав?
– Да, да, состав. Разлагаем.
– А вот лист – тоже можно знать, из чего составлен? – Карнаух сорвал листок герани с подоконника и расправил на скатерти перед Санькой.
– И лист тоже.
– Разложить?
– Да, разложить.
– В пух? А потом снова скласть, чтоб обратно лист вышел? – Карнаух совсем зажегся и, запыхавшись, спрашивал Саньку.
– Нет, не можем.
– Вот что, – сказал упавшим голосом Карнаух и бросил лист на подоконник.
– Нет, некоторое можем. Вот можем запах сделать. Фиалковый или ландышевый, и никаких цветов за сто верст пусть не будет. Все в баночках, в скляночках.
– И настояще фиалками будет?
– В точности, – сказал Санька с удовольствием.
– Ах ты, черт! – Карнаух отвалился в угол на стул и с треском тер рука об руку. Он уж с благодарным восторгом глядел на Саньку. – И до листа дойдут. Дойдут. – Он стал искать лист на подоконнике. – А вот что я вам покажу...
– Я пойду, – сказал парнишка и встал. Он протянул Саньке руку, уважительно и крепко пожал. – Ты с ключом, Митька, не мудри, ну тебя к дьяволу, а положи просто под половик. Что у нас брать-то? А то сезам устроишь, хоть у соседей ночуй.
Карнаух рылся в крашеном шкафчике, что висел в углу на стенке. Наконец он вернулся к Саньке и поставил на стол машинку. Она была тонко и мелко сделана, отшлифованные части сияли на солнце. Санька с любопытством оглядывал машинку и чувствовал, как напряженно глядит из-за спины Карнаух.
– Что это, по-вашему? А? – спросил, наконец, Карнаух. Санька молчал и заглядывал сквозь рычажки и колесики.
– Ну, а так? – Карнаух пальцем шевельнул в машинке, и она сделала движение. – Что? Не понимаете? Ну, ладно. Она не кончена. Как готова будет, позову смотреть. – Он бережно взял машинку и, любуясь дорогой, поставил в шкаф.
Солнце стало уходить со стола. Санька поднялся идти.
Он теперь оглядел всю комнату. Две узких кровати, стол, три стула, полка и висячий шкафчик, – Санька все уж тут знал. Он заметил на стене вырезанный из журнала портрет Пастера и рядом с ним голландской принцессы Вильгельмины.
– А красивая баба, – сказал Карнаух, – мухи уж только попортили, сменить пора, – и содрал Вильгельмину. Карнаух проводил Саньку до конки.
– Уж слово дали, так буду ждать, – он до боли даванул Саньке руку.
Седьмая
ПО ПУСТОЙ, блестящей от дождя мостовой трясся на извозчике Башкин с городовым. Городовой сидел, съехав на крыло пролетки, оставив сиденье Башкину. Рукой он держался за задок и подпирал спину Башкина. От этой мокрой, твердой, деревянной шинели, от крепкой, как спинка, руки городового, от толстого красного шнурка, тяжелого, как железный прут, и от мокрых, как будто металлических, голенищ на Башкина вдруг пахнуло твердой силой, силой кирпичного угла. Первый раз Башкин был рядом с городовым и подумал с тоской, с почтительным страхом: "Вот они какие, городовые-то".
Извозчик методично и лениво подхлестывал клячу. Холодный дождь с ветром резал навстречу. Башкину стало холодно, и он калачиком засунул руки в рукава. Он не решался заговорить с городовым – нет, ни за что, такой не ответит.
Башкин не знал, как ему сидеть: то он наклонялся вперед, то отваливался на руку городового. Наконец он съежился и вобрал голову в плечи, поводя спиной от озноба.
– Ничего, недалече уж, сейчас приедем, – сказал городовой. – Погоняй, ты. – Городовой сморкнулся и подтер нос дубовым мокрым рукавом шинели.
