Текст книги "Виктор Вавич (Книга 1)"
Автор книги: Борис Житков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
"Да почему это передовитость меряется еврейским вопросом? Да скажите, пожалуйста! Так эксплуатировать свою угнетенность!" Тиктин встал, сложил газету и шлепнул ею по грязной тарелке.
– Претензии какие, – сказал он громко.
– Александр Андреевич спрашивают... Просить? – вынырнула курьерова голова.
– Дмитрия Михайловича ко мне, бухгалтера!
Тиктин ходил по ковру мимо стола и подбирал аргументы.
"Бесправие? Да, пожалуйста, пожалуйста, возьмите вы ваши права, пожжжалуйста!"
И ему хотелось швырять все веши со стола, все, все до одной – как будто он кидал права.
"Пожалуйста, ради Бога, и еще, еще!"
И хотелось выворотить карманы брюк: "Получайте! И тогда уж..."
Ему чудилось, что у него сзади болтается какой-то хвост, тесемка, за которую его можно дергать, вроде косички у девочки, за которую ее треплют мальчишки.
Он взял грязную газету и, пачкая руки в пюре, стал искать подпись: "Homo".
"Скорей бы Дмитрий Михайлыч!"
– А вот, слушайте, Никитин векселя выкупил?
– Да, известили, Андрей Степаныч, – и Дмитрий Михайлыч кинул веселый глаз на "Новости".
– Да! Читали? – спросил Тиктин, как будто сейчас вспомнил про статью. – Полюбуйтесь! – и ткнул к самому носу бумагу.
– Да чепуха! Наверно, у него брат без места.
– Так, извините, ведь это же печать, это же имеет общественное значение. -Тиктин наступал на бухгалтера и бил тылом руки по газете. Национализм? Озол – русский? – Тиктин сделал грозную паузу. – Хмелевский русский? Я спрашиваю. Дзенкевич, Мюллер, Анна Христиановна? Так вот, не видеть этого, – чеканил слова Тиктин.– Это скажите мне: чей национализм? Тех, кто только одну свою нацию и видит. Так зачем врать-то? – И Тиктин потряс скомканной газетой у самого носа бухгалтера и решительно, комком, швырнул газету под стол.
Бухгалтер смеялся.
– Я горячусь, потому что пошлость, пошлость сплошная, – говорил, переводя дух, Тиктин. И толкнул газету ногой.
– Да вы спросите, – все смеясь, говорил бухгалтер, – вы их спросите: есть ли хоть один русский в конторе у Брунштейна, у Маркуса? Да пойдите найдите хоть одного русского приказчика хотя б у Вайнштейна.
"Мысль!" – подумал Тиктин. И как будто отлегло. И он сказал добрым, резонным голосом, как будто от усталости;
– Да нет, помилуйте, итальянцев я ж могу ругать? Даже ненавидеть! А тут почему-то обязан все время под козырек, – Тиктин вздернул плечом.
– Да наплюйте, Андрей Степаныч, ей-богу.
– Да нет! Наплевать, конечно. Но если вся наша общественность вот в этаком вот... – и глянул под стол. – Так, значит, Никитин извещен? – сказал Андрей Степаныч, садясь за стол. – Отлично.
Бухгалтер вышел.
– Просить? – просунулся курьер.
– Погоди, – Тиктин встал, обошел стол и, оглянувшись на дверь, поднял газетный ком и засунул в корзину.
– Почему я обязан? – говорил про себя Тиктин, выходя из кабинета.
– Александр Андреич были, – подошел курьер.
– Где же? Когда? – сказал Тиктин, оглядываясь.
– Я спрашивал, – завтракали, не велели принимать.
– Ну? – спросил Тиктин, раздражаясь.
– Пождали, пождали и ушли.
– Фу! Глупо как, – и Андрей Степаныч нахмурился. Вспомнил записку: "десять рублей дозарезу". – Обиды уже? Здрассте, не хватало, – бормотал Тиктин, шагая. – Да почему я обязан, черт возьми? – и Тиктин повел плечами, будто сбрасывал тулуп.
Он, нахмурясь, вошел в зал. Взглянул на служащих, на спину бухгалтера и сейчас же сделал беззаботное лицо.
"Еще подумают, что из-за этой ерунды хмурюсь".
По дороге домой Тиктин твердо смотрел перед собой и тщательно, не спеша, отвечал на поклоны. Шел, чувствовал свою широкую бороду, будто ему привесили ее всем ее волосатым объемом. Тиктин, не поворачивая головы, осторожно трогал глазами лица прохожих.
"Действительно, сколько еврейских лиц?" – подумал Тиктин, в себя, под шубу.
Не буду
– ВЫ ЗАНИМАТЬСЯ? – спросила Таня. Филипп топтался на коврике, вытирая ноги и в полутемной прихожей взглядываясь в Таню. Таня шагнула и подплыла по скользкому паркету. Повернула выключатель и упором глянула Филиппу в глаза. – Заниматься? – А сама так подняла брови, как будто в ответе вся судьба Филиппа.
В квартире было по-пустому тихо. Филипп поглядел на свои ноги и еще раз ковырнул половик.
– А что? – сказал, наконец, Филипп, передохнув.
– Говорите прямо: заниматься?
Таня была в блестящем черном шелковом платье – как в доспехах. Красным огнем горела на груди брошка. Змеей бегал свет на черных тугих рукавах.
Филипп покраснел.
– А что, ее нет? Не будет нынче? – И Филипп глядел на Танины волосы, зачесанные, ровного орехового цвета. И Филипп видел, что их нельзя тронуть, что, как на картинках, не для него.
Таня молча глядела, как краснел Филипп, потом повернулась и кивнула подбородком на дверь:
– Сядьте там и подождите. – Повернулась, пошла тонкими каблучками по зеркальному паркету, и черным факелом шло внизу отражение. И Таня пропала в зеленом мраке коридора. Филипп шагнул в темную дверь, нашарил на притолоке выключатель. Вспыхнул свет, и сразу встали вокруг богатые кресла, блестящий полированный стол на фигурных ножках, атласный диван, стеклянным пузырем вздулись часы на камине.
Филипп сидел на кончике кресла со своими серыми книгами и смотрел, как тихо стояли пальмы со строгими листиками. Он прислушивался, не стукают ли Танины шаги. Но было совершенно тихо. Прошло минут пять. Волшебно блестел полированный рояль в углу, и стол гордо, высокомерно ставил на паркет каждую из четырех резных лап.
"Большое дело, подумаешь", – тряхнулся Филипп. Он потянулся к столу и стал перекидывать толстые страницы альбома. Важные господа и дамы глядели со страниц. Филипп с опаской опрокидывал страницы дальше и дальше. Искал, искал – вот она. Таня глядела с портрета прямо в глаза, открыто и просто. Филипп повернул альбом поудобнее.
"Вот с такой бы..." – подумал Филипп и сказал вполголоса:
– Нет, почему – заниматься?.. А спросить просто напиться, это всюду можно. – Филипп встал, вышел в коридор и громко зашагал туда, куда скрылась Таня. Он шел по темной комнате, где-то впереди ему мерещился мутный свет. И вдруг из темноты веселый голос:
– Вы чего ищете?
– Да напиться, – сказал Филипп, и слышно было, что улыбался.
– Хотите с вареньем?
И Филипп слышал, как зашуршало шелковое платье. Зашуршало, повторяя, обозначая ее движения в темной тишине. Легко стукнули каблучки, как будто одни туфельки шли без ног, и на Филиппа пахнуло запахом духов. Томным запахом и свежим, будто что вспоминаешь хорошее. Таня в темноте звякнула графином, еще чем-то, и вот зазвонила, запела ложка в тонком стакане.
– Пейте. Попадете в рот? Вот, вот, берите.
Филипп захватил Танины пальцы со стаканом и чуть – самую малую чуточку – придержал в своих.
В это время заурчал слитной дробью звонок в прихожей. Таня выскользнула в двери, Филипп вертнулся ей вслед и видел в полутемных дверях ее силуэт. Мутным блеском полохну-ло на повороте шелковое платье.
Филипп глотнул и, нащупав стол, поставил стакан. Он совсем красный вышел в прихожую к Наденьке. Тани уж не было.
– Давно? – спросила Наденька, скалывая с прически мокрую шапочку. – А книжки? Филипп прошел в гостиную.
– Сидели альбомы разглядывали, как у доктора в очереди? – говорила насмешливо Наденька и, прищурясь, глянула в открытый альбом. Танины глаза упрямо в упор глядели с карточки. Филипп быстрым пальцем закинул крышку.
Наденька ходила за спиной, плотно ступала, не шуршала на ходу юбка, и мокрые Наденькины виски весело блестели, когда она подсела к Филиппу.
Она повторяла что-то, слегка потряхивая книгой перед глазами Филиппа. Филипп не понимал слов, хоть повторял их за Наденькой, и вдруг услыхал совсем издалека просящую, терпеливую ноту:
– На вопрос "что делает?" – "купается" – мягкого знака не надо, не надо, не надо ставить!
И само у Филиппа в голове кончилось:
– Не надо, Филенька.
И Филиппу вдруг стало стыдно и захотелось положить голову – на шерстяную кофточку, на эти серые пуговки – щекой и говорить:
"Ну, не буду, не буду, больше никогда – вот ей-богу – никогда не буду".
Филипп встал и, шагая по комнате, стал приговаривать:
– Не пишется, не пишется. Ага! Не пишется.
Встала и Наденька и насмешливым уж тоном спросила:
– Что это нынче с вами? Может быть, вам уж надоело? Тогда не надо, не будем, – и сощурилась, чуть подняла головку.
Сухим горлом говорила Наденька: "тогда не надо". Строго глядела в глаза Филиппу. Строго и с болью.
– Может быть, не надо? Бросим?
– Да я ведь нынче только, как это, черт его, – Филипп с натугой улыбнулся, ему хотелось скорей шагнуть, подойти ближе к Наденьке. Но не мог, будто протянулась рука и не пускает. Он не смел оттолкнуть эту руку в сторону, стоял, вертел в жгут свою тетрадку и то взглядывал в пол, то снова в глаза Наденьке.
– Да я... – начал Филипп и стукнул мятой тетрадкой по столу.
– Вы подумайте, – перебила его Наденька. – А сегодня мы больше заниматься не будем.
Наденька резко повернула голову, хотела идти, и выпала из прически гребеночка и мелко стукнула о паркет.
Филипп бросился и раньше Наденьки поднял. Наденькина ручка схватила гребеночку, схватила жадно, суетливо, как вырвала. Хорошенькая маленькая ручка из белого рукавчика. Ручка всеми пальчиками схватила гребенку, потыкала ее в волосы и приладила там.
Филипп вышел за Надей в прихожую и не знал: раньше ее выйти или потом. Вместе нельзя было. Наденька молча, проворно застегивала пуговки, Филипп надел шапку и озабоченно лазал по карманам тужурки и все думал:
"Спросить, что ли, когда в следующий раз, или уж обождать – на кружке спросить?"
А Наденькины ручки затягивались уж в серые замшевые перчатки. Сейчас, сейчас уйдет. Наденька втаптывала ноги в калоши.
– Чего ж обижаться, товарищ Валя? – и вышло у Филиппа хрипло, басом.
– Одним словом, подумайте и скажите. Прощайте!
Наденька проворно повернула французский замок и хлопнула дверью.
Филипп остался в тихой квартире. Ни шороха, и тоненько тикают часы в гостиной.
И он представил, как Наденька теперь шагает твердыми, обиженными шажками по мерзлому, хрусткому тротуару. А сзади из темной тишины, он чувствовал, идет – черт его знает что. Он глянул назад – мутно зеленела темнота в комнатах, и будто без шума ходит черная тень.
"Догнать, догнать", – вдруг хватился Филипп Наденьки. Вырвался в двери и скатился с лестницы.
На улице катил ветер, всю улицу во всю ширь занял, рвал, нес – никому нет дороги. И на тугом черном небе мигали звезды – сейчас их задует ветер.
Филька сунул за пазуху книги и побежал навстречу ветру. Он пробежал квартал по пустой улице и пошел, запыхавшись, против ветра.
Нет ее! Нет, не видать.
"Да черт! Больно надо!" – сказал Филипп и свернул в переулок. Тут было тихо, и только слышно было, как ходил над головой ветер, громыхал железными крышами, выл в проводах.
Варвара Андреевна
ВАВИЧ начистил ботфорты, натер суконкой. День был ясный, и солнце с неба щурилось пристально на землю. И ласковым блеском плескалось солнце по тонким голенищам. Он шел первый раз в участок, шел представляться приставу. Покачивалась шашка на боку, полоскалась в солнце. Вавич выступал по тротуару и украдкой косился на стекла витрин. И чем больше Виктор взглядывал, тем пружинистей и элегантней шагал. Поворачивался боком, пропускал дам и приподнимал правую руку – не то козырнуть, не то бережно поддержать. Городовые отдавали честь. Виктор деловито принимал, и белая перчатка прикасалась к козырьку. Виктор плыл и плыл, торжественная походка сама несла.
Как рукой, мягко и зыбко подгребала панель подошва, и тротуар упруго уходил назад. Виктор пересек Соборную площадь, чуть запылились ботфорты.
Молча, не рядясь, ступил на подножку пролетки. Извозчик обернулся.
– Куда прикажете?
Виктор, не глядя в лицо, внушительно сказал:
– В Петропавловский.
"Очень, очень натурально вышло", – подумал Виктор.
Очень трясло, но очень лихо подпрыгивали на плечах погоны. Виктор выставил вперед левую ногу, правую подобрал назад, правым кулаком он уперся в сиденье. Когда въехали в Слободку, Виктор почуял, что уж близко, близко.
"Господи, благослови! – молился вдуше Виктор. – Господи, ради Грунюшки моей, помоги, Господи". Хотелось перекреститься. Он с радостью закрестился на Петропавловскую церковь.
А вот, вот он, участок. Городовой ходит у закрытых ворот. Каланча. И вот вывеска:
УПРАВЛЕНИЕ ПЕТРОПАВЛОВСКОГО ПОЛИЦЕЙСКОГО УЧАСТКА
"Не очень ли франтом?" – схватился Виктор. Он поднимался по потрепанной, обшарканной деревянной лестнице. Визгнул блок в дверях. Виктор шагнул, и грубо брякнула сзади дверь.
И сразу запах, кислый запах загаженного пола, прелой бумаги и грязной человечины ударил в лицо. Грузный городовой у дверей потянул руку к козырьку и, насупясь, глянул на Виктора.
Виктор быстро закивал ему головой и махнул белой перчаткой – Виктор искал глазами старшего.
Барьер шел поперек комнаты, липкий, захватанный. Какой-то люд толпился и тихо шушукал у барьера, все без шапок, а из-за барьера над ними торчала старая, обтрепанная полицейская фуражка и хриплый бас покрикивал:
– Не могу, не просите. Да не морочьте мне голову. Ну вас! Извозчик все приглаживал волосы, вставал на цыпочки и через головы охал:
– Дозвольте ехать, за что страдаю?
– Ты почему ж не за решеткой? – крикнул из-за барьера надзиратель. Все примолкли и глядели на извозчика, глядели строго, помогали квартальному. Расступились. И тут Вавич увидал надзирателя: опухлую физиономию, свислые седые усы, потертый, засаленный казакин. Надзиратель мимо извозчика уставился на Вавича и вдруг заулыбался: – Вам господина пристава, наверно?
– Мне идтить? – шагнул извозчик и прижал шапку к груди.
– Пошел вон! – буркнул квартальный и улыбчатым голосом обратился к Виктору: – Пройдите налево в кабинет, – и сделал выгнутой ладонью дугу влево.
– Идтить, значит?
– Иди, ступай, дурак, – зашипело кругом.
– Проводи! – крикнул квартальный городовому.
Виктор шаркнул и козырнул. Все обернулись и проводили Виктора глазами до двери.
Виктор прошел канцелярию, – те же вонь и дым, дым. Папиросный едкий дым щипал глаза. Виктор не глядел по сторонам: впереди на матовом стекле черным было написано:
КАБИНЕТ ПРИСТАВА
Городовой присел, придержав шашку, и глянул в замок.
– Стучите! – шепотом сказал он Вавичу. Вавич постучал, и заколотилось сердце. Сейчас услышит главный голос – и вот, какой он будет? "Вдруг сразу злой, ругательный. Наверно, ругательный, – решил наскоро Виктор. – Сейчас рявкнет". И тотчас услыхал:
– Войдите, кто там? – голос ясный, округлый и спокойный.
Виктор распахнул дверь и шагнул с левой ноги. Шагнул верно и мягко и плотно пристукнул правую пятку. Он сразу вдвинулся в комнату и с рукой у козырька замер перед столом. Стол стоял против двери, и там за столом, с толстенным мундштуком в усах, сидел большой, грузный старик. Он секунду глядел, подняв брови, на Виктора.
– Честь имею явиться, – начал Виктор военным голосом. И старик встал и вынул мундштук изо рта. – Честь имею явиться; по распоряжению его высокоблагородия господина полицмейстера прибыл в распоряжение вашего высокоблагородия.
Старик улыбнулся.
– Фу! Даже напугал!.. Вавич? Господин Вавич?
– Так точно, Виктор Вавич, – отчеканил Виктор и все не отпускал руку от козырька. Это он твердо знал и верил, что не сфальшивит.
– Очень, очень рад, – и старик протянул руку. – Николай Аркадьич прислали?
Виктор снял фуражку, махом сдернул с правой руки перчатку и, пожимая пухлую руку пристава, шаркнул, – и вышло громко, как на бильярде.
– Присаживайтесь, – пристав вставил мундштук в рот. – Курите?
– Так точно, – кивнул Виктор.
– А я вот бросаю, черт его дери, второй месяц бросаю, чертовщина такая, – и вот сосу, сосу вот эту оглоблю, как дурак, – какого черта из нее высосешь? – уж плачущим голосом говорил пристав. – Помог хоть бы кто! Назло дымят анафемы. Давайте вместе. А? Давайте бросать: вы да я. Хоть поддержка. А? Ей-богу! Семечки давайте есть будем? Любите семечки? А я от них хрипну. Голос потом – ну вот, что по лысине щеткой. Что ж, женаты? Гм! Здесь скучновато будет, – старик сощурился. – Это там в городе девочки, у нас заскорузлый товар. Варвару Андреевну давно изволили видеть?
– Кого-с? – наклонился Виктор.
– Варвару Андреевну? Супругу? Супругу господина полицмейстера не знаете? Разве не знакомы?
– Был у господина полицмейстера по приезде, пятого авгу-ста-с, – и прибавил: – сего года.
– Значит, того... не знакомы.
– Так только.
– Угум... – сказал пристав, засосал мундштук и бочком глянул на Виктора. И сейчас же деловито уставился в бумаги на столе. Виктор молчал, с фуражкой на коленях.
Вдруг пристав поднял голову и, насупившись, глянул в двери.
– Тогда приступайте, чего ж сидеть? Ничего так не высидишь, сколько ни сиди. Ступайте к дежурному, – и кивнул бородой на двери. – Скажите, что господин пристав прислал в помощь.
– На пробу, что ли! – крикнул уж пристав в спину Виктору.
Виктор вскочил и красный вошел в дым канцелярии.
В канцелярии все на него глядели и, видно, слышали, как крикнул пристав в открытые двери: "На пробу, что ли!"
Окна были пыльные, на подоконниках, как свалка падали, лежали грязные горбы замусоленных бумаг. Со стенки строго глянул бородатый Александр III. Едва белел из копоти кокошник Марьи Федоровны в золотой поблекшей раме. Вавич толкнул в дверях дворника с книгой и вошел в дежурную. Он не глядел теперь по сторонам, а пробивался скорей к усатому квартальному. Совался вдоль барьера, искал входа.
– Сюда, сюда! – позвал дежурный и открыл барьер.
– Господин пристав, в помощь, – бормотал Виктор. Из-за барьера все глядели на Вавича, глядели с любопытством, как глядят на чужую свадьбу из своих ворот.
– Присядьте, закурите. – Виктор сел за стол. Папироска прыгала в губах. Он так и сидел в одной перчатке. Смотрел в стол и не мог глядеть на народ, что гудел за барьером.
Вдруг голоса замолкли. Виктор не успел поднять головы, как услыхал округлый, ясный бас:
– Все сидите? Покуриваете? Ступайте-ка хоть скажите, чтоб подавали мне.
Виктор вырвался из-за барьера. Хлопнула дверь. Виктор сбежал с лестницы и совался глазами с крыльца. Городовой подбежал от ворот.
– Приставу подавать! – запыхавшись, говорил Виктор. Городовой мотнул куда-то головой, и Виктор услыхал, как неспешно застукали подковы. Без шума, на упругих резинках, двинулась с того края улицы пролетка. Зеленый кучер скосил строгие глаза на Вавича.
А вверху взвизгнул блок, и хлопнула усталая полицейская дверь. Позванивая шпорами, спускался пристав. Не глядя на Вавича, застегивал крючок шинели под бородой и недовольно морщился.
– Подано! – сказал, поровнявшись, Виктор, и сам уж злился, а не мог не сказать. За столом в дежурной он думал:
"Сейчас взять и написать отставку. Цукает меня, сволочь. Зачем при людях?"
Виктор искал, чего бы поделать. Он стал хоть для вида перелистывать бумаги, что лежали на столе.
Дежурный обернулся:
– Пусть, как лежат.
Виктор, как обожженную, отдернул руку.
Виктор не знал теперь, куда глядеть.
"Дотерпеть бы до вечера. Дотерплю, – думал Виктор, – или нет?" Он глядел на перо, что торчало из закапанной чернильницы, и целился. Схватить, написать два слова, и можно бежать, куда хочу, и он смотрел на перо, как на курок, – нажал и конец. Он даже поболтал чернильницу: заряжена ли чернилами? Высмотрел на столе чистый листок бумаги, пересел к краю рядом с ним и прижал рукой.
"Грунюшка, Грунюшка", – в уме повторял Виктор, и очень хотелось плакать.
Вдруг, как сорвавшись, забил во дворе колокол и вслед за ним зашумел тревожный гомон. Все сунулись к окнам. Виктор вскочил и в окно увидал, как пожарные во дворе толкали лошадей, пристегивали постромки, – всполохнулся весь двор, зазвенел, загрохал, и тревожным голосом резанула торопливая труба..
– Во! Во! На извозчика, валите за пожарными. Скорей, скорей, ходом, дежурный тыкал Виктора в плечо.
Виктор опрометью рванул на улицу.
Пожар спешил, пожар клубил черным дымом над крышами; басом, зычным басом вился черный клуб. Мотался на ветру, на кого бы сунуться, и люди толпой сторонились и шатались на тротуаре. Виктор стоял на подножке пролетки и толкал под бок извозчика.
– Гони, гони! Гони, чертов сын!
Впереди гремела, звонила линейка, и ножом резал воздух медный голос трубы. Вдрызг, в звон, вдребезги все разнесет, летит, дробью, горстью бросает копытами по мостовой. И бегут, отстают взбаламученные прохожие.
Жарь! дуй! – летит бочка. Лестница, насос, скачут тяжелые кони, камни вздыбились, покатились. Неистово бьет колокол.
– Беррегись! – раскатом завернула за угол. Черные прохожие мелись, как пыль следом, – все текло туда, где широким клубом спешил бородатый дым.
В коляске на паре обогнал Виктора брандмайор. В каске, в погонах. Трубач на отлете, на козлах.
– Гони, гони! – вскачь рванула извозчичья кляча. Пожарные тянут рукава, пыхтит паровой насос, и снопом летят из трубы искры
– Не напирай, не напирай, говорю! – орет городовой, а толпа густеет, будто хлынула черная вода.
Виктор соскочил на ходу с подножки и бегом бросился к городовым.
– Назад! Назад! Господа! Осади! – гаркнул Виктор, запыхавшись. Городовые оглянулись. Виктор раскраснелся, разгорелся и белой перчаткой тыкал в грудь людей, не глядя в лица. – Осади! Не напирай! Назад!
Уже трое городовых задами рьяно лягают черный забор людей.
– На тротуар!
И вот первое пламя злой победой рвануло из окна, – и ухнула толпа. Торопливо чукал насос, и поверх гомона ревел женский голос. Что-то бросили из окна, звякнуло, рухнуло. В третьем этаже били стекла, и они с плачем сыпались на панель. Уж слышно стало, как гудел внутри огонь. Заблестела каска в воздухе: пожарный лез по приставной лестнице. Все глядели вверх, как он карабкался. Кто-то выбежал на балкон, глянул вверх и стремглав назад.
И вдруг:
– Дорогу! Полицмейстер!
Коляска парой. Виктор вытянулся, руку к козырьку.
– Безобразие! Всех вон! Очистить улицу, – орал полицмейстер с высоты коляски. – Кто тут?
– Назад! – крикнул Виктор не своим голосом в толпу и схватился за шашку. Передние шарахнулись.
– Пошел! Пошел! – Уж дюжина городовых, красная от натуги, напирала. Толпа не поддавалась. И вдруг высокая фигура в расстегнутой серой шинели замоталась над Виктором. Толпа притихла. Этот человек не глядел никому в лицо, смотрел куда-то поверх и, будто не глядя, тыкал кулаком самых серых. Тыкал будто между делом, походя, равнодушно, но верно попадал в скулу под глазом красным кулаком. Попадал без размаху, спокойно. Он был длинный, высокий, и Виктор не видел его погон. В сумерках при трепетном свете пожара видел Виктор сухое маленькое лицо, слепые глазки, вялые рыжие усы. И все шептали вокруг:
– Грачек, Грачек.
И толпа легко, как пухлое сено, поддавалась, где ее отбрасывал Грачек.
Грачек не говорил ни слова. Рыжая челюсть плотно была прижата. Городовые молча стали вдоль тротуара. Грачек, мотая полами шинели, пошел туда, к пожарным. Он не глянул даже на Виктора, когда тот ему козырнул.
Медь горела ярко на сбруе, на насосе, на касках, и ласково блестела коляска полицмейстера против горящего дома. Молодая дама в кружевной шляпе из-под перчатки глядела вверх на окна на злые языки пламени.
Вдруг рухнула с крыши огненной палкой головня и рассыпалась по мостовой горячими зубами. Кони вздыбились, кучер дергал вожжи, а дама привстала, уцепясь за борт коляски. Виктор подскочил, он вмиг подлетел и уцепился за уздечку. Повис. Фуражка слетела, покатилась.
– Пусти! – орал кучер. Он ударил по лошадям. Вавич отлетел на тротуар, ударился о дерево. Коляска прокатила мимо.
Мальчишка нес фуражку, оглаживая рукавом. Толпа гудела, смеялась.
– Кого там? – знакомый бас. Пристав, старик пристав глядел, как Виктор прилаживал фуражку. – Опять вы! – И пристав отвернулся.
Виктор протиснулся втолпу, расталкивая публику. Все реже, реже стоял народ. Сзади чухал насос, трещал пожар, красными вздохами полыхала улица, а Виктор на тряских коленках шагал, шагал, шашка болталась спереди и била ногу.
В гостинице швейцар низко снял шляпу. Виктор не глядел. А швейцар бежал за ним по лестнице и говорил что-то, совал в руку.
– Да послушайте, господин надзиратель. Вавич стал. Зло сжав зубы, глядел на швейцара.
– Телеграмма-с, господин надзиратель.
Вавич зажал телеграмму в руке и бросился в номер.
"Встречай завтра 8.40 утра. Груня".
– Грунечка, Грунечка, – шептал Виктор и прижимал бумагу к лицу. Грунечка, все тебе скажу. Грушенька, милая ты моя.
И ему хотелось закутаться в Грушенькину теплоту, во все ее мягкое тело, завернуться, ничего б не видеть. И он крепче прижимал к лицу телеграмму и закрывал глаза.
Догорела свечка, а Виктор все сидел, не раздеваясь. Он положил руки на стол и лег на них головой, с телеграммой под щекою.
Фонари
АНДРЕЙ Степаныч не пошел своей обычной дорогой домой. Он представил себе обед дома, салфетку. Анну Григорьевну напротив – читала уж, наверно, Саньку – этот уж черт его знает что думает. Совершенно неизвестно, что думает. И он примерил в уме, как он спросит после второй ложки горячего супа:
"Читали?" И если не читали, придется прочесть. И Анна Григорьевна спросит: "А это верно, что ни одного еврея?"
А вот что всякая сволочь дергает его за бороду на этом базаре и нахлобучивает ему шапку по самые усы, – так этого она не заметит. А нахмуриться на этот вопрос – опять: "Не понимаю, чего ты злишься".
И доказывать, что не злится. И сначала, как свернул, Тиктин не знал, куда пойдет, а теперь наверно знал и прибавил шагу, тверже глядел в прохожих. В домах зажигали свет, от этого на улице казалось темней, и звездочками вспыхивали вдали газовые уличные фонари: то справа, то слева. Тиктин шагал по тихой улице – белыми пухлыми подушками лежал снег на подоконниках, мягкие шапки на тротуарных тумбах, спокойным белым горбом стояла крыша подъезда, а на спущенных шторах – тихие тени, и так уютно казалось все за этими шторами: тихий праздник тлеет. Тиктин – в темный подъезд. Направо дверь. Тиктин достал из шубы свежий платок и тщательно вытер усы и мокрую бороду, разгладил, прибрал, потопал, сбил снег и нажал звонок.
– Боже мой, Андрей Степаныч!
Андрей Степаныч в маленькой чистенькой прихожей целовал руку. Марья Брониславна улыбалась довольно и радостно и пожималась в вязаной бугорками накидке. Марье Бронис-лавне сорок лет, она чем-то всегда больна и целый день читает "Вестник иностранной литературы" и "Мир Божий".
Тиктин взглянул, как хорошо на ней, чуть задорно висит на косых плечах вязаная накидка, и умные, умные какие глаза.
"Умная баба!" – подумал Тиктин и с удовольствием стал раздеваться.
"Несомненно неглупая особа", – Тиктину приятно было видеть на стуле у кушетки пепельницу и раскрытый толстый журнал..
"Анна Брониславна глупей, глупей! Это верно про них говорят".
Анна Брониславна подталкивала коленом тяжелое кресло к столу. Тиктин шаркал, – он шаркал замечательно: со старинной кавалерийской грацией.
Круглый стол был накрыт на три прибора. Тиктин знал, что третий для мужа умной Брониславны, и он придет поздно с железной дороги. Умная Марья Брониславна шепнула что-то по-польски сестре, и та стала доставать из буфета еще прибор.
В этой маленькой комнате пахло легким табаком, от натертых полов шел восковой запах мастики, посуда как-то мило и конфузливо бренчала у глупой Брониславны в руках, и глупая Брониславна сразу заходила на цыпочках с припрыжкой и опустила глаза, а умная Брониславна искрила большими зрачками с кушетки прямо в глаза Тиктину, приподняв свое левое плечо. Устроилась, приготовилась и картинно стряхивала пепел в раковину.
– Ну-с, рассказывайте! – И Марья Брониславна на правах больной подобрала ноги, забилась в тень в угол кушетки. Тиктин скорбно нахмурился.
– Да веселого мало.
Марья Брониславна сочувственно сдвинула брови.
– А что случилось?
Глупая Брониславна на цыпочках вышла вон, и слышно было, как затопала на кота в кухне.
– Дети... – вздохнул Тиктин и, подперев подбородок, стал глядеть в угол.
И Тиктину вдруг показалось самому, что именно дети, Наденька и Санька, дети – это и есть его сердечная рана. И он скорбно глядел в угол и краем глаза видел, как Брониславна подалась вперед и, вздохнув дымом, слегка покачала стриженой головой.
Брониславна глядела на папироску.
– Что ж они? – не поднимая глаз, шепотом сказала Брониславна.
И вдруг Тиктин повернулся тяжелым корпусом на кресле и, потряхивая пятерней в воздухе, стал горячо говорить:
– То есть ни секунды покоя, ни единой минуточки, и вот весь буквально как на иголках. Я же совершенно не знаю, то есть вот нистолько, – и Тиктин щелкал, щелкал ногтем большого пальца, – вот ни такой капельки не знаю, что вокруг меня делается. Ни малейшего намека.
Брониславна закинула голову и глядела широкими, возмущенными глазами, чуть встряхивала волосами в такт руки Тиктина.
– Шепоты какие-то, – морщился Тиктин, – таинственные визиты, ночные отсутствия, что-то такое делается... делается... ну, буквально... положительно же... Вот в какое состояние это меня приводит, – и Тиктин, весь красный, судорожно затряс сжатыми кулаками. – Курить можно? – переводя дух, убитым голосом спросил Тиктин и глянул из-под обиженных бровей на Брониславну.
– Что вы ? Ради Бога!
Брониславна тянула ему коробочку с тонкими папиросками. Но Тиктин полез в карман брюк за своим черепаховым портсигаром. Молча скручивал папиросу.
– Что ж это? Александр? – спросила Брониславна вполголоса. Тиктин рассыпал папиросу, набрал воздуха и, весь напрягшись, вертел кулаком у жилета:
– Вот, вот, все переворачивают. Издерган до чертиков.
– А потом у вас дома, – шептала вниз Брониславна, – банк... народная библиотека... заседания... Я уж простое человеческой точки зрения... Не понимаю, – раздумчиво произнесла Брониславна и пожала плечом в накидке. Медленно пустила дым в потолок. – Решительно не понимаю, – она энергично тряхнула всеми волосами и с размаху ткнула папироску в пепельницу.
Тиктин думал: "Сказать, что еще эта травля..." Ему очень бы хотелось сказать хотя б в уме: "жидовская травля", но он и в уме не произносил этого вслух. Сейчас придет этот пошляк железнодорожный, и начнется разговор о вегетарьянстве, печенках и "с какой стати Сарасате за один концерт берет пять тысяч?"
– Э, да тут еще всякое, – махнул рукой Тиктин. Подождал. Брониславна молчала.
"Не читала, – решил Тиктин, – не стоит начинать".
Глупая Брониславна принесла одну тарелку супа и поставила перед Тиктиным.
– Пока до обеда. Пожалуйста. Что имеем.
От тарелки шел горячий пар, жирно пахло клецками и какими-то кореньями, чужим домом, чужим варевом, и так пригласительно вкрадчиво.
– Почему ж я один? Не беспокойтесь, – Тиктин даже приподнялся; шатнул стол, плеснуло на скатерть. Но глупой Брониславны уже не было. А умная сказала:
