Текст книги "Виктор Вавич (Книга 1)"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Так! – сказал Башкин и решительно тряхнул головой. И он почувствовал, как ему холодно в расстегнутом пальто.

Башкин запахнулся, пошел деловым шагом, глубоко надвинув шапку. По уши ушел в воротник.

"В номера, в гостиницу надо, – решил Башкин, – не надо глупостей, а все в линию, в линию, спокойно так и стлать, стлать".

На перекрестке он спросил обмерзшего сторожа, как пройти на Почтовую. Там он помнил вывеску: "Номера "Мон-Репо"".

Дым

САНЬКА постучал кулаком в дверь и сейчас же толкнул ее плечом – раз! Дверь наотмашь отпахнулась. Карнаух от стола, от лампы, хмурясь и щурясь, глянул на Саньку. Не успел улыбнуться, вскочил:

– Эк, ей-богу! Надо было перелицеваться. А то студентом! Полна Слободка шпиков, – сказал Карнаух уже шепотом и прикрыл осторожно двери. Ну, что? Сара вячит?

– Как это? – спросил Санька.

– Деньги-то есть, спрашиваю. Послать-то которые?

– Пятьдесят монет, – Санька обиделся на замечание, что неосторожно пришел в студенческой форме. – Вот пятьдесят монет, и посылайте, а я не знаю, черт его знает, как его: Головастиков там или Головопят какой. Санька положил скомканные бумажки на стол.

– Чудак! – сказал Карнаух и сбоку глянул на Саньку. – Когда же, к черту, мне послать, – я ж весь день в заводе. Посылать – так только тебе, а больше некому. Адрес я ж сказал: учителю Головченко. А он уж Алешке передаст. Это можно сказать, что прямо как ему... А у нас тут замутилося у-ух! – Карнаух весело мигнул Саньке.

Но Санька все хмуро глядел в пол и сосал папиросу, как дело делал.

– Ничего не слыхал? – спросил опять Карнаух и загнул голову набок, искоса глядел на Саньку.

– Нет, – сказал Санька.

– Да ты что дикобразом таким? – серьезно сказал Карнаух. – Что деньги достал – сердишься? Так забирай, ну их к лешему, – и сунул пачку по столу к Саньке. – Обойдемся.

– Да нет. Не то, – сказал Санька и не знал, что соврать, и сказал, чтоб сказать скорее: – Да не везет, – и выругался.

– А что, брат? – Карнаух подсел к нему на кровать. – Не с бабой ли? И участливо заглянул в глаза.

– С бабой, – мотнул головой Санька. И обрадовался, что так хорошо прошло, так натурально.

– Брось! Тебе-то не везет! Фьу, брат: такому парню? У всякой бабы повезет, и никто не перебьет, дуй смело. А тут у нас, понимаешь, – де-лов! Ма-ту-шки! Шпиков – до чертовой матери. Котельщики стали – не удержать, никакая сила. Бастуем – и край. Коли нас не поддерживаете – плюем. Там их подзудили, – Карнаух хитро мигнул.

Санька глянул на него.

– Понимаешь? Не без наших, – шепотом сказал Карнаух. – Там, говорят, провокация. Говорят, их одних-то сомнут, дураков, порастаскают и страха зададут до новых веников. А это им просто зло, что не они это сделали, то-то. А нам плевать. Пусть дело пойдет, – я тебе верное слово говорю: весь завод станет. И надо, чтоб стал. – Карнаух говорил громче и громче. – Надо, чтоб стал! Они, черт маме ихней, силы копят, – говорил Карнаух, смеясь, они, сволочи, деньги копят, места теплые обсиживают. Я ведь сам знаю, я не человек, пока мне по морде не дали. Верное слово: я всех боюсь. А дай мне в рыло – я на штык полез. И не тряхнешь ты этого болота. А бахнул палкой – и жабы заквакали.

Карнаух уж стоял перед Санькой и "бахал" рукой в воздухе.

– Организация! – смеялся Карнаух. – Какая может расти организация, когда случаев нет? Случаи должны быть. А как случай получился, как взяли тебя в кольцо, тебя обжимают, – да не как-нибудь там: одному рубль двадцать, а другому два шесть гривен. А чтоб всем одинаково, всем одна расценка... в морду прикладом, – вот тогда все мы одни. Я тебе говорю: Алешка тут будет и все, брат, тут будет. Все на свете! Дым будет стоять, и Карнаух обвел целое облако рукой.

Санька плохо понимал, что говорил Карнаух, но от слов шел жуткий звон. Веселил и холодил холодком под грудью.

– Чай будем пить? – спросил Карнаух. – Или нет! Иди, пока не больно поздно, а то потом, пусто как станет, будешь у шпиков на самой мушке и возьмут на заметку.

Санька поднялся, сгреб деньги в карман.

– Так значит: Унтиловка! – говорил шепотом Карнаух. – Получить учителю Федору Ивановичу Головченке. И больше ничего. И напиши, как я сказал: "У Мани сын, поздравляю". И через три дня Алешка здесь.

И Карнаух ударил Саньку в ладонь, пожал, прощаясь.

Спокойный воздух стоял стойко. Звезды звонко пошевеливались в черном небе, и в мутной белизне пропадал конец улицы. Редкие люди перепархивали через улицу черной тенью, махали на рыси полами. Санька бойко шагал по мосткам. И, как в гулком ящике, ухали его шаги под мостками. Ночь встала, поднялась, как приготовилась. Санька набирал всей грудью снежный воздух, и тот холодок под грудью, что остался от Карнауха речей, от того, что дым пойдет, – холодок этот поднимал сердце. Будет под небом этим: должно быть. И казалось, что, как в театре, поднялся занавес, все устроено и замер последний звук, и надо начинать. Сейчас начинать. "И если кровь, подумалось Саньке, – так вот, на чистый снег, на белый, и под торжественным небом. И хоть сейчас умереть и лечь навзничь – лицом в звезды". И он глянул в небо, и вон две звезды рядом как взглянули. Как глаза. И вспомнилась лестница, и ее преданный и чуть строгий взгляд. И Саньке хотелось убитым лежать на снегу, а чтоб она взглянула. Ранили чтоб прямо в сердце, вот сюда, и Санька осторожно поднял руку и прижал к груди. И как ответ живой кольнула булавка. Как самое ясное, как самое верное "да".

– А к чертовой матери, – сказал Санька вслух, – не забыть бы дело: Унтиловка, Головченко, Федору.

Санька шагнул с мостков и побежал догонять конку. Он, запыхавшись, сел на лавку, а вокруг выл, скрежетал мерзлым железом хлипкий кузов вагона.

В углу у дверей чинно сидел молодой квартальный в новенькой шинели.

– С рубля не будет! Как хотите! – мотал головой кондуктор. – Только вот сдал. – Кондуктор орал, чтоб было слышно.

А Санька держал перед собой серебряный рубль.

Квартальный привскочил, он шагнул к Саньке и звонким, вежливым голосом сказал через вой вагона:

– Разрешите выручить из неудобства. – Он хлестко шнырнул на лавку новенький портфельчик, отпахнул полу шинели, полез в карман брюк. Квартальный улыбался и сочувственно и почтительно. Он с удовольствием держал в белой перчатке но венькое, тугое кожаное портмоне.

– Не надо, благодарю вас, – хмуро сказал Санька, но голоса его не слышно было за треском конки. – Без сдачи! – крикнул Санька и сунул рубль в руку кондуктора.

Они все стояли, их стукало на ходу друг о друга, и они почти не слышали, что говорили.

Кондуктор передал рубль квартальному, квартальный укоризненно улыбался, глядя на Саньку. Он вынул пятак из кошелька, дал его кондуктору, а затем натаскал серебра из кошелька.

– Пожалуйста: восемьдесят и пятнадцать – девяносто пять, – и он на белой перчатке, как на блюде, протянул Саньке деньги.

Санька взглянул в глаза околоточному: глаза были обиженные и приветливые.

– Пожалуйста, это ваши деньги, – громко сказал околоточный. – Рр-а-ди Бога, не беспокойтесь.

– Спасибо, – сказал Санька и опустил мелочь себе в карман, – очень вам благодарен, – крикнул Санька, боясь, что квартальный не расслышал. Квартальный козырнул с улыбкой, хотел шаркнуть, но его тряхнуло, и он с размаху сел на лавку.

Санька повалился на свою, и они оба рассмеялись.

– Стрелка, – ленивым басом прохрипел кондуктор от двери.

– Но, понимаете, можно головой стекло разбить, – сказал квартальный.

– Что?– крикнул Санька. Квартальный пересел рядом с Санькой, бок о бок, и крикнул в ухо:

– Вот так, извините, боднешь в стекло башкой, и кто отвечает? Особенно, если до свадьбы не успеет зажить? А? Скажем, завтра свадьба... Вот как у меня. – Санька глянул на квартального. – Вы презираете, может быть, полицию? Но для женщины... – В это время конка стала, оборвался скрип, и громко, на весь вагон, слова ударили "для женщины"...

– Разъезд! – сказал кондуктор и вышел. Санька боялся, что кто-нибудь войдет и увидит, как ему в ухо говорит квартальный.

– Вы бы согласились умереть для женщины? Правда? Все б согласились?

Санька хотел сказать: "Лучше умереть, чем это" Но глянул в глаза квартальному, и остановились слова. И Санька утвердительно мотал головой

– Если б она мне сказала: "Виктор, будь офицером", я бы... Конка со скрипом дернула, и Санька не слыхал конца, но все глядел в глаза квартальному и мотал головой:

– Да, да

Дверь взвизгнула, обмерзшая баба втиснулась, прятала кошель, вороша юбки.

– Позвольте представиться, – встал квартальный, – Виктор Вавич! Виктор сорвал перчатку и протянул руку.

Санька привстал и пожал руку квартальному, и тут только вспомнил околоточного из Петропавловского участка.

– Слушайте, Бог с вами, – сказал Санька. Он встал и наклонился к самому уху Вавича, держа его за руку. – Бог с вами, а я с полицией не знаком, – и Санька с силой придавил его руку.

Виктор повернулся и, дернув дверь, выскочил из вагона.

Санька смотрел Виктору в обиженную спину. Входили новые люди, дули в руки, колотили нога об ногу, и Саньке хотелось, чтобы опять вошел квартальный – помириться? подраться?

– Все равно сволочь, – сказал Санька в треск конки, повернулся и стал ногтем процарапывать изморозь на заиндевевшем стекле.

"Может, и рубаха-парень, да зачем лезть в приятели?" И Санька вспомнил песенку:

Сидел я на скамье,

Со мною мой приятель.

Ах, так его и так,

Квартальный надзиратель.

И Санька улыбнулся и весело оглядел весь вагон.

Санька вышел. Скрип саней, извозчичий звон и "эй" после визга конки приятной музыкой поласкали уши.

Санька нащупал в кармане Алешкины деньги, и снова холодок дохнул под грудью. Санька поднял голову и зашагал крепким шагом. Дыхание поднимало грудь. "Прикладом в морду, – и тогда мы все одни..." Значит, непременно, непременно надо, чтоб это было, – и тогда пойдет дым. Что-то жуткое толкалось Саньке в грудь и сбивало дыхание.

"Трушу, что ли?" – вдруг мелькнуло в голове. И Санька сжал брови.

Заткнись

– АННА Григорьевна – вам! – Горничная протянула сложенный вдвое клочок бумаги, дрянной, замусоленной.

Анна Григорьевна тревожно вскочила, свезла набок бархатную скатерть, выхватила из рук Дуняши бумажку, развернула

И читала, держа Дуняшу за руку. Дуняша глядела в пол. Незнакомым, прыгающим почерком было написано карандашом: "У меня тридцать девять, отсюда гонят. Посоветуйте, родная, как? Простите мне все, все. Башкин".

– Он ушел? – крикнула Анна Григорьевна.

– Мы здесь находимся, – ответил спокойный голос из прихожей, и Анна Григорьевна рванулась вперед.

– Откуда?

– Номера "Ман-репа". Здравствуйте, мадам. Очень просто, что неудобно. Может, зараза какая. Жильцы опасаются. Все же знать надо – не больница, а номера, – и человек назидательно покачал головой. – Ответ будет?

– Скажите – сейчас, сейчас буду. Давно? – Анна Григорьевна совала человеку в руку двугривенный. – Третьи сутки с этой ночи пошли.

Анна Григорьевна покраснела, на минуту сжала у груди руки, Подняла брови над широкими глазами. Дуня захлопнула дверь.

Анна Григорьевна бросилась одеваться. Несколько раз в калошах возвращалась к себе в комнату: деньги, термометр, одеколон и йод, йод! непременно, на всякий случай, совала в ридикюль.

Анна Григорьевна остановила извозчика и тут спохватилась: куда ехать? Она нерешительно сказала, запыхавшись от страха, что забыла:

– Монрепа!

Извозчик отпахнул пригласительно полсть.

– Мон-Репо, – надумалась Анна Григорьевна. – Как все слава Богу...

– Где господин Башкин?

Анна Григорьевна от волнения тяжело дышала грузной грудью.

На полутемной лестнице горел газ, и грязный номерной зло стукал облезлой щеткой об пол. Жареным луком и помадой пахнуло из коридора.

– Боже мой, Боже мой, – шептала Анна Григорьевна, – в такой трущобе третьи сутки. – Она часто дышала, карабкаясь по крутой деревянной лестнице.

Она стукнула в дверь в конце коридора и сейчас же открыла. В узенькой комнате рябые обои, замерзшее окно и койка – Анна Григорьевна только ее и видела.

– Господин Башкин? – сказала она с порога. – Господин Башкин, я боюсь сразу, я с холода.

Башкин поднялся на постели, он сидел. Он протянул без слов вперед руки, потом сжал их у груди и без слов зашатал головой.

– Боже мой, Боже мой! – крикнула Анна Григорьевна и, как была в шубе, кинулась к Башкину. – Милый мой, родной, что с вами?

Она обняла его за голову и целовала в темя, а Башкин плакал. Плакал, и вся боль вытекала слезами. Он совсем лег на плечо Анне Григорьевне, прильнул щекой к бархату, а она, все еще задыхаясь, в неудобной позе, прибирала волосы с его лба.

"Вот ей сказать, сейчас сказать, – летало у Башкина в голове. – И так просто, хорошо сейчас сказать! Все, не думая, не словами, а целиком, как оно есть, куском, как стоит в горле". Он представил со стороны, как лежит его голова на плече этой женщины, а он в этих слезах. И он испугался, что она сейчас отпустит его.

– Анна Григорьевна! – сказал Башкин. И голос сказал совсем не так, как надо было, совсем не то, чего ждал Башкин, и он с испугом чувствовал, что отлетает, отлетает то, когда можно сказать. Он схватился цепкой рукой за плечо Анны Григорьевны и почувствовал, что теперь совсем, совсем пропало.

– Голубчик, вам неудобно, милый, вам же нельзя волноваться, – и Анна Григорьевна бережно опустила голову Башкина на подушку.

– Не могу, не могу! – горьким голосом говорил Башкин, он уткнулся в подушку, натянул по уши одеяло и плакал едкими, ржавыми слезами.

– Успокойтесь, успокойтесь, – шептала Анна Григорьевна и думала: "Дура, дура, валерианки-то, идиотка, не взяла! Ведь хотела".

– Доктор был? – спросила она, когда Башкин затих. Башкин не ответил. Анна Григорьевна осторожно поднялась. Пересела на стул. Башкин крепко прикусил, зажал зубами наволочку.

Анна Григорьевна на цыпочках, осторожно переступая, двинулась к двери.

– Вы уходите?! – вскрикнул Башкин. Анна Григорьевна вздрогнула.

– Я вас напугала, простите. Какой я медведь! Я сейчас, сейчас. Голубчик, я вас не оставлю. – Она подбежала к Башкину и схватила его руку. – Сейчас, сейчас! – и она вышла из комнаты.

Башкин старался забыться, отдаться жару, уйти в болезнь; он закрывал глаза и слышал, как против его двери нетерпеливо скрипели половицы под шагами Анны Григорьевны и как у телефона кричал визгливый женский голос:

– Ну, думаете, как военный, так можете мене пули лить! Ну да! Еще бы...

И слышал, как потом говорила в телефон, тут, напротив его двери, Анна Григорьевна взволнованным, торопливым голосом. Башкин лег навзничь, закрыл глаза и старался глубоко и ровно дышать и с радостью чувствовал, что засыпает.

Санька своим ключом отпер дверь, вошел, и хлопнул замок с разлета. И сейчас же у дверей столовой мать зашикала, замахала рукой.

– Тише, тише, ради Бога! – и вслед за тем вошла в прихожую, шепчась с доктором Вруном. Дуня шла следом с почтительным, грустным лицом.

– Что, что? – спешным шепотом спрашивал Санька, придержав Дуню.

Дуня шептала, опустив глаза:

– Больного к нам в карете привезли. Знакомого. Пожалуйте, я подам! – и схватила с вешалки докторову шубу.

– Пожалуйста, звоните хоть ночью, – говорил доктор, – я сам приеду и поставлю банки. Но повторяю: очень, очень истощен.

Анна Григорьевна сама закрыла за доктором дверь, осторожно придержав замок.

– Кого привезли? – спрашивал Санька. – Кого?

– Башкин, Башкин, – и ужасно, ну, совсем ужасно, – Анна Григорьевна заторопилась. С содроганием трясла головой по дороге.

– А, ерунда! – сказал на всю квартиру Санька. Сказал с досадой, с сердцем. – Врет, как тогда с рукой.

Санька рывком бросил шинель на стул и громко зашагал в комнаты, на ходу чуть не кричал:

– Где он? Где он?

Санька вошел в спальню Анны Григорьевны. Электрическая лампочка была завернута в синий платочек. Синий полусвет туманом стоял в комнате, и на широкой постели Анны Григорьевны, на белой подушке с кружевами, страдальчески закинув вбок голову, лежал Башкин. Анна Григорьевна сидела в ногах на стуле и смотрела ему в лицо.

Санька, не умеряя хода, подошел к кровати и громко крикнул:

– Эй, вы!.. Опять с фокусами? Рука, может быть?

– Тише!.. Что ты? – вскинулась Анна Григорьевна.

– Да оставь, противно прямо! – Санька отталкивал мать. – Башкин! крикнул Санька.

Башкин слегка дернул головой.

Анна Григорьевна ладонью старалась закрыть Саньке рот и всем тяжелым корпусом толкала его к двери.

– Вот нахал! – крикнул Санька и, возмущенный, громко топая ногами, пошел в двери.

– Надька, Надя! – кричал Санька в столовой. – Смотри безобразие какое. Надька!

Санька с размаху злой рукой дернул Надину дверь. И стал. Стал в дверях, держась за ручку, поперхнувшись воздухом, что набрал для крика.

Таня, в той же шапочке с пером, сидела на краешке Надиной кушетки. Внимательно, с радостным интересом глядела на Саньку – прямо в глаза. Лампа крепким светом отсекла Танины черты, и они глядели как с портрета.

А против лампы – черный, плотный силуэт мужчины на стуле. Надя насмешливо поглядывала на Саньку, чуть запрокинув вверх голову.

– Входи, чего ж ты? – как старшая детям, сказала Надя. – Знакомься, это товарищ Филипп.

Филипп поднялся. Санька подошел, он выпрямился во весь рост и чинно подал Филиппу руку. Он боком глаза чувствовал, что Таня смотрит на них обоих. Он старался против света разглядеть лицо Филиппа. Мужчины держались за руку молча, как будто пробовали друг друга. Две секунды. И Филипп первый прижал Санькину руку и сказал тихо:

– Здравствуйте.

Санька поклонился головой и сказал:

– Очень рад, – глубоко вздохнул и стал оглядываться, куда сесть, – в этой знакомой Надькиной комнате. Он сел на другой конец кушетки. Все молчали.

– Можно курить? – спросил Санька и глянул на Надю.

– Что за аллюры? Не модничай, пожалуйста, – и Надя насмешливо кивнула вверх подбородком. – Чего ты там орал, скажи на милость?

– Да черт знает что, – начал Санька, начал не своим домашним голосом, а как в гостях. Таня с любопытством смотрела на него сбоку. – Черт знает что. Мама привезла откуда-то этого кривляку.

Санька обратился к Тане:

– Это ведь все комедия, он даже умрет нарочно. И отпеть себя даст. На грош не верю.

Таня глядела в глаза Саньке и слегка улыбалась, и Санька знал, что не его словам.

– Это пошлый шут, – продолжал Санька и ждал, чтоб Таня сказала слово. – Это человек, который сам не знает, когда он врет и когда...

– Дайте и мне папиросу, – протянула руку Таня. Санька жал пальцем кнопку и впопыхах не мог открыть портсигар.

– Ну, Брун выслушал, – учительно сказала Надя, – несомненное воспаление легких, так что ты заткнись.

– Так о чем вы говорили? – обратилась Таня к Филиппу, не глядя закуривая от Санькиной спички. – Вы что-то очень интересное рассказывали.

– Да, – сказал Филипп и провел рукой по волосам, – так мы, говорят, гайками вам стекла в мастерской поразбиваем и вас, говорят, оттуда, как баранов, повыгоняем. Самый, знаете, темный цех – котельщики.

Филипп обратился к Саньке.

– Им люди говорят – бросьте дурить. Это все в руку провокации. Прямо немыслимо, до чего остолопы. Да нет! – Филипп встал. – Нет же, я говорю, если бы то одни провокаторы, а то ведь хлопцы, свои же, ведь он, дурак, на совесть верит, что кругом самые его враги заклятые. Мы – то есть это: механический цех. – Филипп, наклонясь, ткнул себя в грудь и по очереди оборотился ко всем.

– Но вы пробовали объяснять? – сказала Таня. – Ведь вы говорите: не поймут, а почем знать, – а вдруг.

Филипп хитро улыбнулся и вдруг сразу присел на корточки перед Таниными коленями.

– Во, во как пробовали, – он тыкал пальцем себе в лоб над бровью.

– Что это? – Таня брезгливо сморщилась. Филипп сидел с пальцем у лба. Таня взяла за виски Филиппа обеими руками и повернула его голову к лампе. Наденька, прищурясь, глядела насмешливо из угла. Санька, глядя в пол, старательно доставал из брюк спички. – Пластырь какой-то... – сказала Таня и отняла руки.

– Да, – сказал с победой Филипп, – да.. Вот оно какой у них резон: дюймовой заклепкой в лоб. – Филипп стоял спиной к Наде и сверху глядел на Таню, ждал.

– Ну, – сказала спокойно Таня, – значит, вы неудачный оратор. Дайте мне огня, – и Танечка потянулась папироской к Саньке.

– Как? – обиженно крикнул Филипп.

– Да так, – говорила Танечка, раскуривая папиросу, – потому что не вы их убедили, а они вас. И, кажется, основательно. – И Таня усмехнулась.

Санька небрежно глянул на Филиппа и отвалился на спинку кушетки, выдул клуб дыма.

– Довольно этой ерунды, – сказала строго Наденька. – Не за тем мы здесь. Дело все в том, – и ты, Санька, пожалуйста, слушай и не болтай, дело в том, что сюда приедет кое-кто из товарищей. Положение их нелегальное. Поняли?

Филипп сел на стул. Он слегка потрагивал розовый пластырь на лбу.

– За ними следят, – продолжала Наденька; она обращалась к кушетке, где сидели Таня и брат.

– Ну, так что? Квартиру? Так ты прямо и говори.

– Я прямо и говорю. Нужна только не квартира, а квар-ти-ры! – И Наденька прижала ладонью стол отцовским жестом. – Одной из этих квартир будет наша, другую, надеюсь, предоставит Татьяна. Об остальных – знать лишнее. Эти товарищи будут часто менять квартиры. Паспорта у них есть.

Филипп упер локти в колени и, глядя перед собой, качал головой в такт Наденькиных слов.

– А можно поинтересоваться, – насмешка легкой рябью бежала по Таниным словам, – эти особенные товарищи имеют отношение к тому, что говорил... оратор? – И Таня послала ручкой в сторону Филиппа. Филипп выпрямился на стуле и, оборотясь, весело улыбался Тане.

– Ну а как же? Для этого...

– Да, имеют, – перебила Филиппа Надя

– Ну ладно, – сказала Таня и ткнула окурок в пепельницу. – Я иду.

Она поднялась. Поднялся и Санька. Таня пошла к Наде в угол, Филипп следил за ней глазами, поворачивался на стуле Санька быстро вышел и запер за собой двери. Не мог, никак не мог попрощаться, вот так, после всей ерунды, ерунды такой! – шептал Санька в коридоре. Он слышал из гостиной, как вышла Таня от Нади. Одна, одна вышла.

– Нельзя, нельзя так! – шептал Санька.

Он сел на стул и сейчас же встал опять. Сел, чтоб отдохнуть. Таня была в прихожей.

Санька вышел из гостиной, он видел, как Таня надевала пальто, не помог, не поддержал, а рывком снял с вешалки свою шинель и быстро напялил, схватил фуражку. У Тани завернулась калоша, Санька рванулся помочь.

– Спасибо, готово, – сказала Таня спокойно, дружелюбно.

– Я с вами пойду! – сказал Санька. Сказал срыву. Он знал, что красный, что слова вышли лаем, но было уже все равно, – и он, не дыша, глядел на Таню.

– Идемте! – весело и просто сказала Таня. От этого еще глупей показался Саньке его лай, и он покраснел до слез, а сердце уже легко билось, несло вперед.

– Саня! Саня! – шепотом звала из столовой Анна Григорьевна. – Вы идете, зайди в аптеку. Спроси: "для Башкина". Не забудешь? Есть у тебя деньги?

– Непременно! – Саньке так было радостно, что Анна Григорьевна сказала "вы идете". – Хорошо, мама, непременно, – говорил Санька и не мог сдержать улыбки, она судорогой рвала губы.

Он шел рядом с Таней по лестнице, и вот та площадка, где он прижимал ризу. Санька чувствовал, как таяло каждое мгновение, мгновение с ней. Надо сказать, надо самое большое сказать, надо все сказать. И Санька давился мыслями и не мог выговорить слова. И все слова казались банальными. "Молчу как болван", – торопился Санька. Он распахнул Тане дверь на улицу. Таня прошла и задела Саньку плечом, – Санька так мало места оставил для прохода.

– Татьяна... Я не знаю, как по отчеству?

– Таня просто, – сказала Танечка. Сказала серьезно и не посмотрев на Саньку.

Как удар колокола услышал это Санька, как сигнал.

– Я вот хочу сказать, Таня, – начал Санька и перевел дух, – я вам все хочу сказать, Таня.

– Говорите все, – опять серьезно сказала Танечка и строю глядела в панель перед собою.

– Вы знаете... – Санька осекся, он не знал, с чего начинается все, и боялся: вдруг этого всего нет, нет совсем, а только ему кажется. – Знаете, Таня, это ерунда, что говорит Филипп.

Ерунда... – Санька злился, что он не то говорит. – Все вздор. Понимаете, сущий вздор, – с сердцем сказал Санька.

Таня боком глянула на Саньку серьезным, чуть грустным взглядом.

– Вы далеко живете? – спросил Санька.

– На Дворянской.

– Близко. Страшно жаль!

– Почему же с таким отчаяньем? – спросила Таня без насмешки.

– Я вам не успею сказать, всего не успею сказать. Всего. Понимаете? Санька помолчал и все шел, стараясь попасть в ногу с мелкими шажками. Свернемте сюда. Вот сюда.

Таня повернула за угол.

– Вы знаете, – начал Санька (они шли по пустой боковой улице), – вы знаете, все, все это чепуха. Потому что – могли бы вы за это умереть, Танечка?

Немного струсил, что сказал "Танечка". И чтоб можно было, чтобы прошло "Танечка", Санька вдруг заговорил с жаром, с кровью:

– Понимаете – умереть? Нельзя же жить и не знать, за что умереть? Я всегда себя спрашиваю: а за что можешь? Можешь? – и Санька взглядывал в глаза Тане.

Она все так же серьезно глядела в панель.

– До самого света, до яркости, чтоб сиянием в глаза ударило, – и Санька видел, что Таня обернулась к нему, но он продолжал и глядел в сторону, – чтоб вспыхнуло и чтоб знал, что это как никогда, раз в жизни – и чтоб с радостью умереть.

– Почему же умереть? – сказала Таня. Сказала серьезно, задумчиво.

И Санька знал, что нельзя останавливаться.

– Вот все равно. Надька думает, ей-богу, я знаю, что она думает, Санька прислонился к Тане. – Она думает: "рабочие, рабочие!" Почему непременно рабочие? Почему не все люди? Ну, понимаете, все, все... Почему рабочие соль земли? Они рабочие потому... потому что другого не могут делать, а то бы они были прокурорами, честное слово, Танечка. Ведь не то, не то, а вот надо, чтоб землетрясение, – и тогда всем одно... Смотрите, когда гололедица, со всеми тогда знаком. Я люблю, когда гололедица или страшный туман. Когда ничего не видят, все ничего не видят.

Санька совсем близко шел к Тане, касаясь ее плеча, шел шаткой походкой, жестикулировал по пути.

– Мне странно, когда я знаю, наверно, – с жаром говорил Санька, – что вот звездная и тихая ночь, и каждому хорошо, и всем говорить хочется, а все молчат, топорщатся. Я прямо... ну, почему всем страшно говорить с прохожим? А я знаю, что вот всех пронзает, наверно пронзает, душа рвется... Вот, понимаете, в этом все дело. Я не умею объяснить.

– Я понимаю, – сказала Таня и обернулась всем лицом к Саньке.

– Но это не то, не все... я не могу всего сказать, я чепуху говорю, Санька смело глянул на Таню, и первый раз они встретились глазами – в упор. И Таня сейчас же отвела глаза. – Вы знаете, Таня, я все думал... вот мы говорим, а ведь я тогда идиотом сидел, помните, на конке? – Таня едва заметно наклонила голову ниже. – Танечка, мне хочется всю жизнь, все вам рассказать, – и Санька вдруг порывом взял под руку Таню. – Я никому не рассказывал, себе не рассказывал. Филипп – это ерунда, и пластырь тоже. Не в этом, не в этом дело. Он, может быть, умрет, но от злости, от злобы, от зависти, назло умрет. Я не про это...

И от Таниной руки, которую держал и грел в пальцах Санька, шла теплота, через все сукно Санька чувствовал ее руку и знал, что сейчас, сейчас надо воевать, надо завоевывать, он не знал ее, не знал, какие мысли ей нравятся, но знал, что все равно нельзя обрывать этой нити, она тянется, тянется.

– Понимаете, Танечка, – говорил с жаром Санька, – сегодня, перед вами, один квартальный в вагоне, – и вот душа, понимаете, душа, а я его облаял. Сказал, что не хочу. Потому что квартальный. Околоток. Танечка! Я так не могу... я хочу сказать все. Пойдемте в кабак. Ей-богу, в кабак, я выпью. И там интересно.

– А так вы не можете? – спросила серьезным голосом Таня. Они стояли под ручку на углу той самой Дворянской, где жила Таня.

– Не могу, – выдохнул Санька.

– Пойдемте, – сказала Таня, – если вам надо... чтоб все.

Санька повернул Таню и бойкими, веселыми шагами пошел к знакомому "тихому кабаку" – как называли студенты чинную немецкую пивную с водкой...

Санька все прибавлял ходу, крепко под руку держал Таню, и она легко поспевала, не сбивая походки, – упруго и легко чувствовал ее сбоку Санька. Он ничего не говорил. Оставалось два квартала до пивной – и время! время! Санька до секунды знал время, пока все идет, пока не оборвется нитка, – и не умерял шаги Вот матовый глобус – фонарь молочный, туманный, и две ступеньки вниз Спокойный швейцар чинно поклонился у полированной вешалки И только ложечки побрякивали из дверей зала Было тихо, как в читальне, и шелестели газеты. Санька шаркнул и пропустил Таню в дверях. Таня вступила в зал, и стертый серенький ковер принял лакированную ножку, и, опершись о стойку, поклонился над салатами хозяин. Из угла от шахмат поверх очков глянул толстый немец, задержался и снова стал тереть коленки, глядя в доску Бесшумно прошел лакей и отодвинул стулья у столика под закопченной гравюрой

Таня спокойно прошла через зал и села к столу

– Вы что будете?– спросил Санька, наклоняясь к Тане

– Кофе можно?

– А мне, пожалуйста, коньяку "Мартель" и содовой Официант поклонился, хотел идти. Но Санька задержал его за рукав и в самое ухо зашептал

– И цветов, цветов, миленький, достаньте, хоть один цветочек!

Официант молча вынул часы и щелкнул серебряной крышкой. Кивнул головой. Санька сел Время прошло, стукнула последняя секунда.Сердце ударило – вперед, как в детстве, когда товарищи толкали и надо было выйти и драться. Таня подняла глаза от салфетки и глянула. Глянула выжидательно, серьезно, как через стекла окон.

– Таня, знаете, – начал Санька запыхавшись, – мне иног да кажется, ему ничего не казалось, но он уж верил, что каза лось, – мне кажется иногда, что вот я вам говорил умереть вот просто так, дома умереть Ну, вот придет смерть, я думаю что даже увижу ее, как в двери войдет, я один и увижу – моя смерть! И тут уж неотвратимо и никакой отсрочки, ни секун ды просто, самая обыкновенная, как рисуют, – скелет, и прямо ко мне, такая деловая, даже добрая, – ну, как гробовщики они, может быть, и хорошие люди, а закапывают – нет понимаете? А потом вот после меня – вот наутро также будет конка бренчать и нудно ворошиться улица, знаете

Мамаша шла за керосином

Крестилась в воротах

И покатит, покатится вперевалку вся жизнь на этом шаре Вы понимаете, что пусть там война, пусть мир, но ведь чем дальше от меня, то есть от моей смерти, то все это уменьшается, уменьшается в даль времени, и так одни волдырики на веках, и все в такую длинную слякотную дорогу вытянется Ну куда по ней можно приехать? – Санька перевел дух Он глядел на Таню, пока она принимала от лакея кофе, и думал, что она, как ей это? – Стерпимо это? – и спохватился "Как я сказал – стерплю? А, все равно!"