Текст книги "Сор из избы"

Автор книги: Борис Кудрявцев

– Сколько надо, столько и вышло, – ответил дежурный. Видимо, точней он не мог сказать, не видел. «Десять! – решили в штабе. – Не меньше…»

В автоколонне тоже наметился сдвиг. Механик нашелся, машины заправили топливом из резерва, теперь они в пути к отвалу.

Наденька намыла окна и принялась протирать все подряд. Увлекшись, она перестала смущаться мужчин и даже взяла стул со специалистом по кузнечным машинам и переставила в сторону, чтобы освежить стену.

– Чертова баба! – шипел специалист.

– А ты говорил – печеночница, в обморок брякнется! – давился смехом технолог.

– Ничего удивительного! – шептал специалист по термической обработке. – Если прикладывать медные пятаки к больному месту, можно вылечить билирубин! У меня статья перепечатана, насчет пятаков. Сейчас поищу!

Наденька вытащила во двор дорожку и принялась выколачивать из нее душу. Но едва специалисты собрались уходить, вернулась.

– Ну дела! – удивлялся практик без образования. – Кто бы мог подумать? Кожа да кости. Я даже хотел выхлопотать ей путевку в санаторий! Лично я верю, что энтузиазм творит чудеса! Но ведь она ставит нас в неловкое положение?!

Специалист по кузнечным машинам сморкался в платочек, от сквозняков у него заложило нос.

– Не надо было вылезать с субботником! – говорил он. – У меня диабет, и я подвержен простудным заболеваниям. Завтра пойду к врачу. В понедельник не ждите, во вторник тоже. Если начальник спросит, скажите, что воспаление легких!

– Вам легче прожить! – завистливо сказал практик. – Чуть что – больничный лист! Вы на учете… А у меня пока градусник под мышкой не раскалится, не верят. От вас, дескать, вирус дохнет. А я ведь трезвый, не потребляю. От меня травой пахнет и рыбой, опять же канареек люблю, попугайчики…

Администрация слушала про живородящих гуппи и меченосцев, про голубых дельфинчиков и драчливых барбусов. Своим умом дошел. Были у него азиатские золотые рыбки с глазами-телескопами и рыба кардинал, на свой страх и риск разводил практик южно-американских светлячков. На рынке они шли по рублю за штуку.

Маялись до шести вечера, а в шесть пришел начальник цеха и предложил не в службу, а в дружбу: все как один братской семьей двинуть в отвал на помощь молодежи. Она творит там чудеса! Специалисты не противились. А с ними, весело щебеча, спешила Наденька. Похоже, что она прикладывала к больной печени медные пятаки и потому не ведала усталости.

Инженеры понравились Наденьке серьезностью, были в годах и не приставали к ней с ухаживаниями, как парни в цехе. Шептались между собой насчет технических проблем. Наденька не прислушивалась, стараясь им угодить и создать условия. От этого их мысль пойдет дальше. Жаль только, что среди них не было Галкина. Когда же дурень наберется ума и охладеет к мусору?

– Твой жених там, Наденька? – предположил начальник цеха, улыбаясь. Девушка смешалась, краснея.

– Там мой папа с экскаватором!

– Жених плюс папа! – упрямо подытожил специалист по вентиляции. – Если они похожи на тебя, тогда отвалу конец! Ручаюсь…

Грохот, похожий на канонаду, и столбы пыли над отвалом говорили о том же…

Отвал в тот день все же устоял. Комсомольцы убрали, быть может, его сотую часть, нанесли рану. Но рана была смертельной: отвалу отрубили голову, лишив сообщения с заводской территорией, убрав железнодорожные пути, перекопав дорогу и тропки, чтобы не было подпитки…

* * *

Ночь была обычной. Закрывались кафе и рестораны, публика, расходясь по домам, хмельно галдела и пела в разноголосицу. Пели и девчата с парнями, возвращаясь с отвала. Шли они «гостевым» маршрутом, выбирая самые красивые и ухоженные улицы, потому что после свалки хотелось только чистоты и уюта. Тугие струи поливальных машин стегали разогретый асфальт, оставляя за собой зеркальную полосу, по ней хотелось шагать босиком, скинув с уставших, затекших ног обувь.

– Хорошо-то как! – заметил мечтательно кто-то, словно не узнавая улицы.

Постовой милиционер проводил взглядом необычную компанию парней и девчат, они не походили на праздных гуляк или искателей приключений, хотя были возбуждены и веселы, радовались всякому пустяку: огням иллюминации, фонтану и цветам на клумбах. «Приезжие, – решил он, – из села…» И на всякий случай справился по рации, что нового в городе и не было ли ЧП?

События на свалке остались незамеченными. Вряд ли кто в ту ночь мог предположить, что город проснется не таким, каким был, и исчезающий отвал породит вздох облегчения не только у жителей окраины, но и на «гостевых», туристских маршрутах города. Черная его грива еще вчера была видна отовсюду…

Домой Галкин вернулся к полуночи. Запер дверь, прислушался. Мать не спала, ждала его, сидя у телевизора. Сын подсел к ней, обнял за плечи.

– Мам, что показывают?

– Не разберу, сынок, стара, знать, стала. Лопочут больно скоро, молодые да красивые, – она кивнула на экран и вытерла покрасневшие глаза.

Передача была занятная, из новых, невиданных раньше. Десяток телефонисток не поспевали записывать вопросы телезрителей, на которые тут же должны были ответить три-четыре министра с помощниками.

– Зачем глаза портишь?

– Ничего, Аркашенька, нынче все в него глядят. Куда же мне еще глядеть?

Мать зевнула, прикрыв ладонью рот. Вроде бы и спать можно, чего еще?

Поглядеть на министров было занятно, не каждый день увидишь – за семью дверями. Хотелось убедиться, что власть человеку дана не даром, по уму и заслугам.

Мать ревниво оглядывала министров, все подмечая: который старше и добрей лицом, а который строже и официальней, на вопросы отвечает не сразу, с оглядкой. Люди не стеснялись, спрашивали. Сколько мать помнит, жилье всегда было злым вопросом. До каких пор, спрашивается? А мясо когда будет, масло, чтобы всем, а не по блату? Выходило, что министры в курсе, и надо ждать скорых перемен. Квартиры будут для каждой семьи, товары тоже. Куда денешься, коли министры перед обществом держат ответ. Виданное ли дело? Мать сама могла бы спросить, будь под рукой телефон. Говорилось о застое в последние десять-пятнадцать лет, и мать вздыхала не без грусти: почитай, жизнь прошла – пятнадцать годков! Хотелось бы знать, как быть тем, кто от застоя больше пострадал? Упущенное не вернешь, не наверстаешь, молодость ушла, силы не те…

– Где был, сынок, что поздно?

– Сейчас расскажу. Всего повидал…

Мать тихонько посмеивалась, накрывая на стол. «Что ж, давай…» Ей любопытно послушать. Угадывала, что неспроста сын припозднился. Аркадий медлил, не зная с чего начать. Рассказывать про отвал не хотелось, мать не поймет. Надо видеть. Не понимала до поры даже Наденька, высмеивала: «Старьевщик!» А после поутихла. Возвращались вместе, и она глядела на него другими глазами. Про ее глаза, пожалуй, можно рассказать…

– Ты поэтов видела, мама, живьем, не в книжках?

– Молодые, поди, горячие, вроде тебя?

– Не-а! Старые, вроде тебя…

Сын засмеялся. Мать недоверчиво улыбнулась: «Смешно сказал сынок!»

Встала, держась за бок. «Им бы на печке лежать…»

– Баловство – стихи!

Мать порывалась уйти, но сын усаживал, не пускал. Тем более хотелось рассказать. Косматый, седой поэт попался им на улице, в самом центре. Сам подошел, без опаски. «Хотите, я прочту вам стихи?» Девчата даже в ладоши захлопали. «Как интересно? Если можно, о любви!» В ушах еще был звон и скрежет свалки, завывание самосвалов.

– Что ж он пишет, бесстыжий?

– О любви. Разве нельзя, мама? Он ведь тоже любил…

Старик молодел лицом, читая, а может, вовсе не старый, лишь поседевший до времени.

– Всему свое время, сынок! – упрямилась мать, и вдруг поняла, что это самое время пришло для ее сына. Дело вовсе не в поэте, а в ком-то совсем другом. Сын был не один, провожал кого-то, потому и готов запеть стихами. И не следует возражать. Мать помолчала, опустив голову, и совсем другим тоном, мягко и тихо призналась:

– Я ведь тоже сочиняла, сынок. Сейчас вот толкусь между людей – ничего сказать не могу путного. Пустяки одни на языке, хоть режь… А если вспомнить!.. Да ты слушать, чай, не станешь?

Аркаша кивнул, дескать, давай, говори. Не отмахнулся, не прогнал. Мать села, выпрямившись, закинув руку за голову. Такой ее сын еще не видел.

 
Во горенке, во новой,
                                 во новой,
Стоял столик дубовой,
                                   дубовой…
 

Вывела негромко мать и неуверенно поглядела на сына. Тот ободряюще кивнул: «Где наша не пропадала, мать! Жарь…» Было и в самом деле занятно слушать. Голос у матери грудной, полный сдержанной силы, бархатистый, как у оперной певицы. Откуда статься?

 
На столике стоял чайник золотой,
                                                    золотой,
Полный чаем налитой,
                                   налитой!
Степан-сударь господин,
                                      господин,
Он к столику подходил,
                                    подходил.
Чаю гору наливал,
                             наливал,
И Машутке подносил,
                                 подносил,
Сергеевне говорил,
                              говорил:
– Выпей чаю для себя,
                                    для себя,
Роди сына-сокола,
                            сокола,
Белым лицом во себя,
                                 во себя.
Умом-разумом в меня ли
                                      молодца!
 

Мать рассказывала о прожитом с печалью, не без усмешки. Жаловаться не хотелось, было и в ее жизни хорошее. Не все мечты сбылись по молодости, сын это и сам знал, не мог не знать. Жаль было матери себя, молодость свою и силы. Выходит, не одна она о безвозвратном печалится нынче, застой придержал многих. Она и сама видела, что в те годы почитались таланты особенные: ловкость, услужливость да связи. Насчет своего голоса она не очень обольщалась – профессиональной певицей ей не стать, но в самодеятельности она бы блистала, это точно. На профессионалов она насмотрелась в филармонии. Чего вытворяют?! Вспомнишь, вздрогнешь… Застой-то кое-кому на руку был, бумажкой прикрывались, отчетом с липой. Мать отводила душу, представляя, как теперь не сладко придется брехунам от искусства. Через них она молчала, а теперь хочется петь…

Больней всего было ей глядеть на афиши со знакомыми именами. «Дуэт пианистов…» Муж и жена, хотя фамилии разные. Жена на сцену редко выходила, управлялся за двоих муженек. В две руки наигрывал то, что в афише значилось для четырех рук. Сходило. Путевку предъявлял к оплате за двоих и время концерта удваивал. На него, бывало, жаловались, не зрители, их на концертах почти не было, на аркане не затянешь, нюх на халтуру у них чуткий, жаловались собратья-актеры… Застой. Хотя слово это было не в ходу, наоборот, наслышаны были о небывалых успехах искусства.

Успехи и вправду были «потрясные», концертные бригады укладывались в двадцать минут, вместо сорока положенных, благо на «бис» их не вызывали. Зрители разбегались, не дождавшись конца, а в отчетах писали тысячи приобщенных к высокому искусству, плюс десять процентов от достигнутого. Уши уполномоченной по распространению билетов краснели, когда она из года в год слушала одну и ту же арию Чио-Чио-Сан в женском исполнении и Риголетто в мужском. Все остальное было забыто за ненадобностью…

Мать тряхнула головой, отметая грустное, и закончила отчаянной скороговоркой:

 
Вспомни, милый, как ты клялся,
Как ты первый раз ласкал.
Вспомни, милый, как божился,
Меня девицу смущал!
 

В самодеятельности она пела по молодости и всякий раз на «бис», одного не могла пересилить – страха перед жюри. Постные лица жрецов от культуры вгоняли ее в пот, лишали голоса. Всякий раз получалось так, что награды на смотрах получали, по сути, не певцы, а их руководители – у кого авторитет повыше, должность престижней. Отчеты со смотров были пышные, чувствовалось, что и тут стараются кому-то угодить, угождать стало модным.

И лишь позднее мать поняла, чем ее так пугало жюри. В филармонии она не раз помогала проводить смотры и всего нагляделась, до конца жизни хватит. Оказалось, смотры – кормушка. Выделяют на них жирную сумму, и начинается дележ. Кому сколько… Режиссеру, жюри, сценаристу, звукооператору, за аренду сцены, микрофонов с усилителями, осветителю, шоферу автобуса за доставку жюри и артистов, хотя автобуса нет и не будет, режиссер и осветитель в одном лице, в списке членов жюри половина подставных лиц, и заседают они не по восемь часов в день, как указано в отчете, а от силы четыре. Мать сама получала за кого-то деньги и отдавала до копейки председателю жюри. Чужих денег ей не надо. Но петь на смотрах она перестала, навсегда… Теперь это называли застоем и требовали перестройки. В добрый час! Петь захотелось…

– Мама, ты сама сочинила? – удивился сын.

– Кто же еще? Писателей в деревне нет. Ты отцу не говори, ругаться станет.

– Почему? Ему-то что?

– Брехать – не пахать, скажет, – мать с тревогой оглянулась на дверь. Она уже выведала окольным путем, через знакомых, что муженек уволился из института, пристроился слесарем к запойному Пашке. Спелись, говорят, одному в подвале не управиться, вдвоем надо.

Жаль, что муж не чувствует перемен, а если чувствует, то как-то не так, цепляется за старое. Застой прошелся по ее семье, никого не пощадил, полюбила она мужа не за пьянку, за прямой и честный характер. Чем-то они были схожи: муж и жена – одна сатана, всякое умели, ко всякому готовились. Кто ж мог знать, что ничего не потребуется: ни таланта, ни доброты, ни честности. Льстить и угождать не умели, блатом не запаслись. Теперь вот у разбитого корыта…

 
Какая я была весела,
Да какая разгульчива,
А теперь из-за милого
Хожу задумчива!
 

Сын глядел на нее и улыбался, не знал, что мать у него такая славная певунья. Чего, спрашивается, молчала?

– Пой, мама, пой! – просил Аркаша, сложив уставшие руки ей на колени. Они были тяжелые и теплые, потому что совсем недавно победили непобедимый отвал. И пусть об этом никто не знает, даже мать, но она все поняла и оттого такая славная сегодня, поет!.. Наденька тоже пела… Все они, женщины, чем-то похожи…

* * *

А назавтра солнце встало над горизонтом чуть раньше обычного; выглянуло не из-за свалки, а через гребенку березовых лесов, свежее и чистое. Крыши домов вспыхнули золотом, пробудив в людях доброе чувство: что-то переменилось…

На заводе первой по причине пропажи отвала заблудилась повар Клава Шиш. Всю ночь она бдила у электропечи, варила свеклу с квашеной капустой для утреннего борща, а после этого согласно графику сдала ключи сменщице и пошла домой. Столовские приходили на смену налегке, а возвращались отягощенные двумя сумками. Груженная телячьей вырезкой и куриным фаршем, не считая прочей мелочи, Клава Шиш двинула знакомой тропою к отвалу, минуя проходные. Цвела запоздалая мать-и-мачеха, трясли седыми головками одуванчики, похожие на стареньких родителей, скакали чистенькие трясогузочки во фраках, солнце морочило голову. Тропа, скрытая травой от лишних глаз, изогнулась, обходя черную глыбу брошенного фундамента, и Клава сделала передышку перед решающим броском за кордон. Предстояло взобраться по круче на отвал, а после спуститься в город, на территорию, не подведомственную заводской охране. Клава прижала фарш к груди, подхватила вырезку и потрусила в меру сил. Что-то под ногами было не так. Не хватало горы. Клава благоразумно замедлилась и уперлась разгоряченным лбом в забор, наспех сколоченный из неструганных досок. Клава сердито взирала на него, занозив лоб и набив шишку, не понимая, потом составила сумки на землю и стала думать. Нести добро обратно, значит, выдать себя с головой, заведующая уже пришла на службу и строго бдит. Лучше перекинуть вырезку с фаршем через верх, а проходную пройти налегке, как конторская крыса, которой вынести нечего, кроме карандаша или дырокола.

Клава подняла пакет, размахнулась… Но вовремя передумала. Кто-то вожделенно глядел на нее с той стороны забора в щель между досками и ждал…

– Шиш тебе! – невежливо сказала Клава, не желая делиться, и сложила мясо в сумку. – Ты кто такая?

– Я техничка, – пропищали стеснительно оттуда, – не знаю как пройти!

– Ха-ха, – злорадно посмеялась Клава, значит, то был не сон: отвал и в самом деле сперли за какой-то надобностью, не побрезговали.

– Попалась, курица! – крикнула Клава опоздавшей техничке. Та не отвечала, топталась за забором и чего-то ждала, надеясь, что все само собой образуется, начальство распорядится, примет меры и отвал вернется на место.

– Нечего ждать, темная! – зычно скомандовала Клава Шиш. – Марш на вахту!

В проходной опоздавших записывали для принятия оргвыводов и материального ущемления. Морально ущемленных с каждой минутой становилось больше, почти все они оказались без пропусков, отвал отучил их от порядка и дисциплины.

Клава тащила сумки обратно в столовую, что оказалось гораздо тяжелей и сказывалось на здоровье. Сердце обрывалось в пятки от страха и дурных предчувствий.

– Чего тащишь, тетка? – бодро спросил ее Каблук, не ведая о плохом. – Ты не заблудилась?

Клава не ответила. Каблук, увлеченный делом, глядел ей вслед, смутно подозревая какой-то оргподвох в масштабе завода, если столовским крохоборам приходится возвращать «суппродукты» добровольно. Что бы это могло быть? Каблуку надо было спровадить на свалку кое-что подороже фарша и вырезки. В вагоне со шлаком был спрятан заводской трансформатор из понизительной раздатки. Прошлой ночью Каблук с дружками взломали дверь подстанции, благо она не охранялась, и сорвали тяжеленный агрегат с фундамента. Он был новый, только что поставленный, обесточенный. Каблук давно подыскивал такой, сговорившись с шабашкой, бригада сезонников из южной республики клепала на скорую руку телятник и два жилых дома в глубинном колхозе, под рукой было все – кирпич, доски, шиферные листы для кровли… Недоставало трансформатора. Каблук пообещал за десять «кусков».

Он проделал роковой маршрут по горячим следам Клавы, политым потом вперемешку со слезами раскаяния, и уперся в глухой забор, как раз в том самом месте, где застопорилась Клава Шиш.

– В чем дело?! – заорал Каблук сердито, он тяжело дышал и мутно озирался, как тяжеловес-боксер, попавший в нокдаун и пережидавший судейский счет, чтобы собраться с силами. – Не имеешь права, козел! – крикнул ворону, сидевшему на заборе и оставшемуся по той же причине без обеда. – Я буду жаловаться!

Ворон каркнул в ответ и, опасаясь ответственности, улетел в другие края.

Железнодорожная колея ныряла под забор и как будто была в сохранности. Во всяком случае вагон с трансформатором в шлаке можно вытолкать с территории, а там будет проще… Каблук навалился на доски и стал раскачивать. Забор заскрипел и накренился. Каблук, зверея, подхватил обрезок трубы и использовал его как рычаг, умножив усилие. Дощатый щит готов был повалиться на землю… Тут и застукал его патруль.

– Бери его, ребята! – скомандовал старший. «Ребятам» было лет по семьдесят. Видимо, они бежали, чтобы взять Каблука на месте, с поличным, и теперь не могли отдышаться. Каблук ждал с трубой в руках, дескать, подходи, кому жить надоело. Старички поправляли пояса с пустыми кобурами. Но у начальника караула был револьвер. Он и решил дело. Каблук швырнул в бурьян трубу и кинул руки за спину.

Особенных улик против него не было, забор стоит, как стоял, трансформатор надо еще отыскать, да и кто знает, как он очутился в вагоне под шлаком… В дружках Каблук уверен, как в самом себе, не расколются.

Всякий выходящий с завода с пустыми руками казался Каблуку подозрительным, из тех, кто берет всего один раз, но на всю жизнь. Честных показывают в кино, полтинник за билет. Тревога охватила Каблука, когда он подумал о Галкине. «Не он ли сковырнул отвал, щенок?!» Но вспомнилось, как Галкин ползал за кошельком, чуть не на брюхе, и Каблук успокоился. Парень тоже ждет «кусок» и ради него на все готов…

Нарушителя тем временем вели по винтовой лестнице на второй этаж к начальнику охраны. Железные ступеньки пружинили под ногами, гудели на разные голоса, словно хор на спевке. Каблук поднимался медленно и неохотно, и в такт ему звуки получались неторопливые и скорбные. Начальник охраны, отставной майор, дремавший за столом в ожидании смены, поднял голову и ждал, глядя на дверь. Лестница ему все поведала. Вели нарушителя.

Майор вздохнул и надел очки, чтобы быть во всеоружии, пригладил виски, подкрашенные зеленью. Нарушителем могла быть женщина. Майор был в зрелых годах, не старый, но после беспокойного дежурства выглядел не лучше своих подчиненных.

Указ об усилении ответственности за мелкие хищения на производстве заставил по-новому взглянуть на несуна, с охраны усилили спрос.

При виде Каблука майор сморщился. Он стал болезненней, чем раньше, воспринимать всякие ЧП на вверенной ему территории завода, а в последние дни они отзывались в нем болями в пояснице, возвращался застарелый радикулит.

В прошлое дежурство, три дня назад, в отвале сгорела деревянная тара на пять тысяч рублей. Ящики лежали лет десять, всеми забытые, почернели от дождей и погнили. А когда сгорели, подняли документы, и оказалось: тара на балансе, списанию не подлежит. Возместить ее стоимость грозили за счет охраны.

– Покажи карманы! – потребовал начальник охраны, разглядывая Каблука. – Поджигатель? Где спички?

– Какие спички? – удивился Каблук. – Мне работать надо, отпусти, начальник!

Каблук шагнул к двери. Его принимали за какую-то шпану.

– Стоять! – приказал начальник, массируя поясницу. Тара могла загореться от шлака, но лучше было бы найти поджигателя и взыскать ее стоимость через суд.

– Ограду ломал, – пояснил вахтер, – на отвале. Чуть в щепу не разнес, хулиган!

– Рассказывай, герой, – приказал майор Каблуку и взял листок бумаги, чтобы составить протокол, – кто такой и откуда?

Рассказывать Каблуку было нечего, разве что про трансформатор.

– Пиши, начальник, – сказал Каблук, отводя глаза, – фамилия Галкин, Аркадий, разнорабочий из кузницы…

Майор строчил, поверя и не требуя документов, требовать удостоверения было бесполезно, начальник охраны знал по опыту, нарушители удостоверений при себе не держали, выходя на дело.

– Зачем забор ломал? Вынести хотел? Что именно…

Каблук в ответ пожал плечами: «Ничего!» Майор молчал. Он привык, что «несуны», схваченные с поличным, жалуются на нужду, дескать живут бедно, материально нуждаются, нет рубля, чтобы купить в магазине известки, белил, олифы, гвоздей. Приходится ловчить… Как без гвоздей-то? Жена на порог не пустит… А поглядишь, во дворе у «бедняка» «Жигули» стоят, дом в два этажа, теплицы с паровым отоплением… Каблук на нужду не напирал. Что-то тут было другое и надо угадать.

– Ославился ты, Галкин, через этот забор на весь завод! – начал майор, глядя на нарушителя и стараясь приметить его реакцию.

– Ославился? – Каблук вздрогнул от неожиданности и оглянулся на дверь, собираясь бежать. Слава ему ни к чему.

«Ишь, ты! Гордый!» – определил бывалый охранник. – «Это неплохо… Воспитаем!»

– Есть у нас для таких, как ты, черная доска! Не видел? Фотокарточку твою повесим, чтобы люди знали. Сейчас фотографа позову.

Каблук сделался пунцовым, глаза забегали. «Эк его разобрало! – определил майор и порадовался. – Небось, зазноба! Гусар…»

– На черта мне ваш фотограф! – обозлился Каблук. – Жаловаться буду! Ничего я не выносил и забор целый… Привязались к человеку! Люди воруют, и ничего. Чистые! А меня из-за доски – на доску!

Разговор становился принципиальным. У Каблука были одни примеры, у майора – другие. Побогаче. Он знал, к примеру, что парни отвинтили цветные стекла со светофоров на заводских путях и получилось крушение поезда, завод понес убытки. Или взять грузила для сетей: смешно сказать, но их и сейчас рыбаки отвинчивают на рельсах, как чеховский злоумышленник, и свято верят, что поезд устоит, не сковырнется…

– Отвал проклятый виноват! – жаловался майор. – Через него не то что грузила, станок можно вывезти, – он был недалек от истины, – погрузить в вагон с отходами, подцепить тепловозом… В каждый вагон с шлаком не заглянешь. Да и что в нем разглядишь?

Вахтеров не хватало даже для проходных, старики часто болели и пропускали дежурства, а грузопоток рос, люди шли лавиной, и на вооружении охраны не было даже подвесных зеркал, чтобы заглянуть в вагон или кузов грузовика. Вертушка на входе – вот и вся механизация…

– Отвала-то нет, – хмуро заметил Каблук. – Позаботились…

– Да-да, – оживился начальник охраны, – спасибо ребятам! Давно пора, давно… Руки не доходили!

Начальник подобрел и даже подмигнул Каблуку, намекая на что-то, известное только им двоим. Что он мог знать? Ничего. Но, кажется, готов был простить Каблука.

– Я вижу, ты раскаялся, Галкин, это хорошо… Пока что иди работай, но помни: второй раз попадешься, не отпустим! Под суд пойдешь…

За неимением улик Каблука пришлось отпустить. Но это мало радовало его. Трансформатор сплавить не удалось, скоро его найдут, поди, спохватились, рыщут электрики. А коли так, надо уходить… Каблук напряг воображение и содрогнулся: кому мешал отвал и что случилось с заводом?

Клава Шиш заявление об уходе не подала, как Каблук, она верила в свою везучесть. Вернулась в столовую, прошла к заведующей и добровольно вывалила фарш и вырезку ей на письменный стол. Сказала в сердцах:

– Нате, подавитесь! Костей вам жалко, да?!

И заревела в голос, оглушив. Костей директору было не жаль. Она дала воды в стакане и стала убеждать, что фарш – не кости, а вырезка идет первым сортом в ростбифы и бефстроганов, учет их ведется поштучно… Трофеи взвесили и написали протокол, но Клава, не дожидаясь следствия, пошвыряла вещественные доказательства в котел, а изголодавшаяся смена кузнецов их съела. Клава понесла невосполнимые моральные потери, жила скучно, возвращаясь домой налегке через центральную проходную, как интеллигент.

* * *

Отвал считался важной частью заводского организма: в этом была убеждена не только Клава Шиш или Каблук, лично они в то утро будто остались без рук. Что-то вроде ампутации испытали литейщики. В тот самый момент, когда Клава пыталась вынести левое филе, из литейки в отвал катилась железнодорожная вертушка из пяти платформ со шлаком и формовочной землей, нашпигованной, как повелось, металлической крошкой. Клава поступила мудро, вернув вырезку в общественный котел и не требуя компенсации. Но от шлака с горелой землей, даже фаршированной металлом, отказались все. «Вертушка» увязла на стрелках, без всяких перспектив на разгрузку. Разыгрался ведомственный конфликт. Затор на путях, разрастаясь со временем, как раковая опухоль, мог задушить производство. Платформы с битым огнеупором, древесиной и металлической стружкой, деревянной и металлической тарой, макулатурой и просто мусором заполнят тупики и порушат графики оборота вагонов. В предчувствии надвигающегося, звенели телефоны в высоких инстанциях. Производство начало трясти. Сначала потихоньку, потом все ощутимей…

А снаружи, на месте бывшей свалки, давно ставшей общегородской, хотя и незаконной, потерянно кружили грузовики с хламом, не решаясь опорожнить кузова. На табличках, натыканных по всем углам, значилось: «Свалка мусора запрещена! Штраф 5000 руб.». Последние два ноля кто-то подрисовал озоруя, но и без них цифра внушала…

Звонили директору завода, прорываясь сквозь другие разговоры и мешая работать:

– Дмитрий Павлович, разрешите вывалить пять тонн жестяных банок из-под ядохимикатов? Вторчермет их не берет, хранить у себя на складе мы не можем, по санитарным нормам! – это из городского аптечного управления.

Директор тоже звонил, вынужденный оставить все дела:

– Райисполком? Мне председателя! Петр Ильич, здравствуй, дорогой! Тут такое дело: комсомолята мои расстарались и высвободили агромадную территорию из-под свалки… Отвал видели? Ну так приезжайте, поглядите. Вступайте во владение: можно нарезать участки под сады или огороды, посадить деревья… На ваше усмотрение! Земля отличная. Сковырнули отвал! Да-да, трудно, конечно, поверить, но…

В райисполкоме просили время, чтобы подумать. Думали недолго. Оказалось, все давно решено. Свалка была на землях другого района, туда и следует обращаться.

Директор дрогнувшей рукой набрал номер соседнего райисполкома:

– Иван Данилыч? Выручи. Тут такое дело: комсомолята высвободили, расчистили… вступай во владение, нарезай… высаживай… пользуйся… Иначе беда: снова мусором зарастем!

Просили время подумать. И отказывались от земли. Дескать, принадлежит не нам, а соседям. Негоже их обижать. Чья земля?! Директор тер виски. Заводу она не принадлежала, и он просто не имел права тратить рабочее время и силы на вопросы, связанные с ней. К тому же скопился шлак и прочие отходы. Куда их спровадить?

– Кто этот сумасброд? – спросил директор. – Который с лопатой… на отвале…

– Из кузницы, – подсказали знающие люди, – Галкин!

Фамилия директору ничего не говорила. Насчет отвала спорили давно. Значит, подтолкнули паренька, натравили люди постарше, кто именно – не признаются. Выжидать будут. А Галкина подставили, он «стрелочник», мишень. Галкин, поди, в герои рвется, теленок, инфантильный какой-нибудь.

Директор вздохнул. Молодежь инфантильна, а запросы у ней – ого-о! Не угонишься. А дела… Судить он мог не понаслышке, потому как был дед и нагляделся, наслушался из первых уст, от детей и внуков. Квартира у директора большая, углов много, вполне комфортабельная, с отдельным входом. Дети еще куда ни шло, боятся, уважают, а внуки… Никого не боятся, и готовы постоять за себя. Если дед отстаивает свое, отечественное, то внуки – импортное. Дескать, свое похуже, надо, дед, уметь правде в глаза смотреть: за чем толпа в магазине стоит часами, за импортом! Оттуда и туфли получше, и костюмы. Насчет этого дед возразить не мог, потому что сам с некоторых пор в импорт залез. Туфли чешские, пиджак югославский, плащ польский. После хотел сменить на отечественные, да жена отговорила, дескать, кто узнает? За обшлаг не заглянут.

– Ха-ха, – смеется Машка, старшая из внуков, она в медицинский ходит с головы до ног в «фирме», и все нашлепки и наклейки на виду, чтобы видели. Иначе, говорит, нельзя, засмеют на лекции.

Обидно ей, видите ли, что отечественный швейпром занимается эпигонством, подстраивается под чужое, а своего придумать лень, чтобы лучше. Нету у него заинтересованности.

А у молодежи есть, и интерес, и жажда, и предприимчивость: в плане – найти, достать, вырвать. У Маши «маг» японский, записи итальянские, французский детектив меняет на английский и обратно.

Но оказывается, она тоже устарела. Итальянцы примитив, архаика. Внук Миша на пять лет младше Маши, ест и спит в наушниках, на улице гуляет. В наушниках – рок. И не какой-нибудь, а самый последний, под названием «металл». Мишка от металла балдеет, млеет, дергается. Дед однажды послушал. Песенка под названием «Пустим кровь миру». Грохот вонзился в уши, поволок, затряс, как в экспрессе с пьяным машинистом. Стекла дребезжат, мотор волком воет, тормоза огнем горят, публика визжит и кусается. Экспресс влетел в тоннель и бац! – о встречный. Стекла вдрызг, дождем сыплются, агония, конец света. В общем, «пустили кровь».