Текст книги "Сор из избы"

Автор книги: Борис Кудрявцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

На участке ремонта, ни о чем не подозревая, трудились в поте лица слесари:

– Рыба! – хлопнул по столу бригадир Перевязьев. Стол подскочил. – Считай ваши кости, козлики!

– Это нечестно! – возмутился слесарь Хахин, застигнутый врасплох, с двумя горстями шестерок. – Пятая рыба за смену!

– Хахин прав, твоя рыба – не решение вопроса! – поддержал сверхурочный слесарь, привлеченный на прорыв, он не болел ни за качество труда, ни за дисциплину и деньги получал в другом месте. Ему хотелось честной игры.

Гудок гудел. Столб пыли, поднятый испуганным Галкиным, становился выше и двигался по цеху подобно стихийному бедствию, заставляя жарко биться рационализаторскую мысль.

Мрак неизвестности покрыл участок ремонта.

– Гудит! – услышал Перевязьев за стуком костяшек. – Никак кривошип заклинило?

– Нет! – прислушался к гудку Хахин. – Помельче, кажись. Штамп полетел!

– Точно, – кивнул сверхурочный, – у него штифты сношены и пружина ни черту!

Слесари пришли к общему мнению и оживились. Настало самое интересное: «Сейчас прибегут кузнецы-сдельщики, «пузырь» поднесут крепленого, ха!»

Они были на повременной оплате, потому не спешили. Работали в кузнице давно и успели поставить дело ремонта крепко: аванс и расчет получали в кассе, а со сдельщиков взимали отдельно. Такса твердая и всем известная. За пробивной штамп – «рупь», за вытяжной – два, за совмещенный – три. За срочность – надбавка. Хлеб за брюхом не ходит, поэтому штамп снимай сам и приноси. Не хочешь – чини сам. Не умеешь – приходи, расскажут. За хороший совет – «пузырь», а если к совету запчасть – два «пузыря» крепленого. Штифты, болты, крепеж – рупь штука. Рупь для штамповщиков не деньги, «начеканят»…

Пыль, потревоженная Галкиным, как показал экспресс-анализ, несла в себе фракции, вредные для производства. Трогать ее, не трогали, лучше оставить, как есть. К тому же из рвения Галкин замел листки учета показателей, сложенные под дверь мастеру ночной смены.

Мрак и вихрь не смущал слесарей. Гудок поревел и умолк. Значит, «пузырь» был в пути.

– Дует ветер в спину, – сказал Перевязьев, – к нам бегут из магазину.

Но вместо сдельщиков явился Галкин с метлой, без стеснения совался в святая святых, под стол к слесарям, крушил посуду.

– Замри, салага! – крикнул Перевязьев, отвечавший за дисциплину и порядок на участке ремонта. – Куда лезешь? Не видишь, люди работают!

– Вижу, как работают! – неучтиво ответил Галкин, сгребая посуду в кучу, на всеобщее обозрение.

Сверхурочный смачно сплюнул, у него стало сыро во рту: подорвал нервы, работая на трех ставках и не высыпаясь. Зато он получал на равных с директором и потому имел право на уважение со стороны необученного новичка. С Перевязьевым боялась связываться даже администрация цеха. Он засудил соседа по лестничной за пуделя, контролера в трамвае за хамство, хотя сам ехал без билета, и собирал улики на участкового инспектора, проверявшего паспортный режим. Перевязьев был прописан в двух местах. Чтобы не потерять жилплощадь тещи, он выправил второй паспорт…

Что было дальше, рассказывать скучно. А кончилось тем, чем всегда заканчивались производственные конфликты на участке ремонта: синяком под глазом у Бани. К тому же Галкин обещал завтра выставить бутылку крепленого в качестве компенсации слесарям за ущерб в моральном плане.

«За что тебе деньги платят? – не понимал Перевязьев. – Развели дармоедов на нашу голову!» Галкин, слыша это, порывался встать из-за стола и идти подметать. Но сверхурочный с высоты окладов изобразил недоумение, он удивлялся Галкину. Много ли заработаешь метлой? Хахин тоже сказал, что на заводе платят за конечный продукт, тут не Дом культуры и не театр оперы с балетом. От грязи еще никто не помер…

Конечный продукт в виде тракторов, плугов и сеялок, а также запасных частей к ним, Галкин видел на складе готовой продукции. Продукт хороший, Хахин прав, за него не жалко заплатить! Государство, наверное, не в обиде. Козловые краны поднимали трактора и грузили на платформы, а после люди в разных концах страны любовались праздничными составами с голубыми сеялками и оранжевыми тракторами.

В проходе между станками шли люди. Впереди высокий и худой мужчина в галстуке, за ним, чуть приотстав, трое помельче, но тоже причесанные и опрятные. «Дармоеды!» – подумалось Галкину. Тунеядцы в галстуках совались к прессам, что-то выспрашивали и, по всей видимости, тоже собирались примазаться к конечному продукту, получать свое, не испачкав рук…

Галкин дернул за рукав бригадира и указал пальцем.

– Атас! – вдруг сорвался с места тот. – Начальник со свитой. Кончай перекур…

Слесаря встали к верстаку с раскиданными частями кузнечных машин и механизмов, сделали вид, что давно и упорно трудятся. И лишь Галкин торчал у стола и ждал чего-то, не понимая. Если бы он тут же бросил метлу и взял в руки молоток с зубилом, чтобы помочь цеху с планом и выручить номенклатуру, руководство его поняло бы и оценило. Но новичок ничего не делал, лишь вызывающе торчал на пути, как будто намекая начальнику на захламленность в цехе и низкую культуру производства. В конце концов не его вина, что метлой и совком он не может участвовать в выпуске конечного продукта напрямую, приладить что-нибудь или завинтить, как слесари-сборщики на главном конвейере или кузнецы-штамповщики.

Слесаря тоже дивились суете и скоплению руководства, видимо, это не входило в их творческие планы. На столе были рассыпаны костяшки домино, под столом валялась пустая бутылка…

– Чем сегодня занимались, что сделали? – начал опрос начальник цеха, сверяя журнал ремонта с графиком.

– Мы работали! – отрапортовал Перевязьев. – Спины не разгибая…

– Что еще?

Перевязьев вспомнил аварийный гудок, стараясь угадать, что за ним? Заклинило кривошип, сломало кулису?

Начальник ждал, и вид у него был оскорбленный. Слесарям он не верил. Отговорки, их он наслушался за день… Удивительно, но ни один человек в цехе, а опросил он почти всех, не сказал правду: дескать, работал средне, могу лучше, если постараться, без перекуров и раскачки. Начальник хотел бы услышать упреки, претензии к себе и начальникам служб, мастерам, как сделать лучше, как организовать, чтобы без сучка и задоринки… Но говорили одно: все нормально, как работали, так и будем. Но это не устраивало начальника, никого не устраивало, если честно.

Ведь вчера на цеховом собрании профессор, приглашенный из института экономики и планирования, рассказал, что экономика страны развивалась в последние годы недостаточно быстро и правильно говорится о неблагоприятных тенденциях развития хозяйства, наметившихся с 70-х годов.

– Но тот же период, – заметил профессор, опять же приведя на память цифры и факты статистики, – для многих людей в стране был периодом процветания! В 1970 году, например, сумма вкладов населения в сберегательные кассы была 46,9 миллиарда рублей, а к 1984 году она выросла до 202,1 миллиарда! То есть увеличилась более чем в четыре раза…

– У нас появились, – начальник цеха записал в блокнотик, он был цеховой пропагандист и цифры могли пригодиться, – свои доморощенные «миллионеры», и число их росло. Причем известны случаи, когда крупные вклады появлялись у людей со скромной зарплатой. Надо также помнить, что не всякий, приобретший деньги незаконным путем, станет хранить их в сберегательной кассе, так что фактически в руках населения скопились средства несравненно большие.

Выход один, это было ясно и без профессора, каждый должен получать столько, сколько заработал, ни больше ни меньше. Вклада в сберкассе начальник цеха не имел, как-то не получалось, и он с чистой душой мог сказать: хочешь иметь больше, работай лучше.

Начальник вынул из кармана какую-то вещицу и спрятал за спину, не показывая. Штифт, гайка?

– Взяв обязательство и встречный план, встав на трудовую вахту, сберегая каждую минуту, – заученно включился сверхурочный, выигрывая время и пытаясь заглянуть за спину начальнику. Но тот, не дослушав, вынул из-за спины смятые пассатижи, потом не без усилия поднял рукавицу с болтами:

– Ваше имущество?

Рядом с ним встал кузнец Прокужин, с забинтованной головой и заплывшим глазом, на лице у него было страдание и жажда мести. Он переводил взгляд с Перевязьева на Хахина, потом на сверхурочного и сжимал кулаки.

– Признавайтесь, – начальник совал под нос слесарям пассатижи, памятные Галкину. – Вы слышали гудок? Почему не явились на вызов?

– Не слышал, – потупился Хахин, – уши заложило. А пассатижи с болтами не мои, скажу честно. Небось, подкинуты, со стороны. Куда попали-то? По кумполу Прокужину? Какая, извините, жалость!.. Пора навести порядок!

– Караул! – наконец, подумав, опознал свои пассатижи Перевязьев. Он картинно хлопал по карманам, где должен был лежать инструмент. Кроме пыли ничего не было. – Вытащил шпана!

Он ткнул пальцем в сторону Галкина. Слесари глядели на паренька с метлой осуждающе, давая понять начальству, что виноват во всем новичок, больше некому.

Начальник отвернулся с досадой. Ему хотелось уличить слесарей, а не новичка. Нужен был веский повод, чтобы поставить точку в застарелой склоке с бригадой ремонта. Их делами он был не доволен, но схватить за руку нахалюг не удавалось. Умели слесаря шкодить и лодырничать, прикрываясь дутыми нарядами, пустыми обещаниями. Слесари валили все на новичка, дескать, он показал себя, наделав переполох и парализовав работу. Сверхурочный собрался бежать на вторую работу, подкручивать, опуская и поднимая по росту, поворотные кресла в заводоуправлении и столы с колесиками под пишмашины.

– Не наш человек, – осуждающе сказал он, кивнув на Галкина.

Сверхурочный был вхож в большие кабинеты и к его мнению приходилось прислушиваться.

– В следствие передать, – сказал Перевязьев, – там разберутся!

Сверхурочный ушел, посмеиваясь. А Галкин вспомнил комиссию в райисполкоме, строгих инспекторов из милиции и затосковал. За голову Прокужина, пробитую пассатижами, штрафом не отделаешься. Передадут в суд, приговор… Хорошо, если с отсрочкой или условно. Он чувствовал, будто летит опять с четвертого этажа и некому его поймать. Мудрых? Да и тот в больнице…

Начальник подошел к столу, брезгливо оглядел домино, захватанный стакан с бутылкой, заглянул под стол и выпрямился, покраснев лицом. Подозвал мастера и гневно продиктовал:

– Пиши приказ: «Уволить… число после поставим… за нарушения трудовой дисциплины и пьянку на рабочем месте… статья КЗОТ… хватит, терпели, прощали, сколько можно? Уволить слесарей Перевязьева, Хахина…»

Он оглянулся на Галкина, подумал, но поставил точку.

– Пока все! Пойдем! – сказал он Галкину. – Разбираться.

Сухим из воды вышел лишь сверхурочный, он был из другой организации, командирован в кузнечный цех на прорыв.

Начальник уходил сердитый, не оглядываясь. За ним, отстав на шаг, с почтением следовал Здоровилло, держа Галкина за руку, как преступника, пойманного с поличным.

Начальник вспоминал Мудрых и пытался представить, что разглядел кузнец в Галкине? Мудрых был в реанимации, у него не спросишь, и не хотелось обидеть старика. Его самого когда-то Мудрых привел за ручку в цех, поставил к молоту.

– Ха-ха, – меж тем не думал унывать Перевязьев, – еще поглядим, кто кого уволит! – он был знаком с законодательством и делал вид, что держит про запас какие-то козыри.

– Никуда я не уйду! – уверял Хахин, приободрившись. – У меня жена тут… Куда я от нее?

Прокужина послали в поликлинику для врачебного заключения, инженер по технике безопасности составлял акт о несчастном случае на рабочем месте. Если травма серьезная, думал начальник, то надо ждать комиссии. Она проверяет все сразу, оптом: ограждение, обеспечение, условия труда… Будь на голове у Прокужина защитная каска, как того требуется, а у Галкина – занятые работой руки, то все было бы иначе. Загруженность должна быть полной, людей, механизмов, инструмента. Что делал в цехе Галкин? Ничего. Баловался.

Начальник сердито поглядел на парня. Тот на праздношатающегося не походил. И дорожки в цехе стали много чище. Но ничем другим начальник не мог объяснить его поведение: сначала чуть ни пришиб Прокужина, а после испугался и «языком вылизал» пол. Знакомая история. Не надо было шкодить. Теперь судьба Галкина зависела от Прокужина: подаст кузнец в суд и закрутится канитель!

Пришли в кабинет и сели. Начальник ослабил ворот у рубашки.

– Что будем делать? – спросил у Здоровиллы. Тот пожал плечами, дескать, начальству видней. Он чувствовал свою вину, но предложить ничего не мог. Голова болела от этого Галкина.

– Безотцовщина? – старался понять начальник.

– Да вроде нет, полный комплект: мать с папаней.

Начальник озадаченно молчал.

– Тебя как звать, парень?

– Аркадий.

– Гляди-ка, тезка! Я – Аркадий Витальевич, для сведения.

Насчет «Витальевича» начальник не мог бы поручиться, отца не помнил, а мать ничего не рассказывала. Может, имя придумала ради формы…

– Отправим в милицию, пускай разбираются, – предложил Здоровилло. – Факт хулиганства… с увечием.

– В милицию, – раздумчиво повторил Аркадий Витальевич. Решить судьбу парня можно было по-разному, и это путало карты. Проще, если нет выбора.

– В милиции таких знаешь сколько?

Галкин слушал пикировку начальства насчет себя и скучал. Так всегда было, сколько он помнил: в школе, на комиссии… Обсуждали рьяно, спорили, решали судьбу, не спрашивая его мнения, будто он манекен и не слышит, не может понять. А он понимал. Все! И теперь ясно видел, что толстомордому мастеру не хочется его учить, хочет спихнуть с рук. Так оно и будет… Забавно, что начальник хочет доказать обратное.

В отличие от Здоровиллы Аркадий Витальевич высок и тонок, через меру морщинист лицом, хотя молод, такие лица бывают у выпивох, но начальник не пил, ему доставалось на работе, это Галкин определил без труда. Но не сочувствовал начальнику, как не сочувствовал никому из решавших его судьбу. Он не верил им и считал, что они дорожат карьерой и ради нее вряд ли станут всерьез кому-то помогать утверждаться. Плодить конкурентов? Зачем… Себя Галкин не считал глупей, просто невезучий.

– У меня план, и я обязан его обеспечить рабочей силой! – доказывал начальник, досадливо морщась и через это становясь почти стариком. – Мне люди нужны! Даже такие… В конце концов мы коллектив, сила.

Здоровилло тоже завелся, но ему это было на пользу, а не во вред, учитывая сложение и характер.

– Вы с бумажками в кабинете воюете, а я с людьми! Знаете, они какие? Палец в рот не клади… Галкин человек не кузнечный, кишка тонка…

Начальник принялся куда-то названивать, советовался. Позвал в помощь парторга, высокого мужчину с залысинами. Парторг в комнату не вошел, стоял на пороге, прислонившись спиной к косяку, и скрестив руки на груди, глядел на Галкина в упор, красивыми темными глазами, и слушал перебранку начальника с расходившимся мастером. А после, словно очнувшись или вернувшись мыслями издалека, спокойно заметил, как о давно решенном и не требующем доказательства:

– Парня нам доверили и никуда он не уйдет. Аркадий Витальевич прав. Надо дать ему дело, учить, спрашивать. Мудрых вернется, будет легче. Подключим… Я так думаю. А вы?

Здоровилло молчал. Он думал иначе, но больше не спорил.

– А вы как думаете? – парторг обратился к Галкину. Спросил тем же тоном, что и мастера, не делая различий и не рисуясь, Галкин бы это сразу заметил.

– Мы? – переспросил глупо, не понимая, в чем тут подвох. – Чего нам думать! – сошел на грубость, чтобы обрести уверенность. – Нам думать не надо, за нас придумают!

Здоровилло усмехнулся, дескать, видали?

Но взгляд у парторга не изменился, он или не слышал или не хотел замечать грубости и добивался другого. Чего именно, Галкин должен был догадаться сам.

Галкин боялся, что парторг раздумает, возьмет слова обратно, и все переиначится. Он хотел сказать, что понял, что не прав. Кто ж знал, что пассатижи попадут в голову кузнецу?

Парторгу, видимо, наскучило слушать, и он вышел, кивнув на прощание начальнику цеха и давая понять, что своего мнения насчет Галкина он не изменит, и дело тут в принципе, а не в личных обидах.

* * *

Между тем люди в цехе заметили клуб пыли, выгоняемый решительной рукой новичка, это навело их на мысли о переменах, а с этими мыслями они уже не хотели расставаться. Начались разговоры. Кто-то видел по телевизору цех чистый, как аптека, с цветами в глиняных горшках, фонтаном и канарейками в клетках.

Штамповщик Максимкин, рабкор заводской печати, обещал обобщить мысли и опыт в статье и рассказать про выгоды культурного производства, во-первых, если поискать получше, то в мусоре и отходах, скопившихся по углам, кроме сигаретных бычков и рыбьих скелетов можно найти скелеты робота и манипулятора к молотам, купленных десять лет назад за валюту согласно плану технического прогресса и забытых, а во-вторых, – десятки тонн металла, загнанного в брак.

Из поликлиники вернулся Прокужин. Повязку с него не сняли, но сказали, что кость цела. Содран кожный покров, потому и кровоточит. Если голова не кружится и в глазах не темнеет, то можно работать. А если поведет вдруг в сторону и помутнеет сознание, лучше пойти домой и лечь.

Вело Прокужина от молота в одну сторону – к Галкину. По этой причине он не хотел лежать, прежде чем не выяснит отношения. Баня прятался по углам, не показываясь на глаза Прокужину, а тот шумел и доказывал кузнецам, что парень нарочно запустил в него пассатижами и рукавицей с болтами. За минуту до того Галкин, помнится, подходил к нему и просил допустить к молоту, научить…

– Ну, так научил бы, – смеялись кузнецы, – зачем прогнал мальца? Он тебе и удружил пассатижами…

– Нужон он мне?! – Прокужин сплюнул и потрогал голову. – Бандит! У меня план…

– Не нужон, так в каске ходи! Без дела парень мается, оттого и балует. Что с него взять? На крышу залезет, кирпич сронит. Ходи теперь и оглядывайся…

– К делу его надо пристроить, к делу! А там поглядим…

Галкина нашли и поставили к молоту. Дали щипцы, подвешенные к балке цепями, чтоб легче было держать двухпудовую заготовку. Командовал кузнец Савенко, мужчина молодой, тихий, в очках, похожий на интеллигента, если бы не ручищи и покатые плечи, твердевшие под рубахой при малейшем усилии. Савенко улыбался всегда, серьезным, говорят, его видели только у стоматолога.

Галкин по его команде совал щипцы в печь и сжимал, что есть силы, оранжевую болванку. Концы клещей краснели, воздух струился, раскаляясь. Болванка «играла», переваливалась и дергалась в руках Галкина, пока он переправлял ее на наковальню. «Держи, крепче держи!» – улыбался Савенко. Галкин сжимал клещи так, что пальцы деревенели. Пот разъедал глаза. Сбросив болванку на наковальню и едва отдышавшись, замечал, что Савенко тычет пальцем в сторону печи, дескать, давай обратно: болванка остыла, ковать нельзя, надо подогреть… Остывала заготовка поразительно быстро, после нескольких ударов молота, и Галкин не сразу понял, что все дело в скорости работы. Он слишком долго держал металл в клещах. Краснота казалась кузнецу холодной, и он требовал вернуть болванку в печь. А когда Галкин попробовал разогреть металл добела, до огненного свечения, подобно солнцу, Савенко покрутил носом и отправил заготовку в брак. «Пережог!»…

У свежего листка «Народного контролера» толпились любопытные. В нем сообщалось о «пожаре» в подвале:

«В прошлом году мы ставили вопрос о негодном пенообразователе и водной магистрали, которые «шиты ниткой», с недоделками и браком. В случае пожара на них надежды нет. Об этом все знают, но почему-то молчат. Надеются, что обойдется и загорит не у нас. И лишь новичок Галкин не побоялся сказать правду начальнику цеха и механику и потребовать достойного обеспечения от пожара. Так должен поступать каждый. Мы ждем ответа от администрации…»

На Галкина поглядывали с уважением, кроме, конечно, слесарей. Перевязьев обещал ему голову свернуть, а Хахин хныкал и жаловался дружкам, набиваясь на сочувствие, что молодежь нынче не уважает старших и надо ее как-то приструнить.

В конце смены Галкина вызвали в красный уголок, поставили на сцене, как артиста, и стали чествовать. Вместе с ним стояли, стесняясь, десять таких же новичков, в том числе два правонарушителя, направленных комиссией на воспитание. Галкина разморило после печи, стоял он с трудом, вытирая мокрый лоб.

– Кто вы были вчера? – спрашивал профорганизатор и ветеран цеха, завотделом труда и зарплаты Бочаров. – Никто! То есть ни рыба, ни мясо. Нахлебники. А сегодня – рабочий класс! Сила и опора общества! Чувствуете?

Молодым вручили букеты тюльпанов и книжицы стихов в подарочном издании. Леша вырвал с базы, использовав связи, не в ущерб принципам и не поддавшись вещизму.

Молодой смене повезло: Пете Чернышеву, условнику, в первый день доверили главный кривошип (отнести в металлолом), Колю допустили к машине (поглядеть), Зоя Кадочникова вошла в доверие – ей вручили деньги, собранные женщинами рессорного участка и поставили в очередь за детскими колготками в «Детском мире», по соседству с заводом…

– Молодцы! – с воодушевлением говорил старший мастер. – Так вы скоро овладеете профессией и замените нас на производстве!

Он прослезился. Грянул туш.

* * *

Домой Галкин вернулся спокойный, забыв душевные травмы, полученные от слесарей. Хотелось помнить только хорошее. Галкин-старший не мешал его внутренней работе и осмыслению впечатлений первого трудового дня, но и не способствовал, потому что отдыхал.

Он получил гонорар за цикл лекций и спал с видом человека, имеющего вес и популярность.

Мать Галкина болела от переживаний и стресса, поскольку до конца месяца у ней остался один полтинник на хлеб, молоко и все остальное.

– Много заработал, кузнечик? – с надеждой спросила она сына. – Дай мамочке в долг на лекарство…

Это было знаком высшего доверия, Галкин понял, что вошел во взрослую жизнь со всеми ее материальными сложностями, правами и обязанностями. Но думать об этом не хотелось, тем более одолжать. Все равно отец пропьет.

– Знаю я ваше лекарство! – буркнул он.

– Ему ни копейки! – обещала мать, имея в виду отца. – Будем жить отдельно, радость моя! Квартиру на тебя перепишем…

Галкину не хотелось ни пить, ни есть, ни переписывать квартиру, ему вообще ничего не хотелось. Лицо горело, прокаленное жаром печи, губы потрескались. Только бы выдержать, устоять, не хныкать.

Ноги не слушались, подкашивались, руки висели плетями и не было сил их поднять. Саднили мозоли на ладонях, сорванные в пылу борьбы с железом.

– Позволь я на них подую, – разглядев, засуетилась мать и даже всплакнула, – за что они тебя так?

Ей показалось, что сын останется без рук. Мать подула на ладони с такой силой и любовью, что вогнала его в забытье. Галкин клюнул носом в подушку и засопел.

– Спи, кузнечик мой! Бедненький… Что они с тобой сделали?!

– Чепуха! – ворохнулся Аркаша. – Я сам… Ко мне со всей душой, цветы дарили, а после ход дадут, в кузнецы!

Мать гладила его по горячему лбу и не верила людям.

Чтобы хоть чем-то помочь сыну и облегчить его судьбу, она направилась в кухню. Муж спал, уронив голову на стол. Он не реагировал, ко всему привыкнув. Галкина вывернула карманы развенчанного главы семейства: карманы были пусты, ни копейки. Лишь записки, целая пачка, пронумерованные, а также без начала и конца. Муж называл их по-научному: тезисы. В них, дескать, его сила и жизнь, будущее…

Мать больше не верила в будущее мужа, диссертация все отодвигалась, похоже – не дожить. Тезисы она изъяла и переложила в карман сыну. Быть может, он найдет им применение.

Лектор беззаботно всхрапывал, проспав свой последний шанс. Он не вписывался в лучезарное будущее, открывшееся перед сыном, мог дурно повлиять и сбить с пути Аркашу. Лучше, если он уйдет.

Переоценка ценностей нелегко далась мамаше. Она вспомнила свою жизнь и зашлась кашлем раскаяния. Не в силах перевести дух, уцепилась рукой за горло, готовая задушить себя, но не мешать сыну спать, отдыхая и набираясь сил. Муж в таких случаях колотил ее по спине и раздраженно выговаривал: «Закудахтала, ворона!..»

Пробило двенадцать. Мать украдкой вытащила из-под подушки колоду карт и загадала:

– Что было, что будет?

Карты обещали ей жизнь новую, интересную и богатую, как у людей.

* * *

«Месяц-два – и меня переведут в кузнецы! Полегче будет!» – успокаивал себя Галкин, распечатывая второй день своей трудовой биографии. Руки ныли, не слушались, страшась заранее.

Мастер тоже времени не терял. Во-первых, ему было ясно, что Галкин теперь протеже начальника цеха, родня по духу, один крестный у них, Федор Мудрых, а крестники старого кузнеца живут дружно и в обиду друг друга не дают. Во-вторых, Здоровилло не сбрасывал со счетов Хахина с Перевязьевым и не верил в их скорое увольнение. У Хахина супруга заведовала директорским буфетом и имела через это влияние, поди, уже шепчет кому-то на ушко, придвинув бифштексы и кофе, насчет самоуправства начальника кузнечного цеха. Что касается Перевязьева, то его уже увольняли, был случай. А суд вернул…

Свернут слесаря шею Галкину, не уследишь. И Савенко он не в помощь. Савенко – золото человек, из него веревки вьют. А Галкин пользуется. Втерся в доверие. Ему, конечно, хорошо, а делу… Норму вчера Савенко не дал, выход брака увеличил.

По всему выходило, что в цехе Галкину не место. Хлопотно. Для пользы дела податься ему надо на сторону. К примеру, на базу. Паренек в том возрасте, когда его можно послать даже за спиртом. Взрослого не пошлешь. Соблазн велик. Здоровилло уже обжегся: послал однажды хорошего штамповщика и тот вернулся через три дня через вытрезвитель. Теперь репутацией никто рисковать не хотел.

– Пошлем тебя по линии снабжения! – Здоровилло перехватил новичка на пути к молоту Савенко.

– Руководящая работа? – понял Галкин.

– Само собой… Сам ли станешь бегать или вокруг тебя забегают, от тебя зависит! – объяснил мастер. – У снабженца власть в товаре. Дефицит! Для начала разведаешь насчет реагента к пожаротушению и робота на участок ремонта, чтобы Хахина с Перевязьевым заменить… С год как обещают, а концов не видать. Надо протолкнуть. Знаешь, какое у нас обеспечение? Центральное! Бумажки выдадут, пообещают и забудут. Дескать, отоваривайтесь сами… Реагент, между прочим, не пустяк, наверное, с градусом! Глаз не спускай! Очень может быть, что его алкают, закусивши. Бывают мастаки! А ты не суйся, не откупоривай, пломбы не срывай и другим не давай. Грузчики, говорят, там охочи… Держись крепко!

В руках у Галкина оказалась пачка бланков строгой отчетности с лиловыми записями и печатью, заставившей екнуть сердце не избалованного доверием новичка.

Галкин рванул на третьей передаче, срезая углы и сшибая пустую тару. Он запрыгнул на ленту быстрого конвейера, меж стальных заготовок и выехал к аллигаторным ножницам, не подозревая плохого. «Аллигатор» изготовился разрезать его пополам, согласно технологической карте, чтобы из Галкина получились два обода к стогометателю или сеялке. Но Поля Перетягина, работавшая на ножницах, в последний момент заметила Галкина среди железа и рванула тормоза. Ножницы встали, разинув пасть. Паренек выкатился на землю, не выпуская из рук бланки строгой отчетности.

– Кто ты так-кой? – с испугу заикалась Поля. Галкин молчал, испугавшись задним числом. У Поли Перетягиной было пять детей от двух мужей и ни копейки алиментов. Ничьей крови она не желала и готова была воспитать всех пятерых сама. Она устала от выходок мужской половины общества и лишь устало спрашивала, когда же они, то есть мужики, поумнеют и бросят глупые шутки с женщинами, занятыми работой!

Успокоившись, она подумала, что надо побыстрей женить Галкина, пока он не попал в аллигатор или под пресс и не лишился чего-нибудь жизненно важного. На эту тему она повела горячую беседу с тавровщицей Надей Потеряевой, работавшей по соседству, на плугах и ободах, и скоро к устройству личной жизни Галкина подключились все женщины участка. Наденька оказалась ровесницей Галкина, но была гораздо спокойней и умудренней жизнью. На нее всякий заглядывался, да не всякому она верила. Женщины решили познакомить Галкина с ней, может, чего и получится? А если женщины задумали и пришли, к мнению, то сколько бы Галкин ни прыгал, ему это не поможет…

А Галкин тем временем, не зная сердечных забот, залез скорехонько под состав с готовой продукцией, когда тот собрался тронуться в путь, и напрягал все свои три тысячи лошадиных сил. Машинист, сверившись с выходным светофором, дал гудок и покатил… Составитель в последнюю минуту заметил Галкина, нырнувшего под вагон в середине состава и дал отмашку, требуя экстренного торможения. Машинист лишь с тоской подумал о семье, которая может остаться без кормильца по воле суда…

Галкин вылез из-под вагонов целенький и счастливый, как полтинник, общаться с локомотивными бригадами ему было не в новинку, он в свое время вылезал живехоньким из-под мчавшегося курьерского… На вопрос диспетчера машинист признался, что работать сегодня не может, руки дрожат: потому как чуть не разрезал паренька сегодня возле кузнечного… А может, и разрезал, кто знает, надо поискать у эстакады.

Останки несостоявшегося жениха прибежали искать, в помощь машинисту, Наденька Потеряева и Поля. У эстакады никого не нашли, кроме смазчика, веселого от природы.

– Когда по живому цельный состав с тракторами пройдет, – сказал он Поле, – спрессует в кирпич, хоронить нечего!

И указал на силикатный кирпич, помазанный красным, лежавший на шпалах.

– Сам ты кирпич, мордастый! – не приняла шуток Поля. А Наденька теребила ее и спрашивала: какой Галкин собой, высокий или низкий, блондин или брюнет?

– Красавец! – сказала Поля, грустно вздохнув. – Помнишь моего второго мужа, Кольку? Вылитый! Во внешности, конечно…

О прочих качествах она промолчала, вспомнив, что второй ее муж отбывал срок за рукоприкладство.

– Бедненький, – причитала тихонько невеста, – несчастный!

Ей даже показалось, что она видела где-то Галкина, на дискотеке или в очереди в салоне «Молодежная мода» за фирменным комбинезоном с карманами-сумками у колен. Он тоже, наверное, ее помнил…

Галкин ничего не помнил и в «Молодежную моду» не попал, хотя и занимал очередь с рассветом. Надо было с вечера. Теперь он вышагивал за воротами завода, насвистывая и наслаждаясь жизнью. Солнце лезло в зенит, задавшись целью ужалить Галкина в самое темечко, и, как бывает в эту пору, в бурьяне у заводской ограды лежала «шабашка» из гулящего люда, собираясь с силами на халтуру.

Однако он сразу сошел с пути истины, когда разглядел под цветущим кустом черемухи длинноногую особу, не успевшую загореть, в купальнике и дымчатых очках. Очки были в пол-лица, по моде. Галкин под их защитой встал на четвереньки и полез поближе. Подумал и лег бок о бок с блондинкой, солидно пошуршав бланками строгой отчетности и не зная, куда их положить, под голову или в ноги.