Текст книги "Сор из избы"

Автор книги: Борис Кудрявцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Но директор слушал, подняв бровь, что было верным признаком его интереса. Когда Галкин, размахивая руками, стал показывать, как заваривали люки мусоропровода, а жители забивали в единственное отверстие горшок с землей, а также сапог и бутылки, директор въехал пятерней в шевелюру, растрепав ее окончательно, и откинулся в кресле, забыв про доклад на коллегии…

– Что делают, ах, что делают! Головотяпство, Галкин, ты прав! Нет «живых» людей, ты чувствуешь? Вот взять тебя: ты живой, переживаешь, болеешь, страдаешь! Тебя я понимаю… Других нет! Не пойму, Галкин, хоть убей! Душа у них есть? А? Болит она или разучилась чувствовать? Забили мусоропровод горшком и пошли! Лежат, газетку читают или телевизор смотрят… Им что, трудно выбрать из ведра бумагу, тряпье, металл или полимерную пленку, игрушки и бросить в контейнер, согласно надписи? Трудно? Вот ты скажи, ты вывалил ведро и рассортировал как надо, ты очень утомился?

– Нет, – сказал Галкин, – плевое дело. Если бы не смеялись…

– Они смеются? – изумился директор. – Ну знаешь, я не знаю, что сказать…

Директор снял пиджак и швырнул его на стул к стене.

– Ты хорошо сделал, что пришел, вопрос надо решать незамедлительно. Видимо, сортировать они не будут. Печально, но факт.

Галкин вспомнил Наденьку, ее мать, и не смог представить, как они сядут вечером у ведра в кухне и станут выбирать из него ценное сырье для переработки.

– Хлопотно, – сказал он, – и скучно. Не захотят.

– Хорошо, – кивнул директор, – есть другие пути. Попробуем вот что…

Он взял карандаш и стал быстро что-то рисовать.

– Начинал я конструктором, Аркадий…

Смял листок и выбросил в корзину. Схватил другой.

– Неплохо получалось! Мы сделаем с тобой автомат для сортировки отходов… Ничего особенного, если постараться! Ты в чертежах понимаешь? А в электронике я тоже ни в зуб ногой, это между нами, Аркадий…

Директор посмотрел на дверь и перешел на полушепот:

– Учиться с тобой пойдем, вечером, в заводской филиал института. Там курсы открываются по электронике и системам управления. Я на курсы, ты на первый курс! Хорошо? Готовься… Да не робей! Поможем! У нас на заводе знаешь какие спецы? Академики, профессора! Даром что без ученых степеней… А умом не уступят.

Директор оглядел чертеж, подумал и придвинул его Галкину.

– Пойдешь к главному конструктору и все расскажешь, что и как, чтобы он загорелся…

Галкин медлил. Рассказывать главному конструктору про свои злоключения с ведром ему не хотелось.

– Он живой, поймет, – видя сомнения Галкина, заверил директор, – загорится… Рассказывать ты умеешь, между прочим, лекторская жилка! Чувствуется. Ну так это к добру. Говорить тебе много придется, попомни, прежде чем всех разбудишь! Я из Москвы вернусь, сразу подключусь. Ты приходи, не жди… Дело твое такое, без всяких отсрочек. Иначе не то что мусоропровод забьют, в подъезд не сунешься, захламят. И мы же с тобой виноваты будем… Кто ж еще, если не мы!

Про Наденьку Галкин не рассказывал, но в последние мгновения директор поглядел на него внимательней, догадываясь о чем-то и не решаясь спрашивать. Может быть, до него дошли слухи о том, что Мочалов уходит на металлический завод и хочет увести за собой Галкина, а может, он понимал с высоты своего жизненного опыта, сколь нелегко приходится Галкину начинать с ничего и как нелегок бывает комплекс неполноценности, которым награждает молва всякого, кто по своей воле берется за дело невыгодное, проигрышное в смысле материального поощрения. А ведь парню еще жить да жить, семью заводить…

– Ты посиди, не уходи, – сказал директор, – сейчас приму людей, а после еще потолкуем, основательней…

Галкин остался. Сидел и слушал. Такой чести не удостаивался никто на заводе, казалось, что директор хочет показать всем, что Галкин и его проблемы – не седьмая вода на киселе, и относиться к нему надо серьезно. Карьера его ждет необычная, коли ею занимается лично директор, и через все это надо ожидать перемен: открытия нового отдела в заводоуправлении по отходам, их паспортизации и переработки или службы, подобной службе главного энергетика.

Галкин жалел лишь об одном: день был не приемный по личным вопросам и в кабинет не пришла Наденька. Она запомнила Галкина с мусором во дворе, а теперь должна была убедиться в том, кто прав, и как далеко может завести человека обыкновенное ведро с отходами, если им с умом распорядиться…

* * *

В городе митинговали неформалы насчет жилой среды и загрязнений. И хотя Галкин был на твердом окладе и при высокой должности, которая неформалам не снилась, они считали его своим, звонили, слали приглашения на дешевых открытках с доплатой. Митинги устраивались на рыночной площади в доме культуры глухих, где можно говорить обо всем не стесняясь. Галкин был не глухой, но разговоры не воспринимал по школьной привычке, где можно неплохо жить только в позе истукана. Учителя знали, что делали, закаляя детей занудными и бесконечными нотациями, объяснениями, поучениями, наставлениями. Иммунитет вырабатывался стойкий и сразу сказывался во взрослой жизни, синдром истукана помогал скоротать время на собраниях, лекциях и политзанятиях, слушать штатных лекторов и зануд-ораторов, кивать, похлопывать и думать о своем.

Неформалы говорили не по бумажке, на трибуну вскакивали как на последний трамвай, кричали в микрофон, словно их режут, будто приспичило и невтерпеж. Слушать их было занятно.

К неформалам Галкин полюбил ходить, благо митинги и диспуты они устраивали после работы и в выходные дни. Выступать робел, хотя и сидел в президиуме, ждал, когда спросят, опять же по въевшейся школьной привычке, заранее томясь и пугаясь, потому как больше двойки не поставят. Впрочем, учителей среди неформалов не было, только бывшие ученики-троечники, неприкаянные и неустроенные, они и в школе бузотерили, втихую. Демократия и гласность дала свободу. Возможно, были тут и отличники, обеспеченные, устроенные, с отдельной жилплощадью в престижном районе, но они только слушали, зачем бузить, тем более раскрывать плакаты. На них было понаписано всякое: травили деятеля торговли и его покровителей, требовали закрыть чадящие цеха в центре города и упразднить столовку для чинов. Мочалов нападал с трибуны на коррупцию и махинации с распределением квартир среди начальства. Среди неформалов он был смелей и заметней, чем в бытность свою на заводе, отвалами больше не занимался, открыв доходный кооператив по пошиву меховой одежды из даровых бродячих собак и кошек. Галкина он не замечал, не мог простить проделку с отвалом. Отвал на металлическом заводе, самый крупный и богатый в Европе, остался беспризорным, и по выступлениям руководителей завода стало ясно, что хозрасчет и самоокупаемость всему на пользу, кроме очистки среды. Отвал в расчет не хотели брать, чтобы не разориться.

Галкин предложил городской субботник. Неформалы включили его в план, готовы были поработать с лопатами и вступить в клуб-артель «Отвал», но прежде хотели выговориться и определиться в главном: как жить дальше? Людям мешало многое – хвори и равнодушие врачей, теснота, бескормица, дефициты, ползучие цены, «стервис», надувающий клиентов, обирающий на пустяке, драки подростков и рост преступности, диктат чинодралов, холодная вода там, где ждешь горячую…

Поговорить было о чем, даже в стихах. Поэтов и писателей у неформалов тьма, больше непризнанных и сердитых. На отвал они хоть сейчас, наслышаны.

– Кормиться там можно, – рассказывал бородатый сочинитель повестей Паша, приезжавший на митинги на гоночном велосипеде. На нем же он съездил на Камчатку, Памир и в Ялту, набрался свежих впечатлений. Отвал его взбодрил. Бичи набрасываются на грузовики с мусором, ищут золотишко. Можно подобрать и сдать бумагу, посуду, тряпье, аппаратуру. Бичи сложили шалаши из тарных ящиков и живут на свалке без прописки и прочих условностей, которыми повязали себя люди. Бородатый велосипедист Паша похоже тоже разделался с условностями, ходил в дырявых кроссовках круглый год, мятой брезентухе монтажника-верхолаза и выцветших джинсах, хотя имел прописку, дом в три комнаты с участком, доставшимся по наследству от отца, а также коровенку.

Насчет условностей Галкин был согласен с неформалами: бюрократы штамповали инструкции на все случаи и добивались их соблюдения во вред делу. Когда из отходов стального листа он предложил штамповать детские совочки в кузнице завода, ему пришлось обежать двадцать инстанций, собрать подписи. Один товарный знак на совочек стоил ему крови и двух месяцев согласований. Совок ему снился по ночам кошмаром. Жаль, что тогда ему не встретился неформал Паша с велосипедом. Махнули бы на Памир развеяться, свободные как птицы…

Хотя характер у сочинителя был не сахар, испортился в издательствах. Печатали не его, других, удобных, и через это читать книжки бородатый не мог без стенаний и зубовного скрипа.

– Без-здарь, маляр, лакировщик, холоп…

Книжки велосипедист покупал, полистав, рвал в клочья и швырял под кровать. Возможно, он превзошел всех, Галкин не мог судить, но насчет мусора они столковались. Бородатый вошел в инициативную группу клуба-кооператива «Отвал» и обещал вовлечь в него весь поселок индивидуальной застройки или улицу Акмолинскую, устроив субботник с митингом.

Слово свое он сдержал. Всю ночь сочинял и множил под копирку обращение к соседям-землякам насчет чистоты и порядка. На заре пришпиливал кнопками листочки к телеграфным столбам и калитками, петляя на велосипеде ухабистой колеей, среди куч свежей золы из печек и мусора, предвкушая успех и полное единодушие хозяев. Хватит жить в грязи и вони. Наплывали всякие сюжеты, о том, как всколыхнутся люди, забудут дурную привычку сыпать золу с рыбьими потрохами и картофельными очистками себе под окна, разобьют газоны, цветники, скинутся на гравий и бетон под проезд, чтоб не раскисал по весне и осени…

Лично он готов был отдать все, что осталось. Нажить не сумел, в отличие от графоманов с тиражами и привилегиями. Время его еще не пришло, но сдвинулось, теперь недолго ждать.

Перед митингом неформал не спал, ворочался, словно сдал рукопись злому рецензенту и ждал разноса, поливал руки цветочным одеколоном, они потели и были противно липкими. Была, говорят, привычка у заокеанских президентов встать на людной стрит или авеню и пожимать руку каждому встречному в знак демократии и равенства. После приходилось лечиться. Возможно, назавтра и ему протянет руки весь поселок, а мужики тут дюжие, работящие…

На митинг с субботником пришел он один, с велосипедом. Ждал дотемна, не понимая и обижаясь, а после рассвирепел и занялся делом. Грузил тачку мусором и возвращал хозяевам. Поскольку ворота были на клюшке, а во дворах рвались с цепей откормленные волкодавы, тачку Паша опорожнял под калиткой, не объехать, не обойти. Факт налицо, для размышлений. Улица не стала чище после его титанических усилий, сора не убавилось, но из ничейного он стал «чейный», привязанный к калитке с адресом. Неформал был наблюдательный, людей знал хорошо и напраслину не нес, всяк получил свое, что выбросил на улицу: тому бумагу и заморское тряпье, другому битую посуду с наклейками и банки из-под маринованной кильки от закуски, третьему потрохи и кости от холодца или лысые шины и ржавый глушитель от «Жигулей»…

Работал неформал скорбно, тихо, следов не оставлял, но когда утром народ оглядел экспозицию и ткнулся носом в отбросы, своего производства, толпа недолго искала злоумышленника, а сразу пошла громить усадьбу сочинителя. Он был начитан и знал, что можно ждать дальше, поэтому залез в погреб и грыз сушеные опята, пережидая осаду. Толпа стоптала его велосипед, попавший под ноги в прихожей, выставила дверь и по цветочному запаху одеколона взяла верный след. У неформала потели уже не только руки, он поливал из флакона шею и лицо, предчувствуя рукоприкладство. Бить его не стали. Слегка потрепав, сдали дюжим санитарам из психлечебницы, наказав лечить и до общества не допускать, пока не одумается.

Болезнь была запущена, по общему мнению, бородатый сосед свихнулся еще когда занялся сочинительством, будто граф Толстой, и намылился с велосипедом на Памир. С вечных снегов он спустился обросший и черный, как снежный человек, которого не хочет признавать наука, и поделом.

Сочинителя обследовали, выдержали положенный срок на успокоительных порошках и поставили на всякий случай на диспансерный учет, кто знает, что еще выкинет. Лечение пошло не на пользу, велосипедист укатил в Заполярье, а когда вернулся в оленьей шапке и с помороженными ступнями, первым делом позвонил Галкину и сказал, что от своего не отступится. Его, конечно, соседи побьют и запрут опять в психичку, но это не поможет, пусть клуб «Отвал», «Река» и Галкин лично на него рассчитывают.

На очередном митинге появились фанерки с требованием свободы бородатому борцу за чистоту среды. Кто-то призвал громить соседей-горилл, а заодно и вправить мозги докторам-психиатрам, которые в застойные времена имели случаи совать неординарно мыслящих на принудительное лечение. Теперь другие времена.

– Хорошо хоть семьи нет, – печалились женщины, – иначе, что бы жена подумала?

Неформалы были одиноки, включая Галкина, и он даже мысленно не мог представить подругу велосипедиста, такой не родилось, пожалуй. Жена не позволила бы ему транжирить одеколон на пустяки, стучать на машинке сутками ни за грош или исчезать во льды.

Хотя Галкин не изводил себя повестями и педалями и имел твердый оклад с премиями и поясными, в семейной жизни он далеко не ушел от Паши с велосипедом и буренкой. Наденька не хотела и слушать про мусор. Если психиатры подозревали у Паши и прочих неформалов болезненные отклонения, заставлявшие конфликтовать с общепринятым и привычным, значит, Галкин тоже не в себе. Галкин невольно приглядывался к себе с беспокойством и опаской. Ему не хватало Наденьки, он тосковал и в то же время прогонял мысли о ней. Раздвоение, а что дальше… Надрыв и испорченный характер? Переломить себя он не мог и конфликтовал с общепринятым насчет мусора по-прежнему. На месте бородатого Паши он тоже бы возвращал мусор хозяевам.

И хотя директор шел во всем навстречу Галкину и строил какие-то планы, неполноценность все сильней давила душу, разъедала, словно скипидар, с ней он засыпал и просыпался, будто хроник, с ней воевал, не надеясь дожить до победы.

На митинге люди двинули его кандидатуру в председатели комитета защиты природы. Были еще двое: от науки экономики и санитарии. Доцент-экономист включил природную среду в сферу грамотной оптимальной экономики и призывал в конечном продукте учитывать не только стоимость сырья, машин и людского труда, но и затраченный или отравленный воздух, воду, землю. Тогда ясно станет, стоит ли тратиться. Идет к тому, что останется один главный дефицит: чистый воздух и вода…

Медик в свою очередь намекал, что родятся мутанты в загрязненной, отравленной среде, агрессивные и глупые, они сотрут друг друга в порошок, и конец человечеству. Катастрофа. Природа мстит за поругание.

Из трех кандидатов общественность должна была выбрать достойного. В прямом эфире выигрышней смотрелся доцент с кафедры, костюм у него был дороже, с блесткой, привез с симпозиума из Нидерландов, насчет идей по экологии он тоже разжился и был похож на богатого дядюшку, готового одарить земляков-несмышленышей картинками прогресса и слияния с природой, достигнутых мировой наукой. Он сам по себе был венец природы, баловень, гладкощекий, упитанный и сияющий, глядя на него и слушая гладкую, как песнопение, речь, верилось в хорошее и забывалось все прочее. Экология была наукой молодой и нуждалась в рекламе.

Медик был высокий и худой, словно жертва назревающей экологической катастрофы – парникового эффекта или озонной дыры в атмосфере, от него пахло лекарством даже через прямой эфир. Дело, за которое он хотел взяться и посвятить ему оставшиеся годы, заранее казалось обреченным. Общаться с аскетами по телевизору утомительно, невольно думается о собственных излишествах, благодушии, тайных и явных привычках, противных естеству и первоприроде – курении или алкоголе и прочем. Аскеты люди волевые и своего конечно добьются, покончат с тем и другим, добьются чистоты во всем, но какой ценой… Путем кипячения тоже можно очистить природу, только станет ли она от этого лучше. Медик рвался вскрыть нарыв и прижигать язвы, словно мир поразила чума, он сгущал краски и был антитезой краснощекого, веселого доцента. Между ними разгорелся спор…

Галкин был в тени, в углу кадра. Игра света стушевала его черты, сгладила решимость. Казалось, он в сомнениях, не определился, без ясной программы. Хотя доцент и занимался с рвением классической наукой, но с окружающей среды глаз не спускал, она его волновала, он дал понять, что задыхаться от пыли и газа и чихать стал раньше прочих на целую пятилетку. Доказательством тому были печатные статьи и брошюра еще застойного времени, когда вопросы загрязнения не поощрялись, а насаждалось полное одобрение линии сверху донизу.

Телезрители задавали вопросы, слали записки, и к Галкину обращались мало, явно предпочитая дальновидного доцента с брошюрой, тем более что он обещал поднажать на теорию и сдать в типографию очередную книжку по вопросам очистки сточных вод и газов, и даже замахнуться на докторскую диссертацию с монографией. Станет ли от этого газов меньше, Галкин не знал, но его мнением зрители интересовались все меньше, а колоритный профиль и анфас с двойным подбородком остепененного доцента увеличился в размере и вытеснил Галкина с медиком-аскетом за рамку. Тем передача и кончилась. Последнее слово осталось за без пяти минут профессором или член-корром. Доцента поздравляли коллеги и ученики. Галкин был не в обиде. Какие его годы? Еще не вечер, даже не полдень, сумерки рассвета.

А на другой день газеты огорошили, сообщив в официальной хронике, что исполком назначил председателем комитета защиты природы товарища Бугаева, бывшего зампреда райисполкома. Общественность может не беспокоиться за природу, она в надежных руках. Бугаев толковый, опытный администратор, с налаженными связями. Он заведовал клубами, банями, соревнованиями, занимался торговлей и транспортом, по восходящей, как и полагается растущему, знающему… С банями у него получалось лучше, был пар, с торговлей пар вышел, вскрылись прорехи, злоупотребления в скупке-продаже. Транспорт хотя и возил, но пробуксовывая и в угаре, то есть перевозки были в норме, возрос пережог горючего и подскочил процент угарного газа на улицах и магистралях. Бугаев ошибки осознал и обещал исправить в смысле угара на новой должности, которая ему соответствует как никому другому.

В газету посыпались письма насчет скромности Бугаева, его образования, местожительства, интересов и программы. Все было в ажуре: четыре комнаты на троих в престижной зоне у соснового бора, сын комсомолец в финансово-экономическом, по стопам отца, можно сказать, пятки обступает; интересы широкие, готов к любому заданию в любой сфере – как номенклатурный работник. Образование выше не бывает: восьмилетка, диплом актера, играет на баяне, заочно учился на высших курсах профдвижения, местном филиале и там же очно совместительствует два раза в году, как член приемной и выпускной комиссий…

О прежних кандидатах на пост, обласканных общественностью через прямой эфир, вопросы и ответы, назначенный председатель отозвался нехорошо, дескать, самозванцы и выскочки, леваки. С ними еще персонально разберутся.

Доценту после этого прижали очередную брошюру и вообще сменили оппонентов. Он публично дал самоотвод и призвал признать Бугаева, как личность заметную, незаурядную, от которой всего можно ожидать… Аскета-медика услали в институт специализации врачей переучиваться из санитарных в хирурги, которым заниматься природой не с руки, дай бог управиться с плановыми и экстренными операциями. Самоотвод был принят.

К Галкину наезжал инспектор из исполкома, уговаривал подождать с природой, дескать, свет клином не сошелся, есть вакансии престижней. Созрел до пенсии главинж кирпичного завода. А что такое кирпич нынче, рассказывать не надо. Особенно обожженный для камина. Через него можно выйти на что угодно – автосервис или книготорг. Кстати, в сервисе зам. директора проворовался, его трясут в БХСС и, наверно, вытряхнут. Кресло свободно. Включай третью передачу и дави на газ… На мясокомбинате тоже ждут специалиста. Пойдет не всякий. Специфика. Но Галкин может рассчитывать, если надеется на себя. Долгов у комбината на миллион, цеха развалились, ржа съела машины, отходы льются без очистки, хоть останавливай производство. Но нельзя. Как без колбасы-то?

Переговоры закончились ничем, хотя Галкин был согласен, что без колбасы нельзя. В остальном они не поняли друг друга. Самоотвода не было. Галкин остался в кандидатах при живом председателе. Даром ему не сошло. Вначале он не ощущал ничего, потом заметил, будто слегка полегчал, от него отхлынули, старались пройти мимо и не заговорить. Вакуум раздражал, мешал работать. Ему шепнули, дескать, есть мнение наверху, что Галкин себя изжил и вообще не тот, за кого себя выдает, от него всего можно ждать. Что это означает, Галкин не мог понять, пока к нему не подключился зав. лекторской группой общества «Знание». Он пояснил, что Галкин по своей дремучести и природным инстинктам, которые надо подавлять в себе, встречаясь с культурными людьми, зашел в тупик, или лучше сказать, пытается бежать впереди тепловоза. Массы еще не осознали науку экологию, себя в ней не видят, а значит, момент не настал и отдельными акциями ничего не добьешься. Конечно, Галкин сковырнул отвал и наладил очистку на заводе. Бородатый велосипедист-уникум готов побить каждого встречного из-за ведерка с мусором. Возможно, такими методами он отстоит свою улицу, если ему не свернут шею соседи. Но что изменится в природе? На каждой улице велосипедиста с Камчатки не поселишь, да и где их взять, одержимых? Не стоит усложнять. Надо просвещать массы, готовить глобальные перемены на всех уровнях – в экономике, производстве, быту, культуре. Галкину всего не охватить, образования маловато. Тем более велосипедисту. Похвально, конечно, что он разбирает завалы, а не множит их, как другие жильцы и хозяева усадеб. Но он тоже дремуч, не учился в высшей школе и даже не подозревает, что можно включить экономические рычаги и станет невыгодно выбрасывать мусор, наоборот, будут цепляться за каждую щепочку, железку или осколок стекла. «Учись, Галкин, мы тебе поможем. Какой хочешь институт? Можно вне конкурса». Галкин понял, что лучше всего ему будет на приемных экзаменах, где в совместителях Бугаев. Если он даст самоотвод. Выходило, что Галкин – уникум, впереди тепловоза забежал и оторвался. А Бугаев в упряжке, везет воз экологии как ломовая лошадь. Лектор намекнул, что перегиб есть и в нынешних условиях зазорно избирать председателя комитета защиты природы за дверью, в кулуарах, пока общественность испытывает на излом трех кандидатов. Наверху учли и готовы извиниться. Но Галкину надо иметь совесть, в конце концов кто он такой? Червяк, извиняюсь, дождевой на пути прогресса, как бы не попал под колесо истории…

Бугаев, освоившись и оглядевшись, набирал штаты и устраивал контору. Делал это с размахом и вкусом. Выбирал особняк с парадной лестницей и колоннами, лепниной и высокими потолками.

– Вопрос престижа считаю принципиальным, мелочиться нельзя, – объяснился он в интервью корреспонденту радио, – надо сделать по высшему разряду, чтобы не хуже, чем у других, и посетители видели, что дело защиты природы не второстепенное, как принято считать раньше, в застой и при культе. С остаточным принципом пора покончить. Природа отдала человеку все, что имела, пришло время платить ей по векселям. Раскошеливайтесь… Мы разместимся в особняке известного купца и лесопромышленника Акимкина, был такой когда-то. Дом под охраной государства как памятник архитектуры, на главной площади города, в последние годы там был упраздненный птицепром с плодоовощем. Штаты передали нам, переучим, озадачим, с бройлеров и огородной зелени нетрудно перейти на лесных пернатых, флору, фауну. Оклады и ставки повысим, обеспечим множительной и вычислительной техникой, комнату психологической разгрузки и сауну устроим в подвале, где сейчас архив. К нам придут достойные. Случайные люди не решат задач…

Он намекал на конкурентов – Галкина, медика и доцента. Про велосипедиста-сочинителя Бугаев тоже был наслышан и держал его на кончике карандаша, как муракуша, изучая. Пусть живет или придавить? Сам себя угробит, такому и врага не надо… Бугаев всяких повидал.

В усадьбе уникума-борца за справедливость и чистоту нравов сдохла последняя коровенка, питавшая его молочком и сметаной. Магазинным он брезговал как всякий короводержатель. Говорят, буренку отравили соседи. Велосипедист осунулся и почернел, будто вернулся с вечных снегов и ледников Памира, грыз сухари, имел пять приводов в милицию и два в психлечебницу. У него не сходили фонари под глазами и кровоточил разбитый нос, но он каждый вечер выводил, постанывая и болезненно кряхтя, потяжелевшую и нехорошо пропахшую тачку из ворот. Кучи мусора, словно почтовые посылки с доплатой, утром лежали свеженькие у калиток нарушителей санитарии и порядка. О престиже велосипедист не мечтал, психологической нагрузки ему негде было снять, и она гнула его в дугу, лишая сна и аппетита, сауна была одна на весь район и надо было записываться в очередь месяцем вперед.

Единственным его желанием стало уцелеть до золотого юбилея. Дату рождения соседи знали и что-то готовили. Точили вилы и косы. Сочинитель на всякий случай смазал велосипед и держал его наготове у ворот. Смываться придется на Сахалин или в дебри Уссурийского края, не меньше…

И вдруг соседи смирились… Велосипедист долго тер глаза, не веря. Тачка стояла порожняя. Мусор исчез с улицы на всю ее длину, от кирпичного завода до реки. Впечатлительный сочинитель, в душе поэт, сначала сообразил, что пришел конец света и все повымерли за грехи согласно библейской легенде, но после понял, что библия тут ни при чем, просто люди оказались лучше, чем он о них думал. Велосипедист загнал тачку в сарай и, вернувшись к позабытой было пишмашинке и рукописям, долго натирал руки цветочным одеколоном. Литературу подобает делать чистыми руками.

Лектор был прав, город не стал чище, злоключений и победа уникума с велосипедом остались незамеченными. Бугаев и комитет защиты природы на такие мелочи не обращал внимания, готовясь двигать массой, садить леса, гасить дымы и убирать отвалы…

Условия для титанической работы почти составились, недоставало лишь опорного пункта в самой природе – в лесопарке на берегу живописного Карпового озера, с пудовыми сазанами и щуками. Опорный пункт с охотничьим домиком для высоких гостей, озабоченных состоянием природы, буфет и спальный корпус с бильярдной и сауной возводили шабашкой-кооперативом из вековой сосны и лиственницы, сваленных в лесопарке под видом санитарной рубки. Так принято, Бугаев не первый и не последний.

Но возмутилась общественность в лице ветеранов-грибников и пионерского зеленого патруля, ожидавших от защитников природы чего-то другого. Радетели края угробили целую рощицу, а председатель Бугаев часть пиломатериалов спровадил к себе на дачу. Для перестройки. Перестраивался он быстро, так записано было в его анкете…

Включился народный контроль и… вакансия опять открылась. Кандидатов оказалось двое на этот раз: Галкин и Королев, сочинитель-велосипедист, оказалось, имел заурядную фамилию. Его кандидатуру предложил уличный комитет Акмолинской, на которую теперь нагрянуло телевидение и делегации со всего города. Жители вошли в раж, расписали дома и ограды жар-птицами, разорились на бетон и асфальт, да еще выложили крылечки и тропинки к калиткам глазурованной плиткой, на которую не то что сор, окурок бросить совестно.

Теледебаты, прямой эфир, вопросы и ответы… Для Галкина это уже было привычным, но велосипедист робел и провонял одеколоном. Пристрастия поделились, все должно решить голосование. Его назначили на ближайшую субботу во дворце культуры глухонемых, приурочив к очередному митингу. Вход, между прочим, свободный, приглашаю желающих…