Текст книги "Каменный пояс, 1989"

Автор книги: Борис Попов

Соавторы: Антон Соловьев,Владимир Белоглазкин,Александр Беринцев,Александра Гальбина,Сергей Коночкин,Василий Уланов,Валерий Тряпша,Александр Завалишин,Павел Мартынов,Тамара Дунаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

День минул, неделя, Боря приглядывался пристально к жене, задавал иногда наводящие и провокационные вопросы, но прямого разговора не заводил – понимал, насколько это дело бесполезное. Однако и жить с висящей над головой, словно лезвие топора, фразой: «Хочешь, я про твою…» – тоже было невпроворот.

Заскочил один раз в ресторан, надеясь на встречу как бы невзначай и специально для этого заняв червонец, ибо сразу после посещения вышеуказанного заведения им с женой и рослой восьмилетней дочерью в самом буквальном смысле пришлось перейти на сухари, благо – заранее насушенные. Ни Юры за столиком, ни официанта Игоря в зале не было – попал не в смену. Однако червонец он все-таки истратил, оправдывая себя томленьем души и накопившейся в ней тяжестью. После чего сдержаться Боря не смог. Потребовал от жены ответа.

– Откуда я знаю, почему он так сказал! – восклицала та, как и должно, с возмущением. – Я этого Юру в глаза никогда раньше не видела! У него бы и спрашивал!

– И спрошу!

– И спроси!.. А я тебе и так могу сказать, что за его девахой ты приударил!..

Боря еще раз в ресторан наведался, высчитав смену, днем – опять нет. «Игоря сегодня не будет, – с какой-то уничтожающей любезностью отвечала метрдотель. – И Юры тоже не будет…»

– А когда они будут?

– Игорь должен быть в следующую смену, послезавтра, а Юры больше не будет совсем.

Боря кивнул, поняв по тону, что Юру рассчитали окончательно. Не угодил. И почему-то подумал про себя: водкой, наверное, ночами торговал…

– Видел я Юру… – начал Боря исподволь, когда вернулся домой.

– Ну и что он тебе интересного сказал?.. – проговорила жена небрежно и отвернулась, словно бы не нуждаясь в ответе. А Боре почудилось: хитрит, глаза прячет!

– Странно складывается наша жизнь, – продолжает он неопределенно. – Я радуюсь, что приезжий режиссер сразу заметил мою жену и пригласил на главную роль!.. А она, оказывается, к нему в гостиницу, в «нумера» к нему бегала…

– Я к нему по делу заходила! – вспыхнула жена и круто развернулась. – По делу! Выяснить сверхзадачу! Он сверхзадачу неясно поставил!

– Сверхзадачу?! – сорвавшимся голосом возопил драматический актер, никак не ожидавший от жены такого ответа и успев на миг вспомнить о доверчивости Отелло. – Сверхзадачу он тебе не так поставил?! А в номере – он ее поставил как надо?!

Разделились: Боря взял только несколько книжек и переселился на кухню. А денька через два, подзаняв еще денег, устроил на весь театр «сквозное действие» с молоденькой костюмершей. Тогда и довелось встретить Игоря.

– Как твой дружок поживает? – спросил он его с той натужной непринужденностью, с какой обычно говорят с официантами и таксистами.

И лицо парня стало меняться…

Ровно через неделю, как высчитал Борис, после того совместного их сидения в ресторане на троицу, Юры уже не было в живых.

Накануне случившегося Юра пришел на дежурство, был обычен, и даже Игорь, знавший его как себя, ничего не заподозрил худого, когда он снял с пальца обручальное кольцо и кинул на тарелочку… Кольцо как-то очень долго каталось по кругу, потом прыгало со звоном с боку на бок, пока не остановилось окончательно. «Пусть будет у тебя», – сказал. Игорь решил, что друг, наверное, немного повздорил с женой и теперь неприятно иметь колечко при себе… Юра принял дежурство, закрыл изнутри центральный вход в ресторан и, видимо скоро, вышел из ресторана через служебную дверь.

Таня среди ночи вошла в ванную и увидела – муж в брюках и рубашке сидел в ванне, неестественно выпрямив и вытянув спину, уронив голову на грудь. От шеи к трубе уходил небольшой шнурок, из вен на руках еще сочилась кровь… На стене было выцарапано крупными неровными буквами:

«Не могу жить из-за Тани и отца».

Слушал Боря Игоря, скорбела живая душа актера, западал все более в нее образ Юры – юный, красивый, ироничный… и словно бы затравленный. Проникала в самое нутро его незащищенность, и уходили силы.

Что ты хотел доказать, Юра?! Кому? Думал, наверное, что накажет своей смертью отца и жену на всю жизнь… Или уж ничего этого не думал, а просто не мог жить, и все?..

Выходит, при всей испорченности, ранней затасканности, была душа твоя чиста! Не могла она принять измены жены, сладострастного кощунства отца… Не могла жить в безверии. Иначе не полез бы в петлю, махнул бы на все рукой, а то бы еще и на машине разъезжал, купленной батей… Другое дело – силы не было. Не было силы противостоять. Откуда ей взяться, силе-то? От отца-батюшки? У него, как рассказал Игорь, еще два сына есть – оба по тюрьмам. Вернутся, продолжал Игорь, отца могут запросто за Юрку «кончить». Они оба, особенно самый старший, в младшем брате души не чаяли, в письмах отцу наказывали: береги Юрку, у нас жизнь косо пошла, пусть хоть он живет как человек… Отец по-своему сильный – и Татьяну он взял по известному праву сильного, перешагнув через родного сына.

Не могла придать силушки богатырской, разбудить, раззадорить ее своей любовью и жена, краса ненаглядная, которая, как сказка сказывает, должна, когда надо, уметь и лягушкой-квакушкой быть, а когда надо – обернуться Василисой Прекрасной, Василисой Премудрой, ковер соткать за ночь, пирог испечь, в хороводе на диво всем пройтись, а потребуется – оказаться за тридевять земель, чтобы непутевый ее Иванушка-дурачок отправился преодолевать пути-расстояния, совершая дела добрые, подвиги молодецкие, набираясь ума-разума…

Можно предположить, что Татьяна предпочла молодому мужу шестидесятипятилетнего старика не только из-за денег, но и как сильного. Как мужчину, способного предоставить твердую обеспеченность, возможность жить широко и красиво (причем в этом возрасте есть мужчины на вид моложавые, а у этого лицо – как панцирная сетка. Такие у восьмидесятилетних бывают. Правда, телом он крепок). Но скорее ей хотелось всего: и батю, и Юру, и Бориса, оказавшегося случайно рядом, и денег, и любых прочих прелестей жизни…

И столичная служительница культуры со связями не помогла душе твоей – как все в той же сказке Баба Яга, – не дала клубок с нитками, который, разматываясь, указывает путь…

Милый ты был юноша, Юра, и потребляли тебя, жрали гораздые до лакомств люди! Вот и Боря тоже не минул их числа, почуял, что дозволено, и раздул ноздри, и пасть раскрыл хуже зверя лютого… Все ты, Юра, видел, все испробовал и познал, успел притомиться в свои двадцать два года, все – кроме нормальной человеческой жизни с заботой и ответственностью. Откуда же ей, силе?..

Татьяна, рассказывал Игорь, делилась с собравшимися на Юрины поминки: «Мы так с батей нанервничались за эти дни, так нанервничались – хотим поехать на юг, в Ялту, отдохнуть, расслабиться…»

Однако и сам Игорь странным образом помянул лучшего друга, вместе с которым в одну группу детского садика еще ходили. Я, говорит, напился с горя, и двух баб… – за Юрку и за себя!

Да, Юра: вывих, вывих в мозгах. Привычный вывих.

– За рубль – машину, не жалейте рубля, – продолжал шаманить в подземном переходе возле центральной площади седовласый старец с прокопченным южным загаром лицом Скупого рыцаря. – За рубль – счастье…

Поэзия

Юрий Седов

* * *

Журавли пролетят над тобой,

улетят – и посеют тревогу

в этой жизни спокойной такой.

Ткнутся сумерки ветру в берлогу —

и поднимется вихрь за рекой,

где темнеют поля и леса…

Что вам нужно от нас, небеса?

Что вам, птицы бездомные, нужно?

Ведь не завтра же теменью вьюжной

нас надежно закроет зима.

Сердце, что ты все сходишь с ума?

Без ответа умолкнет вопрос.

Отзовется дорожный откос

пыльной вьюгой на грохот колесный.

Разорвав пустыря немоту,

поезд скроется. Дым папиросный

у зеваки застрянет во рту.

Взгляд поднимется вверх от земли —

и опять повторится виденье:

красной нитью в закатной дали

промелькнут и сгорят в отдаленье

нас окликнувшие журавли.

ОТ ТЕМНА ДО ТЕМНА

Вставай! Уже уснули соловьи,

уже трепещут удочки твои

в предчувствии сверкающей добычи,

уже роса, разбрызгивая свет,

услышала, как день идет, по-бычьи

в сырой траве прокладывая след.

Проснись! Уже пропели петухи.

Уже берез недвижные верхи

объяты солнцем. Гуси на воде

гогочут, разметая пут тумана.

И робкий линь застыл вблизи кукана,

как перепел в неверной борозде.

Очнись! Уже земля раскалена.

Поторопись! К закату склонена

вершина неба…

                         Что же ты, ей-богу!..

Тень новой ночи, как последний путь,

перед тобой упала на дорогу,

тоской и счастьем разрывая грудь.

Валерий Тряпша

* * *

Во дворе нежилого квартала,

Где я жил, спотыкаясь о век,

Мне цыганка по звездам гадала,

Побросав рукавицы на снег.

Не взяла и убогости медной,

Что я силился в руку вложить.

Видно, был затрапезный и бледный

И не много маячило жить.

Провожал я ее по Иркутску

До вокзала над сном Ангары.

Хлеб жевали с гудками вприкуску

У какой-то собачьей норы.

А потом, когда тронулся поезд,

И махала она мне платком,

Я не знал, что ударюсь я в поиск,

Это было потом все, потом.

Нагадала она мне везенье

И пропала в проеме окна.

А везенье-то: месяц весенний,

Да река, да луна, да она!..

Борис Попов

СТАРИКОВСКАЯ УЛИЦА

Стороной пролетели метели

с тесным взвизгом щенячьей возни.

На исходе рабочей недели

спит окраина после восьми.

Спит окраина, вывесив флаги

кумачовые,

словно пароль.

Как вино в бурдюке или фляге,

спит окраина зимней порой.

Дремлет-стонет, о сны спотыкаясь

(а хорошие сны коротки) —

ведь на улице этой остались

лишь старухи

да лишь старики.

Ох, темна же ты, ночь вековая!

Ноги ноют, и душу знобит.

Тень проносится сверхзвуковая

прошлых радостей, пришлых обид.

Только вскрикнет петух еле-еле,

только вспыхнет петух,

просипит.

…На исходе рабочей недели

стариковская улица спит.

Стариковская улица дышит,

главный сон затая под рассвет:

дети живы

                и внуки под крышей,

самовар на столе – смерти нет!..

* * *

…Чем ближе к заводу – тем воздух плотней,

темней и сутулей сугробы,

там резче ложатся разводы теней

на трубы, на рельсы, на тропы.

Чем ближе к заводу – тем дальше от сна,

от милого малого быта,

где Башня Терпения вознесена

и пашня обильно полита.

В сквозных

проходных

моя юность прошла!

Там тоже росли незабудки.

И песня разлуки и встречи плыла,

вмещаясь в единые сутки…

ПОВОДЫРЬ

Дорога прячется во тьме.

Без света путь не путь.

И дело движется к зиме,

и надо б отдохнуть.

Просторы, пропасти, туман,

ночной магнит огня…

Куда ведешь нас,

капитан, куда ведешь меня?

Где благодатная страна,

любвеобильный дом?

…Идем с рассвета до темна,

идем, идем, идем.

Идем, не зная троп иных,

черна земная ширь.

…Куда ведешь своих слепых,

незрячий поводырь?

Владимир Сазонов

ЭЛЕГИЯ

Есть женщина, которая как сон:

Ее движеньям вешний ветер вторит,

На щечках дремлют ласковые зори,

Волна волос – симфония в мажоре,

А смех – всем арфам мира в унисон.

Есть женщина – таинственный магнит.

Такую даже Рембрандт не напишет:

Вы видели, как в небе звезды дышат?

Как пруд расцвел, мерцаньем звездным вышит?

Как вся Земля горами рвется к ним?

Есть женщина, чей абрис, как медаль,

Навеки в моем сердце отчеканен.

Я знаю: оболочка наша канет,

Но чувство, словно музыка в органе,

Родившись раз, уже несется вдаль.

Есть женщина, чье сердце из огня:

Пройдет – и следом камень зацветает,

В пятнашки с нею солнышко играет,

А кто увидел раз – забыть не чает…

Есть женщина – но с нею нет меня.

ОЖИДАНИЕ

Притупилось перышко – вышел срок.

Заросли дороженьки, путь истек.

По стихам извилины разбрелись.

В каждой строчке намертво заплелись.

Пустота – ни выкричать, ни смолчать.

На душе – ни пятнышка, ни луча.

Голова – неприбранный мой комод.

Под пятой у времени – час, как год.

Павел Мартынов

МОНОЛОГ ВЕТЕРАНА В ДЕНЬ 9 МАЯ

Ах, какой нынче день,

           ах, какой удивительный день-то!

Показалось, что снова,

           я снова в строю.

Причешите меня,

           причешите меня и наденьте

Со звездою за Днепр

           гимнастерку мою.

Я вернусь хоть на миг

           в то шальное далекое утро,

Когда лугом уральским

           казался берлинский асфальт,

Глухо звякали кружки

           за победу и Сталина мудрость,

И окалиной пахла

           еще не остывшая сталь.

Побратимы мои!

           Память крутит и крутит все заново

Лейтенанты-мальчишки,

           я с вами на все времена.

Пусть живою водой

           вновь омоет нас песня Руслановой

И с невестиным трепетом

           встретит весна!

И колеса стучат.

           Все кого-то они не домчали.

Фронтовая теплушка

           бежит, догоняя весну.

…На парадной трибуне,

           звеня юбилейной медалью,

Кто-то долго рассказывал

           мне про войну.

Анатолий Рыбальский

СУДЬБА

Кирпичный столб и рамка из металла —

Есть обелиск в моих родных краях.

И трижды там мои инициалы,

И десять раз фамилия моя.

По площади пройдешь да и помянешь,

В деревне, где ни плюнь, там и родня,

Вот и слепили памятник армяне,

А сколько их стоит по деревням…

…Война застала нас на сенокосе.

Всех под чистую взяли мужиков,

Собрали у правления, а после —

По лбам пересчитали, как телков.

И мужички, курганские, простые,

Без навыков военного труда,

Крестьянской кровью славили Россию,

Ложась в свой первый бой лицом туда,

Где мне везло: живой и невредимый,

Я полз на брюхе и пешком шагал,

И все-таки дотопал до Берлина,

Хотя под пулей шею не сгибал

К концу, понятно, легче стало драться,

И мы давили, двигались вперед.

Там, накануне ИХ капитуляции,

Судьбы своей я встретил поворот.

Запутавшись в шинели не по росту,

От ужаса нелепый и смешной,

Возник передо мной солдат-подросток,

Голубоглазый, рыжий и хмельной.

И резануть бы мне из автомата,

Но пожалел я, видно, пацана,

А он, стервец такой, швырнул гранату:

И для меня окончилась война.

АЛЛЕГРО

Так начинался праздник тот:

В костюме ладном и нетесном,

Я бодро шел в полярный порт,

Чтоб дирижировать оркестром.

В морозце утреннем заря

Собой расцвечивала льдинки,

Верхушки кранов серебря,

Как шеи розовых фламинго.

Все механизмы собрались

И, будто светские старухи,

Лебедки-сплетницы, с кулис,

Шепча, растаскивали слухи.

Не смолкла публика в порту,

Но есть такой прием нехитрый —

И, оказавшись на борту,

Постукал ломом по пюпитру,

Затем над трюмом колдовал

В пластичной позе фараона.

Моим движениям внимал

Портальный кран десятитонный.

Лилась симфония труда,

Пахучий лес в прицеп ложился.

Я был счастливчиком тогда

И этой музыкой гордился.

Евгений Батраченко

ВОЛК

С разбитой лапой,

От росинок влажный,

Уйдя за перехлест лесных дорог,

По грудь в траве,

На выброде овражном

Всю ночь,

Не умолкая, воет волк.

И, все измерив

Собственною мерой,

Припоминая дружную

Пальбу,

Я слушаю,

Как жалуется серый

На горькую

Звериную судьбу.

Он побежден в борьбе простейших

Истин.

И завтра снова

Попадет в оклад.

Приговорен,

                   виновен,

                                 ненавистен

И все-таки

Ни в чем не виноват.

Владимир Волковец

* * *

Забреду из предвечерья

И присяду налегке

Между форточкой и дверью

На вокзальном сквозняке.

С улицы – весенний воздух

Пухом выбелил стекло.

В небесах от путеводных

Звезд тревожно и светло.

За дверями – блики света

Потянулись полосой.

Эх, не подо мной планета

Завертелась колесом.

Может, все-таки рвануться

Вместе с женщиною той:

Побежать, догнать, споткнуться

И отстать, махнув рукой?

А потом свою потерю

Разделить накоротке

Между форточкой и дверью

На вокзальном сквозняке.

* * *

Упругие потемки.

И ветер волокнист.

Штакетник из поземки

Вычесывает свист.

Пускай весна не взыщет,

Что с нею невпопад

И холоден, и взрывчат

На перекрестках март.

Я сам еще во власти

Вчерашних неудач,

С друзьями по-февральски

Порывист и горяч.

Сочувствиям не верю.

От хохота – бешусь.

И только ночь за дверью

Запомню наизусть.

Когда уйду в потемки,

Не уступив друзьям

Того, в чем должен только

Я разобраться сам.

Кружить по тропам тесным,

Смиряя горький бег,

И, уступая встречным,

Проваливаться в снег.

* * *

Трепет осиновой тени. Нападки

Ветра сгущали тепло.

Из обомшелого пня, как из кадки,

Деревце буйно росло.

И никаких человеческих знаков.

Всюду, куда ни шагни,

Лес загустел и затих одинаков

В жути своей тишины.

Птицы замолкли. Они удивились —

Сбился с пути человек.

Только ползучие страхи змеились,

Тьмой выстилая ночлег,

Страшно и радостно. Вот середина

Пасмурных зарослей дня.

Но издалека, заблудшего сына,

Город окликнул меня.

Поезд разматывал километровый,

Прямолинейный гудок.

Вышел из лесу немой и суровый

К самым истокам дорог.

И пошагал мимо несуетливых

Изб, обступивших овраг,

Не замечая укусов крапивных,

Злобного лая собак.

Мимо старух, в чьи иконные лица

Мягко плескала листва,

Мимо колодцев, в которых водица

Век родниками жива…

Город. Поднялись навстречу кварталы.

Он загудел, замелькал.

Спешно в последний трамвай затолкал и

Снова меня потерял.

* * *

Ветровая зыбь травы.

Глохнет озеро лесное.

С каждым годом синевы

Уже зеркало резное.

Напряженна глубина.

Всполоши немую заводь,

И поднимется со дна

Ворох суетных козявок.

Глубоко увязнет шест,

Но не выпустишь, покуда

Ил не вздыбится, как шерсть

Ископаемого чуда.

Не отпрянешь впопыхах.

И в тебе горячим бредом

Отзовется мутный страх,

Что познал далекий предок.

И опутает потом

Виноватою тревогой,

Словно тронул то, о чем

Говорил себе: не трогай.

Тамара Дунаева

* * *

…И ни слова тебе не сказала.

Хлопнул дверью и выбежал вон,

Оступившись в сиротстве вокзала.

Где – ковровой дорожкой – перрон.

Вот и поезд твой, вне расписанья,

Желтым глазом, сгущающим ночь,

Полосует столбы расстояний…

Мы не в силах друг другу помочь.

Не уйти нам от этих вокзалов

С кофе наспех и горьким «буше».

Кабы горсточку слез запоздалых

Раскаленной до трещин душе!..

* * *

Две птицы – белая и черная,

Две вести клювом бьют в стекло.

И щедро рассыпаю зерна я,

И щедро раздаю тепло

Той и другой… Как неразборчива,

О, как беспутна я порой!

Одной пред всеми опорочена

И восславляема другой,

Люблю обеих… Только тесно им

На подоконнике моем.

И бьются клювами железными

За мой странноприимный дом

Две птицы – белая и черная,

Две бездны, две моих судьбы.

Прости им бог!.. С тоской покорною

Я жду исхода их борьбы.

Лилия Кулешова

ОЖИДАНИЕ ДИТЯ

Я в зеркале себя не вижу

Точней, я вижу не себя.

И откровенья сердца тише,

Когда под сердцем спит дитя.

Хранила много белых пятен

Та рукописная тетрадь,

Где я училась брать и тратить,

Теперь учусь любить и ждать.

Мне будущее неизвестным,

Чужим казалось до сих пор,

Но в оболочке спит телесной

О смысле жизни давний спор…

РАВНОВЕСИЕ ПО-ЖЕНСКИ

Да здравствует наш трудный быт!

Его не принято касаться…

Но женщине на кухне быть

Естественнее,

Чем казаться.

Когда духовки темный ад

Проглотит хитрое изделье,

Глаза у женщины горят

Бесовским светом вдохновенья!

Чтоб радость не пересолить,

А в будничность добавить перца,

Стремится женщина царить

Не только в кухне, но и в сердце…

О, это женское чутье —

Поддерживать режим кипенья

И позабавить бытие

Душистым праздником варенья!

Нарежет дольками лимон,

Поправит локон мягким жестом.

Чай сладок, а бульон солен —

Вот равновесие по-женски.

ГОРЕ ИЛИ ВИНА?

Быть свободной и быть одинокой,

В этом равенстве —

Равенства нет.

Ах, зачем эта женщина строгая

Тратит свой нерастраченный свет!

Тратит весело и торопливо,

Все равно – на кого и где.

Ей так хочется быть счастливой,

Что, наверное, быть беде…

Независимая улыбка

Затаенной надежды полна,

Если в жизни твоей все зыбко —

Горе это

Или вина?..

Нина Ягодинцева

* * *

Учитель красок молодых,

Наставник камня, меди, бронзы,

Настройщик слов разноголосых —

Здравствуй, день!

Я угадала твой приход —

Еще во сне твой голос легкий

Скользил ко мне летучей лодкой

Над океаном темных вод.

Тебе мерцали из глубин

Сады, дворцы чужих владений,

Но нежный морок сновидений

Одолеваешь ты один.

Учись, новорожденный свет,

Вбирай тепло, металл и камень.

Слова, звучите под руками —

Протест, мольба или сонет.

Счастлив, кто раньше всех пробудит

Свободный колокол небес!

Спешите, помните, что здесь

Другого времени – не будет!

ВРЕМЯ

Маме

Когда земля начнет свой новый круг,

Мы будем – три сестры:

Анастасия, Антонина, Нина, —

Мы будем жить в большой глухой избе

Над быстрою холодною рекой.

С утра до вечера над пяльцами склонясь,

Мы будем вышивать:

Клубнику – алым,

Зеленым – листья,

Белым – лепестки.

Вечерний дух нахлынет от реки —

Мы сказки страшные припомним:

То злую ворожейку Паучиху,

То гиблый омут,

То глухой сосняк,

Где под зеленым холмиком земли

Давным-давно бродяга похоронен.

Приданое лежит по сундукам:

Вот скатерть с белым выбитым узором,

Вот покрывало на постель,

Подзор,

Салфетки с петухами и цветами,

Шуршащие сатиновые платья,

Холодные шелко́вые платки…

Вечерним духом тянет от реки.

Но кто-то едет!

Нет, все тихо-тихо.

И всходит на крыльцо, и дверь скрипит…

Все кончилось.

А дом над узкой речкой

Обвалится,

Травою зарастет

И в половодье на глухой заре

Сползет с обрыва в воду.