Текст книги "Каменный пояс, 1989"

Автор книги: Борис Попов

Соавторы: Антон Соловьев,Владимир Белоглазкин,Александр Беринцев,Александра Гальбина,Сергей Коночкин,Василий Уланов,Валерий Тряпша,Александр Завалишин,Павел Мартынов,Тамара Дунаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Вальс

Деревья росли тогда прямо в дощатом полу танцплощадки: две березки и тополь. Березки стояли рядышком, ближе к выходу, и в их листве прятались электрические лампочки. Тополь же рос поодаль, лампочек на нем не было, около него и собирались мы, парни, в перерывах между танцами. А многие, вроде меня, так и весь вечер простаивали здесь. Не то чтобы я не умел танцевать или стеснялся девушек приглашать, а вот нравилось просто так наблюдать, слушать, как парни то хвалят, то хают своих партнерш. Но когда наш оркестрик начинал вальс, я выбирался из толпы ребят и смело направлялся к девчатам. А они уже расступались, подталкивали ко мне Алену.

Вот ради этого вальса я и ходил на танцы каждое воскресенье. С Аленой мы жили рядом, работали в одном цехе, но в будни она казалась мне самой обыкновенной заводской девчонкой. Даже и не знаю, как случилось, что я ее пригласил когда-то на вальс. А вышел с ней на середину танцплощадки, положила она мне руку на плечо, и я ахнул: куда девалась Аленка – заводская девчонка! Фея передо мной, честное слово! Смешно теперь говорить об этом, но тогда мне всерьез показалось, что весь свет с берез к Алене перешел. Так она и сияла вся: глаза, волосы, улыбка. И кружилась со мной неслышная, воздушная. Только ее и стал приглашать на вальс с тех пор.

Осень была уже близко, когда однажды я сказал Алене:

– Ну, давай станцуем последний раз. Завтра уезжаю.

И снова фея показалась мне обыкновенной заводской девчонкой: потемнела лицом, погасли звездочки в глазах, сжалась, стала маленькой.

– Зачем, куда уезжаешь?!

– Да мир велик! Не все же в нашем городе жить. На стройку большую еду, там людей посмотрю, себя покажу. А танцевать и там, наверное, девчата умеют.

Вот как обидел я тогда Алену. Повернулась, ушла, вальс на середине оборвала. И ведь права оказалась: незачем уезжать. И стройка была, и людей хороших много встретил, и девчата там не хуже танцевали, и сам кое-чего добился, а городок наш во сне снился: и новый цех, который уже без меня выстроили, и березки на танцплощадке.

Через много лет вернулся домой. Деревьев на танцплощадке больше не было, пол дощатый давно асфальтировали, а у Алены уже и дочь на танцы бегает.

И сам я снова сюда пришел по делу. Гостил у меня племяш, Геннадий. Договорился он с друзьями остаток каникул в горах провести, ждал от них телеграмму, чтобы на нашей станции к ним присоединиться. Вот и принес я эту телеграмму сюда, на танцы. Поезд через несколько часов приходил, а Геннадия я нигде не мог найти. Народу было битком, и все парни показались на одно лицо, вихлястые какие-то, несобранные, что ли. Подумал: вальс, поди, и танцевать-то не умеют.

И вдруг, как по заказу, ребята в алых вельветовых курточках, будто устали дудеть развеселые мотивы, заиграли тихонько вальс. И вижу: из толпы парней Геннадий вышел и смело так к девчатам. Расступаются те перед ним, кого-то к нему подталкивают, знают, видно, кого приглашать идет. Никогда своего сердца не слышал, а тут показалось, что на всю танцплощадку отстукивает – так была похожа Генашкина девушка на Алену.

Вышел он с ней на середину танцплощадки, она положила ему руку на плечо, закружилась с ним неслышная, легкая, вся в бликах света. А как смотрела она на Геннадия, сколько радости было в ее взгляде! Вальс звучал негромко, неспешно и будто нес их в дали, им двоим неизвестные…

Домой я вернулся за полночь. Геннадий уже спал. Я открыл окно, вытащил из кармана телеграмму, разорвал ее мелконько и долго смотрел, как играет с синими листочками ночной ветерок.

Сын приехал

Первой его увидела Петровна, метнулась во двор.

– Нинка, Нинка! – кричала она в открытое окно на втором этаже. – Приехал, приехал! Беги, встречай!

Нина только что поднялась к себе, умывалась после работы. С мокрыми руками, капельками воды на жидких косицах она выскочила во двор. Сына уже окружили, тормошили соседки.

В своей комнатушке она то бросалась к плитке, кидала в кипящее масло плоские магазинные котлеты, то принималась нарезать огурцы, то скрипела дверцей шифоньера, хотела достать новую куртку. Еще до армии мечтал о такой.

Сын уснул, сморенный встречей, ужином, бутылочкой. А Нина все искала заделье, то и дело подходила к спящему сыну.

Он красивый, здоровый. В детстве ни разу не болел, не знала с ним горя, не таскалась по поликлиникам, а в армии и вовсе стал здоровяком. Ишь, шею-то наел.

Нина рада, что он сразу с поезда пришел к ней. А как иначе? Жена – свистулька, девчонка, с ней еще успеет намиловаться, а она – мать. Мать обижать не след.

Она берет в руки фуражку, трет рукавом околышек. Вешает на плечики солдатскую форму. А на душе горечь, пыталась отмахнуться от нее, ничего не вышло.

Весь этот длинный хороший вечер, когда еще сбегала по лестнице навстречу сыну, и потом хлопотала за ужином, и все чувствовала вместе с радостью вот эту горечь, а не знала, откуда она. Искала, перебирала сегодняшний день, ничего особенного не нашла и вдруг вспомнила. Будто снова услышала, как кричала ее Петровна, и уже не могла, не хотела удерживать слезы, да и не удержать было их.

Нина подошла к столу, вылила остаток из бутылки в стакан, закусила котлетой. Ну зачем, зачем при нем-то так? Ладно раньше или без него – зови как хочешь. А при нем? Большой ведь. Она снова посмотрела на спящего, погрелась сердцем. – Да ну их всех. В своем глазу и бревно не видят. А чем она хуже? С мужиками не везет, вот и его отец… Но это уж кому какое счастье выпало. Зато сын вырос справный, ни под чьим окном не кусочничал, в обносках не ходил. По две смены работала, а попробуй постой весь день у плиты, посмотрю на тебя… Учиться в школе дальше не захотел, дак что, в техникум потом поступил, не всем шибко ученым быть. Не пьет, не курит. Разве что в армии начал, так вроде папирос не видно. Вот, правда, рано женился, дак что за беда? Вон какой красавец, а девки нынче сами на шею вешаются…

Всхлипнула, а горечи меньше уже осталось. Сына ждала, верила: вот приедет, и у нее сложится наконец семейная жизнь, и ее станут величать по имени-отчеству.

Выпила бы еще, да бутылочку открывать не стала. Завтра рано вставать, пора ложиться, а его будить надо. Пусть бежит к своей свиристелке, чего уж тут, та тоже изждалась. Завтра вместе придут, соберемся по-семейному, посидим хорошо. И не надо ей никакого величанья, пусть зовут как знают. А все равно не они вырастили такого сына, не им и радоваться. Не к ним – к ней сын приехал.

Она убрала со стола, умыла лицо, припудрилась, подошла к кровати.

Сын во сне улыбался.

Светлана Томских
НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ
Рассказ

Около гаражей никого не было. Лунный свет, так рано появляющийся зимой, уже пробежался по железному покрытию гаражей и замер на них четкими светящимися пятнами, откидывая вытянутые тени на рыхлые нетронутые сугробы. Пустырь приобрел в этот предпраздничный вечер особую прелесть: ветки, опавшие с пронесенных по пустырю елок, напоминали о Новом годе и не выглядели сейчас такими невзрачными и жалкими, как утром.

Филиппенко, вдыхая свежий, насыщенный хвоею воздух, засомневался вдруг, стоит ли осуществлять свою затею, но рука уже нащупывала в просторном теплом кармане дубленки ключ от гаража. Он выкатил на улицу поблескивающую при лунном свете машину, полюбовался ее стройным силуэтом и завел мотор. Резкий свет фар словно откинул сугробы. Разрезая снег мощным корпусом, визжа и урча, машина выкатила на шоссе.

…В свой подъезд Филиппенко вбежал возбужденный, перепрыгивая через ступеньки, не дожидаясь лифта. С порога квартиры закричал:

– Лидочка, с Новым годом!

Жена Филиппенко, Лидия, вышла к нему неторопливой, плавной походкой, улыбнулась ему и, стараясь не нарушить наведенной гармонии косметики на лице, только легко прикоснулась к пылающей с мороза щеке мужа. Филиппенко протянул ей сверток, и Лидочка стала заинтересованно разворачивать его:

– Духи! Французские!

Филиппенко так себе и представлял это ее восклицание.

– Спасибо, милый, – она еще раз коснулась его щеки, – но почему так рано? Ведь до Нового года еще осталось время.

– Дело в том, – медлил Филиппенко, – что у меня сегодня дежурство на работе.

– Как дежурство? – духи были отложены в сторону, Лидия пошла следом за Филиппенко на кухню.

В кухне в подготовительном беспорядке стояли праздничные блюда.

– Ну что я, виноват? Назначили. Дай лучше пожевать что-нибудь.

– Так как же? Мы стольких людей пригласили…

– Лидочка, – сказал нетерпеливым тоном Филиппенко, – ты пойми, что это не от меня зависит.

– Надо же, – сокрушалась Лидия, – в самый Новый год дежурство.

– Мне тоже очень жаль, – Филиппенко отодвинул немного кухонную занавеску и вгляделся в темноту, пытаясь различить силуэт стоящей там машины.

В кухню забежал их сын – Димка. Схватил что-то на ходу, запуская по-детски узенькую ладошку в салатницу.

– Мам, пап, не хочу вам мешать и удаляюсь на торжественную часть в другое место.

– Куда ты удаляешься? – переспросил тоном, не обещающим ничего хорошего, Филиппенко.

– К друзьям, – ответил Димка.

– Я ухожу на дежурство, а мать что – одна будет?

– Одна, – протянул Димка, – сами наприглашали кучу народа, а теперь – одна.

– То – чужие люди, – назидательно сказал Филиппенко, – а ты сын. Новый год, как знаешь, семейный праздник.

– А сам-то уходишь.

– То – я, – строго ответил Филиппенко, думая, что сын совсем разболтался, недаром говорят, что переходный возраст – 15 лет – самый трудный, – у меня дежурство на работе.

– Ну, ладно, – недовольный Димка ушел.

Филиппенко посмотрел на часы, стрелка подходила к восьми, с минуту на минуту должны быть гости. Филиппенко не хотелось с ними встречаться, чтобы не пожалеть, что праздник пройдет без него. Филиппенко сдернул с вешалки дубленку и, на ходу застегиваясь, выбежал во двор.

Машин становилось все меньше – водители спешили домой, всюду попадались такси с неумолимыми табличками «в парк». Все чаще машину Филиппенко останавливали люди с поднятыми руками. Он лениво притормаживал, пассажиры, весело галдя, усаживались, звонко хлопая дверцами машины. Все веселей становились компании, почти не считая, совали скомканные бумажки денег и исчезали. Филиппенко на ладони взвешивал пачечки мятых рублевок, так же не считая, заталкивал их небрежно в карман. Постепенно эта затея все больше нравилась ему, он радовался своей предприимчивости, смешны стали сомнения. Праздников, в конце концов, он встречал в своей жизни достаточно, все они были чем-то похожи, а воспользоваться этим праздником ему пришла идея в прошлый Новый год, когда они сами сели вот так же к какому-то автолюбителю и сунули ему денег гораздо больше, чем следовало бы…

Филиппенко, насвистывая, ехал дальше. Не пренебрегал он и крупными компаниями. Платили они немало, а милиция в Новый год смотрит на нарушения сквозь пальцы.

Филиппенко вначале старался проехать по каким-нибудь темным переулкам, но безнаказанность опьяняла, и он оказывался на центральных улицах. В двенадцатом часу поток пассажиров схлынул, еще брели одинокие фигурки с шампанским в руках, но в машине они не нуждались. Последними пассажирами до встречи Нового года оказалась стайка девушек – совсем молоденьких. Филиппенко машинально отыскивал взглядом среди них самую красивую, прошелся взглядом по их раскрасневшимся личикам и отметил одну – в пушистой шапочке – не красивая даже, еще по-детски милая – курносая, с задорными темными глазами, она все смеялась, а Филиппенко поглядывал на нее в зеркальце – несколько покровительственно. Девчонки болтали, хохотали громко и старались вовлечь его в свой разговор. Филиппенко не отмалчивался, но поддерживал их разговор с некоторой солидностью, важностью, как бы снисходя до них. Ему вдруг захотелось еще раз увидеть эту девочку в пушистой шапочке, неизвестно даже зачем. Уже на площади, куда девушки и направлялись, решился и спросил у нее: «Может, встретимся?» Она покраснела, пожала плечами, Филиппенко вытащил блокнот с корочкой из натуральной кожи и записал ее телефон. С девушек денег пришлось не брать. Филиппенко посидел в раздумье, не опрометчиво ли он поступил, взяв у нее телефон. Может и не позвонит никогда, а путь неблизкий проехал, потом махнул рукой: да разбогатеет, что ли, девчонки небогатые, хоть праздник и располагал к щедрости, а все равно, видно, первокурсницы, со стипендии много ли денег? Рукой махнул, а сомнения остались. Филиппенко подумал, ехать ли за новыми клиентами, или дождаться начала Нового года – встретить тут на площади, под общее «ура!»? Он задумчиво смотрел на раскачивающиеся игрушки на елке. Подбежал мужчина:

– Довези, друг, очень надо.

Филиппенко оценивающе глянул на него: ничего, видно, при деньгах, но нет, надо Новый год не в машине встречать, и сказал твердо, вовсе на затем, чтобы набить цену:

– Посмотри-ка на часы, скоро двенадцать, я не человек, что ли?

Мужчина продолжал просить, стал протягивать ему двадцатипятирублевку.

Филиппенко покосился на нее: да что он – дурак из-за этого «ура» торчать здесь на площади, – раскрыл заднюю дверцу, правда, не сразу, еще некоторое время не отказывая себе в удовольствии послушать мольбы мужчины. Вскоре пассажир вылез из машины и, видно, даже не жалея своей четвертной, пожелал ему счастливого Нового года, пригласил было даже к себе, Филиппенко кисло поблагодарил и поехал снова в сторону площади. Теперь, когда часы пробили двенадцать, многие направлялись на улицу, и Филиппенко был нарасхват. Он не подвозил каждого желающего, а все что-то высматривал, выгадывал, как заправский таксист, и даже интонацию усвоил новую: приятельски-небрежную. И деньги сыпались на него, как из рога изобилия. Он устал уже от этих денег, мелькавших перед его глазами, которые он скидывал в глубь кармана.

И все бы ничего, если бы не эта подвыпившая компания, подбежали: «Шеф, едем». Филиппенко неторопливо вытащил изо рта сигарету и, глядя равнодушно в сторону, спросил: «Куда?» Все на разные голоса стали объяснять, и тут он услышал:

– Здорово, Филиппенко!

Он вздрогнул. Это был Витек, работающий в соседнем отделе, в распахнутом пальто он пробирался к Филиппенко. Бурно поздоровавшись с ним, стал предлагать шампанское. Филиппенко отказывался, говорил, что он за рулем, но Витек не отставал – пришлось выпить, компания, громко и радостно кричащая по этому поводу, глазела, как Филиппенко торопливо глотает шампанское, не разбирая вкуса, а потом мигом расселась в машине: «Это друг Витька, он нас довезет, удачно сели, а то машин не найдешь».

– Слушай, Вить, мне некогда вас подвозить, извини, но не могу.

Витек непонимающе качал головой:

– А ты куда сейчас, Филиппенко? Нам же в одну сторону? Где Лидочка?

– Нет, – ответил Филиппенко, – мне в другую сторону.

– А-а, – погрозил пальцем тот, – ты с женщиной.

– С какой еще женщиной?!

– Да ладно, брось, – Витек пьяно покачнулся.

Филиппенко в сердцах сплюнул, сел в машину и сорвался с места так, что вся веселая компания повалилась со своих мест.

Настроение испортилось. Филиппенко и не думал до этого, что может встретиться со знакомыми, ладно, что Витек ничего не понял, а то красиво получается: руководитель группы в проектном институте и вдруг подрабатывает таким способом. Теперь Филиппенко старательно избегал особенно многолюдных мест, везде чудились знакомые. Он пугался этих счастливых лиц, но они словно преследовали его, пассажиры хоть и обращались охотно к нему с расспросами, но он был занят своей работой, а они были беззаботны по-праздничному, и это разделяло их. И Филиппенко, так довольный вначале своей находчивостью, невольно задумался: а прав ли он, убежав из дома, где веселились сейчас его друзья, и ему было горько, как будто по их просьбе он болтался всю ночь по ярко освещенным улицам. Впрочем, утешением для Филиппенко были плотно набитые карманы. Клонило ко сну. Филиппенко хоть и старался выспаться перед этим своим «дежурством», но ночь все-таки подходила к концу, а он не сомкнул глаз. Уже не было даже сил отвести машину в гараж, Филиппенко подъехал к своему дому, поставил ее в сторонку и взглянул на окна: в квартире еще горел свет.

Гости встретили его радостно, долго жали руку, обнимали, жалели:

– Не повезло тебе, назначили дежурство.

Тут же налили «штрафную».

И, странное дело, Филиппенко самому было жаль себя, как будто его действительно оторвали силой от дома, от друзей, от праздничного стола. Он отогревал закоченевшие пальцы, сидел, ослабевающий от теплоты, от выпитого вина, и силился избавиться ото сна, стараясь продлить это ощущение близости с домом, с друзьями, понимая, как не хватало ему их в новогоднюю эту ночь. Но сон не отступал.

Филиппенко встал из-за стола и направился в свою комнату. Около дверей стояла большая картонная коробка. Филиппенко с любопытством заглянул туда и застыл пораженный: в ней лежала разбитая на десятки мелких, искрящихся осколков хрустальная люстра. Ее купили неделю назад на две его зарплаты. Филиппенко бессмысленно глядел на замысловато разъединенные осколки и чувствовал, что не может избавиться от усталости, какую еще ни разу в жизни не чувствовал.

В комнату зашла Лидия, тоже заглянула в коробку и объяснила:

– Видимо, мы плохо люстру укрепили: когда танцевали – упала.

Филиппенко промолчал, перешагнул через коробку, обессиленный и опустошенный, лег на кровать и натянул до самого подбородка одеяло.

Виктор Максимов
МУЗЫКА
Рассказ

Ванюшка сидел на подоконнике, свесив ноги на улицу, и играл на рукомойнике, как на гармони, дергая за шляпку клапана. Рукомойник глухо брякал и петь не хотел, и Ваня пел за него сам:

– Тыр-ля, тыр-ля, тыр-ля-ля! – наяривал он так лихо, что проходившая мимо баба Маня протопала коленце под его музыку:

– Как он весело играет! Ай да Ванюша! Музыкант!

Ванюша взыграл еще пуще, захлебнулся слюной и, не успев прокашляться, закричал:

– Пляши, баба Маня! Я играю!

– Ох, устала, наплясалась! Я потом ишо приду! – и баба Маня, оглядываясь с улыбкой, ушла.

Ванюшке стало скучно. Он повернулся и слез на пол, подошел к комоду.

Высоко-высоко на комоде, поглядывая веселыми пуговками из-под расшитого полотенца, стояла гармонь. Ванюшка сразу вспомнил запах ее мехов, ремней и еще чего-то сладкого. Однажды ему повезло: все гости вышли во двор, а гармонь оставили на табуретке. Ванюшка взял ее, и гармонь обрадовалась, прошептала: «Ванюш-ша!» – и податливо шевелилась в руках.

Но вот вошла мама и отобрала гармонь:

– Нельзя, нельзя! Это не игрушка, это вещь дорогая!

Он всегда помнил про гармонь, даже когда уходил из избы. Иногда по ночам она тихонечко и жалобно звала: «Ванюш-ша!» – и он просыпался.

Вот и сейчас Ванюшка стоял, прислонясь к комоду, и смотрел, смотрел вверх на гармонь, а гармонь будто радовалась: «Ванюш-ша»! Приш-шел! Я скучала! Давай играть!»

Он только вздохнул в ответ.

– Ванюшка, ты опять возле гармони пасешься! – войдя в избу, пригрозила мать.

Он не оглянулся, только ниже нагнул голову, и губы его стали толстеть.

– Не расстраивайся, – подошла бабушка и погладила его по голове, – вот подрастешь и научишься играть.

– Я умею, умею играть! – стал доказывать Ванюшка.

– Надо бы позвать Степана Слепого, – сказала бабушка маме, – пусть научит.

– Он и сам не больно игрок.

– Ну хоть сколько! Весь извелся мальчишка! – и голос бабушки был уже строгим, почти сердитым. Ванюшка, подняв голову, глядел на нее.

– Баушка! – у него захватило дух. – Давай позовем! Ну давай позовем, а!

Бабушка наклонилась к нему:

– А ты сбегай сам!

– Ага! – подпрыгнул Ваня.

– Только не говори «Степан Слепой», а говори «дядя» или «дедушка Степан!» – крикнула вдогонку бабушка.

К Степану Слепому подходить страшновато. Его длинное рябое лицо было всегда чужим и непонятным от неподвижности, будто кто-то прятался под маской. Оспа изъела все, и на месте глаз шевелились бело-желтые бугорки. Все мальчишки в деревне его боялись, а некоторые, желая показать свое геройство, дразнили Слепого и ускользали от его грозной палки.

И сейчас Ванюшка остановился было, но собрался с духом, подошел и поздоровался.

– Здравствуй, а кто это? – ответил Степан и, отвернув лицо в сторону, краем глаза увидел:

– А-а, Степанихи внук, тезка! Чего тебе?

– Научите меня на гармошке играть! – и, подумав, добавил: – Пожалуйста!

– На гармошке? Ишь ты! А не рано тебе?

– Не-ет, не рано! Я уже большой!

– Да я только «Барыню» играю…

– Научите «Барыню»! Я хочу «Барыню»! И гармошка хочет!

– И гармошка?!

– Да. Она скучает. Жалко ее.

– Скучает, говоришь?

– Ага.

– А не заругают? Папка с мамкой-то? Нельзя, поди?

– Можно! Баушка сама сказала!

– А-а, ну, коли бабушка сама!.. – Степан еще помедлил, пошарил по себе руками, которые стали беспокойно подрагивать.

– Пойдемте! – опять не вытерпел Ванюшка и совал Степану в руки его известную палку.

– Ну, пойдем, пойдем! – Степан поднялся и медленно пошел за ним, иногда хмыкая и бормоча что-то.

В избу заходить Степан отказался, сел на крыльцо. Гармонь ему вынесла бабушка. Ощупал:

– Новая.

– Купили-то давно, а играть некому, – охотно откликнулась мама. – Петя «Подмосковные вечера» учил, учил – так и не выучил!

– А воздух плохо держит – шипит.

– Ну-к, мы же не понимай.

– Известно, какие мы песенники, – сказала бабушка, сев на вынесенный из избы стул, – медведь на ухо наступил! – Бабушка говорила сердито, только понарошку.

Степан пробежал пальцами по кнопкам, гармонь рассмеялась и вдруг жахнула так, что «Барыня» запела-заплясала.

Ванюшка во все глаза смотрел на пальцы, прыгавшие по кнопкам. Дух захватывало от этого чуда: когда он сам нажимал эти кнопки, никакой «Барыни» не было, а теперь есть!

– Ну, смотри! – Степан Слепой стал медленно переставлять пальцы, и «Барыня» гусыней запереваливалась с боку на бок.

– Запомнил?

– Запомнил!

– Смотри хорошенько!

Степан показал еще раз и наконец отдал гармонь Ванюшке. Гармонь придавила ноги приятной тяжестью, пахнула в лицо запахом сладкого лака и кожи, вздыхала и попискивала от каждого движения, словно живая. И свесилась с коленок, как большая кошка.

Ванюшка, наклонив голову, нашел нужные кнопки и стал по порядку нажимать. «Барыня» стала медленно топтаться, порой попадая ногой не туда, и Ванюшка отдергивал палец.

– Не торопись, – приговаривал Слепой.

Левой рукой нащупал басы и стал играть сразу двумя руками.

– Сначала по одной выучи, – сказал было учитель, но Ванюшка, ликуя, уже играл, и все быстрее.

– Ты смотри, что вырабатывает! – воскликнул Степан. – Толк будет!

– Он губами-то по целым дням играет, – подхватила бабушка, – да так бойко да складно! И поет правильно, и пляшет в такт! – и голос ее дрожал, будто она хотела крикнуть, да нельзя было.

Ванюшка, на минуту остановившись, закричал:

– Я научился! Баушка, мама! Я научился!

– Слышу, слышу! – откликнулась бабушка.

– Не научился еще, – охлаждала его мама.

– Я же играю!

– Это ты только «Барыню», а вообще играть еще не научился.

– Научите меня еще что-нибудь!

– Я больше сам не знаю, – ответил Степан. – Ничего, еще научишься, играй!

И Ванюшка снова заиграл. Он гонял и гонял бедную «Барыню», стараясь наиграться досыта.

Далеко от избы летела музыка, и баба Маня, проходя мимо, удивленно остановилась, прислушалась, отодвинув с уха платок, и пошла тихонько дальше и дальше от звучавшей избы, и глаза ее сияли, как в большой и радостный праздник.

* * *

Иван заглушил трактор, вывернул сливную пробку охлаждения. Из-под трактора повалил пар. Иван стал торопливо наводить порядок.

– Ну, хорош, хорош, – услышал он голос Пашки Челпанова и оглянулся, – а то сороки утащат!

– Не утащат, – улыбнулся Иван, – примерзнет.

– Ванек, чего-то у меня постукивает, а что – не пойму. Ты бы послушал, а?

Иван посмотрел на часы, кивнул и бросил тряпку в кабину.

– Нет, ты если торопишься, то не надо. Потом как-нибудь.

– Пойдем-пойдем, – шагнул Иван. – Успею еще. На концерт хочу ребятишек сводить.

– А-а! – и они пошли слушать Пашкин трактор.

Подрулил на своем «газоне» Мишка Вдовин. Как всегда, поставил машину чуть не к самой двери кормоцеха, чтобы утром за горячей водой ближе бегать. Хлопнул дверцей, подошел к Пашке и Ивану.

– Поня-атно, – задумчиво тянул Пашка. – Придется разбирать…

– А больше нечему! – Иван отступил в сторону своего трактора.

– Понятно, спасибо, Ванек, – кивнул Пашка, и Иван пошел.

Мишка увязался на ним.

– Слышь, Гудков! Ты, говорят, на гармошке лихо играешь? – сказал он.

– Я? На баяне. Немножко.

– Ну плясовую-то сыграешь, чтобы бабы потряслись?

– Плясовую играю, – усмехнулся Иван.

– Ну и все! А «Ромашки спрятались» они и так споют, когда поддадут хорошенько! Ну, так че, договорились?

– Насчет чего? – Иван остановился.

– Привет! Насчет свадьбы, конечно. У нас Колька женится, ты че, не слыхал?

– Нет, не могу.

– Почему? – и сухое Мишкино лицо начало стягиваться, как перед дракой.

– Не могу. Не хожу я с баяном… никуда, – Иван прямо взглянул на Мишку.

– Че, брезгуешь? – и Мишка отступил на шаг. – Ну, конечно, ты же у нас сознательный! А мы простые. Че ж ты будешь для нас играть!

– При чем тут… простые – непростые?

– Ладно, ладно, – и Мишка боком отходил все дальше:

– Ясно все, чего там!

– Да пошел ты к черту! – Иван повернулся к трактору.

– Сам иди! Ты же у нас кругом первый! – оставил за собой Мишка последнее слово.

Иван быстро сложил инструменты, закрыл кабину и пошел домой.

Дома он выпустил скот из денников, выбрал объедки из кормушек и посыпал ими пол в стайке. Потом загнал туда скотину и выключил свет. Заперев стайку, пошел в дом.

– Ну, собрались? – с порога крикнул он.

– Мы на концерт пойдем, да, папа? – с разгону ударившись в отцовы ноги, спросил Петя.

– На концерт!

– А я пойду?

– Обязательно! Ты собрался? – присел он к сыну.

– Собрался.

– Молодец.

– Они же не высидят столько, шел бы без них! – сказала Катя, наливая ему тарелку супа.

– Высидим! – из другой комнаты подала голос Наташка.

– Ты уроки сначала сделай! – ответила мать.

– А я уже сделала, только одну строчку осталось написать, вот!

– А ты что, не пойдешь? – спросил Иван.

– Белья вон сколько гладить! Гора целая!

– Потом погладишь.

– Когда потом-то? Каждый раз – потом, потом, оно и копится.

– Наташку заставишь. Будешь белье гладить? – крикнул дочери.

– М-м, – недовольно промычала та.

– Ты что, не хочешь, чтобы мама пошла с нами?

– Ладно, поглажу, – сделала одолжение дочь.

– Я тоже поглажу, – встрял Петя. – Мам, пойдем с нами!

– Ох, какие вы сговорчивые, когда папа дома! Всегда бы так!

– Нет, правда, пойдем!

– Да что там смотреть-то? Детишки будут выступать! Ладно бы свои, а то смотреть на чужих и расстраиваться.

– Из-за чего?

– Что свои такие оболтусы. Дай папе поесть! – она стащила Петю с отцовых колен.

– А вот они посмотрят и, глядишь, сами загорятся. Пойдем, пойдем, – агитировал Иван. – Ну я сам помогу тебе это белье гладить!

– Ой, держите меня!

– Провалиться мне на этом месте!

– Я ведь пойду! – пригрозила жена.

– Ну и пошли!

– Все, одеваюсь!

– Ура! – закричал Петя.

Большой зал нового Дома культуры стал тесен. Шутка ли – свои деревенские ребятишки на фортепьянах будут играть! Говорят, уж больно хорошо их учат в этой музыкальной студии. Зрители несколько раз принимались хлопать, и, наконец, занавес открылся.

На сцене стояли и сидели дети. По залу прокатился рокот узнавания, а новоявленные артисты, щурясь, вглядывались в зал, находили своих, улыбались, перешептывались, прятали улыбки.

Фроловых девчонка объявила песню, и вышла их учительница. Она подняла руки, и ребятишки успокоились, выпрямились. Оркестрик проиграл вступление, и дети запели. И все стало меняться. Песня постепенно набирала силу, и от этого в груди что-то поднималось и поднималось. Иван старался разглядеть каждое личико в хоре. Все вроде бы знакомые, они вдруг стали новыми, неузнаваемыми.

Дети пели просто, безмятежно, – как птички поют, шейки вытягивают. И песня-то была немудрящая, детская, а душу вынимала.

Иван поискал среди головенок, торчавших внизу перед сценой, макушки своих. Нашел, и внутри что-то дрогнуло, и горячей волной поднялись и потекли из глаз слезы. Иван тихонько смахнул их, искоса поглядывая по сторонам. А дети на сцене, казалось, совсем забыли про зал и пели, и песня разливалась вширь, как вешняя вода, затопляя все вокруг. Слезы все текли, и Иван не выдержал этой маеты, поднялся. На взгляд жены ответил:

– Покурить.

Он вышел из ДК, хотел было застегнуть пальто, но махнул рукой. Чего это он расклеился? Тут он вспомнил, что и всегда – по радио там или по телевизору – детский хор тревожил его, тоску нагонял. Только прислушиваться было некогда. Откуда эта тоска? Живет неплохо, лучше некоторых. На работе уважение, дом совхозный, рогатиков полный двор. Мотоцикл без очереди дали. Баян купил хороший, какой хотел. Любую песню сыграет, стоит только раз услышать.

Правда, с баяном не все ладно. Поиграешь-поиграешь, и так муторно становится почему-то, тоскливо! И Катя настораживается, молчит.

Иван стоял посреди улицы. Снег падал на лицо и таял, и от этого лицо было мокрое, но он не вытирал его, а все слушал и слушал шорох снегопада на бумаге афиш. Что-то в нем чудилось знакомое и забытое: «Ш-ш-ша…», «Ванюш-ша»?