Текст книги "Царский наставник. Роман о Жуковском "

Автор книги: Борис Носик

 
И без отдыха гнал, меж утесов и скал…
 

Так вот цензура запретила и «Орлеанскую девственницу», и «Замок Смальгольм». Про замок сказано было, что это произведение, «не заключающее в себе ничего полезного для ума и сердца и совершенно чуждое всякой нравственной цели». Как видите, главные умники и сердцеведы сидели в цензуре уже и в 1822 году… Сочинитель, не имеющий никаких высоких покровителей, просто утерся бы. Но Жуковский написал письмо министру духовных дел и народного просвещения А. Голицыну, где сообщил ему, соблюдая все правила поведения в репрессивных органах, что сия баллада переведена на многие языки и «никому не приходило на мысль почитать ее ненравственною»:

«Ныне я узнаю с удивлением, что мой перевод, в коем соблюдена вся возможная верность, не может быть напечатан… Покориться приговору цензуры значило бы признаться, что написанное мною (один ли это стих или целая поэма, все равно!) не согласно с постановлениями закона и что я не имею ясного понятия о том, что противно или непротивно нравственности, религии и благим намерениям правительства. Если бы не было защиты против подобных странных и непонятных обвинений цензуры, то благомыслящему писателю… надлежало бы отказаться от пера и решиться молчать: ибо в противном случае он не избежал бы незаслуженного оскорбления перед лицом своего отечества».

Письмо, прямо скажем, неслабое. И писал человек, известный с особами, так что цензура струхнула. «Замок» разрешили. Но автор был все же предварительно изнасилован. Иванову ночь ему пришлось менять на какую-то стремную Дунканову ночь. О причине этой загадочной правки можно узнать из чернового варианта (не печатать же такие подробности!) пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург». Похоже, цензор сказал Жуковскому, что барон ложится в постель с женой в Иванову ночь и нет никаких гарантий (а есть лишь ненадежные указания автора и переводчика), что он уклонится от выполнения своего супружеского долга в святой праздник. А это грех.

С «Орлеанской девственницей» было еще хуже. Ей не помогли ни сбереженная ею девственность, ни ее, ни переводчика монархические настроения, ни подвиги во имя короля. Цензура не только запретила постановку драмы, но и выпустила эстетское постановление о том, чтобы впредь белым стихом драмы не переводить. То ли в цензуре сидели фанатичные защитники рифмы, то ли цензоров утомляло чтение верлибра – поди угадай…

Путешествие по Швейцарии, а может, и унизительная борьба с насильницей цензурой напомнили сыну рабыни Жуковскому, что по эту сторону границы еще не все свободны. Книгопродавец Попов купил на его имя семью крепостных, и теперь пришлось выкупать этих его рабов, чтоб выпустить их на волю. К тому же за разговорами он все забывал отпустить на волю и слугу своего Максима. Он сделал это сейчас. Следует признать, что не всякий либерал решался реализовать свои высокие идеи себе в убыток, как сделал бескорыстный удачник Жуковский.

Глава 12
Пора потерь

В конце февраля 1822 года Саша собралась с детьми в Дерпт – она еще хворала сама, но хотела непременно присутствовать при Машиных родах: Маша ждала второго ребенка. Жуковский взял отпуск и отправился сопровождать Сашу. Две недели отпуска пронеслись быстро, пришел день отъезда. Стемнело. Возок Жуковского запаздывал. Жуковский уговорил Мойеров идти спать. Маша еще долго стояла в дверях спальной наверху. Потом ушла, взяв с него обещание, что он разбудит ее перед отъездом. Все стихло в доме. Жуковский дремал в кресле в гостиной… Послышался скрип полозьев за окном. Он поднял голову. Можно было ехать. Жуковский услышал, что Маша не спит. Поднялся к ней, сказал, чтоб она не вставала. Она попросила, чтоб он ее перекрестил, и спрятала лицо в подушку…

Он уехал: у него не было никаких дурных предчувствий. В Петербург он вернулся 10 марта, а еще через неделю с небольшим какой-то случайный приезжий сказал ему, что Марья Андреевна Мойер умерла родами… Жуковский поскакал в Дерпт.

«Потеря ужасная: ребенка вынули мертваго, – писал Тургенев князю Вяземскому в конце марта. – Подробностей мы еще и по сие время не знаем. Я потерял в ней нежнейшаго, истинного друга. Хотя никогда не видел ее в этой жизни, но почти всякую почту переписывался. Какой прелестный ангел! She was too pure on earth to dwell!»

«Что Жуковский?» – спрашивал в ответном письме Вяземский.

Что Жуковский?

В его тогдашних письмах нет отчаянья. Скорее, напротив, тихое умиление, сладость печали. Точно он давно ждал подобного и успел подготовить себя к ее смерти. Ее смерти, но все же (как он убедился тридцать лет спустя) не своей. Он проводил тихие часы на ее усыпанной цветами могиле. Написал стихотворение об их последней встрече.

 
Ты предо мною
Стояла тихо,
Твой взор унылый
Был полон чувств.
Он мне напомнил
О милом прошлом;
Он был последний
На этом свете.
Ты удалилась,
Как тихий ангел,
Твоя могила,
Как рай, спокойна.
Там все земныя
Воспоминанья,
Там все святыя
О небе мысли;
Звезды небес!
Тихая ночь!
 

«Примем вместе Машину смерть, – писал Жуковский Авдотье Елагиной, – как уверение Божие, что жизнь святыня; уверяю вас, что это теперь для меня понятнее; мысль о товариществе с существом небесным не есть теперь для меня одно действие воображения, нет – это опыт! Я как будто вижу глазами этого товарища и уверен, что мысль эта будет час от часу живее, яснее и ободрительнее. Самое прошедшее сделалось более моим, промежуток последних лет как будто бы не существует, и прежнее яснее, ближе. Время ничего не сделает… Мысли о ней, полные ободрения для будущего, полныя благодарности за прошедшее, словом – религия! Саша, вы и я будем жить друг для друга во имя Маши, которая говорит нам: незримая я, но в лице мы одном… Машина дочь… не имеет полного понятия ни о чем, весела, бегает, смеется… Милая Машина дочь теперь и ваша! И для нее вам должно беречь себя…»

Среди прочего очень любопытно в этом письме желание изгнать из памяти столь тяжкий для Жуковского «промежуток последних лет», который теперь, после Машиной смерти, «как будто бы не существует». Видимо, прежняя боль смягчилась. Но Боже, какою ценой!

Пасхальную неделю Жуковский тоже провел в Дерпте. В Святую пятницу снова молился на ее могиле:

«…теперь знаю, что такое смерть; но бессмертие стало понятнее – жизнь не для счастия: в этой мысли заключено великое утешение. Жизнь для души – следственно Маша не потеряна».

И вот еще письмо о Маше:

«Знаю, что не стою ея, но остаток жизни этому чувству. Она оставила ко мне письмо, написанное ко мне не в минуту предчувствия, но она хотела, чтобы я не одним воображением слышал ея наставительный голос из гроба».

И снова о ее могиле:

«Последние три дня мы все провели на ея могилке, садили деревья. Первый весенний вечер нынешняго года, прекрасный, тихий, провел я на ея гробе. Солнце светило на него так спокойно. В поле играл рог. Была тишина удивительная; и вид этого гроба не возбуждал никакой мрачной мысли: поэзия жизни была она. Но после письма ея чувствую что она же снова будет поэзиею жизни…»

На могиле ее были слова из Евангелия от Матфея: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вы…» И еще любимые Машины строки от Иоанна: «Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога, и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много. А если бы не так, Я сказал бы вам: “Я иду приготовить место вам, приду опять и возьму вас к Себе…”»

Рисунок с изображением Машиной могилы был теперь у Жуковского всегда на столе. А при каждой возможности он приезжал сюда, на это привычное дерптское кладбище, что у московской дороги.

В 1824 году Жуковский возил в Дерпт опекаемого им (среди многих других) поэта Константина Батюшкова, чье психическое заболевание доставило Жуковскому немало хлопот. Жуковский надеялся, что Батюшкова возьмутся лечить в Дерпте, но в конце концов пришлось везти его в Дрезден. В Дерпте Жуковский посетил, конечно, Машину могилу и так описывал это посещение в письме Авдотье Елагиной:

«Чувство, с каким я взглянул на ея тихий, цветущий гроб, тогда было утешительным, усмиряющим чувством. Над ея могилой небесная тишина! Мы провели вместе с Мойером усладительный час на этом райском месте, когда-то повидаться на нем с вами? Посылаю вам его рисунок; все, что мы посадили: цветы и деревья, принялось, цветет и благоухает».

При дворе знали о его горе. Он подробно написал обо всем императрице и великой княгине. Желая отвлечь его от грустных мыслей, императрица поручила Жуковскому давать уроки еще одной немецкой принцессе – помолвленной с великим князем Михаилом Павловичем принцессе Вюртембергской Фредерике-Шарлотте-Марии, приехавшей уже в Россию и принявшей имя великой княгини Елены Павловны. Кроме того, Жуковский должен был начинать подготовку к занятиям с наследником.

А в конце 1825 года случилось сразу много событий, сотрясших императорский двор, а вместе с ним и душу придворного учителя Жуковского, искренне преданного императорской семье. 19 ноября скончался в Таганроге император Александр I. Жуковский молился в дворцовой церкви, когда пришла эта весть. Вот как он сам рассказывал об этом в одном из писем:

«В конце обедни сделалось какое-то движение в церкви; камердинер императрицын, тут бывший, вышел и опять вошел. Но все опять успокоились. Начинают молебен о здравии государя. Боже мой, какой перелом! только что хотели начинать молитву, как выходит великий князь из алтаря и подает знак рукою. Я в первую минуту подумал, что это был знак радости, что он спешит всем объявить о спасении государя. Но молитва остановилась, в церкви точно раздался какой-то общий глухой стон, и священники в беспорядке пошли в алтарь, а Криницкий из алтаря с крестом – далее. Я остолбенел, но по какому-то машинальному движению пошел вперед, и где же очутился? Перед отворенными дверями той горницы, в которой была Императрица. Я в первую минуту не видел ея, она была без чувств, ее окружали; видел только великую княгиню на коленях и слышал голос великого князя, и перед бесчувственною матерью стоял священник с крестом. Через минуту она встала, пошла к дверям алтаря (ее повели) и упала на пороге на землю. У меня у самого ноги подкосились; невольно стал я на колени перед горестью и покорностью матери с чувством собственной и общей потери. Между тем, в церкви уже стоял налой с крестом и Евангелием; минут через пять явился великий князь; и все, кто был с ним вместе в церкви, присягнули новому императору Константину. Имя императора произнес (великий князь) решительным и твердым голосом».

Смерть императора Жуковский переживал как личную потерю. Вот что он писал Александру Тургеневу:

«Жизнь нашего Александра была лучшим временем нашей жизни: время наших надежд… он был слит со всем нашим лучшим. Теперь только осталась в душе к нему благодарность: все обвинявшее его забыто. Лучшаго из государей Европы не стало. Жаль в нем не одного императора Александра, но его самого, ласкового и снисходительного, милаго. Нельзя еще понять, что… его самого, товарища нашей честной и общей жизни, уже нигде не встретишь. Прости, брат; слезы невольно льются».

Трудно сказать, было ли и Тургеневым «все обвинявшее его (императора) забыто». Что же до дерзкого Сверчка-Пушкина, то он не только не лил слезы, но и Жуковскому пытался кое о чем напомнить в письме из Михайловской ссылки:

«Говорят, ты написал стихи на смерть Александра – предмет богатый! – Но в течение десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрек ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры – глас народа. Следственно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба».

За смертью Александра последовали события 14 декабря. Великий князь Константин от трона отказался, а бунтовщики-декабристы вывели на Сенатскую площадь войска и отказались присягнуть императору Николаю I. Все происходившее в тот день Жуковский видел из окон дворца, глазами его обитателей, негодуя на гнусных «разбойников», поднявших бунт против мужа любимой его ученицы. Как и она, он натерпелся в тот день страху и негодовал на бунтовщиков.

Вот как он описывал события того дня в письме Александру Тургеневу (который читал его за границей в обществе брата-декабриста Николая):

«Какой день был для нас 14-го числа! В этот день все было на краю гибели… В 10 часов утра я приехал во дворец. Видел новую императрицу и императора. Присягнул в дворцовой церкви… Булгаков сказывает мне о том, что он сам видел: толпа солдат на Исаакиевской площади, и все кричат: ура, Константин! – и около них бездна народа. Они прислонились спиною к Сенату, выстроились, зарядили ружья и решительно отреклись от присяги Николаю. В их толпе офицеры в разных мундирах и множество людей вооруженных во фраках… Вообрази беспокойство! Быть во дворце и не иметь возможности выйти – я был в мундире и башмаках – и ждать развязки! Тут начали приходить со всех сторон разные слухи. «Часть Московского полка взбунтовалась в казармах; они отняли знамя; Фридрихс убит… Шеншин тяжело ранен… Милорадович убит… Император повел сам батальон гвардии… Послали за другими полками. Послали за артиллериею. Бунтовщики отстреливаются. Их окружают. Их щадят: хотят склонить убеждением. Народ волнуется, часть народа на стороне бунтовщиков». Вот что со всех сторон шептали, не имея ни о чем верных известий… Я бродил из залы в залу, слушал вести и ни одной не верил. Иду в горницу графини Ливен, из окон которой видна была густая, черная толпа народу, которая казалась подвижною тучею в темноте начинающейся ночи. Вдруг над нею несколько молний, одна за другою, начали стрелять пушки. Мы угадали это по блеску. Шесть или восемь раз сверкнула молния; выстрелов было не слышно; и все опять потемнело… Наконец пришло известие. Пушечные картечи все решили! С нескольких выстрелов бунтовщики разбежались, и кавалерия их преследует…»

Снова, как под Бородином, поэт видит битву из кустов. На сей раз битва помельче, хотя во дворце толкуют о «бесцельном зверстве» повстанцев. Но и правда ведь, убит был храбрый Милорадович. Испугана была прелестная ученица Жуковского… Отныне она русская императрица…

Мало-помалу страх проходит, ситуация проясняется, «разбойничьи» лица бунтовщиков выплывают из тумана. Боже, сколько среди них знакомых и друзей, сколько благородных поэтов. Среди них и брат Александра Тургенева, самый блестящий и образованный из братьев Тургеневых (Жуковскому почти братьев) – Николай, «хромой Тургенев», ненавистник рабства, как и сам Жуковский. Он за границей, в Англии, вернуться он может теперь лишь в тюрьму и на каторгу, за него, как и за прочих, Жуковский, рискуя репутацией верноподданности и своим положением при дворе, а также добрыми отношениями с царской семьей, которыми так дорожил, ибо привязался к этой семье, будет теперь заступаться до конца жизни. Что до Николая Тургенева, Жуковский неоднократно обращался с докладною запиской о нем к императору. Любопытно, что в первой записке Жуковский приводит в качестве оправдания вступления Н. Тургенева в тайное общество его пылкое желание добиться освобождения крестьян:

«Он счел должностью вступить в общество, надеясь хоть несколько быть полезным, особенно в отношении к цели своей, т. е. освобождению крестьян. Но скоро увидел он, что… члены, согласившись с ним в главном его мнении, т. е. в необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполнили сего на самом деле».

Впоследствии, видя, что полного оправдания Тургенева ему не добиться, Жуковский просит освободить его хотя бы от запрета жить вне Лондона:

«Прошу на коленях Ваше Величество оказать мне милость. Смею надеяться, что не прогневаю Вас сею моею просьбою. Не могу не принести ее Вам, ибо не буду иметь покоя душевного, пока не исполню то, что почитаю священнейшею должностью…»

Записка эта возымела действие, Николай смог покинуть Лондон и жить повсюду за границею. Но новая беда постигла семью. Младший брат, Сергей, сошел с ума, и именно Жуковский повез его на излечение в Париж. До последней минуты Жуковский оставался при нем, сам похоронил его на кладбище Пер-Лашез, потом утешал друга Александра. Это все было позднее, но уже и через какой-нибудь месяц после декабрьских потрясений в письмах противника «злодеев» Жуковского появляются странные намеки. Вот что он пишет подруге детства Анне Зонтаг:

«Вы слышали о беспрестанных арестациях, о беспрестанных привозах в Петербург заговорщиков… Крепость населена – это несчастие неизбежное; может быть, между поселенцами есть и невинные, но прежде надобно узнать, что они невинны, потом они получат свободу… Наше бедствие имеет весь характер летней грозы после зноя: поля были изнурены засухой. Мы ждали дождя; гроза была и был даже благодатный дождь… теперь посмотрим, воспользуются ли благотворением грозы, чтобы удобрить заброшенную ниву».

Итак, «нива» все-таки была заброшена при благороднейшем Александре и его честнейшем Аракчееве. И это, видимо, супруг прекрасной ученицы Жуковского должен теперь «воспользоваться» благотворением грозы и удобрить ниву России…

Между тем с переменой власти окончательно определилась стезя Жуковского – на многие годы. Ему официально было объявлено, что он назначается наставником царевича-наследника: будет отвечать за его образование. Хотя разговоры об этом шли давно, окончательное решение не могло не повергнуть Жуковского в смятение: да хватит ли у него знаний и сил на столь большое и ответственное дело? Сомнения и колебания были велики, да ведь и соблазн каков – воспитать для России царя во всей чистоте и высоте его призвания и служенья идеалам. Жуковский пишет на высочайшее имя письмо, в котором смиренно говорит, что недостоин такой миссии. Отказ его отклонен, осталось смириться и приступить к осуществлению долга. Надо отдать должное Жуковскому: он честно и даже дерзко предупредил царственную чету о своих понятиях в области воспитания. Думается впрочем, что письма на эту тему не сообщили родителям Князя-Наследника ничего нового об идеях Жуковского, да и мы с вами без труда узнаем все эти мысли, преподанные некогда Васеньке в доме у тетушки, потом в пансионе и в семействе благородного масона Тургенева, – старые, добрые масонские идеи о первенстве не образования, а просвещения, мысли о воспитании добродетели и воспитании сердца:

«Цель воспитания вообще и учения в особенности есть образование для добродетели».

Ну да, это мы с вами уже слышали, только теперь требования эти высказаны во дворце, со всей смелостью и откровенностью, притом записаны в первом параграфе «Плана воспитания», составленного дерзким поэтом (и более того – принятого во дворце), так что не худо нам эти декларации Жуковского рассмотреть пристальней. В том же первом параграфе есть объяснение:

«Его Высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным. Просвещение должно познакомить его со всем тем, что в его время необходимо для общего блага, и в благе общем для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью. Человек знающий, но не нравственный – будет вредить, ибо худо употребит известные ему способы действия. Человек нравственный, невежда – будет вредить, ибо и с добрым намерением не будет знать способов действия. Просвещение соединит знание с правилами. Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать. Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность, и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность. Оно необходимо для правителя, ибо одно дает способы властвовать благотворно».

Дальше на многих страницах своего «Плана» Жуковский подробнейшим образом объясняет, как же «воспитание образует для добродетели:

1. пробуждением, развитием и сбережением добрых качеств, данных природою, действуя на ум и сердце и заставляя их действовать;

2. образованием из сих качеств характера нравственного, обращая добро в привычку и подкрепляя привычку правилами разума, воспитанием сердца и силою религии;

3. предохранением от зла, устраняя все вредное, могущее ослабить естественную склонность к добру, и содержа душу, сколько возможно, в спасительной неприкосновенности к злу, и

4. искоренением злых побуждений и наклонностей, препятствуя им обратиться в привычку и побеждая вредные привычки привычками добрыми. Учение образует для добродетели, знакомя питомца:

1) с тем, что окружает его,

2) с тем, что он есть,

3) с тем, что он быть должен как существо нравственное, и

4) с тем, для чего он предназначен как существо бессмертное».

Дальше подробно развиты были все идеи, способы их подачи, сведения, материал…

Ну а что маленький ученик, мальчонка-наследник? Свидетельствуют, что обладал он нежным сердцем, «нежным душевным строем», любил учителя и полон был лучших намерений. И в ученье не давали царскому сыну поблажек, распорядок дня у него был почище казарменного:

6 часов утра – подъем;

7-9, 10–12, 1–3, 4–5 – занятия с учителями;

5-6 – чтение;

6-8 вечера – самостоятельные занятия;

8-9 вечера – гимнастика;

9 часов вечера – отход ко сну.

Воспитателем у царевича остался, несмотря на возражения Жуковского, суровый военный Мёрдер, а по вечерам отец играл с мальчиком в солдатики, давая ему военные наставления. Император видел, что ни то, ни другое не по душе благодушному поэту-наставнику, но он знал, что на троне война может сгодиться не меньше поэзии. К тому же сам он любил солдатиков больше, чем все книги на свете. В результате мальчик рос не только чувствительным, но и сильным, бесстрашным. Как бывало в Благородном пансионе, Жуковский побуждал его к ведению дневника и осмыслению своих поступков. Сохранились трогательные записи десятилетнего воспитанника:

«…1 генваря 1828 г.

Начал Новый год беседой с г. Павским.

Г. Жуковский подарил мне картину, представляющую отрочество Александра Невского. Желал бы следовать его примеру, тогда исполнилось бы сказанное мне г. Павским».

Г. Павский был приглашен Жуковским в качестве религиозного наставника царевича, и был он человеком незаурядным…

А вот еще две дневниковые записи:

«9 генваря, понедельник.

Поутру писал под диктовку у г. Жилля, он был мной доволен. Г. Жуковский дал мне первый урок, мы с ним прошли вкратце, что мы учили. Он меня спрашивал, для чего нас Бог сотворил, и в какой возраст я теперь взошел, для чего я должен учиться и т. д.».

«11 генваря 1829 г., пятница.

Поутру занимался географией и польским языком, потом проходил русскую грамматику. Я был невнимателен, и мне написали хорошо, а я заплакал, ибо не мог иметь отлично за всю неделю, но Василий Андреевич доставил мне случай загладить мою ошибку, и вечером я повторил то, что я поутру не знал, и загладил мою ошибку».

Надо сказать, что в подготовительном «Плане занятий» Жуковский счел нужным высказать свои суждения о долге и назначении монарха, ибо в их духе он собирался вести преподавание. О суждениях этих можно было бы сказать по-пушкински: «истину царям с улыбкой…» Впрочем, в случае Жуковского даже и без улыбки, а с величайшей серьезностью:

«Уважай закон и научи уважать его своим примером: закон, пренебрегаемый Царем, не будет храним и народом. Люби и распространяй просвещение: оно – сильнейшая подпора благонамеренной власти: народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, – но из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение: оно часто бывает просветителем Монарха…

…мысли могут быть мятежны, когда правительство притеснительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудного Государя. Люби свободу, то есть правосудие, ибо в нем и милосердие Царей и свобода народов; свобода и порядок – одно и то же; любовь Царя к свободе утверждает любовь к повиновению в подданных. Владычествуй не силою, а порядком: истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа… Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения. Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви к Царю…»

Такое вот наставление для Монархов преподнес сын турчанки-рабыни императорскому двору…

Подготовка к обучению Наследника отняла у Жуковского много сил, и когда подошло время начинать курс, ясно стало, что сперва надо ему отдохнуть и серьезно заняться своим здоровьем. Лечились тогда люди не бедные за границей – на немецких, швейцарских или французских курортах. Жуковский отправился на воды в немецкий Эмс. Там и произошло у него знакомство, которому суждено было сыграть важную роль в этой второй половине его жизни.

12 мая 1826 года он тронулся в путь морем из Кронштадта – на Запад. Навстречу судьбе…