Текст книги "Полынья"
Автор книги: Борис Казанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Кабинет был сумрачный из-за темного цвета стен, обшитых дубовой фанерой, с магистралью длинного стола, в матовой яркости окон, которые из-за снега казались заклеенными. С левой стороны, как от огромного телеэкрана, расплывалось голубое сияние карты Арктики – новой, с адмиралтейским номером, отпечатанной на прекрасной бумаге из шести наклеенных полос. Все, кто сидел в кабинете, курили, но дым не задерживался, несмотря на отсутствие форточек: весь этот дом продувало сквозняком. Чернобров, начальник гидробазы, курил больше всех, то есть курил беспрерывно. Он был невысокого роста, с большим светлым кустом в черных, без проседи, волосах, лицо имел грубоватое, писал левой рукой и при разговоре, по обыкновению, резко вставал с места, стремительно пробегал по кабинету, словно уходил совсем, и так же стремительно возвращался. Тут сидели начальник навигационной камеры, капитан порта и еще один, одетый в летные штаны, в шоферскую куртку с пограничными погонами, с милицейской фуражкой на голове. Так одеваться считалось среди военных особым шиком, но позволяли только одному, так как ему закон был не писан, – Андала, морской головорез, старшина патрульного катера. Он сидел, положив на кожаные галифе обмотанные грязными бинтами руки, и не повернул к вошедшим головы. Тут все знали один другого, так что обошлось без церемоний. Чернобров просто показал на стол, а Кокорин, подсев к нему, тотчас протянул наряд на осмотр "Шторма", который еще был не закрыт. При упоминании о "Шторме" мужчины встрепенулись и хмуро посмотрели на Кокорина, как будто тот сделал что-то неприличное. Суденко понял, что разговор здесь шел о пароходе или же такой разговор впереди. Он не знал за собой никакой вины, но, заразившись общим настроением, тоже испытал чувство неловкости за Кокорина, который был такой человек, что вначале делал дело свое, а лишь потом мог воспринимать чужое. Побочных настроений он не улавливал. Чернобров воспринял его спокойно. Он взял наряд правой рукой и, даже не глянув на сумму, немедленно подписал левой. Потом, ложась грудью на стол, внезапно спросил:
– Старшина, вы осматривали "Шторм"?
Суденко, удивленный вопросом (акт водолазного осмотра, в котором все было изложено, на гидробазе был), ответил:
– Я сделал внешний осмотр.
– То есть внутрь парохода не проникли?
– Не смог.
– Почему же своим...– Чернобров вынул несколько листков из широкого конверта с красной полосой, – вы послали совсем другое?
Суденко решил ничего не объяснять. Он был не уверен, что не подзабыл что-либо из того, что писал налево и направо. Раз Черноброву охота сличать листки, то он разберется сам. Сейчас, глядя на хмурые лица мужчин, он уже не сомневался, что разговора о подъеме "Шторма" не будет. Даже та маленькая надежда, которая затеплилась по дороге, погасла.
– Вот вы своим о сфере не пишете ни слова. Пароход положили на неглубоком месте, на косе. Все описано подробно. Кому же вы писали правду? Нам или им?
– Если б я написал, что "Шторм" в оболочке, никто б не поверил.
– А зачем же писать неправду?
Кокорин пришел на выручку.
– Мы хотели заинтересовать отряд пароходом, – объяснил он. – Чем легче его поднять, тем меньше он будет стоить. Мы думали, чтоб вам лучше.
– Спасибо... – Чернобров, усмехнувшись, потряс конвертом. – Вот условие договора на подъем "Шторма". На 500 тысяч рублей! Это как вы считаете?
– Нормально. – Сумма удовлетворила Кокорина вполне.
– Коммерсанты чертовы... – Андала заелозил кожаными штанами на стуле.
Остальные отчего-то повеселели.
– А там, на косе, в самом деле что-то есть?
– Там "Волна" лежит, – сказал капитан порта. – я ее по описанию узнал. Отличная, между прочим, баржа. Когда-то питала светом поселок, вместо электростанции.
– Значит, пятьсот тысяч за списанную баржу?
– Я вам ее бесплатно подниму, – Суденко поднялся. – Я не понимаю...
Чернобров сделал жест, чтоб он сел.
– Я вам сейчас объясню... – Он пробежался по кабинету. – Допустим, что вы не хотели их тревожить пароходом. Но есть одна неясность, которая у меня вызывает удивление. Почему ни в одном из отчетов не упомянуто, что в "Шторме" могут быть люди? Даже предположения, опасения, даже слова о них!
– Водолаз должен говорить о том, что знает точно, – ответил Суденко. Я видел "Шторм" и о нем писал. Но я не берусь утверждать, что в пароходе люди.
– А девушка, которую вы спасли? Ведь речь идет о предположении, которое все разъясняет! И делает подъем парохода, быть может, жизненно необходимым. Мне непонятно, почему вы не воспользовались очевидным.
– Разрешение на подъем парохода получено. Не все ли равно теперь?
– В таком деле не должно быть разночтений. Ведь речь может пойти ни много ни мало, как о спасении людей!
– Мы давали согласие только на поиск "Шторма", – опять вмешался Кокорин. – А сейчас соглашаемся на его подъем. Ни о чем другом мы не уславливались.
– Вы слышите, что он говорит? – Хищное лицо старшины патруля прямо позеленело. – Да он такое говорит, что я бы, я...
– А мне наплевать на твое "я"... – Кокорин, закипая, повернулся к нему.
Чернобров их успокоил.
– Суденко, – сказал он, вглядываясь в старшину, – не следует ли понимать так, что вы умолчали о людях намеренно?
Это была особенность Черноброва: если ему что-то надо понять, то хоть раздерись – а выдай. Могло статься так, что он, сличая отчеты, просидел над этим вопросом не один час. Но сейчас он был царь.
– Отряд не согласился бы на подъем "Шторма".
– Почему?
– С такой глубины пароходы не поднимают.
– Погибают люди?
– И пароходы.
Чернобров сел, вытирая от волнения лоб.
– Это замечание для нас... очень существенное, – проговорил он. Спасибо за откровенность.
– Но в чем дело?
– В районе гибели "Шторма", – сказал он, – запеленгован радиопередатчик.
– Что же вы хотите сказать... – старпом в растерянности стал выбивать трубку об стол, и Чернобров пододвинул ему пепельницу, – что передача идет из парохода?
– Вряд ли это возможно.
– Так что?
– Вот это и надо выяснить. Пеленг очень нечеткий. По-видимому, работает радиобуй или какой-то маячок. Островки затопило. Сейчас там ищет "Гельма". Если найдет точку, то мы вам поставим еще ориентир с воздуха.
– Чего вы не сказали раньше? Мы без дела с утра сидим... – Суденко от огорчения ударил кулаком о колено. – Какого нам ляда "Гельма"? Я по течению найду сам.
– Течения там нет, – буркнул Андала.
– Нет? Почему нет?
Суденко непонимающе посмотрел на остальных.
– Никаких погружений до "Кристалла" мы в Полынье не производили, ответил Чернобров, постукивая карандашом по столу. – Но мы долго занимались этим районом, изучая проблему высокоширотного плавания, и можем сказать ответственно: после сильных штормов, разбрасывающих морские течения, на время затухают и течения подводные.
– Я этого не понимаю.
– Более подробный ответ, если он вас интересует, может дать научный центр Севморпути, – сказал Чернобров неожиданно резко. – Есть еще вопросы? Нас интересует оперативность выхода по заданию.
– Нет масла в машину и продовольствия, – сказал Кокорин.
– Составьте список: дадим все, что попросите. – Чернобров сделал ударение на последнем слове. – Дорога очень тяжелая – из-за волн, из-за льда. Но ночью слышимость значительно возрастает. К тому же Просеков умеет ходить ночью. Поэтому ставим вас в готовность с ноля.
– У нас выпадают сутки.
– Мы вам зачтем.
Вы нас фрахтуете как АСС* или как портовый катер?
* Аварийно-спасательное судно.
– Какая разница?
– Разница есть... – Кокорин пригнул шею к огоньку. – Если "Кристалл" катер, то мы не имеем права на автономное плавание.
– Не виляйте! – Чернобров, поморщившись, перекинул карандаш в правую руку. – Выражайтесь ясней.
– Задета наша честь.
– Вас наказали не мы, а штаб Севморпути, – сказал капитан порта. – Но в будущем, чтоб не возникало недоразумения с табелью о рангах, вы должны иметь аттестат с более точным определением типа судна.
– Море нас определит.
– Вас уже определили! В порту, дрова возить... – Андала вскочил с места, размахивая бинтами. – Из-за кого "Агат" не приходит? Из-за вас! Спасатели... -Он, размашисто шагая, вышел из кабинета.
Выкрик Андалы никого не удивил. Он не первый раз устраивал такие сцены. Чернобров поднялся, давая понять, что разговор окончен.
– Остальное по связи.
Заглянула секретарша.
– Петр Семенович, Ленинград...
Начальник гидробазы стремительно направился в другую комнату, где был установлен междугородный телефон. Остальные направились к выходу. Идя последним, с ощущением катастрофы в душе, Суденко услышал, как Чернобров нажимает за перегородкой на рычаг телефона (наверное, не соединяли), и неожиданно для себя толкнул дверь и вошел.
– Простите, что не к месту... – Он увидел, что начальник гидробазы смотрит на него с удивлением. – Но я хочу знать: это будет последний рейс?
– Сейчас я не могу сказать.
– Поймите, я должен знать: вы исключаете подъем "Шторма"? Или вы доверяете мне?
– Доверяю, поверьте мне! Кто вам запрещает? Пароход, материалы в нем не имеют цены. Но вначале выясните главное: есть ли в "Шторме" люди? И как их побыстрее спасти.
– При разрыве оболочки корабль будет загублен.
– Что же вы от меня хотите?
Суденко молчал.
– Простите... – пробормотал Чернобров, торопливо прикуривая, окутываясь дымом, делая отталкивавшее движение рукой. – Я буду сейчас разговаривать с женой...
6
Капитан Просеков с Диком немного побродили по тундре.
Местность была ровная, усеянная блеклыми цветами, с пятнами воды, разноцветно проглядывавшими среди кочек, как детские глаза. Было странно бродить в тишине, в неярком свете, на грани моря и земли. Вскоре прогулка стала опасной из-за тумана: он лишал возможности произвести прицельный выстрел, а зверь получал преимущество внезапного нападения. Распугивая всякую мелочь, бесполезную для закуски, вроде леммингов (тундровых мышей), Просеков с Диком повернули обратно.
Обойдя по свалке кладбище, они поднялись к Тессему, выраставшему из гранитной глыбы льда, и от магазинчика с красной дверью (на эту дверь, как знал Просеков, прямо из океана ложились ледокольные вертолеты) легли на барометры столовой.
На крыльце столовой Просеков увидел девушку в красном пальто, проступившую в тумане как сигнал опасности, хотя барометры показывали "Ясно". Неуверенно ступив навстречу, девушка остановилась, оробев. Просеков тоже остановился. Он вспомнил, что видит девушку не впервые, и это его насторожило. С некоторых пор в нем появилось какое-то болезненное ожидание, что кто-то его опознает как отца. А это был такой поселок, куда приезжали отовсюду. Поэтому он спросил, чтоб не оставались сомнения:
– Ты моя дочь?
– Ваша дочь? Нет, нет... – ответила она еле слышно.
– Сколько же тебе лет?
– Скоро двадцать один.
Нет, такой взрослой дочери у него нигде не могло быть.
– А мне скоро сорок,– сказал Просеков грустно.
– Нет, нет... – проговорила она опять.
– Ты считаешь, что нет?
– Да.
– Логично.
Смущенно взглядывая на него, девушка опустила руку, чтоб придержать край трепетавшей голубой юбки. Она была в таком волнении, что вряд ли понимала, что говорит. Лицо у нее пылало, а колени посипели от холода, и это ее состояние открыло Просекову глаза. Он понял, что это одна из тех, кто бродят, как капли звезд, влекомые слепым притяжением чувства.
– Прости, – сказал капитан, целуя ей руку.
Рая отошла, и Просеков с Диком вошли в зал.
Сегодня в столовой собрались культурные люди. Тут завтракали лоцманы с "Ясной погоды", пожилые, в форме с золотым шитьем, вежливые мальчуганы из отдела метеослужбы Севморпути, портовые чиновники, ушедшие с совещания раньше времени, так как для них не нашлось свободных стульев. Все люди незнакомые, если не считать человека, бравшего в буфете крупу, на которого Просеков не обратил внимания. Когда Просеков пересекал зал, его остановил один из лоцманов, сделав знак, что хочет прикурить. Он был старше других, с неторопливыми и расчетливыми движениями человека, чья работа связана с небольшим участком моря, который он знал как свои пять пальцев. Это, безусловно, ограничивало его как моряка, а следовательно, и как человека, не имевшего отличительных черт, кроме сухости и пунктуальности. Большой редкостью было видеть, чтоб лоцман шутил или просто был весел. Только один раз Просеков видел совершенно молодого и совершенно пьяного лоцмана. Но это было на Дальнем Востоке.
– Вы из штаба? – спросил он, прикурив. – С совещания?
Вопрос мог показаться нелепым. Казалось бы, все ясно: раз человек в охотничьем костюме, с собакой, то он мог прийти только с охоты. Но лоцман не воспринимал этой одежды всерьез: и нарядный костюм, и великолепное ружье, и чистопородный пес представлялись ему видом особого щегольства, рассчитанного на впечатление. Он не понимал того, что Просеков одет естественно.
– С совещания, – ответил Просеков.
– Не слышали, как там решили насчет взрывоопасников? Берут их ледоколы под ручки или не берут?
Просеков не был на совещании, но вопросы, которые там решали, не являлись для него секретом. Одни и те же вопросы решали там из года в год.
– По трассе их не поведут, – сказал он. – Эти пороховые гробы пройдут через Полынью.
– Разве сыскался сумасшедший ледокольщик, который поведет их той дорогой? Насколько мне известно, на ледоколах плавают нормальные люди.
– Один ненормальный есть, и он перед вами, – отвечал Просеков, слегка поклонившись. – Капитан морского спасателя "Агат"...
Лоцманы даже опешили от неожиданности: они не ожидали увидеть здесь столь значительную фигуру. Однако замешательство длилось не долго. Хотя Просеков сейчас вполне верил в то, что говорил, но было что-то в его бледном, с тенями усталости лице, в голубых глазах, где играла отсветами его больная душа, – было что-то такое, что опровергало его слова: какое-то противоречие, быть может, еще не осознаваемое им, но вполне очевидное со стороны. И этого не могли не почувствовать лоцманы. Поэтому они промолчали, ощущая неловкость от того, что увидели. А самый пожилой, который видел лучше других, заметил добродушно:
– И напрасно это сделали, молодой человек! Арктический слалом – это, извините... Знаете, как говорят норвежцы: "Держись подальше от шхер – в море легче".
Просеков поправил его:
– "...в море мягче..."
– Простите,-проговорил лоцман, устыдившись за досадный промах, понимая, что этот чудак в охотничьем костюме есть истинный моряк. – Конечно, "мягче" – ведь это классика. А вы что, плавали в норвежских шхерах?
– Я шел северными шхерами до Нордкапа.
– А я работал возле Нордкапа... – Он, оживившись, встал, протягивая руку. – Лоцманская станция Лединген в Вест-фиорде, припоминаете?
Просеков кивнул.
– Удэсайр, Ингэ, Тромсэ*... – представились остальные.
* Названия портовых городков Норвегии.
– Так что вы сказали про слалом? – напомнил Просеков пожилому лоцману.
– Я хотел сказать, что арктические шхеры непросты, даже для "Агата". А магнитные бури, а подводные землетрясения? Каждый месяц выскакивают новые камни! Если так пойдет и дальше, то лучше по этому морю не плавать, а ходить.
– А кто здесь плавает? – сказал Просеков. – Ведь отношение к Ледовитому, как к тротуару. Здесь ходят по льду, видят только лед, а моря не видят.
– Разве оно есть?
– Море лежит за шхерами.
– Пока вы не научитесь спасать корабли, никто в Полынью не пойдет.
– А как мы научимся, если вас там нет?
Лоцманы так рассмеялись, как будто он сказал бог весть какую шутку.
Отходя от состояния, в которое поставил себя невольной ложью насчет "Агата", Просеков посмотрел на Настю, которая ловко захватывала пустые бутылки, очищая перед ним стол. Она была обычная, как все, но беременность придавала особую плавность ее движениям и какую-то милую рассеянность ее простому лицу, которое казалось замечательным. Глядя на нее, отчего-то внезапно представил поверхность проносящейся воды и прикрыл ладонью глаза, испытывая головокружение.
– На охоту ходил? – спросила она. – А где же твоя дичь?
– Дичи нет. Один крупный зверь.
– Медведя видел?
– Вот как тебя.
– Ну и что?
– Очень большой.
– В тумане они большие бывают, – усмехнулась она и предупредила: Больше одной бутылки не дам.
– Почему?
– Спасателям запрещено.
Потягивая "Мицне", Просеков подумал, что это запрещение, о котором сказала Настя, уже на него не действовало. Сегодня закончился исправительный срок, и он был свободен для выбора. Разве что "Агат" привезет приказ о новом командирском назначении. Но "Агат" мог привезти только одно: приказ об отпуске за десять лет и такую сумму денег, что о ней нельзя было думать серьезно. Что он мог сделать на них? Если перевести на "Мицне", то он мог свалить под откос железнодорожный экспресс. А если перевести на оранжевые купальники, то мог в них одеть все Черноморское побережье. Только одно было неясно, как н прежде: на что потратить столько лет свободной жизни? Охота, прогулки при луне – все это хорошо на недел. Взять хотя бы сегодняшний день: ему ни конца ни краю нет... Или подвернется какой-нибудь рейс, для сумасшедших? Например, в Полынью, как в прошлый раз. В сущности, поиск "Шторма" не бог весть какое дело. Но в нем было что-то, что прошло незаметным для человечества. Он хотел убедиться, что древние скандинавы могли открыть Новый Свет по арктическим миражам. И убедился, что викинги не врали.
Дик застучал хвостом, и Просеков увидел, что к ним направляется человек с крупой. Кажется, он встречал где-то эту унылую физиономию, хитрую, себе на уме, и, должно быть, прекрасную лишь в ненормальности какой-нибудь, чем природа одаряет таких с избытком, в то время как они думают только о том, чтоб жить, противореча ей. Это оказался Бутылкин, стармех с "Бристоля", где был капитаном Азбукин, закадычный друг Просекова.
Как раз об Азбукине и завел Бутылкин речь, намекая о его странной болезни, которая вызывала у Просекова сильнейшее любопытство. Собственно, из-за этой болезни Просеков и сблизился с ним. Просеков слышал про Азбукина удивительную вещь: будто тот засыпал на целую полярную ночь. Но даже если это вранье, то все равно было приятно видеть Азбукина, убеждая себя, что так оно и есть. Этого Азбукина Просеков любил, как родного брата. Намерение Бутылкина рассорить их только обострило в Просекове желание увидеть друга. Наконец и Бутылкин это постиг и пошел напропалую.
– Думка у нас есть, Ефимыч, – начал он, почесываясь, двигая ногами под столом, где отчего-то занервничал Дик, и в то же время непреклонно глядя на Просекова своими поросячьими глазками. – Думка у нас есть продать тебе корабель насовсем.
– То есть как? – Просекову показалось, что он ослышался. – Хотите продать мне "Бристоль"?
– Если проведешь обратно, отдадим насовсем.
Просеков тихо посмеялся, тряхнув от наслаждения головой: глупость этого мужика, выложившего свою думку из-под полы, была таковой, что уже не воспринималась за глупость. В ней была беспредельность человеческой стихии, не воспринимавшей закругленности земли.
– Кто же разрешит продать пароход мне?
– Как кто? – удивился Бутылкин. – Ты лучше спроси, как нам разрешили на ем плавать... Пришел регистр, говорит: надо ваш корабель палить или топить насовсем. В Маресале в ем не пущу: вы там пропадете. А Азбукину что: он знает, что нового не дадут! Ну – кинул регистру мешок сига, чтоб тот отвязался. Потом капитан порта взял мешок – и поехали. Вот тебе и разрешение!.. А теперь подумай: а если Азбукин в сезон уснет? А ноне зима ранняя...
В таком случае рейс для них мог обернуться скверно. Сядь "Бристоль" на мель, сломай винт на камнях, река его остановит. Что тогда? Бросать судно, брести по тундре, затапливаемой теменью? Такой путь обрекал их на гибель. Оставаться на зимовку без продовольствия, с дряхлой машиной? Тоже не жизнь.
– Ну вот. А ведь ты, Ефимыч, такой капитан, что мальцы не сомневаются.
– Логично.
– Проведешь до Атамановских Камней, возьмешь себе корабель, а мы на санях – по хатам.
– А я куда, с кораблем?
– А хоть куда, – спокойно ответил механик. – Хочешь, вмерзай в берег, если захочешь с бабой жить: еды, топлива вам на двоих хватит. А по весне поплывете по зимовьям... Что тебе! – воскликнул он, отбрасывая свою скрытность, с жуткой печалью, страдая от невозможности сделать то, что, так старательно обдумав, теперь предлагал другому. – Чем тебе не жить! проговорил он и умолк.
Просеков, тоже взволновавшись, вскоре, однако, свое волнение поборол. Плыть куда-то на дырявом пароходе, представляя его домом, с какой-то темной бабой, которая всю реку завесит бельем... Нет, такой вариант ему не подходит. Вот если б сон, если б эту глубину постигнуть! Но такого секрета Бутылкин не знал.
– Приходи омуля спрыснуть...
Охотник ушел, подошла Настя.
– Что он тебе предлагал?
– Пароход купить.
– Лучше купи дом, – посоветовала она.
– Зачем?
– Отдохнешь в нем, чтоб к морю плыть...
Как прекрасно она сказала! И даже не в словах дело, а в том, как они прозвучали: в голосе ее грудном, выдохнувшем надежду... Может, это с ней он проводил лунные ночи? Может, она и прислала письмо? Неужели она? Пожалуй... молода. Но так похожа!.. И уже памятью о той, что его на таком холоде любила, а теперь стояла рядом, обвеивая тминным запахом, подумал: как было бы хорошо обрести с ней и поля, и реки, и стены дома, стоящего на одном месте, под одной звездой! Хоть ненадолго, хоть на время, заплатив ей сполна за все. Уж она-то поведет, уж она-то будет цвести рядом, как вечнозеленая ель...
– Ребенок будет от мужа? – спросил он.
– Какой там муж? Ходила для смеху, и вот... А теперь уехал к своей невесте.
– А у меня невесты нет, – сказал Просеков. – Согласна ехать со мной?
– Отчего ж не поехать.
– Значит, согласна?
Настя так внимательно посмотрела на него, что он поднялся, как перед приговором. И хотя его предложение было искренним, а Настя была доверчива и добра, он понял по ее глазам, что она ему не верит.
– Ты уже приехал, – сказала она. – Дальше некуда.
– Объясни.
– Любовь ты здесь оставил, в землю зарыл... – И, видя, как искривилось лицо, она, жалея, обняла его: – Хоть знаешь, где лежит?
– Нет, – ответил он глухо.
– На скале. Красным написано...
От Тессема спустился вниз, перешагивая через останки рассохшихся барж, подпертых угольно-черными кусками льда. На склоне туман уплотнился настолько, что он ничего не видел и в недоумении остановился, когда испуганно пролаял Дик. Приглядевшись, различил силуэты собак на камнях. Это были не лайки, поменьше их, с одичалой кровью, сильно похожие на волков. Они хоть и убивали волков, но спаривались с волчицами, забегавшими сюда в полярные ночи. Среди них уже могла затесаться волчица, и, если броситься сдуру, навалятся все. Но и обминуть их нельзя.
Взяв на руки дрожавшего пса, пошел навстречу, пока не уперся в вожака стаи, который сидел впереди. Настоящий волк, прямой, со стоячими ушами, с толстой шеей, со скользящим и одновременно внимательным взглядом умных глаз, в которых искрами вспыхивали зрачки. "Пропусти!.." Вожак подогнул под себя толстую лапу и как-то боком, криво улегся. Морду отвернул.
Собаки не тронули их, и они прошли к кладбищу, смутно различая черные, негниющие столбы, расшатанные ветром в каменных колодцах. Какие-то треноги, ржавые фонари, письма родных под стеклом, придавленные камнем, чтоб не унесло. Ближе к земле лежали дети, и он обошел их ощупывая платиновые досточки с выгравированными фамилиями, этот детский садик, зарытый в вечной мерзлоте – в воронках, взорванных динамитом. Дальше были рыбаки, моряки с ледокола "Северный полюс", – в срубах, заваленных галькой в голубоватом орнаменте полярных колокольчиков. Местами гальку разнесло ветром, и вода, заполнив углубление, размыла землю на длину лежавшего человека, не проникая к нему, так как он был отделен от света еще ледяной плитой. Он знал, что все эти люди лежали такими, какими умерли. И было неважно, сколько прошло лет, когда ты пришел сюда. Он мог увидеть дочь, какой она была и даже какое носила платье.
Вдруг почувствовал, как впереди, очень близко, закачался воздух, и понял, что там море, пустота. Не сразу увидел плиту, которую море стесало так, что сделало частью берегового монолита. Стесало имя и годы жизни, но кто-то вывел их опять, несмываемой киноварью. Присев на корточки, а потом распластавшись на скале, о которую с размаху ударял Ледовитый, он хотел прочитать, что написано, но прибой искажал слова, которые словно растекались кровью на граните... Страшно было подумать, что здесь может лежать его маленькая дочь и что море, стесав плиту, когда-либо откроет гроб, и ребенок упадет вниз...
Может быть, это сон? Может, это не с ним? Нет, с ним, с ним.
7
Туман уплотнился, обложил поселок.
Сойдя с катера "Северянка", Кокорин обомлел: ни домов, ни улиц. Никакого поселка нет... Как дойти до порта? Он тут боялся ходить и в ясный день.
Постоял у воды, которая поднялась высоко, затопив плиты, исчерканные фамилиями. Тут было затишно, но жутковато от чаек. Очень крупные, резко вылетая из тумана, они оказывались у самых глаз. Заслоняя от них лицо, начал карабкаться по склону, но галька оседала под ним целой массой, н он снова оказывался у воды. Наконец выбрался наверх, пропустив какой-то тяжелый грузовик, который приехал, расплескивая грязь. Тротуар оказался так высоко над дорогой, что еле на пего залез. Прислушался во все концы: ни одного прохожего! Даже собаки исчезли. Удивительно то, что все время слышал и лай, и человеческие голоса, но никого не обнаруживал. Где-то чадили кучи угля, и дым от них казался живее этого тумана, который был недвижим. Набрел на костер из плавника, пошел было на стук топора. Откуда-то сверху выплеснули помои, брызги долетели до него. Дом мог оказаться высоко, он побоялся сойти с тротуара. Шум машин, слышавшийся на угольной дороге, пропал.
Неожиданно увидел прореху в тумане с левой стороны. Какое-то помещение с освещенным окном, с красной дверью. Нащупывая щеколду, почувствовал горячие языки собак, облизавших пальцы. Чего-то они тут собрались! Кокорин прямо обрадовался, что их нашел: это было достижение! Значит, дом жилой, настоящий.
Внутри различил людей, обступивших круглые деревянные столы, врытые в землю. Это был винный магазинчик. Кокорин не собирался сюда идти, он просто искал место для приюта. Но по инерции начал продвигаться к прилавку, где горели лампы; среди охотников, которые вешали на проволоку карабины, вынимая из них затвор, чтоб получить вино. Когда продавщица раздвигала ширму из ружей, приклады ударялись со стуком, а за ее спиной зловеще отсвечивали оранжевые купальники, висевшие на стене. Под ногами пробегали какие-то зверьки, над головами тяжело летала птица, неизвестно какая. Один из охотников хотел ее сбить шапкой, но промахнулся. Вспомнив, что нет денег, Кокорин повернул обратно. Как только открыл дверь, собаки тотчас поднялись на задние лапы, ожидая кости. Было ясно, что так просто они не выпустят.
Походил среди столов, чтоб выпросить что-либо, чем откупиться от собак. Вокруг было шумно, весело. Несколько человек играли в лото, сдвинув столы. Молодой охотник, который пытался сбить птицу, ходил вокруг игроков, забавляясь тем, что незаметно подкрадывался сзади, прикладывая горящую спичку. Допечь было непросто, так как все были в ватных штанах. Но все же одного старика он не то чтоб допек, а просто утомил своим приставанием, и старик отошел, уступив молодому свою игру. К этому пожилому охотнику Кокорин п обратился за помощью и обнаружил в руке бутыль "Мицне", которую охотник раскрутил, передавая ему, чтоб придать вращение винной струе.
Кокорин, смирившись, выпил.
– Ты что, парнишка? Заблудился? – спросил охотник участливо.
– Да вот, туман...-пробормотал Кокорин.
– Туман ничего, крепкий.
Охотник оказался не старым, хоть и назвал Кокорина парнишкой, небольшим, даже малого роста, что было заметно в сравнении с его товарищем, который был выше на голову даже Кокорина, с очень красивым, женственным и каким-то грустным лицом. Этот большой охотник вступал в разговор одинаково: "Со всей решительностью..." – и к этому добавлял одно слово и умолкал. Несколько раз он выходил за дверь и вскоре возвращался. По-видимому, что-то его беспокоило, раз ему не стоялось на месте.
Когда он отлучился в очередной раз, Кокорин поинтересовался у его маленького товарища:
– Что с ним?
– Собака заболела, – ответил тот. – Под дверью лежит, не поднимается. А дома ей еще хуже. Придется усыплять.
– Да вон их сколько! Чего переживать?
– Людей тоже много, верно? А ходишь и ходишь среди них...
– Со всей решительностью: правильно, – согласился большой охотник, возвращаясь, расслышав последние слова своего товарища.
– Ведь люди тоже всякие бывают, – продолжал маленький, который оказался словоохотливым. – Вот мы приехали раз с женой в незнакомый город. Гостиницы заняты, иди на вокзал. Подошел человек, пригласил к себе. Мы с ним всю ночь проговорили. Вообще люди замечательные. Ну, он говорит: если будет рыба, пришлите. Вернулись, напомнил жене, а она уже забыла о них... Вот какая у меня жена, безразличная к людям, – пожаловался он Кокорину. – Как будто другие тебе обязаны делать добро, а ты им не обязан.
– Со всей решительностью! Молодая... – вступился за его жену большой товарищ.
– По молодости и песец дуреет, – согласно кивнул маленький. Помолчал, рассматривая свои широкие ладони, и добавил: – Все ничего, да хуже другое: не хочет детей.
– Почему?
– Тут нужно большое мужество матери, чтоб их иметь. Мужик пропадет что? Его море успокоит. Бабу – любовь. А если с ребенком случится горе обидно! Так обидно! – проговорил он, глядя прямо на Кокорина и в то же время как-то мимо него. – А еще обидно, если пропадет зверь, которого приручил.
Товарищ тут же вышел, и минута прошла в молчании.
– Неужели так трудно сберечь детей?
– До трех лет – особенно! Теперь, правда, легче: больница, амбулатория. Но все равно: советуют увозить. А как без детей жить? Тут в пургу выйдешь, куда пойдешь? Туда, где семья, дети, – делился он мыслями не столько с Кокориным, сколько с самим собой. – В другой раз пойдут на остров: солнце, хорошая погода. Вдруг – метель! Потом вездеходы покрутятся: где? А он, может, в двух шагах спит. Только будь у него ребенок, он бы не уснул.
Кокорин кивнул: наверное.
Этот разговор о детях, начавшийся с пустяка, Кокорина не удивил. Он и сам любил поговорить о семье. Носил фотографии детей, показывая всем. Правда, совсем детские. Теперешних, подросших детей, он не любил показывать. Понял это не сразу и не захотел разбираться. И уже не обижался, как прежде, если встречал с их стороны не радость и ликование при встрече, а простую успокоенность, что вернулся. Теперь расстояние между ним и домом определилось и не зависело от того, в какое он плавание уходил, дальнее или малое. Но у этих людей, привязанных не ко всему миру, а к небольшому и неласковому его уголку, по-видимому, все обстояло не так, как у моряков.
