Текст книги "Полынья"
Автор книги: Борис Казанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– Что ж получается, – спросил он, – если появился ребенок, так надо уезжать?
– Зачем? Есть у нас школа, детсад. Женщины есть: имеют по двое детей. Я говорю о тех, какие боятся еще. А тут – беда! Мальчик пропал. Говорят, заживо утонул в "Шторме"...
– Неужели вы в это верите? – Кокорин пригнул голову, прикуривая. – Ведь такое же... не бывает! – И нерешительно посмотрел на маленького охотника, ожидая, что он ответит.
– Про целый пароход не могу сказать, – ответил он.– А одного нашего рыбака вкрутило воздухом. Потом, через полчаса, выкинуло с лодкой.
– Да врет он!
– Со всей решительностью... – запротестовал большой охотник.
– Вряд ли он врет, – убежденно заявил и маленький. Потому что в Полынью больше не ходит. Понимаешь ты это или нет?
Даже слишком хорошо понимал его Кокорин. Недаром постарался про рейс забыть, выкинуть его из головы. Потому что знал: им не докажешь, что можно, а что нельзя. Нет, не хотел он думать про "Шторм". Еще утром думал о нем, мечтал поднять. А сейчас осталась от него тоска. Как о прекрасном корабле, который откуда-то приплыл и сейчас лежал на дне, прекрасный, пустой. Вот такой корабль и мог поднять "Кристалл". А они хотели взвалить на них спасение! Это "Агат" спасает, морской спасатель. И то не в глубине моря, а на воде.
– В море на сотню метров спускаются одиночки.
– То-то и оно! В пустоту кинулись, к звездам. А в воде – слабаки.
Слова эти так подействовали на Кокорина, что он сразу отрезвел. Охотники вывели его на тротуар и проводили до поворота угольной дороги.
К этому времени туман снесло к ее левой, морской, стороне, и была видна линия как бы висящих в пустоте перил, мимо которых с зажженными фарами проносились грузовики. А правая сторона дороги была чиста, и машины, спускавшиеся на пирс, шли без огней. Идя по правой стороне, Кокорин внезапно остановился, увидев зрелище.
Возле одного сарая, где была весовая платформа для машин, определяли вес грузчики. Кокорин не знал свои килограммы (с некоторых пор банные весы не держали его), и сейчас, когда представился случай исправить положение, решил это сделать не торопясь, для полного сравнения. Уже готовясь взойти на весы, как на пьедестал, Кокорин увидел, как что-то крупно определилось на платформе. Весовщик, продвинув гирьку по шкале и не найдя равновесия, оторопело глянул на того, кто стоял. А вслед за ним посмотрели остальные: на платформе была женщина!.. Стояла она, конечно, не в натуральном виде, как полагается при определении веса, а в телогрейке, в запыленных бахилах, в платке. И была не толстая и не худая, а с ладной статью, налитая здоровой силой, крутогрудая, с розовостью щек, даже угольная пыль была ей к лицу. Славная взошла на весы девушка, немного в летах, но не больно чтоб очень, и Кокорин просто на нее загляделся, не думая о мощи организма, – как на красивую женщину. Весовщик, восхищенно крякнув, в знак одобрения протянул ей руку, и уже потом, когда отошла, заметил остальным, рассоединяя по одному слипшиеся от пожатия пальцы:
– Крепко здоровается деваха!
– Баба местная, – сказал кто-то с уважением.
– С такой если ляжешь, то не встанешь, – не к делу сморозил еще один из взвешивавшихся.
Остальные его шутку не поддержали: народ, осмыслив, что произошло, подавленно притих и стал расходиться.
– Жен-шчы-на! – проговорил Кокорин.
Смотрел, как она уходит по набережной, подвергая испытанию дощатый тротуар. От ее шагов на тротуаре гуляли такие волны, что на доски было опасно ступить. Все же Кокории немного за ней прошел, чтоб удостовериться, что это не сон. Давние мысли про великую женщину, которые обрели наконец подлинность реального образа, озарившего убогие стены портовой весовой, вызвали в его душе настоящее потрясение. Возможно, это ее он видел тогда в Полынье, когда они шли на поиск "Шторма". А сейчас, такая большая, она уходила куда-то, чтоб затеряться среди десятка домов. В этом была какая-то несправедливость. А может, сама природа, сотворив такой поселок, охраняла женщину от посторонних глаз? И Кокорин, не решаясь вступить в спор с природой, повернул назад.
8
На "Кристалле" был порядок.
Угольная пыль висела над мачтами, как черный воздух, но окна были протерты, палубы подметены. На главном трапе и перед дверью лежали новые маты для вытирания ног. Особенно был хорош кранец, сплетенный боцманом: круглый, набитый пробкой, туго обтянутый схватками из золотистой манилы. Сейчас боцман пытался протиснуть его между бортом и причалом, чтоб ослабить нажим деревяшек. Данилыч красил плафоны своих лампочек, стоя на приставном стульчике с белой тряпкой, вылезшей из кармана. Он выбрал для покраски именно такое время, хотя и находился при полном сознании. В этом скрывалось застарелое свойство его мыслей, унаследованных еще с парового флота: делать все не так, как принято, чтоб отстоять самостоятельность. Кокорин загляделся на Шарова, который чинил лодочный парус, сшивая двойным швом куски белой вареной парусины. Он сидел, привязав к ножке скамьи идущий от крючка штерт (толстую, протертую воском, льняную нить), и работал, как заправский парусный мастер, протыкая трехгранную иглу снизу вверх, кладя ровные стежки и обстукивая их мушкелем, деревянным молотком. Его темное, в светлой щетине лицо было безрадостно. Наверное, уступил кому-либо очередь в шлюпке. Кокорин решил, что отправит его сам.
Обернулся, услышав лай Дика на причале. Легавый, грязный, запыленный углем, болтая ушами, то проползал на брюхе, подметая причал, то вскакивал, замерев во внимании. Похоже, что он разыгрывал какую-то сценку из охотничьей жизни, так как морды лаек, не пропускавших ни одного движения Дика, были весело оскалены. Все шло к тому, что Дик, первый из команды "Кристалла", мог обрести в поселке настоящую славу. Обскакать Дика имел возможность лишь его хозяин – знаменитые швартовки Просекова тут помнили с давних пор. Но от этого предположения Кокорин тотчас отказался, увидев Просекова, которого выносили из каюты "Бристоля", – в охотничьем костюме, в круглых сапогах, с уроненной книзу рукой, волочившейся по палубе, как птичье крыло. Впереди, в шляпе, с ружьем, семенил Свинкин, показывая носильщикам, куда нести. Эти носильщики, хоть и были набраны из самых бородатых, самых крепких стрелков, но и они еле удерживали тяжело провисшее тело капитана. Сам Азбукин вышел из каюты, чтоб проводить павшего товарища. Кокорину казалась странной дружба Просекова с этим человеком, вызывала ревность и обиду в сердце. Да, крепок оказался капитан "Бристоля", матерый мужик с ястребиным взглядом. По нему и не скажешь, что пил. Разве что чуть красноват с лица.
– А сохатый-то с "Бристоля", – заметил Кутузов, – уложил нашего, как зайца.
Моряки "Кристалла", наблюдавшие эту сцену, были неприятно поражены. Такого заката за Просековым еще никто не знал. Кутузов, который уже не имел на него прав, предупредил Кокорина:
– Михайлыч, если не возьмешь в свои руки власть, то я Герману Николаевичу все скажу.
– Какая власть? При капитане!..
– А какой он к-капитан? – выскочил из ПУМУ Андрюха, моторист. – Он даже мундира не носит. Азбукин хоть по фуражке виден, по с-сальному пятну...
Кокорин, нахмурясь, хотел шагнуть в надстройку, но моряки подошли, смотрели на него. Нет, он не мог взять на себя такую ответственность, не мог! Потому что знал: не капитан он. Он старпом: его дело план, финансы. Об этом и собрался им сказать, как понял по лицам, что дело не в должности.
– Михайлыч... – Андрюха, сунув руки в карманы, прошелся, выгибая колесом ноги. – Правда, что остались люди в "Шторме"?
– Кто тебе сказал?
– Все говорят.
– Кто об этом, кроме нас, может говорить? Кто, кроме нас, туда лазил?
– Мы, мотористы, не лазаем, – отрезал он.
– Нельзя так, Андрей, – кротко заметил Данилыч. – Судно одно, водолазное.
– Это для тебя одно, потому что пенсионер. А меня к нему не привязали! – Андрюха, с руками в карманах, сел на планшир, стуча но борту ногами. – Вон сколько на рейде! Только попросись.
– Ты попросишься, я попрошусь. Тогда что: бросим "Кристалл", пойдем на караван с шапкой?
– Я не люблю, когда т-темнят. Если старшина знает что, то пусть объяснит. А то все знают, кроме нас.
– Пост закрыт, как выходной, – поддержал Андрюху боцман. – Рыбак приехал, старшина с ним. Или ты ему дал отгул?
– Ты знаешь: он у меня не спрашивает.
– Так ты у него спроси! А Ильин устроил дебош на "Ванцетти". Арестовали шлюпку...
Кокорин выронил трубку: "Ванцетти" – теплоход первой категории, осмотр по высшим расценкам... Бросился в рулевую, к "Катеру", сдвинул рычажок на канал рейдовой связи. Облегченно перевел дух: шлюпку с ребятами отпустили. Не потому, что пожалели (Ильин безобразно вел себя в танцевальном зале), а по приказу свыше, запрещавшему арестовывать спасателей. Кокорин благодарил, униженно пригибаясь, как будто его могли видеть. Всячески намекал на осмотр. На "Ванцетти" поскрипели, посерьезнели, помолчали и дали согласие.
Выключив рацию, Кокорин увидел, что капитанская каюта открыта. В дверях стоял Просеков, совершенно трезвый, но без кровинки на лице. Так мучительно далась ему эта пьяная трезвость, что Кокорин впервые за это время его по-настоящему пожалел.
– Сейчас меня нет... По случаю, что – извиняюсь... – Просеков отставил ногу в поклоне. – Но в море я появлюсь... как святой дух! – Он поднял палец вверх. – В море я тебя спасу, иди.
– Куда идти! – взорвался Кокорин. – Шхеры затоплены, ориентиров нет... С астрономией в Полынье? Я не хочу отвечать за гибель судна!
Просеков, пошатываясь, мучительно ожидал, когда он кончит.
– В море я тебя выручу, – повторил он, записывая эти слова пальцем по воздуху. – Или тебе надо в лоб, чтоб...
– Ты меня не пугай, Ефимыч, – прошелестел Кокорин, вытягивая шею.
– Бери командование... до ноля. – И закрыл дверь.
Кокорин в ярости вышел. Походил туда-назад, успокаивая себя. Свесился с палубы: Леша Шаров отвязывал от борта лодку. Ну, вот! Решил ехать сам. Нелепая фигура в ватнике, с шаром вьющихся волос... Куда он едет: к жене? Проведать друзей на пароходах? Или съезжает совсем?
– Уезжаешь, Леша?
– Coy.
И отчалил, втыкая в море весла, как парусную иглу.
На причале раздался возглас Кутузова: "Поймал!" – видно, просунул в щель свой новый кранец.
Кокорин сошел к нему.
– Леша куда уехал?
– Разве Муму скажет? По глазам видно.
– Ну?
– Погреб в Атлантический...
Кокорин поперхнулся дымом.
– Что! Да никогда он туда не догребет! Совсем спятили...
– Не догребет, – успокоил его Кутузов. – Потому что наберется на пароходах... – Потом, задумавшись, спросил: – А если б не пил, знаешь, кем бы он был?
– Кто его знает.
– Был бы он боцманом! – сказал Кутузов торжественно. – А так что делать? Пока оставлю вместо себя, а там будет видно.
– Надумал уходить?
– "Агат" покажет...
Кокорин впервые видел, чтоб Кутузов ожидал какого-то судна. С отпуска придет – все равно какой пароход в порту: океанский лайнер или замухрыженный бот. Как ногу перекинул через борт – он хозяин. И чем судно хуже, тем лучше для него. Потому что больше работы. Вот подкараулил волну, подсунул "Кристаллу" под бок подушку и спокоен. А "Агату" не надо подкладывать: тому ребра причалом не поломаешь... "Так почему же уходишь?" – "Потому что Герман Николаевич – мой старый капитан", – ответили его глаза. "Врешь. Потому что "Агат" спасает..."
Вернулся наконец бот. Привез Микульчика, механика, Катю, жену Шарова и Юрку Ильина. Все были угрюмо-трезвые, Микульчик навеселе. И все, кроме Катюши, одеты в женские кофты. Порванные рубахи были связаны одним узлом. Механики добыли две бочки масла, Величко привез мешок картошки и пару буханок хлеба. Ильин, запахивая кофту измятой курткой, сразу ушел. Кокорин его не остановил: есть свой начальник, пусть разбирается. Подал руку Катюше, помог ей взобраться. Она озябла по дороге, хотя на нее надели два пиджака. Но глаза были веселые, прямо хмельные.
– Уехал, – сказал Кокорин про мужа. – Только что, минут пять.
– Пускай погуляет, – ответила она, не особо огорчившись. – А я у вас порядок наведу... Здорово, Багратион! – подала она руку боцману.
– Чего ты будешь наводить? – сказал боцман неодобрительно. – У нас есть свои, на зарплате.
– Ну, показывай, как живете.
– Еханы баба! – выкрикнул Дед, разглядев старпома. – Масло добыли, есть... Можем запускать!.. – Взяв Кокорина за пуговицу кителя, крошечно малый перед ним, как кролик перед бегемотом, стал внушительно растолковывать: – Нужны рейсы, режим двигателей, смена режима... Давай "Шторм"!
– Отстань.
Кокорин хоть и выпивал, но пьяных не выносил. К тому же не ожидал такого от человека, который имел с ним на судне равные права. И даже считал, что его права повыше. Сидел в рейсе спокойно, читал книги и вот вышел...
– Осуждаешь? А масло кто привез?
– Это масло, – вспомнил Кокорин, – нами заказано на гидробазе.
– "Вами..."
– Мной. Только сходить и взять.
– А ты взял?
– Я ж тебе объясняю: список составим, и дадут.
– Я понимаю, что список... А ты взял? Ты лично взял масло?
– Уйди.
– Еханы баба...– Микульчик отвернулся от него.
Катя с Данилычем включали в душевой стиральную машину. Боцман понес ворох простынь и полотенец. Намечалась судовая стирка. Величко орудовал на механизированной территории повара Дюдькина: включив шесть электрических плит, готовился варить кастрюлю с картофелем. Сейчас он картошку чистил, устроившись на крошечной табуретке перед большим чаном, наполненным водой. Кокорин с благодарностью посмотрел на этого парня, работавшего незаметно и дельно на берегу, как работал в море Шаров. Сидя напротив, с трудом удерживая себя, чтоб матросу помочь. В его звании нельзя. Никто бы на судне этого не понял.
Наверху выкрикнул Просеков, окликая собаку. Величко, осторожно опуская в воду очищенную картофелину, чтоб не обрызгать мундир старпома, сказал о капитане, не поднимая головы:
– Вот же, не люблю я его...
– За что?
– Помнишь, как сняли со спасения? Меня тогда послали его искать. А я жену из роддома привез, квартира не топлена, только воду из колонки успел наносить. Все автобусы переполнены, конец дня. Прибежал по гололеду, весь в синяках, а он в квартире лежит, и Дик смотрит.... Он тогда ребят предал, говорил Величко, не поднимая головы, невыносимо тихо. – Всех нас... Ведь не в деньгах дело.
Кокорин подхватился:
– Вы это... распустились совсем! Рейс нужен вам, рейс!..
– Так мы к полночи уходим, – сказал Величко.
– Откуда ты знаешь?
– Знают все.
Кокорин вошел в каюту, опустился за стол. Тревога как прибойная волна, окатила его... "Знают все". А что они знают? Ведь это не простой выход по SOS. Прошлый раз показали на небо – ищите! А теперь на воду... А что изменится, если "Гельма" найдет? Будет еще хуже! Может, "Агат" отменит рейс? Не отменит! Чего же он сидит? Ведь столько работы ждет: отрегулировать приборы, подобрать карты на переход. Убедиться в готовности машины и водолазного поста. Собрать команду, выстроить к полночи по местам...
Нельзя ждать!
Но он сидел, не поднимался с места... Вдруг вспомнил слова старшины: люди останутся живыми, если поднять пароход. Кажется, так он сказал... Значит, надежда была? Значит, не просто так? Поэтому сейчас, за столом, он должен побороть свою неуверенность, страх...
Нажал кнопку сигнального звонка.
– Передай всем: через пятнадцать минут отходим на полигон.
9
Бухта насыщалась мглой, но в ней еще было довольно светло. Ветер так быстро проносил туман, что его новая волна не успевала сомкнуться с предыдущей, открывая просветы неба, где как бы проплывали мачты, трубы пароходов, хотя они стояли на месте. Это только с берега, в такой вот мутный день, кажется, что море оканчивается теми пароходами, которые в нем видишь. А когда углубишься в море, то поймешь, как густо оно заселено. Зная почти все пароходы, Суденко видел, как они прошли "Кольскую Землю", этот плавучий женский монастырь, потом "Новороссийск", весь чистенький, голубой, хоть и возит уголь, и белый, как облако, теплоход "Сакко и Ванцетти", и две номерные шхуны от рыбаков, и гидрографический корабль. А вдали, где Болваний пролив сообщался с другим, закупоренным льдом, различилась могучая фигура атомохода, осевшего своей тяжелой сталью. Похожий на снежный вулкан с огромным кратером, он стоял возле мыса, сосредоточенно раскусывая свое атомное ядро.
Описав дугу, Гриппа прошел открытым морем с серой и быстро пенившейся, словно приготовленной для стирки, водой. И когда казалось, что уже ничего нет, стали проступать островки, очень зеленые в тумане, со снежными склонами. Когда же повернули к одному из них, то его изумрудная зелень, напоминавшая подстриженный газон, оказалась жалкими пятнами мха, облепившими, как струпья, нежилой каменистый берег. Даже голые камни, между которыми Гриппа направил лодку, выглядели приветливей, чем эта земля, окруженная океаном. Но когда Гриппа выключил двигатель и лодка успокоилась, покачавшись на своих волнах, они почувствовали величие тишины.
– Бухта Чулок, моя любимая, – сказал рыбак. – Тут хоть и ветрено, не холодно совсем. Наверху есть сарай, щелястый весь, но если заберешься, то можно вспотеть. Даже сам не знаю отчего так.
– Вот и поживем, если тепло.
– Ого! Через неделю не усидишь.
Гриппа открыл трюм, и Суденко увидел на столике белый хлеб, жареную утку, завернутую в чистую бумагу, и бутылку водки – большую редкость в этих местах. Выходило, что он все приготовил специально. Что ж, все рыбаки такие: им мало поговорить. Для них важны место, антураж. Все обставляется со значением. Но тон встречи был задан Гриппой иной, чем в Полынье. Поэтому Суденко дал себя увезти и старался не обращать внимания на детали.
– Просто удивляюсь, – сказал он, осмотрев лодку. – Как будто в пруду гоняешь, не в Полынье.
– А что Полынья? Я и там не пропаду. Заштормит – к берегу пристану, обогреюсь. Чего мне сдуру переть? Чайка пролетит, я ее сварю, съем... – И поторопил: – Ну, давай! Чего зря сидеть?
– Что давать?
– Тащи сюда. – Снял румпель, положив его на банку для ограждения. – На воздухе веселей... – Потом неумело глотнул из горлышка, поперхнувшись. Пойло, а не алкоголь.
– Не употребляешь?
– Не-ет! Это ни к чему мне.
Суденко позабавило, как он это сказал.
– Правильно.
– Я видел, Жора, как пьют до смерти, видел кровь из-за пьяни... Ты стоял под ножом?
– Обошлось.
– А я стоял. И понял так: люди один одного жалеют только в работе. А после работы – нет! – Он вытер о ватник засаленные уткой пальцы. – Правда, не все, бывают исключения. Но многие из тех, кто сюда приезжает, способны на подлость. Только природа никогда не продаст, не обманет.
– Поэтому ездишь один?
– Стараюсь, хоть н запрещено. Вначале арендовал лодку у мужика с больной рукой: заражение крови. Считалось, что с ним. Потом погранцы разузнали. Мужик говорит: "Я тебя не буду пускать, а то меня выселят. Бери человека". Кого брать? Когда один, знаешь: если не вернешься, сам виноват. А если голова появится впереди, то даже толком не выстрелишь. Нужен был такой человек, которому я мог бы довериться как себе. Вот тогда я и выбрал Марченко.
И замолчал.
Было ясно: он подвел разговор к теме и представлял другому вести дальше. Собственно, Суденко хотел узнать только одно: как погиб Марченко. Но так как попался не просто рыбак, а Володин товарищ, то возникал еще вопрос: почему они оказались в разных лодках? Какой из них первый, какой второй? Наверно, не столь важно.
– Володя не на твоей лодке погиб?
– Он на другой лодке ездил, их ездило трое. Лодка похуже этой гораздо... – Рыбак, погасив в воде окурок, сунул его в карман. – Но такую, как моя, не сразу сумеешь купить. Да и не позволят, если на то.
– Володя сам от тебя ушел? Или, скажем, так: ты его "попросил"? Ведь будь он с тобой, он бы не погиб. Или я ошибаюсь?
– Тут их несколько, вопросов... – ответил он после минутной паузы. Вначале так: как ушел? Произошел случай, после которого он оставаться не захотел. Я его не гнал, наоборот. Но он все решил по-своему.
– Можешь рассказать?
– Для этого, кажется, и сидим... – Он приподнял шапку, пригладил редкие волосы. – Было так: вышли в море – нагнало плавник, боялись за сети. Вышли рано, рано... А тут погода шесть раз меняется в сутки. Я сидел на руле, признаюсь, проворонил удар. Лодку крутнуло, сбило с гребня – выпал за борт.
– Ты?
– Я ж говорю! Падая, успел выбить газ – чисто страховочно, чтоб он не уехал. Короче, в воде. Один, без лодки.
Впервые за много лет. Володя дергает шнур – мотор не заводится. Наверное, и это подействовало. Подумал: все, погиб. Прямо руки опустились. Смотрю на Володю: его в лодке нет. Плывет... меня спасать! Хорошо, что ветер был встречный, подогнал лодку. Потом отогрелись на угольях, – Гриппа счастливо отдышался, пережив все опять.
– Ну н что?
– Все.
– Что-то я не пойму: из-за чего же он ушел?
– Прямо он не сказал. Думаю, из-за того, что заглушил мотор. Но ведь не то чтоб не доверял – механически! Ведь знал и такие случаи... Ведь в море как? – говорил он, подняв свои темные глаза. – Вода его защита. Море не хитрит с тобой, оно просто отводит пять минут. Что я могу сделать за пять минут, если один за бортом? Даже если он тонет, я не имею права вылезать с лодки. На веслах он бы меня спас. А так просто случайность: помог ветер.
– А как он погиб?
– Вышли втроем, с метеосводкой в кармане. А что метео? Ему доверяй, но проверяй! Попали в волну, рулить не умеют. Один выпал, стали его спасать... А ведь я его уговаривал: не иди к другим, рыбаком тебе не быть. Валяй ко мне, занимайся строительством. Ведь мы к тому времени все обговорили про дом. Он был у меня, видел, как можно жить. Денег у него не то что на дом на приличную лодку не было. Но что деньги, если рядом товарищ? Между прочим, моя жена с ним ладила. Я прямо его молил! Нет, не послушался, все погубил...
– Да-а...
– Вот теперь скажи: чего он ушел? Что он хотел этим доказать? И кому, кому? Ведь ты его знаешь не меньше меня...
Гриппа сильно переживал, говоря это, не боясь и не стараясь себя показать, что от Суденко не ускользнуло.
Теперь он понимал, что рыбак не случайно выбрал его. Ведь для Гриппы уход Марченко – пятно. Особенно в пограничном море. Он сразу выпал из братства людей, имеющих сети и оружие. Притом сложность была в том, что никому ничего он не мог объяснить. Случилось нечто, чего он и сам не вполне понимал. И сейчас, не утаивая ничего, просто хотел разобраться.
Но кто из них прав, кто виноват?
Конечно, Гриппа, проявив недоверие к Марченко, унизил его как товарища. А Володя, бросившись спасать рыбака, поступил благородно. Но тем, что оставил лодку, заранее губил и Гриппу, и себя. Получалось так, что Гриппа себя выдал как плохой товарищ, а Володя – как плохой рыбак. Только еще неизвестно: чему отдать предпочтение? Приди к нему завтра плохой водолаз, полезет он с ним в воду? Нет. И не будет смотреть, хороший он или плохой человек. Это в армии для всех закон один – устав морской службы. Здесь же каждое море имеет свою психологию... Куда денешься от жизни? А то, что сказал рыбак, сама жизнь. Это глубоко. Все остальное – вокруг да около: рассуждения. И даже если рыбак, спрашивая совета, имел какие-то сомнения на этот счет, то это были его личные сомнения. Нет, не хотел Суденко брать на себя роль арбитра. Да и Володя не уполномочивал его на это. Для него хватало того, что он выяснил. Он не открыл для себя ничего нового. Во всяком случае, ничто не объясняло просьбы Володи про дом и прочее. По-видимому, это была другая тема, отдельная.
– Давай отложим этот разговор, – сказал он. – На завтра, на послезавтра. Понимаешь, другое в голове...
Рыбак поставил бутылку на место:
– Ладно.
Было видно по его лицу, что он испытал облегчение, выложив то, что мучило. Выведя лодку из заливчика, не припустил к порту, а повел ее медленно, заглушил мотор. Осматриваясь, Суденко увидел свет над головой. Наверное, там было какое-то вращение ветра, который прокрутил воронку до солнца, и небо напоминало рану, открытую на высоте. Гриппа, не отпуская руль, протянул руку и взял свою ржавую одностволку, развязав полотенце на магазинной части.
– В кого ты собрался стрелять?
– Обещал чайку дочери, – объяснил он. – Для чучела.
Чаек тут носилось немало, не таких, как возле острова, а белых, морских, но Гриппа, подобравшись, как рысь, искал среди птиц что-то, зорко вглядываясь своими темными, округлившимися глазами. Выстрелил он внезапно, с левой руки, почти не целясь. Суденко, неплохо стрелявший сам, оценил его выстрел как бесполезный. Однако оттуда, из солнечной мути, увеличившись с темного пятнышка, величиной с муху, до размера громадной птицы, что-то упало в воду и забилось с плеском.
– Я же сказал, что будет чучело! – воскликнул Гриппа с торжеством. Считай, что очко в пользу наших.
Птица все еще билась, ударяя с такой силой то одним, то другим крылом, что выплескивала из-под себя волну, но голова у нее провалилась до самых предплечий, так что она как бы крутилась на шее. Гриппа предупредил, когда вытаскивали голову, что она и такая может ударить – влепляет так, что глаза вылетают брызгами. Однако она лишь обмахивала их крыльями, идеальными по форме, в разлиновке темных полос, такой длины, что когда они примерились к ним размахом рук, то едва укладывались в одно крыло, достигая кончиками пальцев до распушенных кисточек. Это было зрелище, когда она закрыла собой почти всю лодку – одна белоснежность в фиолетовостн полос, с отглаженными воздухом до скольжения перьями, – такая вот лежала сейчас, затмив все вокруг своим мертвым великолепием.
– Какой-нибудь ледовый альбатрос?
– Альбатрос – сопли, – сказал Гриппа презрительно.– Это сокол, летает в Полынье. Охраняется государством.
– Разве можно такую птицу для чучела?
– Я не то что сокола – простую гагу через раз бью, – ответил он. – Мне трех уток на месяц хватает! А этот человека мог убить, раз сюда прилетел. Такой, если отбился от стаи, опасен. Только кому докажешь, если поймают? Сразу выселение.
Суденко осмотрел его одностволку, способную на такой снайперский выстрел, но ничего в ней особенного не обнаружил, подумав, что этот Гриппа просто классный стрелок. Однако рыбак, обидевшись за ружье, стал возражать. Он был убежден, что то, что есть у него, самое лучшее. И все рыбаки были такие.
– На оружие смотришь как? – принялся он объяснять.– Чтоб хромированное было как надо: в этом его долговечность. А воронье, нарезка, свистульки всякие – это сопли... И главное, как в руке лежит: чтоб было по твоей руке. Ведь ружье – это защита, средство выжить. Я никогда не выйду в море без ружья.
В таком духе он распространялся еще, и это его элементарное рыбацкое хвастовство, а также склонность к рассуждениям, сильно смазывали то впечатление, которое он, вероятно, производил в деле.
Суденко, дослушав его, сказал:
– Пошли.
Обратно двинулись с сильной зыбью, выстраивавшейся против ветра, и лодка, подскакивая на ней, ударялась о гребни волн, как о железо, но шла быстроходно, здорово, весело, а главное, Гриппа ее вел хорошо: своим скользящим однолинейным шагом, как бы под диктовку волн, и в то же время используя малейшие изменения в их порядке, чтоб тут же выровняться на поселок, качавшийся на острие стрелки компаса, который стоял в деревянном ящичке с синим стеклом, похожим на большой фонарь. Сейчас они искали приливное течение, которое по времени проложило дорогу на поселок, и снова прошли окраиной каравана, слыша удары колоколов на судах, звонивших как в церкви, а потом, обогнув остров, легли на сирену буя Экслипс, и тут как ступили на гладкую полосу разлитого масла, и пошли по ней с ветерком, ничего не видя в массе тумана, который крутился, как шар, но и ничего в нем не боясь, так как все пароходы замерли на своих местах, но внезапно на пути к поселку увидели что-то – нет, не шлюпку, не бот! – а лодчонку, какой-то мозглячок с парой весел, который, выставив крошечный огонек, шел против течения с такой скоростью, с какой они примерно шли по течению с мотором, и кто-то в нем сидел, втыкая весла с таким смаком, словно выбрасывал из моря пригоршни серебряных монет; и все эти чудеса – в круговерти брызг, в тумаках зыби, от которой мог упасть на колени здоровенный пароход, на воде, с которой слетело все живое,– какой-то, видно, пьяный или больной, так что даже Гриппа, посмотрев, как он идет, удивленно покрутил головой.
10
Поселок был совершенно чистый, ясный после тумана, странно красивый своими зелено-фиолетовыми домами и быстрой, струящейся водой, переливавшейся как темное серебро. Они пересекли гавань и пристали к ее внутренней стенке, уткнувшись под ободранные сваи с торчавшими ржавыми болтами. Одна свая, лежавшая на плаву, имела громкое название: "Слип". Притопив ее, протянули лодку, а потом отпустили сваю, чтоб осушить. Гриппа начал вычерпывать воду, подложив ящик под киль. Второй, голубой, бак был почти пуст, и отнес его в сарай, где Гриппа имел свой закуток. В развалюхе было опрятно, пахло канатами, осмоленными от порчи и сырости. Все детали лодок лежали на полках, все открыто. В закутке Гриппы была припрятана бухта марлиня, белого, в две нити. Наверное, спер с какого-то парохода. Наливая бензин из канистры, Суденко услышал, как где-то в углу поскребся лемминг, сунулся в дыру и затих.
Когда принес бензобак, Гриппа закончил вычерпывание и вытрясал гравий, забившийся между банок. Они завалили лодку под ветер, чтоб скорей просохла, укрыли брезентом двигатель, еще теплый. Гриппа пожаловался, что искрит аккумулятор. Обрезав концы, чтоб не было соединения, занялись им, наскоро подкрепившись горячим чаем из термоса. В двух шагах была кузница с флюгером в виде петуха, где производился обжиг якорных цепей, – чугун очень хрупок на холоде, если его не закалить. Оттуда раздавалось постукивание молоточков по наковальне, а потом к ним вышел кузнец, пожилой, в фартуке, с расстегнутой на груди рубахой, где мокро курчавились завитки седых волос. Было приятно заниматься этой простой работой, расхаживая по гальке, похрустывавшей, как карамельки, от сарая к лодке и обратно. Невольно представилось, что он тоже мог бы иметь свой закуток в сарае, ходить в море для удовольствия, а потом, поднявшись наверх, ожидать, что пройдет Рая. Жизнь могла наполниться этим не на день, не на два. Однако, хоть он и думал так, мысль эта проскальзывала краем души, не задевая того, что в ней было.
Окончив работу, они решили разойтись. Гриппа хотел забежать на почту, а Суденко сам не знал, куда идти: "Кристалл" ушел и не возвращался. Закрывая сарай, рыбак оглянулся на сторожевой пост и переменился в лице. Андала, старшина патрульного катера, обойдя галерею, спускался по деревянной лестнице.
