Текст книги "Полынья"

Автор книги: Борис Казанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

А дальше по отмели было голое место, и он увидел на нем морских птиц, по очертанию гагар, которые висели в воде, ухватившись клювом за придонную траву. Он знал, что морская птица, раненная смертельно, ищет спасения под водой, гася ее давлением свою последнюю боль. Только вряд ли какая-либо из этих птиц была способна на такой глубокий нырок. Да и не верилось, что их мог подстрелить какой-то охотник или рыбак. Тут была похоронена целая стая. Возможно, ее всосало ураганом. В этой воде, хоть и неглубокой, ощущалась такая же мрачная яркость, как и наверху, и птицы в ней виделись искаженно. Они раскачивались как живые, даже распускали крылья, когда волна поднимала их. Казалось, они собираются сесть на отмель, но не могут решиться. Но если в этой особенности света, окрашивавшего в живые краски даже саму смерть, и таилась какая-то тайна лжи, то во всем том, что двигалось здесь: в безмозглой сайке, в серых окунях, притворявшихся камнями, в бесцветных рыбьих косяках, селившихся в бочках, в ящиках, среди бревен, почернелых, как уголь, – во всем этом, на самом деле живом, не было жизни, а только ее призрачное трепетание, убивавшее подводный свет. И было настоящей радостью увидеть поросячье рыло белухи, северного кашалота, которая, оплыв вокруг водолаза и словно недоумевая, кто он такой, удалилась, изгибаясь в воде.

Суденко остался один.

Когда он еще разглядывал птиц, Ковшеваров спросил, отчего oн остановился: они следили за ним по пузырям. Он ответил, что остановился отдохнуть, и, сказав это, почувствовал, что устал. Кабель-сигнал с кабелем от лампы, растянувшись над отмелью, сильно оттягивали плечи. Приходилось то и дело всплывать, чтоб ослабить тяжесть. Когда матросы начинали подбирать слабину, то вообще останавливали его. Внутри костюма было душно, и он попросил у Ковшеварова побольше воздуха, чтоб освежить потное лицо.

Отмель сузилась, упершись в стенку подводного пика.

Приостановившись, он сильно стравил воздух, чтоб обрести тяжесть для толчка. Но толчка все равно не получилось. Он просто соскользнул в каньон. Попытался плыть, изгибаясь спиной, резко двигая руками, и хотя возникало ощущение, что плывет, на самом деле все было не так. Конечно, он продвигался вперед, когда делал замах рукой, но когда возвращал ее для следующего гребка, тем самым отталкивался от воды в противоположную сторону. А сантиметры, которые он выигрывал, у него отнимали шланги. Поняв бессмысленность своих попыток, он просто стал погружаться, настраиваясь на голос моря, пробуя в его беспорядочных всплесках, прокатывавшихся и затухавших, уловить длинное и ровное дыхание подводной струи. Водолаз не слышит глубины, он в своем костюме от всех звуков отстранен. Но что такое голос моря, если не колебания его волн? И в плотной темноте, окружавшей его, зажатый между стеной каньона и течением, он пытался услышать какую-либо, хоть слабую, струйку, на которую можно было бы лечь. Спускаться глубоко опасно, так как течение, раскачивая боковой пласт, могло бы его ударить о скалу. Один раз его так откинуло к ней, что он чуть не выронил лампу. Однако не останавливался, уходил все глубже, и ему повезло: нашел-таки ручеек, протекавший между слоями. Увидеть его помогла лампа, разлившись полосками света на разделенных струйках, которые были так тонки, что порой прорывались. Планируя на струйках, он не проплыл, а буквально пролез над морем; ухватился еще за один ручеек, поживей, и шланги за спиной опали.

Всплыв, чтоб определиться, он выяснил, что находится как раз посредине проливчика, и, уже не опасаясь ничего, с облегчением погрузился, пройдя со звоном в голове болевой порог и еще метров тридцать нейтральной глубины. Ковшеваров предупредил, что он на пятидесяти. Нельзя тормозить, если водоворот под ним. Прибавил вес – и чуть не перевернулся, поскользнувшись на течении. Это оно мерцало внизу, такое стремительное, что почти не колебало воды. Но оказалось неглубоким, на чем старшина попался. Как только стравил воздух, резко добавив вес, вода словно проломилась, и он влетел в водоворот, спрятанный под течением. Меняя вес и положение тела, одолел его и начал тормозить. Однако не мог задержаться, и в воде, выдавая скорость, опасной тяжестью прорезалось собственное тело. Пытаясь убрать вес воздухом, перестал его стравливать через клапан в шлеме (действовал лишь предохранительный клапан на рубахе, развешивая гирлянды из мелких пузырьков), но падал и падал, как в какую-то прорву. Наконец, с раздутым костюмом, он остановился на семидесяти метрах, как выяснил Ковшеваров по воздушному манометру.

Примерно с этой отметки, с первого порога дыхания, и начинался их глубоководный мир. В отличие от болевого порог дыхания ничем себя не выдает. Он страшен наверху. Даже портовый водолаз с его организмом, способным к продуванию, незаметно заскочив на такую глубину, умирал при подъеме от разрыва легких. Для глубоководника, спускающегося на воздушной смеси, порог дыхания неудобен. Воздух, растворенный в крови, под давлением превращался в пузырьки. Застревая в сосудах, они могли остановить кровообращение. Эти пузырьки пропадали при уменьшении глубины, для чего надо было часто подниматься в верхний пласт, чтоб отсидеть время по лечебной таблице. Притом минуты здесь, на глубине, оборачивались наверху часами. Такое движение, которое в обычных условиях могло вызвать смех, было для них характерно. Сейчас надо было спешить, пока Гриша не погнал наверх, а он медлил, чувствуя, что внизу опоры нет и малейшая попытка стравить воздух через головной клапан может окончиться падением.

Что-то пробарабанило по костюму. Напряженно вгляделся в лучи лампы: пузырьки воздуха... Откуда они выходили? Начал спускаться так осторожно, словно взвешивал себя на аптекарских весах, прибавляя крошечные гирьки. Пузырьки пропали: или иссякли, или он их потерял. Перестало мерещиться падение. Теперь его раскачивали волны, поддерживая со всех сторон, – как внезапно между ними словно открылся просвет чистой бездны. Он сразу упал, удивляясь, что это не сон: то, что его окружало, было, несомненно, водой, а она держала. Вода неожиданно начала поднимать, но он не согласился. Прибавил вес и полетел и, падая, чувствовал, как в воде нарастает удар. Этот удар его остановил. Он тотчас бросился опять, но услышал крик Гриши в телефоне и опомнился.

Да, предчувствие не обмануло: спуск на точке невозможен. Как будто моря не сливались здесь, вода что-то обходила. Яма и тянет к себе и не пускает -ничего невозможно понять. Но как можно вырыть яму в воде? Никакой ямы не могло быть. И не может вода казаться пустотой. Разве что это какая-то особая, магнитная, вода, которая притягивает к себе. А если так, то она могла притянуть "Шторм". Он мог здесь лежать. Может, удастся что-то рассмотреть? Такая вода должна светить.

Ничего не проглядывалось, ни одного пятнышка. Не то чтоб темно, нет. В такой странной воде он еще не был. Ясная ночь с грозовым сверканием. Но что-то мешало... Сообразил: лампа. Сильно она разгорелась. Ее свет, отражаясь от воды, слепил глаза. Сейчас его окружало с полдесятка ламп, как в множащихся линзах. Отыскав среди отражений ту, что держал в руке, он задумался. Можно попросить пост, чтоб лампу выключили, но они решат, что он под наркозом, и потащат наверх. Тогда он поднял лампу за рефлектор и ударил о грузы, расплющивая патрон. Недаром столько с ней возились! Протекла наконец. И как только исчез ее невыносимый свет, все изменилось. Медленно разделились пласты вод – соленый и пресный. Обозначился водоворот в частых разветвлениях струй, похожий на разросшийся куст. А потом он увидел поток, который восходил по широкой дуге. Было видно, как поток, поднимаясь из синевы, ложился на воду, меняя цвет, похожий на дым, относимый ветром. Все эти сравнения, хоть и возникали в голове, не вызывали в нем какого-то эстетического чувства. Так было проще запомнить, если сравниваешь с чем-нибудь. Было ясно, что мешал поток, быть может, поднимавшийся от самого дна. А если это так, то никакой пароход не мог здесь лежать. Особенно деревянный, который и не тонет, как все, а медленно опускается при затоплении. Согласившись, что это так, собираясь всплывать, посмотрел вниз, н там, среди стен воды, разомкнувшихся синей пропастью, внезапно увидел затонувший корабль. Казалось, он лежал на расстоянии вытянутой руки. Это видение, пропав на несколько секунд, возникло опять. Ни очертание корабля, ни его положение на грунте не изменились. Переговорил с водолазом на телефоне: азотное опьянение тут же выдало бы бессвязной речью. Ничего подозрительного Ковшеваров не обнаружил. Да Суденко и сам знал: сознание незамутнено. Тогда он понял, что это не галлюцинация. Потому что, какой бы ни был свет, он не создает изображения из ничего. Сомнения не могло быть: он видел сейчас или корабль, или его отражение, преломленное в магнитном зеркале Полыньи.

Пароход лежал внизу, под течением.

Следя за ним в промежутках разделявшихся вод, он не различал судно в деталях, так как расстояние размывало грани. Но когда увидел корпус, круглый, как яйцо, и две толстые мачты, стоявшие на оконечностях круглой, как обведенной циркулем, палубы, он понял, что то, что он видит, ни на что не похоже.

Может, это и был "Шторм"?

Связавшись с постом, водолаз начал всплывать, стараясь не отклониться от направления. Когда Ковшеваров, последовательно называвший отметки глубин, произнес: "Тридцать пять метров", – Суденко остановился.

Пароход был виден отсюда. Совсем крошечный, он напоминал сувенир, лежащий в прозрачной шкатулке на атласе света.

7

Величко распахнул лацпорт и, присев на корточки, протянул Суденко руку, чтоб помочь взобраться на трап. Старшина молча ожидал, когда матрос отойдет. Руки Величко он не принял, а Ковшеваров, выскочив из поста, на подручного накричал.

Матрос просто не знал, что сейчас для Суденко ничего не было опаснее, как положиться на его помощь. Вес грузов, недавно слитый с морем, давил на плечи, как тяжелая штанга, а тело ниже пояса было невесомое и колебалось, как маятник. Не один новичок из-за неопытности или спешки получал баротравму легких или тонул прямо у трапа, не сумев сбалансировать при выходе из воды. На некоторых водолазных судах есть спусковой колокол – герметический стальной сосуд, который стыковался с дверью поста, а точнее, с люком барокамеры, куда водолаз сразу переходил для рекомпрессии. У них колокола не было, и это не только осложняло подъем, но и давало большие потери времени. Прошло около трех часов, как он спустился в воду, и почти все они ушли на меры против кессонной болезни. Только какие-то минуты были использованы для дела.

Нащупывая ступеньки, старшина поднялся на борт, стараясь не касаться его наэлектризованными частями костюма. С него сняли грузы, он надавил на клапан, выпуская из рубахи воздух, чтоб можно было наклониться, не сидеть столбом. Матросы сняли шлем, расстегнули галоши на свинцовой подошве с деревянной стелькой, в которых хлюпала вода. Суденко прошел в пост, где его высвободили из костюма, и Ильин, просунув в костюм вешалку, зацепил его за перекладину. Закурив, старшина подумал, снимать с себя белье или нет. Если он полезет в воду еще, то раздеваться не стоит, так как белье, когда оно охлаждено, надевать противно. А если не полезет, то надо раздеваться. Так ничего и не решив, отдернул занавеску и посмотрел туда, где на одной из пустовавших коек лежал человек в телогрейке н сапогах, испятнанных морской солью. Когда он еще был в воде, Ковшеваров сказал, что к ним приехал рыбак, чтоб добраться на пароходе до Маресале. Рыбак спал, свесив ноги с койки, чтоб не запачкать одеяла. Старшина задернул занавеску.

Вошли боцман Кутузов и старпом Кокорин. Старпом тотчас сел, вынув свою знаменитую коробку. Кутузов, не присаживаясь, спросил:

– Матросов отпускаешь?

Понимая, что не уступить нельзя, Суденко ничего не ответил.

– Сколько времени потеряли! – огорчился боцман, проанализировав его молчание. – А матросов всего трое.

– А Просеков? – напомнил Ковшеваров.

– Не захотел.

– Ты ж говорил, что захотел.

– Пришел к нему с робишкой, а он: "Покажи, как красить, а то я забыл..." Ну, я думаю: "Может, вправду чего?" – взял сухую кисть и нагнулся вот так, чтоб показать... – Кутузов присел, отставив зад. – А он как поддаст ногой! Хорошо, дверь была открыта, выскочил.

Все засмеялись.

– Ты к нему не цепляйся, – сказал старпом. – Это у него последний месяц, матросский. А там, если попадешь на "Агат", он за тебя возьмется.

– Кто его возьмет? А хоть и возьмут, пускай!.. Я от настоящего капитана все снесу. Был бы только капитан... – Толстое лицо Кутузова даже прояснилось, когда он это сказал. – Значит, можно красить, старшинка?

– Крась.

Боцман вышел.

– Что-то ты щедрый сегодня, – заметил Кокорин, приминая табак большим пальцем. – Ну что, нашел "Шторм"?

Старшина подумал, как ему ответить. Просто лгать он не хотел. Но если старпом употребил слово "нашел", то можно было ответить с чистой совестью. Он видел пароход, но это еще не значило, что он его нашел.

– Не получилось.

– Выходит, сбрехал Ефимыч?

– Этого я не скажу. Место для парохода подходящее.

– Просто не увидел?

– Видишь, лампа протекла...

Кокорин посмотрел на лампу, не понимая, какая тут связь. Он привык, что они лазят в порту без света, и, по-видимому, не подозревал, что в воде может быть темно.

– А если б горела, нашел?

– Кто его знает.

– Но ведь вы-то должны знать!..

Вмешался Ковшеваров:

– Вот я тебе скажу, что здесь зверь живет, которого в английском озере ищут. А ты попробуй скажи, что нет?

– Если покажешь, не скажу.

– Тут раз на раз не получается. Или ты его, или он тебя показывать будет.

– Так все-таки?

– За "так" не получится, – безапелляционно заявил Гриша. – Это на осмотрах мы обязаны ишачить. А тут я тебе нс обязан: хочу – полезу, хочу нет.

– А за что полезешь?

– За шабашку – разговор другой.

– Ну, ребята! – Кокорин грузно осел фигурой, как оседает в грунте пятиэтажный дом. – Нельзя же так.

Суденко решил что-то Кокорину разъяснить, чего он, впервые попав на водолазное судно, не знал.

– В этом проливе я спустился только на семьдесят метров, а еще неизвестно, сколько до дна. Пароход может лежать на ста метрах и больше. Чтоб спуститься к нему, нужна специальная дыхательная смесь.

– Я на воздухе спускался на сто, – сказал Ильин.

Такого еще не случалось, чтоб кто-то из водолазов перебивал старшину, когда он говорил. Неприятно удивившись, Суденко продолжал:

– Но даже при наличии гелиокислородной смеси один час работы на такой глубине потребует семичасового рассыщения. К тому же без специального разрешения отряда с допуском доктора физиолога я никого из водолазов не могу пустить.

– Зачем оно?

– А затем, что если он погибнет, – Суденко показал на Ильина, – то это будет неразрешенная, нерабочая смерть.

Кокорин помолчал, но недолго.

– Вас послушать, так вообще... – Он так раскуривал трубку, что щеки ввалились. – Откажемся мы, придут другие.

–"Другие"! – рассмеялся Ковшеваров. – Чтоб ты знал: больше глубоководников в Арктике нет. В Союзе их меньше, чем космонавтов! А "певцы"* глубже своей лужи не ныряют.

* Прозвище портовых водолазов.

– Значит, оставим научные материалы?

Разговаривать с Кокориным было бесполезно. Такой человек, если все летит тормашками, делает ставку на лотерейный билет. Потому что не может жить со спокойным ожиданием грядущего краха. Срыв плана висел у него на шее, а он искал иллюзий в пароходе.

Старшина не удержался, чтоб ему не сказать:

– Ради научных материалов я бы не полез.

– Из-за чего же еще?

– Я хотел узнать, есть ли там пароход.

– Надо смотреть лучше.

– "Лучше", – ответил Суденко, – враг хорошего.

– Значит, будем красить судно, специализированное... – Хлопнув дверью, Кокорин вышел.

Суденко решил-таки переодеться и прошел в уголок для раздевания, довольно уютный, с умывальником, зеркалом, сушильной печью, с портретом красотки из серии "Гибралтар". Обычно печь не работала. Данилыч, судовой электрик, не включал ее на портовых осмотрах. Однако сделал исключение для Полыньи. Почувствовав тепло, Суденко аккуратно разложил на решетках свитер, унты, шерстяное белье. Раздевшись до трусов, посмотрел в зеркало на то место, куда пришелся удар под водой: на спине красовался здоровенный синяк. Чем его стукнуло? Попробуй объясни. Синяк не болел. Видно, боль выветрило глубиной. А была б зацепка сходить к медсестре Рае, с которой встретился возле почты. Пухлая Рая, в голубой юбке... Откуда у нее муж? Все это враки. Он любит Раю, это точно. Почему ему раньше не приходила такая мысль?.. Он чувствовал, как усталость, словно сдавленная пружина, медленно расходится в нем. Полезет он еще или нет? Сейчас он обдумает все спокойно. В воде работают рефлексы, там никаких мыслей нет. Все решаешь за столом. Но для стола надо что-то иметь. А когда, вылезая, ты не выяснил ничего, то ничего с тобой и останется.

Вышел к ребятам.

Увидел, что Ильин вертит в руках лампу, как бы прикидывая, отчего она протекла. Поймав взгляд старшины, он поспешно вставил лампу в зажим и принялся крепить болтом. Хитрить он не умел, да и Гриша тоже. Конечно же они догадывались, что лампа повреждена не случайно. Об этом говорила расплющенность на патроне. К тому же удары были в телефоне слышны.

Ребята ждали от него каких-то слов, но делиться с ними тем, в чем он еще не разобрался сам, старшина не хотел.

– Видели, как я отклонился на косе? – сказал он. – Там баржу притопило, с продуктами.

– Отдай ее мне, – попросил Гриша.

– Бери.

– Добро. – Ковшеваров, усмехнувшись, принял подарок. – После обеда слазаю.

– Разве будет обед?

– Этот утей привез... – Он показал в сторону спящего рыбака. – Дюдькин приходил звать.

– Поесть не мешает.

– Сейчас его личный гарсон принесет.

– Какой гарсон?

– Дружбака приобрел... шмакодявку палубную, – ответил Юрка презрительно.

Тут как раз открылась дверь в пост, и матрос Трощилов пронес дымящиеся миски с утиным бульоном, поставил их на стол. Этот матрос, которого недавно взяли на "Кристалл", был неопрятен, грязен (с мытьем у них всегда проблема), чересчур мал ростом и одет, как огородное чучело. Боцман подобрал ему одежду на вырост, и незастегнутые рукава с нашитой розой ветров окунались манжетами в тарелки. Только ботинки были сопсршенно новые, крепкие, которые боцман тоже выдал с умыслом. Даже на сухой палубе они оставляли резкий след подошв, и Кутузов мог по нему выяснить, где Трощилов, спрятавшись от него, сидит. Странно, что Ковшеваров захотел приобрести такого товарища. За то время, что он отсиживал выдержки под водой, тут произошло много перемен.

– А где третья тарелка? – строго спросил Ковшеваров.

Трощилов, не ответив, цыркнул слюной. Вопрос был задан не по делу: ведь у него две руки. Старшина, поймав на себе его какой-то пугающе-прояснеиный взгляд, перестал на матроса смотреть.

– Я не буду есть, – сказал он. – И вам не советую. Тут пост, а не столовка.

– Неси обратно, – распорядился Ковшеваров.

Матрос, взяв миски, вышел,

– Раз человек набивается в товарищи, надо ему уважить... – Гриша был немного смущен.

– Кого-то он выслеживает, – предостерег Ильин. – Думаешь, он просто так прилип?

– А зачем?

– Дурак знает зачем. Это умному непонятно.

– Отошью, если что... – Ковшеваров поднялся. – Ну, пошли. А то без обеда оставят.

– Жора, – не выдержал Ильин, видя, что старшина остается. – Может, не то скажу, не то... Зачем ты... лампу разбил?

– Там светло.

Старшина решил, что скажет об этом Юрке. Хотя бы для того, чтоб кое-что про него выяснить. Если Ильин по натуре подводник, то одно это слово "свет", как бы неприложимое к слову "Арктика" – к ее ледяной, разведенной туманом, стынущей в беспамятстве воде, – одно это слово скажет ему все. Потому что в этой разности понятий, внезапно соединенных природой, могла быть тайна. Если Ильина интересует тайна, то пусть знает о ней.

– Спасибо, – отчего-то поблагодарил Юрка.

Заметил, что проснулся рыбак. Короткий сон его разморил, и выглядел он не ахти. Смуглый, с воспаленными от солнца глазами, в одежде, протертой до дыр, он сидел нехотя, размазывая слезу по щеке, и во всей его фигуре ощущалась какая-то первобытность животного, не осознающего себя и поэтому ценного и любопытного. Но это впечатление, которое он внушал, могло быть и напускным, так как вступало в противоречие с лицом парня, которое было по-женски округло и освещено мыслью. А руки его, недавно огрубелые, отошли в тепле и были тонки. Он вел себя так, словно ни до кого не имел дела, но было ясно, что его приезд не случаен. Уж если он, имея лодку, пересаживался на чужой транспорт, то делал это с целью. В Маресале не сразу угадаешь, кто тебя ищет и что чем обернется. Но там знали, что он искал рыбака... Может, Рая прислала его?

– Я к тебе пришел.

– Ты можешь в двух словах сказать?

Он помолчал, потом спросил:

– Радио от вас можно передать?

– Наверное.

Оставшись один, старшина достал из ящика водолазный журнал и, отлистнув в нем десятка полтора страниц, заполненных актами технических осмотров пароходов в тройных оттисках печатей в линию, развернул на чистой стороне. Внеся начальную запись (район поиска, время спуска, фамилии водолазов), он понял, что ничего больше прибавить к этому не может. Может он подтвердить координаты из голубой папки? Не спустившись к пароходу, он сделать этого не может. Он может лишь подтвердить отражение корабля в зеркале воды. Значит, разговор снова пойдет о мираже, только подводном. Но ведь от него, водолаза, потребуют не миражей, а доказательств, что там лежит "Шторм". Скажет, что не смог спуститься? А почему не смог, если обязан? В Маресале остались жены, дети погибших – они такого не поймут. Остается одно из двух: или продолжать поиск, или, пока не поздно, отказаться от него.

Отказаться проще.

Сейчас, когда его слово решало все, нужно лишь умение закрыть дело. И если они немедля возьмутся за осмотр косы, ни один ревизор к ним не придерется. Дело прикроют спокойно. Сколько уже прикрыли таких дел в Ледовитом? А в Полынье хоронили пароходы с чистой совестью. Надо дело со "Штормом" закрыть. Их послали для этого. "Шторма" больше нет, всех устроит неизвестность.

А что может дать погоня за миражом?

Спуск на точке, вероятно, отпадает. Нельзя идти против всей воды. Разве что на дефиците воздуха. Но он раньше задохнется, чем вырвется из потока. Надо оказаться ниже волновой среды. Дорога к пароходу одна – морем. Синий цвет, яркая иллюминация – все признаки очень глубокого мощного течения. Допустим, ты его найдешь. Непросто будет в него войти. А для того чтобы выйти, надо его пронырнуть с предельной скоростью. Не рассчитаешь глубины, не удержишь воздуха в костюме, расшибешься на грунте, как блин. А как обратно поднимешься? Этот удар в воде возник неспроста. Ведь поток поднимается не из прихоти. Что-то поворачивает его вверх. Повернуть такую массу воды надо уметь. Там что-то происходит, несомненно. Идти без ничего и залететь? Все равно на воздушной смеси долго не протянешь. Вырубишься из сознания еще до того, как откроешь дверь в пароход. А кто тебя будет спасать? Ты загубишь и Юрку, и Гришу. А если никакого парохода там нет и вернешься с пустыми руками, то тебе тотчас поставят в вину, что пропустил главное. Конечно, красивый мог бы получиться спуск, но ты от него откажешься. Во всяком случае, сейчас он невозможен. Ты имеешь право отказаться от него.

Просто ты боишься – так и скажи.

8

В салоне ели.

На обед повар Дюдькин приготовил кроме бульона жаркое из утки. Моряки ели, щурясь от резкого света, заливавшего пластиковые столы.

Тут был стол для команды, или матросский, как его называли. А также командирский стол, за которым сейчас сидели старпом и молодые механики "Кристалла". Суденко со своими водолазами обедал за столом команды. Из водолазов еще сидел Ковшеваров, из матросов – Трощилов. Кроме них ели Вовян и его напарник Андрюха, которые обслуживали пост. Андрюха был в желтой рубахе, разгульно открытой до пупа, с какими-то голубыми зубами. Шаров и Величко готовили переборки к покраске: по окнам салона хлестала струя из шланга. Боцман то и дело заглядывал сюда, ожидая, когда доест Трощилов, чтоб его увести. Трощилов есть не торопился, испытывая терпение Дракона. Он сидел, не сводя глаз с Гриши, и на каждое его слово то цыркал слюной, то похохатывал по-дурному. Ковшеваров смотрел на него одобрительно. Как видно, дружба матроса получила взаимность.

Собравшись есть, Суденко внезапно отодвинул от себя еду. Если он полезет, то есть нельзя: еда будет разлагаться в желудке, его отравит. А если не полезет, то надо есть. Несмотря на то что он как бы все выяснил, это ни к какому решению не привело. Окончательное решение, как он знал, может прийти независимо от того, что он обдумал и взвесил. И даже вопреки, как уже бывало. А может, решение давно пришло, и он просто валял дурака? Мотористы, сидевшие напротив, посмотрели на него. Но тут общее внимание привлек Просеков, который спустился в салон. Приход его сразу создал напряжение среди едоков. Этот человек, имевший "ллойдовскую характеристику", как капитан "Агата"*, появившись в простом звании на "Кристалле", вел себя не как наказанный, которому надо смирно отбыть исправительный срок. А вел себя, как какой-то Гулливер, потерпевший крушение в стране лилипутов. В море он запирался в каюте и выходил лишь тогда, когда "Кристалл" по меньшей мере собирался тонуть. Если же Просеков появлялся просто так, то от него можно было ожидать любой выходки. А он умел отмачивать такое, чего еще не бывало.

* Международная аттестация Ллойда, которую имеют особо отличившиеся моряки.

Хмурый, на удивление трезвый, резко накренившись, чтоб не задеть головой о притолоку, слегка приволакивая больную ногу, Просеков вошел в салон, остановившись возле капитанского кресла, которое пустовало для него. Есть он, впрочем, не стал, а свистнул собаке, и когда Дик сбежал по трапу, усадил его на свое место. Дик, очутившись в капитанском кресле, сразу возвысился над всеми своей длинной головой и с дружелюбным выражением посмотрел на Кокорина, который сидел рядом, как бы прося разрешения есть. Это была забавная картина, только немного неожиданная. Дик обнюхал мясо, собираясь деликатно взять кусок, но Просеков пригнул его голову к тарелке, чтоб вел себя без церемоний. Они оба были охотники и имели навык есть на природе. Хруст птичьих костей, раздавшийся над столом, привел Кокорина в чувство. Отставив недоеденное блюдо, он вышел, громко хлопнув дверью. Механики вышли за ним, сделав вид, что ничего не произошло.

Суденко поднялся, ограничившись чашкой бульона, и Вовян, ожидавший его в коридоре, спросил:

– Ты еще полезешь?

– А что?

– Мне надо знать... – Вовян был хмур и смотрел в сторону. – Боцман просил красить.

– Крась.

– Пять килограммов воздуха выжрал, – зло прошипел моторист. – А мне набивай сейчас.

Этот Вовян был с очень нервным характером, но в нем было ценно то, что он знал свое дело. Подавив в себе желание ответить резкостью, старшина сказал:

– Не набивай.

– Я хочу знать... – Вовян потряс перед собой кулаками, словно держал старшину за грудки. – Кто нас сюда привел, боцман или ты?

Отстранив его рукой, Суденко поднялся на трап, где перед каютой радиста выстроилась очередь на телеграммы. Отсылали их молодые механики и рыбак. Механики, с виду очень серьезные, держались на судне особняком. Они пришли с мореходки и щеголяли в новенькой форме. Этот рейс в воды Ледовитого океана, наверное, стоил того, чтоб о нем сообщить своим девчонкам. Однако радист Свинкин браковал черновики радиограмм, ссылаясь на особый режим Полыньи. Этот Свинкин, с помятым лицом, с щуплым телом долговязого подростка, в своих узеньких брючках, затертых на заду до гладкости зеркал, просто блажил, вкушая в эти минуты власть с аппетитом изголодавшегося человека, и механики с серьезными лицами принимались за свои сочинения опять.

Поначалу Суденко шел сюда с целью: ему пришло в голову дать радио на гидробазу, чтоб сообщили данные о течении. На научных судах была волномерная аппаратура, имелись измерители скорости и глубины. Но ответ на такую телеграмму мог прийти не скоро... Ничего ниоткуда не хотелось ждать. Ничего не хотелось брать на веру. Ничего не хотелось... Он постоял, чтоб посмотреть, как поведет себя рыбак, когда за него возьмется Свинкин. Повел он подобающе. Как только Свинкин протянул руку к телеграмме, рыбак положил руку на руку Свинкина, заставив отказаться от цензуры. И то, что рыбак так себя повел, Суденко понравилось. К нему пришла другая мысль. И тут рыбак подвернулся кстати.

Старшина спустился в коридор.

Там стоял электрик Данилыч, неженатый старик в мультовых штанах, заправленных в толстые шерстяные носки, которые были всунуты в тяжелые, с металлом, ботинки. Он рассматривал то, что висело на доске. Ничего там нового не висело: расписание морских вахт и распоряжение об ограничении питьевой воды. Все это сейчас подверглось строгому изучению Данилыча. Он не то чтоб был такой недоверчивый, но со странностями. Н ничего не изучал, а просто дожидался, когда все выйдут из столовой. Данилыч, как и другие электрики на судах, считал себя электромехаником и садился за матросский стол с чувством личного оскорбления. Но если этот тихий человек впадал в ярость, то его было трудно утихомирить. Притом не сразу становилось ясно, чем он недоволен.

Вот сейчас, когда он увидел Суденко, его доброе лицо, хранившее ясность молчания, тупо побагровело.

– Котел сгорел... механики, бляшкин дед! – вскричал он, и его руки, засунутые в карманы штанов, оформились в кулаки. – А теперь что? Дизеля, компрессоры, гидрофор... все на току! А теперь грелки! Мне регистром запрещено эксплуатировать электричество...

– Выключи грелки.

– Выключить? – спросил он ошалело.

У него был вид коня, остановленного на скаку.

– Да.

– А может, разбить?

– Тебе видней.

– Чего ж ты лампу разбил, чтоб видней? – подсек он старшину. – Не хотел лазить, погасил бы, разве можно... – Данилыч так смотрел на Суденко, что тот понял, что своим поступком глубоко его обидел. – Это же такой свет! произнес он с волнением.

– Каюсь, Данилыч. Не сообразил.

Электрик вытащил из карманов сухонькие кулачки и, не разжимая их, пригладил редкие волосики на голове:

– Лампочки горят?

– Лампочки? Горят...

– Надо, чтоб все было ясно, – заключил он и, насупясь, прошел в салон.

Лампочки Данилыча горели. В коридоре, где не было иллюминаторов, стоял яркий электрический свет. А за дверью бесцельно умирал большой солнечный день. Это противоречие еще усилилось ощущением скованности, которое возникало в рейсе: мир сжимался в этих узких коридорах, отсекался водонепроницаемыми дверями и переборками. Не было того слияния со средой, которое испытываешь в воде. В море, где все огромно, было невыносимо чувствовать такую искусственно созданную тесноту.