Текст книги "Полынья"

Автор книги: Борис Казанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Толмазин расстегнул пуговицу пиджака. Остальные ученые поднялись с мест и окружили их. Несколько минут стояла тишина. Толмазин посмотрел на водолаза в размышлении.

– Когда изучали Гольфстрим, – сказал он, – то всем бросилось в глаза, что он течет одной струей. Это нелогично. По закону гидродинамики поток должен расширяться и терять скорость. Противотечение Кромвелла на многое раскрыло глаза. Вот посмотрите... – Он стал водить пальцем по динамической мазне. – Видите эти дуги? Вот ваш компенсирующий всплеск, образующий поток. Все глубинные течения противоположны поверхностным. А здесь поток поворачивает с течением. Что это значит?

– Я в этом деле дуб. Говорите вы.

– Мы ставили буйковые станции на отрезке меридиана протяженностью около пятисот километров. Изучали переходный слой между течениями. Предположение такое: выравниваются давление, плотность пластов. Течение становится одно. Но это только предположение. Поэтому привязывать "Шторм" к модели Полыньи очень опасно.

– А где поток пропадает, исчезает коридор?

– Возле Земли Верн.

– Там люди из "Шторма" выскакивали!

Толмазин сказал:

– Эта задача не по мне.

– И вы это говорите мне? – Суденко встал. Этот пацан, который только что швырял в него цилиндрами океанов, сейчас изумлял нерешительностью в том, что очевидно. – Мы здесь сидим, а он – там!

– Когда вам надо?

– К вечеру. Максимум – к полночи.

– Это невозможно.

– Воз... можно!

Толмазин не ответил. Он сидел, расстегнувшись, положив на поверхность стола свои тонкие руки. И в руки этого интеллигента Суденко сейчас отдавал жизнь, корабль, все? Еще несколько минут назад такое показалось бы ему чудовищной нелепостью. Случился парадокс, который он не мог объяснить. Впрочем, там будет видно.

7

Капитан Просеков заканчивал прокладку курса для "Бристоля"...

По этой дороге он еще вчера прошел с Диком, открыв ее в забытьи, среди волн. А сейчас лишь сверял свои впечатления по карте, полуслепой, из белых пятен, в частых пометках Азбукина, которые были больше похожи на тайные знаки, чем па штурманские определения.

Например, было написано "18П"-что это значит? 18 градусов полярнее? Такого выражения нет. Или стояло в кружке: "40С" – сорок градусов севернее? Но откуда сорок, если линия лежала в другой четверти? И откуда север, если шли на чистый юг?

Становилось очевидным, что Азбукин не только не имел понятия в навигационном ориентировании, но попросту не различал сторон горизонта. Все это поначалу мешало, отвлекало внимание. Но потом притерпелся, отошел.

Увлекла река.

Великая река оказалась вовсе не такой большой, как думал о ней Просеков. Вся в оползнях, в мелях, с искаженным рельефом, река, распластанная на карте, напоминала больную измученную женщину, нуждавшуюся в срочном лечении и опасную своим беспомощным неистовством. Но даже такая, с надорванным здоровьем, она была прекрасна: загадочны были изгибы ее русла, удивительным казалось вращение струй, разное под берегами, и, думая о ней, как о женщине с исковерканной судьбой, чья любовь дарит незабываемые мгновенья, Просеков неторопливо одолевал километр за километром: отдыхал с Диком на приступках каменных террас, прохлюпывал торфяные болотца, где Дик вспугивал парочку куропаток, продирался сквозь метелки выгоревшего камыша и папоротники, обсаженные каплями, и отмывал сапоги в луже с закатом, которую выхлебывал Дик. Все было в точности, как представлял. И дом стоял на месте: старый маяк с большой лампой и колоколом, отлитым из восемнадцати пудов старинной меди. В туман надо звонить – два удара через три минуты. А еще надо смотреть, чтоб точно шли часы. На этой вершинке, вознесшейся огоньком, жила природа, блистали ее глаза. И если так случилось, что ничего другого для него нет, то лучше уснуть здесь, где никто его не знал, объемля сердцем гигантскую тишину. А там осмотрится в новом мире, сделает его своим и, цепляясь за эту ниточку, возникнет опять, если дело позовет. А если не позовет, то хоть останется, не обидевшись, прежняя жизнь: как бы там ни было, а свет в ней был и не исчезнет просто так.

Отложив карандаш, Просеков посмотрел в окно.

Уже загрузили соль, табак, водку, чай, макароны, мясо убитых белух для приманки в капканы. На палубе остались сохнуть тюленьи шкуры, растянутые на щитах, похожие на художественные полотна. Отдельно сушились мужские органы зверей, которые стармех Бутылкин заготовлял для нужд фармакологии. Подходило время обеда, который на таких судах ждали задолго. Вначале они ожидали завтрак, потом обед, затем ужин. И так, в томительном ожидании, у них проходил день.

Тут как раз пришла буфетчица звать его в столовую. Эта рыжая, на удивление толстая деваха, неуклюже поднимаясь по трапу, наверное, зацепила какой-то ларь: сразу понесло кислой капустой.

– Идите! Чего засел?

Она обращалась к нему на "ты" и "вы", мешая местоимения, как семечки.

Просеков не хотел есть. Но отказаться нельзя. Если он собрался с ними ехать, то надо принимать и их обычаи. Обед так обед, для всех один. Баня так баня – тоже. Направился в столовую, где, строго-оживленные, под картиной с медведями сидели экспедиторы. Буфетчица потянула в сторону, в отдельный угол.

– Хозяин ждет.

– Егор! Он здесь?

– Вернулся...

Обед был богатый как никогда. Даже Просеков это заметил, который никогда не задумывался над тем, что ест. Азбукин был еще предупредительней, чем прежде. В нем нравилось то, что не было шутовства, хитрого заискивания, использования связи для бахвальства. А было то, что он воспринимал Просекова как друга, как брата, как желанного гостя.

Окинув напоследок столик на двоих, расчерченный под шахматную клетку, с рядами тяжелых и легких фигур: наливок, напитков, квасков, настоянных с ягодой, травой, кленовым листом, а теперь разлитых в кувшины; с разноцветьем закусок, где выделялись копчености, соления из омуля и осетра и разные тонкости для разврата желудка. Азбукин посетовал, что не осталось качественного лосося – одни самцы.

– А почему у тебя их столько? – неожиданно заинтересовался Просеков.

Азбукин объяснил, что ловились башкирским способом: в период нереста, на самку.

– Раскроишь ее до икры и опустишь в сеть, только обязательно живую, с голосом. Вот и пойдут на запах самцы. Один за другим, как чумные.

– Это ведь... жестоко.

Азбукин, знавший чувствительную душу приятеля, ответил философски:

– Все в природе, Стась... – И положил на плечо руку: – Ну, как ты? Обдумал все, взвесил?

Как будто и обдумал и взвесил... Ждать, что будет какой-то рейс? Он вряд ли возможен для "Кристалла". Да и какой в нем толк? На флот, без отпуска, не вернут. Что еще оставалось? Оставалось выяснить одно: поедет ли с ним Настя? Подумав о ней, Просеков внезапно почувствовал, как радость, которую он испытал от близости с рекой, обламывается в душе, как тонкий ледок, раскрывая глубокую пропасть отчаяния...

Как жить? Что делать дальше?

– Помощник я тебе буду плохой, – сказал он. – Охотник из меня... Да и рыбак.

– По этому делу не тревожься. Охотничать, рыбалить – пустяк. – Азбукин стоял сам и не приглашал садиться. – Беда в другом, Стась.

– В чем еще?

– Мальчонку ты в воде оставил, – ответил он. – Он тебе всю землю прокричит...

Буфетчица, заканчивая приготовления, разрядила тяжелое молчание мужчин.

– И с этим живут, – сказала она.

– Живут! И не только с этим, – согласился Азбукин. – Только смотря кто. Я буду жить, Егор. А он – нет, Стась. И за это я тебя люблю, – проговорил он, обняв Просекова. – Не за деньги твои и славу – за это! Что ты не такой, как я.

– Иди застрелись.

– Ха!

Непонятно почему, но этот неуч и пьяница был наделен от природы великой тайной и мог, как дикий медведь, восстанавливать силы в продолжительном сне. А Просеков, человек глубокий, жаждущий забытья, такого преимущества не имел. Все это казалось невыносимой несправедливостью.

Когда остались одни, Просеков решился:

– Открой секрет, как засыпаешь?

– Секрета нет. Опоздал ты.

– Как тебя понимать?

– А понимай так, что помогли твои мальцы. Ослобонили сегодня, через бочку.

– Болел? Водолазной болезнью?

– Ослобонился...

Просеков, хоть и немного, об этой болезни знал. Да, есть такая – у моряков, всплывавших из тонущих пароходов, из подлодок, испытавших на себе резкую смену глубинного давления. В этом году им как раз везло на таких: вначале девчонка, а теперь мальчик. Но где лежит "Шторм"! А как можно получить кессон на реке, без водолазного костюма?

– Почему без костюма? Я три года ходил с "певцами" – подчищали дно. А кессон можно заработать и на пяти метрах. Это тебе скажет любой водолаз.

– Чего же ты не лечился?

– Где! Да и было... приятно. Идешь, идешь, потом – бац! Сужение сосуда... Только сколько можно спать? Мне чтоб долги забрать – жизни не хватит.

Просеков вспомнил его странные кружки.

– "18П", "40С"– что это?

– Долги: соболя, песцы, – объяснил он. – Все они, охотнички, у меня вот здесь!.. Жить надо, Стась, а не спать, – говорил он спокойно, весело. – Пока есть что в природе... В общем, так: я тебя буду ждать. До полночи с устья не выйду. А как ударит ночь – все, извини.

– Егор, – сказал Просеков глухо. – А что ты посоветуешь мне?

– Повторю опять: переломи себя... Проснись! Дочку роди до ночи. Стань или туда или сюда. А не на две стороны.

– Без этого нельзя?

– Тебя я любого возьму, – ответил он.– Но лучше, чтоб был свой. А когда брат – и чужой... понимаешь?..

– Логично.

К Насте...

Торопясь, Просеков перешел пирс, ощущая пьяный запах фруктов, поднимавшийся из раскрытых трюмов баржи и обволакивавший угольную дорогу, по которой в росплесках немыслимой грязи, по крутой дуге проносились грузовики. Он видел, как машины, набирая скорость, все плотнее сдвигались в промежутках, повторяя бортами закругление деревянных перил, за которыми, заглушаемое моторами, беззвучно плескалось море. Постепенно, хоть думал о другом, Просеков стал различать его голос, проступивший в чередованиях волн, то приливавших, то катившихся вспять. Только когда заходил под прикрытие какой-либо хибары, море замолкало. Но вдруг сильно дунуло из будки, куда они зашли с Диком напиться. Оказалось, море проделало в стене дыру, сквозя синевой среди разломанной дранки.

Просеков, высунувшись из дыры, увидел, как головокружительно оно развернулось, словно синее полотно... Будто и не Ледовитый! Охватывая море от каменных плит до дальней фиолетовой полосы, где дымил трубой танкер, капитан внезапно замер, онемел, увидев "Агат". Он шел, распустив длинный шлейф пены, н был сейчас похож на упругое мощное животное, и движение его, захватывавшее дух, вызывало мысль о совершенной гармонии, о том особом сплаве силы и красоты, которого порой достигал человек. Смиряя себя с этой потерей, как с чем-то таким, что возникло, прошло и больше не будет, Просеков, не жалея костюма, вылез по пояс. Обрыв был метров на сто... Так сладко было упасть, как заново родиться! Какая разница, когда уйдешь? И есть ли смысл в том, чтоб жить как осужденный на жизнь? Этот полет с крутизны останется с ним в последний миг...

Внезапно увидел внизу что-то: шлюпку с поломанными веслами, которую болтало в прибое. Эту шлюпку пытались выловить два матроса. С набережной, увидев высунувшегося Просекова, завопила о помощи какая-то девушка, а ей вторила та, что осталась в шлюпке... Просеков был возмущен: два моряка оставили в прибое беззащитную девушку, без весел! Такого никогда бы не случилось на спасательном флоте...

Торопясь к ним, он подумал о том, что не так-то просто будет со всем этим покончить: и с морем, таким прекрасным сегодня, и с этой девушкой, звавшей его из прибоя, которую тотчас полюбил за ее зеленые штаны, – вдруг захочется жить, да так, что невозможно! Как отстранить себя от этой синевы, от счастья, от своего отчаяния? Как смириться с тем, что ничего не оставишь после себя, даже малой крохи?

Непросто это сделать, Дик!..

8

Кузнец показал Суденко диафрагму, то есть набор крыла, которую он изготовил в его отсутствие. Набор был нужен для того, чтоб крыло не гнулось. И главным в нем было ребро жесткости, или "косынка", как называл кузнец, на котором он разметил отверстия для облегчения веса и выдавил прессом. Эту диафрагму из легированного металла теперь надо было приварить с особой тщательностью. Суденко как водолаз испытывал недоверие к сварке вообще. Но кузнец оказался знатоком, прирожденным умельцем этого дела. Он сказал, что выучился сварке на Урале, во время войны, когда работал в пулеметных мастерских, еще пацаном, без паспорта. Сваривал аргоном, особым газом, который выжигал до молекул ионизированный воздух, не оставляя коррозии на металле.

Вдвоем они выкроили емкости из мягкой судостроительной стали, обрезали по профилю, напоминающему самолетное крыло. Когда оборачивали диафрагму листом, мастер пожалел, что приходится делать такую работу вручную.

Лист нужно гнуть на вальцах, объяснил он, на специальной гибочной машине.

Теперь вплотную подступал вопрос о креплении... К какому месту на "Шторме" крепить крылья? От этого зависело все: или корабль, используя подстилку волны, отыграет в потоке, как планер, или же море, не восприняв силуэта, обрушится на него, как молот. Место крепления выводилось из расчета конструкции, из технологической модели.

Кто может рассчитать по формулам "Шторм", лежащий на дне? Даже.Маслов бессилен, если б даже согласился помочь.

Маслова не обминешь...

Ожидая "Полярника", смотрел на гавань и корабли, стоявшие за буем Экслипс. Ближе всех находился "Сакко и Ванцетти" с розовыми занавесками на окнах, прозрачными, как кисея. За это время, что он сидел, теплоходская шлюпка подошла к пристани – привезла радиоаппаратуру и музыкальный автомат. Рулевой придержал шлюпку веслом, чтоб не ударило о сваи, и девушка из ресторанной обслуги выпрыгнула на землю. Выпрыгнув, она постояла, в каком-то удивлении осматриваясь, словно не вполне веря, что оказалась на твердом месте. Потом, наклонившись, подтянула чулок... Большинство же шлюпок, отчаливавших от пароходов, направлялись не в поселок, а сворачивали в устье реки, и он видел костры, горевшие по всему берегу тундры. Он видел, что день помалу ослабевал, притуплял краски. Освещение изменялось из-за больших облаков, подплывавших со стороны Полыньи. Скоро эти облака все изменят.

Вдруг увидел "Кристалл", поворачивавший к причалу... Неужели окончили работу? Так обрадовался, словно увидел чудо. Пока добрался берегом, уехал Кокорин – его лицо промелькнуло в окне машины. "Кристалл" вообще казался пустым. Но у трапа его встретил Сара.

– Что случилось? Поставили на SOS?

– Запретили работать...

Опять началось! Можно было представить настроение Кокорина...

– Маслов передал, чтоб ждал вызова по рации.

– Добро.

– Ильин знаешь что отчудил? Полез в щель между пароходами, а они слиплись, как бруски...

– Что!

– Вылез, цел...

Юрка дал себе волю, с Ветром... А ведь такие пароходы, наэлектризованные штормом, очень опасны! Володя Марченко погорел на пустяке... А если б Юрка? Да он бы завалил все дело! Если дошло до Маслова, не видать ему первого класса как своих ушей... Приходя в себя от того, что сказал Сара, старшина постоял с Андрюхой, который объявил прибытие, запустив одну из драгоценных пластинок Вовяна – "Эйнштейн на пляже".

Не то в глазах потемнело, не то изменился свет.

Суденко с удивлением посмотрел на берег с видом серых завалившихся лодок, возле которых недавно сидел, и на поселок, который как бы приобрел движение от больших туч. Низко свесясь, они стремительно накрывали его, цепляясь махрами за крыши домов, стоявших повыше на террасе. Сейчас эти дома, окрашенные в зеленый и фиолетовый цвета, казались кучкой линялых постирок, развешанных и забытых с лета.

Только угольная дорога была освещена, вся в отблесках машин, возивших фрукты.

Наклонились, услышав плеск: боцман Кутузов, стоя в лодочке, лавировал среди мусора и пустых бутылок.

– Больше хороших дней не будет, – объявил он, наслаждаясь последним светом на "Кристалле". Отточенным концом цепи, висящей на ватнике, как портупея, вскрыл банку желтого канадского пива, подобранную в воде. Желаете отметить праздник?

Пока они раздумывали, Кутузов выхлебал банку и начал историю, ведя ее от имени восточного человека: нелепо подделывая интонацию и произнося глаголы от женского лица. Речь шла о каком-то нерусском, который заходил на "Агат".

– "Я пришла, товарища Германа Николаича, чтоб вам кое-кого с "Кристалла" маленько подзаложить"...

– А Милых? – спросил Андрей.

– "Ну, проходи"... – Кутузов подержал банку, раздумывая, что делать с ней, и выкинул. – "Капитана, – продолжал он рассказ, – пьет, старпома пьет, водолаза, боцмана – тожа"...

– А Милых?

– "А ты?" – "И я вместе с ними"...

Андрюха захохотал.

– Ты про кого рассказываешь, Валентин? – спросил Суденко.

– Про Джонсалиева, – ответил Кутузов. – Водолаза с ледокола.

– Джон! А чего пошел на нас к-к-капать?

– Видишь, какой...

– Вот сволочь! – Андрюха не находил места.

Тут Кутузов случайно глянул на Суденко и до него дошло, что тот был на совещании.

– Жорочка, – проговорил он смиренно, – я тебе нужен зачем-нибудь?

– Когда понадобишься, скажу.

Кутузов отъехал.

Вызвали наверх: Маслов лично приедет на "Кристалл"... Сара был занят, разбирал карты. Не с кем было отвлечься. Выручил Свинкин, который мылся в каюте, при открытой двери. Под круглыми часами с красным крестом SOS висел его пиджак с медалью "За оборону советского Заполярья". Это для Суденко явилось новостью. Прошлый рейс вообще изменил его мнение о радисте. И так бывает на спасениях: приоткроется человек, когда он больше всего нужен, – и не обманет. Свинкин был вовсе не свинкин, несмотря на фамилию.

– Ты какой водой моешься? Холодной?

– А ты думаешь, я холодной воды боюсь? Если хочешь знать, – Свинкин напряг свой впалый живот, – я здесь зимовку провел, в Маресале.

– Серьезно? – Суденко сел.

– Тогда три ледокола замерзло, – начал рассказывать радист, обрадованный гостю. – А нам лед дырку сделал в топливном отделении. Потеряли сто пятьдесят тонн топлива... Первый раз дал SOS, когда на нас попер айсберг. Медленно, но уверенно. А тут сжатие – мы ни туда, ни назад. Тогда айсберг повернул чего-то и тюкнул в другой пароход – "Север", на угольке, типа "Ногина". "Север" в эфире кричит, а все ледоколы в реку ушли и замерзли в пресной воде. Пошли за "Севером", приходим: пароходика нет, ребятишки играют в футбол на льдине. Взяли их, попробовали назад своими силами – куда там! Лепик, командир вертолета, толстый такой, по четыре рейса делал в сутки. Говорит: "Я на вашем пароходике дачу себе построю..."

А что вертолет? Всего берет шесть бочек. Пока летит, три бочки израсходует. Подошло два трактора с большими санями: тридцать бочек! Остались из командиров – я и старпом с "Севера", сукин сын. Он меня потом проглотил в Измаиле.

– Как жилось вообще?

– Ночь проспали. Потом вышел, смотрю: день! Разбудил всех, поймал позывной Маресале: "Приходите". Ну, собрались: Ваня Кончик, здоровый такой, хохол. Голубев и я, шкет. И старпом, сукин сын. Морозик градусов под пятьдесят. Но с солнцем незаметно. Забыли сахару взять, пошли так. Поселок виден. Идем, Голубев говорит: "Я посижу". Сел рядом, гляжу: у него глаза на лоб, два зуба треснуло. Потряс его, не поднимается. Дело ясное: одного нету! Хорошо, что пурги не было. Потом Кончик сел. И старпом: "Хочу отдохнуть". А я шкилет, мне нормально. Хлебушек пососу, и дальше. Поселок прямо перед глазами. Гляжу: олени летят, среди домов. Силы напряг, а тут – в спину раз... Люди черные, вот с такими трубками! Один подошел к оленю, убил. Остальные олени стоят, смотрят. Напоили всех теплой кровью. А у них, в колхозе, еще лучше: русские учительницы, из Москвы. Старпом сразу взял в жены зам. директора. А потом в Измаиле списал меня с судна.

– В поселок не ходили?

– Не попали ни разу. Видим людей, чем занимаются... Пойдем – мимо.

– Рефракция?

– Что-то давило мозги.

Суденко увидел Филимона, который лежал под столом, положив голову между лапами и вывалив красный, как у лайки, язык.

– Взял на "Агате"?

– Они все равно уходят на юг, – ответил радист. – Привезу дочке подарок.

– Да ты что? Через месяц вот такая огромная будет собака... Волк! Испугаешь ребенка.

– Тогда не возьму.

– А где Дик?

– С Просековым ушел, видел: шли от "Бристоля"... – Свинкин глянул на пирс, придерживая брючки. – С какой-то беременной женщиной сговорился бежать из столовой.

– С Настей?

– Ефимыч влюбленный, как слепой кабан. – Радист вытер ладонью слезы. Он ее ребенка хочет усыновить, если будет девочка...

Куда он убежит, если Настя в больнице? Да она его сразу в море повернет! Слава богу, ушел с "Бристоля"...

С диспетчерской объявили: "Внимание на причале! Bыйти на связь для принятия штормового предупреждения"...

Свинкин как сидел, так и остался сидеть.

– Это местное, – объяснил он. – Для рыбаков... Видел, как лодку тащили? Гидровертолетом?

– Видел, какая лодка?

– Рыбацкая. Побитая вся.

Почувствовав беспокойство, Суденко встал. Филя выбежал за ним. Опередив, сбежал с трапа, понесся по коридору... Чем заняться? Вошел в салон. Там, на голубом пластике, были расставлены чашки и два зеленых чайника. Чай был еще теплый. Видно, Дюдькин сбежал не так давно... Налил чаю, намазал хлеб маслом и принялся есть, глядя на поселок, который раскачивался в овале иллюминатора, как дровяная баржа. Завтра все его мысли будут лишь о том, как в этот поселок вернуться... Неужели с Гриппой что-то случилось? Морю непросто совладать с рыбаком! А если греб вчера к Неупокоевым островам? Может, зажало зыбью? Это был друг Володи, много осталось с ним... Надо бежать в караульный пост, забить тревогу.

Подъехала шлюпка с Масловым.

9

Маслова он не видел после их короткого разговора на спасателе. И если еще с утра Суденко воспринимал его как неодолимого противника, сражение с которым пытался отодвинуть напоследок, то к этому моменту страх перед Масловым стал проходить, притупившись ожиданием. Поэтому приезд водолазного специалиста не вызвал паники. Суденко даже был рад его видеть, как старого товарища, как гостя в своем доме. Только Маслов приехал хозяйничать, а не гостить.

– Наполеонствуешь? – сказал он, быстро проходя, ставя свой желтый портфель и бегло, не присаживаясь, не подавая руки, оглядывая пост, который не любил из-за финансовых затруднений "Кристалла". – Где мы можем поговорить?

– Можно в салоне, в каюте.

– Пошли в салон.

– Расчеты брать?

Маслов, посмотрев на Суденко, внезапно спросил:

– Ты где глаза потерял?

– Расчеты брать? По "Шторму"?

– Расчеты по "Шторму"? Обойдемся без них.

Вошли в салон, задвинули дверь стулом.

Маслов, опускаясь в капитанское кресло, придержал свои превосходные темно-синие брюки, чтоб не смять складку. Свое темно-серое пальто, не снимая, развесил полами на подлокотниках, чтоб не касаться линолеума. Сегодня на "Кристалле" не сказать чтоб было чисто. А Маслов хотел выглядеть в Маресале, как в Мурманске, на белом пароходе. Как ему удалось за весь день не забрызгаться? Один щеголь, помимо Маслова, уже в Маресале был: капитан Просеков. Но если Просеков, надевавший свой желтый охотничий костюм, выглядел необычно (как африканский лев во льдах), то Маслов, в отличие от него, казался в Арктике провинциалом.

– Отпускаю тебе на вопросы десять минут.

– Дашь деньги в счет отпускных?

– Могу дать... – Он щелкнул замками портфеля. – Тысяч пять.

– Согласен.

Маслов ссыпал пачки на стол. Расписался в ведомости. С одним вопросом было покончено.

– Что еще?

– Скажи про "Кристалл". Отряд утвердит договор с гидробазой?

– Будем рассматривать. Но я выступлю против.

– Почему?

– В порту он себя быстрее окупит как катер. Упадет в цене водолазный час. Портовики будут его брать без всякого. Зарплата возрастет.

– Зато работа станет копеечная.

– У меня другое мнение на этот счет...

Сделать "Кристалл" удобным для порта катеришкой было его заветным желанием. Забыв про лимит времени, Маслов принялся живописать портовое будущее "Кристалла", заменив на нем глубоководников подводными технарями, орудующими в доке, на укладке дюкеров, на установке бочек и вех. Не будет ни свихнувшихся капитанов, ни водолазов, страдающих мечтами, говорил он, роняя лучи от дорогих кристаллов, скреплявших крахмальные манжеты. А останутся настоящие пролетарии, подводные технари... Суденко мог возразить и но поводу ударного труда технарей, просиживающих на шаландах за игрой в карты, или же поспорить по существу, приведя пример того же Володи Марченко... Ведь не пошел же к Маслову на десять нормированных метров, потеряв остальной подводный мир! Сделать "Кристалл" портовым катером – это, помимо всего, опошлить идею, ради которой он был создан... Сколько теперь развелось таких, грохочущих словами, отмеренными по единой мерке? И говорил это не кто иной, как глубоководинк, видевший своими глазами лучшие воды Земли...

– Больше вопросов нет?

– Нет.

– А у меня будет к тебе всего один... – Маслов затянулся папиросой, и его лицо резко обозначилось скулами. – Я понимаю: каждый волен что-то желать. Например, я бы хотел купить пыжиковую шапку... Кстати, они тут есть?

– Не скажу точно.

– Вот видишь: шапку ты в магазине не заметил. А погнался за кораблем в Полынью! Улавливаешь несоответствие? К тому же задался целью его поднять. Это просто пароходомания... Ты предлагаешь абсолютную бессмыслицу!

– А ты поинтересовался, что я предлагаю?

– Мне прожужжали уши! Ну, есть идея, согласен, хотя и не твоя. Самолетный принцип с классической формулой аэродинамики профессора Николая Евгеньевича Жуковского, применимой, кстати сказать, не только для авиации. У тебя используется обратное явление: движется не тело с крыльями, а поток тело неподвижно. Формула остается в силе.

– Значит, формула есть?

– Но дело как раз не в формуле, не в методе: как поднять и чем. Дело в принципе глубины, отрицающей любой метод. Идея совершенно неприемлема в воде. У тебя завязаны глаза. Хочешь, я тебе объясню, на пальцах?

– Как хочешь.

– Позволь! Ты лезешь напролом, ввел всех в заблуждение. Куда-то ходишь, что-то объясняешь. Тащишь команду неизвестно куда. А когда тебе хотят сказать правду, ты отвечаешь: "Мне безразлично"... Как это понять?

– Говори.

– "Шторм", если подходить к нему с той целью, какую поставил ты, имеет лишь один способ подъема. В теории он называется так: "Подъем корабля нагнетанием сжатого воздуха". Примерно так вы собирались поднять "Волну". А этот способ имеет свою формулу всплытия, которая выглядит так в грубом виде: q H – h, где q – корабль, Н – давление моря и h – давление воздуха внутри корабля. Сейчас, когда "Шторм" на грунте, давление моря и воздуха равны: H =h. Разница возникнет при всплытии. Давление моря будет падать, давление воздуха останется прежним. То есть статически будет нарастать: h при всплытии покажет глубину – тринадцать атмосфер, Н – будет на ноле. Теперь посмотрим на q – корабль. Любое надводное судно рассчитано на давление один-два метра глубины. Подъем кораблей с десяти метров – на сжатом воздухе предел.

– Ты упустил одно: "Шторм" в пузыре. Разница его не колышет. Нагрузки будут убывать одновременно.

– Ничего я не упустил. Сейчас оболочка слита с кораблем, но зто лишь видимость. Как только она ослабнет, произойдет деформация, разрушение. "Шторм" при подъеме должен быть закрыт, наполнен газом или воздухом. Это элементарно.

– Как же он уцелел при погружении?

– Я не хочу знать, как он тонул. Принимаю только факт: корабль сохраняет на дне видимость жизни. И разъясняю тебе действие сил Н и h при всплытии. Даже ребенок мог бы понять, а ты не хочешь.

– Значит, поднять "Шторм" нельзя?

– Теория допускает такую возможность лишь в одном случае: если устранить разницу напряжений Н и h. Когда Н – h 0, тогда можно говорить о крыльях. В практике таких примеров нет. Почти нет. Подъем кораблей на ноле это классика судоподъема. Его "Война и мир". Такие операции готовятся годами и протекают не в море, а в испытательном бассейне, где нагрузки выбираются из условий прочности проверенных кораблей. А этот "Шторм" надо изучать несколько лет, чтоб понять, какой он. Допустим, он всплывет. Но это будет плавающий гроб с притоплением до мачты... Объяснить тебе про людей? Я стану повторяться.

– Ну, хорошо. А как же поднялась девушка?

Маслов впервые задумался.

– Это для меня, скажу откровенно, загадка. Но принцип остается в силе. Насчет ее состояния тебе объяснит Иван Иваныч. По-видимому, спасти ее невозможно.

– Это кто говорит: доктор или ты?

– Передаю с чужих слов, не ручаюсь за достоверность... – Маслов, придавливая папиросу, искоса посмотрел на Суденко. – Кстати, куда ты ее запрятал? Или ты... связан с ней?

– Паша! Никакой связи между нами нет.

– А теперь я скажу последнее, что знаешь сам: ты не вылез сухим из воды. Поэтому мой тебе совет: остановись, пока не поздно! Ни о каких спусках для тебя не может идти речь! Поезжай куда-нибудь, отдохни. Бери отпуск, хоть на год. Ученые в тебе заинтересованы. Может, и договор с ними подпишем. Пойдешь в Полынью опять, если так хочешь.

– С веревкой в десять метров?

– Во-первых, не спеши. Доктор надеется, что ты все пересилишь здоровьем. А потом: что в этом плохого? Десять метров, Жора, – это трезвость. На такой глубине и проходит жизнь.

– Ты уже выяснил по себе?

– Это известно.

Известно! В том-то и дело. Все доказательства, построенные на общеизвестном, мертвы. А в той идее с крыльями, которую предложил он, есть все: и для мальчика, и для Маши, и для него. Возможно, он чего-то недопонял, теоретически. Зато он понял все глазами, в Полынье.

– Я не понимаю одно, – сказал Суденко, – зачем ты приехал ко мне?

– Жора, – проговорил он, внезапно краснея, – я не отказываюсь тебе помочь. Но есть у тебя что-нибудь конкретное, без пузырей?

– Рассчитай мне место для крыльев.

Думал, что Маслов возразит: нужна точная весовая модель, работа института и прочее. Но Маслов неожиданно сказал:

– Расчеты сделали корабелы*, когда вы подкинули удочку с баржой. Надо только изменить цифры и пропустить через ЭВМ.

* Инженеры судоподъема.

– По "Волне"?

– Какая разница? Дело не в классе, а в геометрии. И то, и другое параллелепипед, бочка.

– Надо это побыстрей в кузницу.

– А остальное?

– Остальное сделают ученые.

–Даже так? – Он хмуро рассмеялся. – Ты, Жора, стариком не помрешь... Потом бегло пролистал в посту папку: – Все это галиматья, из области пузырей.

– Почему же берешься?

Маслов ответил, засовывая папку в портфель:

– Для себя! Чтоб душа не болела...

Подошла шлюпка с ребятами: Юрка, Гриша, Ветер, водолазы с ледоколов. Наверное, осмотр взрывоопасников не занял много времени. В посту, за дверью с тиснением водолазного шлема, стало весело. Многих ребят Суденко не видел давно. Но никто на него не набросился с объятиями и приветствиями. Потому что он умел ладить со всеми, не отличая никого. Это были товарищи по работе, которые приходили с работой и уходили с ней. Отдал долг: выпил за встречу и был свободен. Вспомнив, что надо выяснить насчет Гриппы, а потом ехать к Маше, торопливо вышел.