Текст книги "Полынья"

Автор книги: Борис Казанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Старшина сказал:

– Я засчитаю тебе дежурство как погружение.

– Разве можно так?

– Можно, если я сказал.

Видя, что старшина с любопытством его рассматривает, теряясь под его взглядом, который как-то объяснял, Ильин проговорил, глотая слова, запинаясь:

– Ты не думай, что я из-за денег, денег...

– А я не отказываюсь, если платят, – ответил старшина. – И не отказался бы, если б платили в два раза больше.

С верхней палубы спустили беседку, которую Кутузов притопил в воде, из толстых прутьев с поперечным прутом, закладывавшимся за крюк.

Суденко осмотрелся.

Небо сегодня было такое, что не отделить – ни утра от дня, ни дня от вечера. А о том, что время уходило, говорила только вода, которая изменилась, приобрела текучесть. Он видел, как разное тряпье, плававшее вокруг вехи, стронулось с места, увлекая за собой чаек. Вдали, в стене белого воздуха, окружавшей их, постепенно выкруглился горизонт и, заблестев, как бы повернулся на своей невидимой оси. Старшина увидел, что в той стороне, откуда нарастал, ширился блеск, пролетел красный ледовый разведчик, фотографировавший лед. Не выдержав, сказал Кутузову, который, присев на корточки, застегивал на нем нижний брас:

– Валя, Михайлыч! Посмотри...

Кутузов разогнулся, приставив к глазам ладонь:

– Это? Солнечное окно...

13

На том месте, где затонула "Волна", плавала целая куча судовых документов, выброшенных воздухом из отсека. Вода размыла лишь концы бумаг, а слипшиеся листы можно было читать. Юрка переключил телефон на баржу, и был слышен шум от травления воздуха, вырывавшегося из "аппендиксов", горловин, разных мерительных трубок. Теперь он пролетал редкими струями, не закрывая "Волны", которая дотлевала на косе, как головешка. Перевернуло ее так аккуратно, что даже уцелела труба, зарывшись по склону в песок. Открылось днище, по-видимому крепкое, если судить по пузырькам. Они проходили лишь в носовой части, где разошелся скуловой пояс. Сейчас Ветер обваривал заклейки, посвечивая себе электродом. Все лампы у него забрал Ковшеваров, который спускался первым и уплыл. Вокруг Ветра тучей вилась сайка, расклевывая электродные пузырьки. Они для рыбок деликатес, вроде конфетного драже. Суденко не казалось причудой, что Ветер продолжает работу. "Волна" в самом деле выглядела привлекательно. Создавалось впечатление, что именно сейчас она лежит правильно для подъема.

Спустился по буксиру до буйкового троса. Тут, на вертикали к пароходу, была передышка, на которой Гриша оставил лампу, привязав ее на перекрестье схваткой каболки. Лампы ставились по команде Ильина, который расчертил глубину по таблице возвращения. Предполагалось, что они будут спускаться с опережением, чтоб выиграть время для всплытия.

Ковшеваров ушел не очень далеко. Вскоре Суденко вынужден был тормозить – из-за его пролетающего дыхания. Вначале дыхание Гриши пролетало рядом, а потом его начали отводить разные ручейки, которые двигались как горизонтально, так и в глубь моря. Грозовые пузыри тоже откатились с пути и, теряя давление, уменьшаясь в объеме, медленно разрушались. Старшина нагнал Ковшеварова неподалеку от них.

Похоже, Ковшеваров немного освоился в Полынье, поймал свое зрение и сейчас с удивлением обнаружил густую синеву внизу, в которой смутно забрезжило дрожание капель. Наконец-то Гриша сумеет рассмотреть "Шторм"! Однако этого не произошло. Испугавшись притяжения воды, он сильно притормозил, и его втянули водовороты. Чтоб освободиться, поспешно стравил воздух, за что-то зацепился и упал в капли, которые испугали его еще больше. Выпустив трос, Ковшеваров на некоторое время потерял над собой контроль, и дальше его повел по телефону Ильин.

Спускаясь за ним, старшина исследовал то, за что зацепился Гриша. Он зацепился за струю, которая вырвалась из давящей стены воды. Даже не струя, а настоящее течение, проступавшее, как толстый натянутый канат. Течение прямо на глазах росло, окутываясь завесой фосфорических частиц. Приучив себя не отвлекаться ничем посторонним, старшина задержался здесь не из простого любопытства. Надо было представить, что их ожидало на обратном пути.

Заметил, что теченьице вовсе не такое прямое, как показалось вначале. Напротив, оно изогнуто, провисает над каньоном, как коромысло. Это было знакомо, и он, спустившись пониже, понял, что притяжение возникало изнутри каньона, из прорвы этой спокойной с виду воды. Прорвав капли, вихри буравили теченьице, как винтами, размывая в виде полыньи. А в тот момент, когда течение замирало, из него начинал действовать фонтан, достававший до водоворотов, крутившихся, как жернова. Этот миниатюрный фонтанчик вызвал в памяти гигантский всплеск, поднявший когда-то и его, и девушку в шаре. Трудно было сказать в точности, что здесь происходило, что определялось. По-видимому, возвращалась прежняя схема Полыньи, которую он зачертил в голубой папке. А значит, надо торопиться.

Однако старшина все откладывал приземление.

Спустился к каплям, которые разыгрались, как маленький прибой. Осторожно по ним проплыл, стараясь не подставлять под гребешки дыхательный мешок.

Сейчас дно, каким оно виделось с капель, было словно освещено прожекторами. Ничто не мелькало перед глазами. Даже рыбок не было. "Шторм" виделся как на ладони, и он осмотрел корму, круглую, с рядами широких шпангоутов, усиливавших борт. Корма сидела в иле основательно, больше, чем он ожидал.

Как отвести центр тяжести от котельного отделения? Как получить минимальную осадку, чтоб оправдались усилия "Волны"? Надо бы посмотреть, что там.

Юрка напомнил о деле.

Посмотрев вниз, старшина увидел, как Ковшеваров, широко расставив ноги, приземляется на "Шторм". Вернее, на верхушку мачты, вылезшую из пузыря, где был привязан буксир "Волны", под сторожевой бочкой. Отвязывал трос Ковшеваров по всем правилам, прикрепив себя к снасти для страховки. Однако благоразумие сыграло с ним злую шутку. Как только Гриша, забыв про наполненный костюм, отцепился от мачты, его выбросило в море, как резиновый мяч. Задержался в каплях... Как-то не получалось с ним: хватались без толку то за одно, то за другое.

Наконец отдали буксир и второй, буйковый, трос. Сразу стало просторнее. Приняли беседку. Открыли дверь в пароход.

Суденко вошел первым, удержав на этот раз сознание. Ковшеваров тоже устоял на ногах, но его контузило сменой давления. Вместо того, чтоб идти в рулевую, направился прямо по коридору, хватаясь за переборки. Суденко его вернул, чтоб помог приподнять люк, который закрывал вход в служебные помещения. Вода за дверью, почувствовав открытый объем, заволновалась, доплескиваясь до них. Пришлось отправить Гришу на старое место, чтоб он, если понадобится, впустил сферу.

Начал спускаться в люк, набрав в руку кабель-сигнал и выпуская его при движении. Тут было темно, как в безвоздушном пространстве. Впрочем, не весь воздух опал водой. Плавали сгустки нефтяных паров и паров машины. Отравленный пар, чересчур плотный, чтоб подняться, окутывал палубу, и старшина ступил в него, утопая по щиколотки. Странно, что этот пар сохранился. Может, что-то здесь горит? Идти мешал воздух, который он выдыхал. Повисал над головой, как дым, и старшина разгонял его рукой, чтоб лучше видеть. Пожалуй, самое опасное место сейчас было здесь. Если сферы под днищем нет, если в корпусе хоть крошечная щель, любая нитка воды, попав сюда, проткнет металл – не то что человеческое тело.

Луч фонаря высветил коридорчик с номерами кают, раскинутый ветвью у ограждения машины. Открывая каюты, Суденко был поражен, какой здесь порядок. Ничто не указывало на агонию задыхавшихся людей... За сколько секунд смерч вгоняет в глубину пароход? И какое ощущение испываешь при этом? Наверное, не сразу поняли, что случилось, когда их окутал при приземлении газ. Этот газ их спас, смешавшись с воздухом. Создал какую-то глубоководную дыхательную смесь. Но он же и погубил их, отравив сознание. Поднялись в коридор и там остались. Представил их наверху, бродивших в лунатическом забытьи. Кто первый открыл дверь, выбросившись в море? Кому пришла мысль отмерять воздух коридором? Тут люди показывали все, что могли.

В одной комнате, заставленной колбами, научными термосами на полках, внимание привлекло что-то. Берег реки с каменной террасой – красивая фотография. Увидел халат в углу, белый, в пятнах чистой ржавчины. С умывальника капала вода. Перевел взгляд на койку с откинутым одеялом. Выскочила раздетая, со сна. Вдруг увидел облачко, повисшее под потолком. Остолбенел: человеческое дыхание... Как оно сохранилось здесь? Или это дыхание его?

Отчаянным усилием воли заставил себя не сесть на койку, понимая, что уснет.

Заглянул в трюм, приподняв еще один люк: мешки с солью, твердый балласт – оловянные чушки. Вес лишний, надо убрать... Еще одна дверь, клинкетная, скользящая вертикально. Должно быть, переборка для угольных ям. Открывать ее опасно: уголь возгорается сам. Но если он загорелся, то "Шторм" погиб. А если нет, то надо проветрить.

Как только приподнял дверь, по ногам ударил спертый воздух. Если б ударил в воде, то перевернул. А так пролетел как теплая волна. Переборка затряслась, и он понял, что уголь самотеком посыпался вниз, на площадку котельного отделения.

Сколько там угля? Как убрать уголь, мешки с солью, балласт?

Возвращался обратно по шлейфу дыхания.

Внезапно упал. Думая, что зацепился, повернул, начал искать зацеп. Упал опять. Собирая силы, чтоб подняться, увидел, что за ним ползет полудохлая крыса. Наверное, выползла из угольной ямы. Взял ее, как кошку... Нельзя нести наверх, нельзя!..

Юрка кричал, словно булькал водой из бутылки... Нет, он не устал. Просто мало воздуха.

– Юра, сделай больше воздуха.

– У тебя по манометру полный костюм.

Старшина нажал клапан и освежился.

– Теперь лучше?

– Да.

– Давай выходи.

– Было радио?

– Прекращать наблюдения, наблюдения...

Стиль Маслова... Нашел слово! Вначале было – "работа". Теперь "наблюдение". Отличное слово, ничего не скажешь.

Старшина поднялся в коридор и ухватился за трап.

– Направить Гришу к тебе?

– Ладно.

14

Ковшеваров, направляясь к нему, закрыл дверь в полость, впустив туда оставшийся газ. Вода теперь свободно разгуливала в коридоре, то сдавливаясь морем, то выливаясь через нижний люк, который был открыт. На трапе она лежала не сплошным покрытием, а в виде темных брызг, похожих на ружейную дробь. В горловину люка, который вел в рулевую, вдавливался целый всплеск брызг и тут же опадал, не смешиваясь с газом. Но все же какой-то обмен происходил: газ, граничивший с водой, становился тусклее. Вышли прямо в оранжевый свет, который был не резок, светил ровно.

Вот она, дверь из кривослойного дерева.

Открылась...

Хотя в рулевой сейчас было довольно светло, старшина опять ничего не увидел. Он помнил, что что-то плавало или летало здесь, а потом опустилось, улеглось на доски. Даже если это была птица или рыба, втянутая в корабль случайно воздухом или водой, то ей, такой большой, не было куда деться. А если это человек, то тем более. Никуда он не мог ни уплыть, ни улететь. Значит, галлюцинация. Уже с каким-то облегчением посмотрел вверх... Мальчик был там, висел почти под потолком, вернее, лежал па этом плотном газе, раскинув руки и ноги, как птица. Это сходство с птицей еще усиливалось от цветастой рубашки, создававшей видимость какого-то диковинного оперения. Глаза у него были закрыты, и в первое мгновение старшина подумал, что мальчик мертв. Но тут Гриша, входивший за ним, некстати споткнулся, сильно ударившись шлемом о переборку. Мальчик, паривший в воздухе, открыл глаза. Посмотрел какими-то помешанными глазами лунатика.

Как странно смотрел! Так Маша смотрела, когда проснулась, такими глазами...

Нагнали такие волны, что ни стоять, ни идти. Воздух плескался среди переборок, и мальчик подгребал рукой, чтоб не перевернуться. Казалось, он пристально к ним присматривается. Неизвестно, видел ли он до этого водолазов, чтоб принять их за людей. Знал ли он, что находится в пароходе, на морском дне? Известны ли ему испуг, страх? Или все ощущения в нем притуплены? По-видимому, не все, если он почувствовал их присутствие. Он угадывал их своим проснувшимся сознанием. Угадывал как нечто отдаленное, нереальное. Но он видел их, это несомненно.

Ковшеваров, ослабив ремень, вынул запасной костюм. Остался сам у двери, а Суденко сделал несколько шагов. Сейчас мальчик висел прямо над ним. Медленно протянул к нему руку. Какие-то мгновения мальчик просто смотрел. Потом сделал гребок и отплыл. Он освоил движение здесь, более удобное, если плывешь, и, обладая плавучестью, двигаясь, как рыба, виляя своим узким телом, опережал старшину в тот момент, когда тот готовился его поймать. Один раз, когда Суденко чуть было его не ухватил, мальчик выронил какой-то предмет и поднялся на безопасную высоту. Оказалось, он прятал за пазухой шлюпочный компас, от которого избавился намеренно, чтоб изменить вес. Такие вещи он понимал! И в то же время казалось странным, что мальчик не испытывал перед ними никакого страха. Явились люди, неизвестно откуда... Может, он их считал знакомыми? Но почему тогда не давался в руки? Во всем, что он делал, была какая-то странность.

Сделав круг, мальчик остановился против окон. Теперь он, выяснив, что старшина безопасен, просто ожидал, когда тот подойдет, чтоб изменить направление. Было ясно, что он снова ускользнет. Дотянуться до него разве что мог Гриша, который все понял и начал обходить рулевую с другой стороны. Хотя мальчик смотрел на Суденко, но по колебанию воздуха угадал, что его окружают, и посмотрел куда-то, за их спины. Оглянувшись, старшина увидел еще одну дверь, которая вела в каюту. Если в рулевой, где ничего лишнего, мальчик был на виду, то в каюте он мог забраться в такое место, куда им в снаряжении не пройти.

Там его черта с два поймаешь!

Повернул туда и отложил крюк, который присоединял дверь к переборке. Дверь была дубовая, из почернелых планок, с латунной дощечкой "Капитан". Разглядел в глубине койку и умывальник с раздельными кранами. К спинке кровати были прислонены карты в кожаных футлярах. Как будто только сейчас осознав, что в корабле, старшина увидел и позывные флажки, и хронометр старый, с затейливой гравировкой, стоявший в большом ящике под оранжевым стеклом. Красива была медная переговорная труба, похожая на охотничий рог. А также рулевое колесо, занимавшее треть помещения, с широкой накладкой из латуни. Одно дерево и цветной металл. Все реальное, настоящее.

Юрка передал, чтоб он оглянулся.

Перевел глаза на мальчика, который теперь, раскачиваясь, складывая ноги, пытался высвободиться от Гриши, ухватившего его за рубашку. Похоже, мальчик не сознавал, что его кто-то держит, и думал, что зацепился. Став на помост, притянул его за рыжую голову, которая прямо искрилась. Даже сейчас мальчик не высказал страха, заинтересованный грузами, за которые тут же ухватился. Грузы, стянутые ремнями, не поддавались, и от усилия мальчик задыхался, втягивая воздух короткими глотками, захлебываясь им, как молоком. Рубашка на нем от дерганий расстегнулась, стали видны худые ключицы. Он был весь иссохший, но плотный, тело отзывалось как живое, все в чешуйках осыпавшейся кожи. Нет, это была не птица, не рыба, сливавшаяся холодом крови с водой, разграничивавшая жизнь на промежутки более долгого и более короткого сна. Это был ребенок, дышащий, живой...

Сколько он еще может продержаться здесь? Ест ли он, пьет? Как можно этим воздухом дышать?

Попросил Гришу отвинтить иллюминатор, вдохнув то, чем он дышал: целебная мазь! Сразу вся боль угасла... Мальчик, оставив грузы, теперь смотрел на лицо водолаза, открытое в шлеме. Словно желая что-то проверить, он сунул в отверстие руки, проведя ладошкой по лицу водолаза. Потом начал засовывать руку все глубже, глубже. Выражение сделалось такое, что, казалось, сейчас заплачет, и старшина с каким-то изумлением на это смотрел, словно видел нечто необыкновенное...

Неужели все, что ты узнал о "Шторме", ничем не окупится? Ведь ты рассчитывал на что-то, надеялся в прошлый раз? Течение возвращалось, в нем всплыла Маша. Почему для него это невозможно?

Держа мальчика на руках, старшина то засыпал, то пробуждался, забывая о том, что думал до этого. С поста Юрка не подавал голос: молчал, догадываясь, что происходит. Посмотрел на Гришу, еще колеблясь, как поступить, и увидел, что тот засовывает под ремень запасной костюм.

15

Уже в рейсе разоружили станцию, протерли спиртом–ректификатом водолазные костюмы. Костюмы раскачивались за барокамерой, скребя подошвами по палубе, похожие сейчас на своих хозяев, которые еле волочили ноги. Ветер так устал, что боксировал со сном. Не лучше был Ковшеваров – ходил, придерживаясь за стенки. Но хуже всех выглядел Ильин. Было заметно, что Ильин приложился к рюмке, нарушив неписаное правило товарищества. Спиртное на него сильно действовало, как на непьющего. Все это было чревато извержением слов, невыносимой болтливостью, которой Юрка отличался в подпитии. Тем не менее традиционное застолье, из-за которого старшина вышел, не было отсрочено. И ничто не могло погасить какого-то удовлетворения, что работа закончилась именно так, а не иначе.

– За что будем пить?

Гришин вопрос вызвал некоторое замешательство.

"Шторм" отпадал на сегодня, его не следовало произно,сить. За Машу выпили в прошлый раз. "Волна", хоть и обеспечила подъем, для тоста не годилась. А что оставалось еще?

– Давайте за пацана, пацана...

Все посмотрели на старшину.

– Ну, что ж...

Суденко с усилием проглотил спирт. Провел ладонью по вспотевшему лбу и, видя, что на него продолжают смотреть, сказал, усмехнувшись:

– Теперь одна горькая пошла...

Эти слова отчего-то разжалобили Ильина.

– Кому мы, глубоководники, нужны? – заговорил он. – На ледоколах за сон ордена получают, за сон. А нас, думаете, похвалят? Но я не такой, что меня можно так... Придем – расчет в две недели! Меня Лазарыч давно приглашает, старшина речников. Они на Каме электростанцию обслуживают. Лазарыч сказал: "Когда перестану с бабами гулять, приезжай! Отдам тебе старшинство".

– А сколько Лазарычу?

– Шестьдесят! Отбабился, все.

– Не говори, – возразил Ковшеваров. – У теперешних стариков все свадьбы только начинаются после шестидесяти. А у старух зубы вырастают. Так что тебе старшинства на Каме еще лет двадцать ждать.

– А кто тебе сказал, что я жду? Может, я не жду, жду... – Ильин неряшливо выпил, разлив спиртное. – Не говори "муж", не говори, но о здоровье сынульки могла сообщить! – перенесся он на жену. – Я вообще самый молчаливый, – плел он, – но не немой. И я не могу молчать, когда нет письма, письма...

Ветер, сочувствуя, обнял его.

– Может, есть? Ты все посмотрел?

– Смотрел, смотрел...

– Хочешь, я тебе напишу? – предложил Гриша.

Ильин рассвирепел.

– Кто ты такой, чтоб перебивать! Думаешь, слазил в воду и водолаз? Такому, как ты, только картошку в погребе перебирать... Сказать, чего тебя старшина взял?

– Скажи.

– Потому что ты все потерял! У тебя глаза замороженные...

Он больно ударил этими словами Гришу. Притом несправедливо, ни за что. Ведь мальчика как раз оставил Ковшеваров, а не Ильин. А если б полез Юрка? Вряд ли сейчас он бы распускал слюни насчет сынульки... Даже Ветер, прощавший Ильину все, с осуждением отвернулся.

Старшина ответил:

– Я взял Гришу потому, что доверяю ему больше, чем тебе.

– Вот ты старшина такой... Я могу за тебя жизнь отдать! – Он ударил себя в грудь. – А ты хоть слово... – голос его прервался, – хоть слово ласковое сказал?

– Интересно! Ты распоясался, нахамил всем. За что же нам тебя благодарить?

– Я не про себя, про себя... Или я не прав, деревня? А если я говорю, так вы знаете, кто я! Но если мне говорят: уйди! – то я, конечно, уйду, уйду...

– Кто ж тебя гонит. Сиди.

Ильин, обиженный, притих.

Сегодня старшина мог их сравнить, Юрку и Гришу, и преимущество первого было для него неоспоримо. Ковшеваров спокоен, надежен. Но эта его надежность на пределе сил больше объяснялась человеческими, чем профессиональными качествами. А теперь море изменилось, и в той прорве, где опять лежал "Шторм", у Суденко был первый товарищ вот этот – Ильин.

Пришел Кокорин с неожиданной вестью, которую знали все, кроме водолазов: им предлагали следовать домой, отправив в поселок самолетом Ильина и отчет о работе.

– А почему не в Маресале?

– Дорога в поселок закрыта зыбью... – И добавил, отворачивая глаза: Команду благодарят за работу. Никаких претензий нет.

Ветер спросил:

– А как же я?

– Насчет тебя не сказано. Думаю так: если полетит Ильин, то ты будешь зачислен в команду "Кристалла". Полетят еще двое: боцман и Вовян. – Кокорин посмотрел на Суденко: – Ты успеешь сделать отчет к Хейса?

– Не успею.

– Почему?

– Мне нужно еще отсидеть часов пять в барокамере.

– Я не понимаю! То ты говоришь, что надо подниматься сутки. А тут сидишь, выпиваешь и говоришь, что... Отчет необходимо выслать, пойми!

– Сядь, Виктор, – сказал старшина.

Кокорин сел.

Сейчас он находился между двух огней: Маресале и Неупокоевыми островами. Да и Полынья, разделявшая их, не представляла идеальное место для прогулки. Но чем лучше бесславный уход, который им предлагали взамен?

– Написание отчета потребует времени, – сказал старшина. – Ведь я не могу просто так, с бухты-барахты.

– А водолаза отправить можно?

– В принципе я возражаю. Но если Ильин согласится, то он полетит лишь в том случае, если полетит Ветер.

– Не хватит места в вертолете.

– Значит, слезет боцман или Вовян.

Кокорин запыхтел трубкой: он был бессилен перед Вовяном, которому захотелось к девчонке, и не мог помешать Кутузову настигнуть "Агат".

– С Дюдькиным плохо, – сказал он, – все, что сварил, вылил за борт.

– А с Просековым как?

– Плохо! Нарисовал курс чистым морем... Вы знаете, чего oн хочет? Гибели судна! – Кокорин ударом кулака погнул оцинковку на столе.

– Побережье тоже не сахар. Лед...

– А в море – волны... Как вы думаете, ребята, "Кристалл" выдержит давление? Команда не задохнется?

– У самого голова есть, – ответил Ковшеваров. – Вы мореплаватели, не мы.

– Тонуть будем вместе!

Судя по всему, Кокорин наслышался о пароходах, исчезавших в полнолуние при сильной магнитной аномалии. Тут опасность, конечно, была – и не только в том, что рулевому непросто держать курсовой угол. Среди глубоких волн порой обнажается дно, о которое пароходы раскалывает, как орехи. Опасен и сам воздух: застаиваясь между волн, он действует отравляюще.

– Гриша, сколько у нас осталось кислорода?

– Баллонов шесть.

– Надо расставить в каютах и в коридоре, – сказал Суденко старпому. – И освежать, если потребуется.

Ковшеваров тут же полез в отсек и начал выставлять баллоны, окрашенные в голубой цвет, с клеймом партнадзора. Кокорин спросил, стараясь не глядеть на раскачивающиеся водолазные костюмы:

– Ты придумал... с пароходом?

– Пока еще рано говорить.

– Придется, Жора! Через полчаса судовое собрание.

– Значит, через полчаса.

Поднявшись, Суденко опять сел: кружилась голова. Было странно чувствовать такую слабость на земле. Просто чувствовать, что бьется сердце... Вспомнил: был метр-полтора, когда думал, что не всплывет. Но он вылез, здесь... Кое-как дошел до двери, вышел.

Прошел по движению с "Кристаллом", приноравливаясь к увалистой поступи Шарова, который стоял на руле.

Долгие часы подъема отняли у него представление о времени, и сейчас море не только возвращало время, но даже опережало его. И вода, и небо были окрашены незакатными видениями солнца и луны, которые как бы и садились и вставали на гигантской посадочной полосе горизонта. И день, что прошел, и ночь, что не наступила, стояли так близко, что караваны птиц, соединявшие их, были по-разному освещены: головной клин попадал под солнечный свет, и хвосты утопали во мраке луны. Он не знал, что такая, почти космическая, обозримость горизонта возникает на осях мира, где движение светил описывает маленькую параллель: одни из них не успевают сойти, как восходят другие. Восприняв то, что видел, как какую-то фантасмагорию, он почувствовал сожаление. Хотелось увидеть что-нибудь попроще, как тогда: утро, летящую гагару...

Откуда возникла в тебе уверенность, что способен на что-то исключительное? Вдруг, ни с того ни с сего, себя убедил! А если ошибся, настроившись па невозможное? Тогда ты просто оставил человека в воде. И сделал это в тяжелейших условиях, превратив рейс в ничто, в наказание.

Как это объяснить, каким отчетом?

Ты можешь сказать лишь одно: сегодня ты не думал о работе. Ты приехал не работать, а наблюдать. И ради этого спускался к пароходу. А сейчас, сложив все, что видел, ты должен ответить абсолютно ясно: ты не только поднимешь "Шторм", но и спасешь человека. Сейчас ты умрешь за столом, а докажешь это.

Не сейчас, а через пять часов. Только так, не иначе. Сегодня ты затеял с собой слишком рискованную игру. А ты водолаз, другой работы у тебя нет. И ни на какую другую ты не согласен.

Ильин прошел мимо него с флагом.

– Открывай барокамеру.

– Не пойдешь на собрание?

– Никакого собрания! Никого не впускать.

– Понял, ясно.

Старшина залез в барокамеру и улегся там, на красной койке.

– Полезешь глубоко?

– Давай тридцать.

– Ого! Бочка разорвется.

– Крути...

Через пять минут он крепко спал.

16

К смене вахт в рулевой стало людно.

Пришли Сара с Шаровым, которые меняли Кокорина с Величко. Незаметно у окна пристроился Микульчик, в длинной телогрейке, утонув в рукавах до огонька папиросы. Были здесь механики, электрик Данилыч, мотористы. Последним поднялся Трощилов, которого на собрание не пригласили. Однако никто не возразил, что он пришел.

Показав себя как хороший уборщик, Трощилов не стал своим. Но если раньше за ним гонялись, отыскивали в разных углах, то теперь его как бы не замечали. Зато он мог открыть любую дверь, не боясь грубости или насмешки. А если и случалось, что оскорбляли, то кто-либо оказывался и на его стороне. Такая перемена, к которой он не привык, и радовала, и чем-то угнетала одновременно. Сегодня же состояние было особенное: они уходили из Полыньи. И не только в этом дело. С утра он получил от боцмана необычное задание: расходить па палубе шпиль, который заржавел. Провозился с ним целый день: бил кувалдой, травил кислотой, жег соляркой – и раскрутил. Теперь шпиль, смазанный тавотом, ходил, как часы. Даже боцман его похвалил. Все это вызвало какой-то прилив сил. Он не мог оставаться один. Пришел сюда, чтоб успокоиться.

Огляделся, к кому приткнуться.

Матросы были ближе ему, но из какого-то внутреннего противоречия выбрал механиков. А точнее, пристал к механику с бакенбардами, стараясь повторять движения и тем самым как бы примеряя его костюм. Желание заполучить форму с нашивками появлялось у него тоже не каждый день. А в такой, как сейчас, перед возвращением. Но механик лицо имел холодное, неприступное, и Трощилов, обхаживая его, внутренне осознавал безнадежность своей затеи. Не отходя от механика ни на шаг, Трощилов все же не мог не уловить общее настроение. Вначале оно было одно, а потом стало другое. Пережив радость, что идут домой, моряки начали задумываться, к чему это приведет.

– Теперь "Кристаллу" как спасателю крышка, – высказал мнение Сара. Будет рейдовый, портовый бот.

Андрюха, пылкий, светясь в синеве тонким лицом, прошелся по рулевой.

– Лично я на таком пароходике работать не смогу, – заявил он. – Визу откроют, пойду на лайнер, к т-торгашам.

– Душа их не выносит, – поморщился Величко. – Ходят за границу, а что видят там? Для них все достопримечательности в магазинах.

Остальные подхватили:

– В Мальте будет ноги обивать но камням, лишнего пенса не истратит на транспорт.

– Одной жене сделает гардероб, второй. А во всех гардеробах одна его майка висит.

Андрюха переменил мнение:

– Пойду к р-рыбакам, неважно. А второго спасателя у меня не будет.

– Еще не закончили с одним, – осек его Вовян.– Виза! Моли бога, если не посадят.

– Народный суд учит! – наставительно сказал Кутузов, обиженный на мотористов. – Запомните это, сосунки...

– Не учи нас жить, – ответил ему Вовян. – Лучше помоги материально.

Это была шутка, все засмеялись.

Открылась дверь, и Просеков с Диком прошли через рулевую.

– Капитан с нами пойдет? Или выходит на Хейса?

– Кто его знает? – сказал Кокорин. – С утра не говорит.

– Почему не говорит? Я к нему заходил сегодня...

Все опять посмотрели на боцмана.

– Заходил!

– Пришел, спрашиваю: "Как, Ефимыч, ваше здоровье?" – Кутузов поиграл куском цепи, которую приобрел на "Волне". – А он: "Так ты о моем здоровье беспокоишься?" Потом говорит: "Хочешь, чтоб болела моя правая рука?" Еле выскочил...

– Значит, в норме.

Было слышно, как Просеков уговаривает Дика справить нужду: сперва ласково, с нежностью, а потом распалясь, чуть не пиная ногами. Они вернулись, и Просеков при всех замахнулся на Дика. Но не ударил, присел на корточки и, взяв легавого за ухо, вытер им сгустки из собачьих глаз.

Дик повизгивал, испытывая мучения.

– Разрешите, я его уговорю? – предложил услуги радист.

– Кто у Дика хозяин? – сурово спросил Просеков.

– Вы.

Просеков помолчал.

– Веди.

Свинкин, блестя полировкой на брючках, наклонился над Диком и, положив ему руку на голову, начал подталкивать к выходу. Пес, косясь испуганным глазом в распахнутую дверь, где кроваво-синим провалом зияла Полынья, за ним пошел.

– Дик номер два...

Это замечание Андрюхи было довольно метким. Но Просекову оно не понравилось.

– Вот ты посмеялся над ним, как над ровесником, – сказал он. – А он проспал больше, чем ты прожил! Сколько, думаешь, ему лет?

Андрюха ответил, покраснев:

– Лет т-т-тридцать пять...

– Да ему уже все пятьдесят, – сказал Просеков, так улыбаясь, что улыбка эта скорее походила на страдальческую гримасу. – Он еще во время войны плавал юнгой на подлодке, А на Северном флоте всего было четыре юнги. Их потом всех сослали на учебу.

– Одни погиб, на "эске", – уточнил Кокорин.

– Ну да. После этого.

Просеков замолчал, но разговор о радисте подхватили.

– Он ведь тонул, Свинкин, как и Дюдькин.

– Это в тот год, когда было много SOS, – вспомнил Величко. – В Бискае "Умань" затонула, Леха?

– Coy.

– Слышь, маркони, – обратился к радисту Сара. – Ты как тонул? Вот мы обсуждаем.

– Руда поплыла в трюмах: загрузили со снегом, растаял, вот и пошла ходить... – Все молчали, и Свинкин продолжал, почувствовав внимание: – Дали радио, а нам ответное: решайте сами. И тут, конечно, был виноват капитан с капитаном-наставником – не сошлись во мнении. А надо было грести в первый же порт. Об этом я могу точно сказать, потому что один остался... – Свинкин попросил у Микульчика папиросу и закурил. – Ну, привезли нас в Калининград. Меня как спасенного приодели, купили бесплатный билет. Лично присутствовал при церемонии, когда выносили гробы из ДМО*, – похвастал он. – Народу было! Сколько же было гробов?.. – Он задумался, припоминая: – Наверное, двадцать, не меньше... Старпома выловили возле Англии, боцмана – возле Франции. А я как уцелел? Кормовую шлюпку хряснуло, носовую тоже – в щепки. А еще лодочка была, ее ветром сорвало. Ну, я прыгнул в нее и поплыл потихонечку... Свинкин прямо лучился от удовольствия.