Текст книги "Полынья"
Автор книги: Борис Казанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
* Дом межрейсового отдыха моряков.
– Двое, кажется, в каюте остались. Не вышли.
– Капитан с капитаном-наставником, – ответил радист. – Уже пароход закачался, я к ним вхожу: "Ефи... Евгеньич, говорю, и вы, товарищ наставник, идите спасайтесь. Потом скажете, что неправильно радио принял". А капитан говорит: "Ладно, Володя, выпей вот". Потом снял с переборки спасательный жилет: "Передай привет кое-кому, если спасешься".
– А если б они сказали: "Садись"? – спросил Кокорин. – Остался б с ними?
– Конечно! Море, шлюпки разбиты, а они сидят в тепле. Почему б не остался? Остался б!
– А дом, дети? Ты про это думал?
– Нет.
– В том-то и дело...
– Я после подумал. – Свинкин, тоже разволновавшись, взял у Микульчика еще одну папиросу. – И пожалел, что выходил.
– Почему?
– Ну, после похорон, как окончилось все: побегали, побегали – и домой пошли. Пора и мне ехать. Билет был, приодели меня, только денег не было. Захожу в вагон: там жены ребятишек сидят с покупками. Думаю: а как же я? Ведь домой еду! Как без подарка? Хоть шоколадку дочери... Стал амбулаторию искать, кровь сдать. А она недалеко, за путями... Как в кино! Только подлезу под поезд – он тронется. Может, представлялось так, их там много стояло ночью... Добрался, захожу – как раз по крови приемный день. Сестра начала брать, а у нее не получается, не доколется никак. Потом говорит: "У вас крови нет". – "Как нет?" – "Не обнаруживается..."
– Захолодал, видно.
– Лезу обратно, думаю опять: как же мне ехать? Без крови, без конфетки, в чужом костюме? Разве так с рейса приходят? Ну, и отвалил поутрянке с первым пароходом. А через полгода вернулся – как все.
– Как все?
– По-другому стал ходить, – припомнил радист. – И потонел, стал меньше ростом на шесть сантиметров. Дочка не узнала, спряталась под стол.
– А жена?
– Тоже: "Кто вы?.." Они за меня страховку получили, кое-что приобрели.
– Да-а...
– Правду они тебе сказали... – Просеков погладил больную ногу. Остался ты тогда в море, не выплыл.
– Как не выплыл, Ефимыч? – Свинкин в удивлении рассмеялся. – Спасся я, перед вами стою.
– Не ты стоишь, другой... – Просеков, поднимаясь с кресла, вгляделся в него: – Ты не шакал?
– Ефимыч, вы что? – испугался он.
– Ну, ты просто такой...– И, медленно оглядев остальных, спросил: – А вы? Куда идете вы?..
17
После ухода Просекова и Свинкина в рулевой стало тихо. Трощилов видел по лицам моряков, что Просеков своим вопросом поставил их в тупик. Возможно, и рассказ радиста произвел впечатление. Трощилов тоже был им задет. Лично его в истории Свинкина потрясла причина, из-за которой утонул большой пароход. Взяли руду со снегом, поэтому. А как ее не взять со снегом, если идет снег? И потом: если все погибли на больших шлюпках, то как Свинкин спасся на какой-то лодочке? Молчание команды насторожило Трощилова, и он почувствовал знакомое сосущее нетерпение. Он уже забыл про механика с бакенбардами и ожидал, что произойдет.
– А ведь правда, ребята! Куда мы идем? – сказал Величко, сдавая Шарову руль и громко называя курс. – Домой? Но почему закоулками?
Вовян, который переживал, что улетает, подлил масла в огонь:
– Сейчас в Маресале кончается Арктика. Все будут праздновать, а мы?
– Зато с похвалой уводят.
– Кто уводит? Приказ был? – Андрюха прошелся опять. – Сами уходим, как дезертиры. Обманули нас...
Кокорин стерпел, решив, что такому сопляку не обязан отвечать. Из старших не выдержал один Кутузов.
– Приказа не будет! Судно гражданское, поймите! Или, думаете, водолазы не доделали б работу? Не будьте детьми... Никто не может заставить ни их, ни нас. Завтра в шхерах последние буи снимают. Сейчас в Полынье ни одной живой души нет.
– Мальчик остался...
Сказал кто-то из механиков, и сказал о том, что обходили, так просто, обыкновенно, что Кутузов не нашелся что ответить. Повисло молчание, такое глубокое, что, казалось, оно само все похоронит.
Однако.
– У меня жена беременна, – сказал Микульчик. – Ёханы баба! Как я в глаза посмотрю сыну, если оставил ребенка в воде?
– А если б не оставил? – спросил Кокорин. – Было б лучше?
– Я не про это.
– А про что?
– Без спасения "Шторма", – ответил Микульчик, -для нас море закрыто. И не только Арктика, спасательный флот. Закрыто вообще.
– Спасти нельзя! Задание невыполнимо!
– Откуда ты знаешь? Ты отвечай за свое: доведешь до Маресале?
– Впереди волны, магнитная зыбь. "Кристалл" не имеет защиты от аномалии. А если туда прорвался лед? – Кокорин вытер платком шею. – Я вам говорю открыто: мне вести судно в Маресале страшно.
– Рядом "Агат".
– Давать SOS? – Кокорин в ярости обернулся к Андрею. – Пока еще мы не рыбаки, не торговый флот...– Вдруг ударил кулаком по штурманскому столу: Хотите идти, идите! Только зачем, если не зовут?
– Туда путь короче, с экономией топлива и воды, – разъяснил Данилыч, председатель судового комитета. – Идти надо, чтоб выяснить все. Но для этого надо решить одно: кто останется на следующий рейс? И отправить решение судового собрания.
– А если будут несогласные?
– Кто их осудит? Три человека могут вылететь хоть сейчас.
Начался опрос, больше для формы, так как было ясно, что останутся. Предложение Данилыча было всем по душе: оно делало намерения открытыми. А также давало оправдание на тот случай, если будет отвергнуто. Но ведь могли и ухватиться за обещание! Связать по рукам... Трощилов видел, как обминули боцмана: он уходил на "Агат", прощали... А как же его? Тоже простят? Воспримут как должное? Или просто обойдут сейчас?.. Перед глазами замелькали грязные трапы, углы, исползанные на коленях...Что он здесь терял? Чего ему бояться? Презрения? С презрением ему свободнее... Неожиданно всплыло что-то: вантина с вертлюжным гаком, заложенным носком вниз. А надо – наоборот! Где он видел это? На палубе, когда расходил шпиль... Эта неточность работы, которую он запомнил утром и сейчас осознал, потрясла. Он понимал такое, знал! Разве он не матрос? Разве он не такой человек, как все?.. Он так готовил себя к обиде, которую ему нанесут невниманием, что даже не думал о том, что надо ответить, если спросят. И поэтому вопрос "А ты?" пригвоздил Трощилова на месте. Обомлев, теряя речь, он смотрел на Данилыча совершенно бессмысленно. Вдруг увидел, что механик с бакенбардами стал от него отходить, мелькая шевронами на рукаве. Понимая, что его выделяют, что остается один, Трощилов нырнул в промежуток между штурманской нишей и переборкой, обошел механика с тыла и вцепился в него, как клещ.
– Ты чего? – опешил паренек.
– Дай форму... поносить.
Механик, не ожидавший такого наскока, пробормотал:
– Посмотрим там...
– Дай слово! При всех...
Эта сцена, разыгравшаяся в ответственный момент, подействовала как слабительное.
– Ну, Леник! Ну, ты даешь... – закричал Андрюха.
Трощилов бросился вниз, провожаемый громким хохотом.
18
Слетев в коридор, Трощилов наткнулся на Ковшеварова, который шел с полотенцем из душевой. Неизвестно, что было написано на его лице, наверное, Ковшеваров что-то заметил. Даже о чем-то сочувственно спросил, положив руку на плечо, что не позволял себе раньше. Этот его жест, недопустимо уравнивающий их в правах, и то, что он сказал, хотя слов почти не расслышал, прорвали еле сдерживаемое чувство.
Трощилов, закрывшись беретом от лампочек, расплакался, как ребенок... Какое счастье, что на этом суденышке, слабом перед морем, у него был защитник, человек, которого он когда-то – по дешевке, за мелкие услуги уговорил стать своим товарищем!.. Ведь всякий раз, встречаясь с Гришей, Трощилов как бы мысленно отмыкал в нем потайной ящичек, где лежала его душа, разъединенная с телом. В то время когда сам он был загнан, терпел насмешки, изворачивался перед боцманом, готовый залезть от него хоть в рукавицу, душа его, запрятанная в товарище, жила вольно, успокоенно, не знала нужды. Теперь он выяснил, знал, почему остался: из-за Гриши...
– Ты мне друг, Гриня, настоящий! Ты, ты...
Ковшеваров, не любивший изъявления чувств, не доверявший им, прервал насмешливо:
– Утри сопли! Обидел кто?
– Опять в Маресале идем, Гринь.
– А ты куда собрался?
– Домой.
Ковшеваров презрительно усмехнулся.
Он знал эту осеннюю тягу моряков: хоть к теще, с неверной женой, хоть на койку в общежитие – домой! И даже этот бедолага, этот голый прут на обочине, – туда же. Остальные, правда, опомнились, а он все никак.
– А если б ты вместо него сидел? – Водолаз показал рукой назад. – А мы взяли и ушли...
– Не тонул я! Не было этого.
– Этого не было, а это было... – Ковшеваров, скомкав на Трощилове рубаху, обнажил шрам на животе. – Тебя убивали, Леник! И кто-то с тобой возился, спас. А если б не стал спасать?
– Как это! Он деньги получает.
– И ты получаешь. А не хочешь.
Трощилов, разочарованный, молчал. Нет, не таких слов ожидал он от товарища! Ведь там, наверху, он что-то совершил, и хотя бежал с испугу к Грише, но то, что случилось, – с ним. А Гриша оценивал его мысли, а не действия.
– Ведь я же остался, Гринь...
– Так какого же черта ты хотел уходить?
Трощилов помолчал, переступая через что-то, и переступил:
– Ты к старшине как относишься?
– Как к тебе. Он мне не сделал ничего плохого и ты ничего хорошего.
Трощилов затрясся:
– А чего он... копает? Чем я виноват, что пароход там? Ты, может, больной или смерти ищешь, а я что-должен тебе? Ты лучше под меня не копай, не копай! – проговорил он со страстью и умолк.
Ковшеваров смотрел на него.
Привыкший воспринимать подлость и низость в людях как нечто закономерное и не требующее доказательств, он все же был удивлен, что этот слабоумный, который еле выучился сгребать мусор, восстал против их командира! По-видимому, тут был какой-то особый случай помешательства, когда больной сам не знал, что творил. Кажется, если б не земляк, не детдомовец, если б стояли в другом месте, то взял бы его и придавил... И все-таки: что это значит? К чему он подвел?
Вдруг он ребром ладони повернул уборщика к себе:
– Это ты рукавицу порезал? Ты! По глазам вижу! Да ты же нанес... ножевое ранение...
В первые секунды, замерев от его зловещего голоса Трощилов весь сжался, как виноватый, не знал, что сказать. Но потом все воспротивилось против напраслины, и, преодолев оцепенение, взброшенный каким-то внутренним толчком, он ухватился за водолаза, на нем повис и начал трясти:
– Не я, Гринь, не я... Да что ты! Думаешь, если такой, так я? Не я, Гринь! Не смей этого... Не я это! Не я!..
В том, как он говорил, была такая сила оскорбленного чувства, такое убеждение, что ничего подобного не совершил, что Ковшеваров, с трудом высвободившись, перед ним отступил:
– Взбесился? Пошел вон...
Трощилов, не замечая людей, выглядывавших на крик, стоял как выкрученный, не чувствуя ни ног, ни рук. Он знал, что отныне его дружба с Гришей кончилась, что никогда не простит ему подозрения, не вынесет его... А на берегу? Никогда не достать койки в "Моряке". Пойдешь на вокзал, на площадь – и взяли. По морде, по чутью... Сколько его ловили в разных городах, принимая за непойманного преступника, сколько приходилось отсиживать в КПЗ: опознание, сверка личности – иди. В Мурманске, в Одессе, во Владивостоке... Промелькнули города, где толкался без приюта, не виновный, не виноватый, в то время, как другой, с синими глазами, мог себе позволить все. Даже убить человека, как чуть не сделал сегодня. Или просто посмотрит на девчонку – и нет ее. Вспомнил, как хотел повеситься, когда ушла Танька: нашел веревку, какое-то бумажное мочало, тряпье... Что тонуть в пароходе, всем вместе? Ты попробуй вот так, на задворках, среди вони, бродячих кошек... Поползай! Только сердце стучит, стучит... Да ничего он не боится – никакого "Шторма"! Просто не хочет, не надо ему, и все.
Что делать?
Покачиваясь как пьяный, обошел судно, заглядывая во все уголки. Все выметено, вымыто, никакой пыли. И в море не загрязнится! Как дожить до поселка, до угля? Вдруг вспомнил что-то. Отправился искать боцмана. Тот был в кладовке, расфасовывал простыни, отглаженные Катей.
– Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.
– Где?
– На правой вантние.
– Наверное, выложился сам. – Кутузов все бросил. – Надо Шарова позвать.
Трощилов его остановил:
– Дай мне.
Кутузов словно его не услышал... Боцмана нисколько не удивляло, что Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от нее. Такая резкая перемена, происшедшая с ним, скорее указывала на отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.
– Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя! Тельняшка – полосок не различить. А кровать? Что логово...
– Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...
– Такую работу надо заслужить.
Но разве он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как зеркало... И в то же время понимал сам: работа на высоте, со снастью качественно новая. Это все равно что перевод в другой класс. А как туда перейдешь, если главное не то, что ты знаешь, а то, что надо чем-то заслужить? Нет, все равно не жить...
Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.
– Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...
– Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на целый квартал.
– Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...
– Кому-либо другому скажи.
– Из-за этого! Из-за этого я...
Он выглядел так, что Кутузов понял: придется уступить. Угрюмо покрутил цепь, ударил о сапог:
– Сходи...
Еще не дошел до мачты, как понял – опоздал.
Море засветилось в своей глубине и проступили волны, которые шли не рядами, а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.
Магнитная зыбь...
Наверное, еще было время, чтоб успеть. Но для этого надо было уметь так работать, чтоб обо всем забыть и одновременно обо всем помнить. Так работать он не умел и просто стоял, выжидая время, чтоб прилично соврать, если спросят. Внезапно увидел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей, которые приближались, перемахивая с волны на волну... Как молния пронеслась в сознании: с криком бросился назад, боясь, что закрыли дверь и он остался. Шаров уже его ждал, впустил и выслушал – без упрека, с обычным для него состраданием. Отправился на мачту сам, и так, словно пошел на рядовую работу. Это открытие, как метлой, вымело из него прежние чувства. Все растворилось в ощущении удобства, что он как уборщик, свободный от вахт, имел право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят такие, как Шаров. Думая о том, как придут когда-нибудь домой, погружаясь в стоны металла, в голоса катерков, снующих между громадных обшарпанных стен доков, в эту милую воду с радугой масла и мазута, на какой-то момент представил себя на высокой мачте с огоньком, чинящего снасть над волнами, что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя.
19
Капитан Просеков посмотрел на море...
Наверное, сильный ветер прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были не только следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал Гомер в знаменитом сне Одиссея, очарованного пением сирен. А потом научно объяснил Ньютон своим законом приливообразующих сил Солнца и Лупы, придававших круглому лицу Землн гримасу космического эллипсоида. Проще сказать, наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц – то неустойчивое время осеннего полнолуния, которому мореплавание обязано своими лучшими открытиями.
Перед глазами капитана возникли старые карты с красными пунктирными линиями парусных судов, составленные на основании сноса и бутылочной почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из Старого в Новый Свет. Замечательные блуждания финикиян, попавших в течение Западных Ветров, а потом топивших свои бесценные карты из-за преследования пиратов. В такое вот время задумал побег и тот старый разбойник, отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга крови*. А теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой, не подозревая, что дорога эта закрыта на сотни замков. И можно было представить, что произойдет через час-полтора, когда волны пойдут в резонанс, тяжелая волна остановит винты, а от перегрузок давления помутится рассудок этих незадачливых спасателей... Кто о них вспомнит тогда? Какой Гомер пропоет прощальную песнь? Да ничего не произойдет! Просто выйдет Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет.
* Имеется в виду испанский конкистадор Понсе де Леон, открывший Гольфстрим в 1513 г.
А сам? Куда ему плыть?
Почему-то отсюда, из Полыньи, воображение не простиралось дальше той безмолвной каменистой полосы, отгородившей от него остальной мир. Настя, официантка из столовой, права: дальше ему плыть некуда. Но как внезапно! Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием? Нахлынуло прошлое, захотелось отомстить? Как это жестоко! Или он ее не любил? Он мог сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они и не приходили к нему ради детей, семейной жизни.
Ради чего пришла та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной скамейке: чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала – поди узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или та, с которой и встретился и расстался в воде? Даже лица не помнит, не заметил. Ожоги медуз, одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты, туманный берег Южных Курил... Это были не женщины, а состояния души, окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под Тессемом, время остановилось...
Пристать к берегу по совету Насти? Ночные бдения при свете лампы, с потрескиванием дров: строчить что-то, вылавливать мух в черниле ржавым пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После дневников Скотта, оборванных на полуслове, ничего нового не напишешь. Все было, все прошло на земле... Господи, как люди устарели!.. А может, пожить обыденно, просто, как все? Повесишь барометр на двери, будешь есть лук с подсолнечным маслом и ждать пароходов – от осени до весны... А что даст весна, Дик? Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что ты постарел па целую полярную ночь. Или заблудишься в метели, среди десятка домов, и вырубят в куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина в охотничьем костюме, – скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя есть на это право: открыл Атлантиду, течение Западных Ветров? А если б сделал что-то такое, тогда бы смысл твоей жизни, в какой наготе ни представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в преддверии старости, оглушенный несчастьем и не умея преодолеть себя каким-то нечеловеческим открытием, – для этого нет сил, озаряющих одиночек, может, и подлых, но не боящихся своей подлости, потому что природа их охраняет и бережет: она их растит, воспитывает и убивает, это ее дети, таких сил, чтоб уцелеть, в тебе нет, ты просто убогое дитя человечества, и скорбь твоя и желание твое, не проявившись в деле, – всего лишь слюни немощи, размазанные по остывающему сердцу...
Что же остается?
Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен не дом, а корабль, Дик! И такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно' он! Последний корабль, который нас или погубит, или спасет. Его-то и надо привести. И дорога к нему не с Маресале, где поворота не будет и не может быть. А надо повернуть с моря, вот сейчас. Курс, который ты проложил, неверен.
Пока не поздно, обратно – к Неупокоевым островам...
Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую.
Сара спал, положив на карты свою молодую голову. Ни один прибор не работал, и Шаров вел по чутью, откатывая рукоятки штурвала то влево, то вправо. Собственно, и он спал, загипнотизированный волнами. Но это был особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра. А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва ли не по гребням волн, где он шел, а не создавал иллюзию, что идет. А также умением воспринимать волны как особый вид поступательного движения, помня о том, что истинный курс в волнах поворачивает к глубокой воде, – чем глубже воды, тем круче поворот. И эта линия, как самое важное, что Просеков сразу выделил и распознал, не изменилась. Шаров не делал круги на месте и не повернул, что тоже происходит незаметно. Он вел судно в поселок с той точностью, какая была возможна.
Просеков попробовал отнять штурвал, но руки матроса лежали как железные, и Шаров, показывая, что не уступит, перевел глаза на деревянный молоток, лежавший на компасе. Капитан озадаченно смотрел на матроса, не понимая, отчего тот возражает. С этим матросом, которого он отыскал когда-то в сахалинских песках, тогда безвестного ловца креветок, привел, как Золушку, на "Агат", с которым просидел в океане немало рассветов и закатов, поверяя в молчании самые сокровенные мысли, -с этим матросом Просеков сейчас не сходился в главном: в забытьи.
– Может, море изменилось? А он чего-то не понял, упустил...
Сошел вниз.
Перед выходом тихонько заскулил Дик. Просеков присел на корточки, уговаривая: отчего ты не хочешь прогуляться? Кто тебя вынянчил, кто вот такого носил за пазухой? Отчего ты такой неблагодарный, Дик...
В дверном промежутке так закрутило, что капитан все перепутал: вместо того, чтоб открыть дверь на палубу, опять открыл в коридор...
Проклятие!
Наконец вышли.
Как светила луна! Был страшен ее свет, подкарауливший их на пустынной равнине Полыньи. Но в этом безлюдье воздуха, сливавшемся с безлюдьем волн, луна была, как живое лицо, которое проступало не в свете, разлитом на гребнях, а в провалах черноты, где шипел сдавливаемый воздух. Он резал лицо, как жесткий снег. Идя вдоль борта, Просеков понял, что море расшатывалось подводной рекой, изгибавшейся в глубине, – это были ее повторы, размахи ее дыхания. Куда-то она шла, пробиваясь сквозь каменную стену остальной воды, куда-то спешила, ведомая своим поводырем! А та река, которая еще недавно текла на поверхности, сейчас складывалась опять, из этих волн, похожих на огромные вулканы, которые безмолвно вставали и так же безмолвно разрушались, как при далеком землетрясении. Какое-то видение расплылось в отравленном сознании: прямо на него бежал человек, обмотанный шафром, в валенках, проступая темным силуэтом в искристости воздуха, который закручивался по спирали: Бегичев на дороге в Маресале... Было страшно подумать, что на такой планете, как Земля, где кружил, не утихая, человечий рой, шел человек, пытаясь достичь одного огня, и не мог достичь, – жутко было ощущать такую несправедливость!.. Может, это была и его дорога – дорога лунного странника, бредущего в безбрежье земного одиночества? И по этой дороге они пошли с Диком, уходя от всего, от всех, глядя на холмы, на долины, удивляясь их красоте и соглашаясь с нею жить, пока не увидели дом, стоящий на горе, и там, внутри дома, когда они вошли (не как путники, чтоб согреться и выйти, а чтоб остаться и жить), стреляла угольями печь и в отсветах пламени, пляшущих по стенам, по широким доскам пола, по потолку, женщина с лицом Насти кормила грудью ребенка...
Вот мы и пришли, Дик!..
20
Итак, цель определена.
Сел, придвинул папку с листками и тут же отодвинул от себя. Он все помнил, все знал, все видел ясно.
Как поднять "Шторм"?
Безусловно, при помощи газовой оболочки. С учетом рывка "Волны". Другого выхода нет.
Море изменяется, островки всплывают. С возвращением течения, по-видимому, установится прежняя глубина в проливе – сто двадцать метров. Такая глубина давит на корабль с силой в двенадцать атмосфер. Округлим с земной: тринадцать. Давление станет на три атмосферы меньше, чем сегодня. Следовательно, шансы "Волны" как тягловой силы возрастают. Добавим еще, что баржа будет всплывать днищем, как бы укрывая отсеки. Воздуху будет непросто выйти из "Волны".
Создаст ли "Волна" достаточной силы рывок в таком положении? Такие расчеты – стихия Маслова. Кессонную таблицу с расчетом времени сделает Иван Иваныч. Твое дело – обеспечить остановки и движение "Шторма". Сейчас ты обязан допустить как непременное, что "Волна" поможет оторвать "Шторм" от грунта. А когда пароход отрывается, он всплывает.
Не совсем так. Истина, конечно, сохраняется. Но есть особенности, касающиеся и "Шторма", и того места, где он лежит. Поэтому можно сказать сейчас: всплытие "Шторма" будет рассчитывать сама Полынья.
Что там происходит?
Насколько он может судить, в каньоне зарождаются вихри, сродни циклонам в атмосфере. Вода там "дышит": поднимается и опадает. Плотность ее так резко меняется, что создает впечатление пустот. Даже течение над каньоном проваливается, как самолет в воздушной яме. Отчего это происходит? Возможно, от процессов в вулкане. В такой среде аномалия вызревает быстро. Стихия вообще не умеет попусту тратить время. Тем более что у нее есть свой секундомер: капли. Что это такое? Должно быть, какое-то вулканическое вещество, аккумулирующее энергию воды. Капли висят над каньоном, как чуткие приборы. Почему они взбухают, качаются, сдвигаются в ритме туда и сюда? Они настраиваются на течение, ищут в нем брешь. Настройка оканчивается точным выбросом завихренной воды. Восстанавливается динамическое равновесие...
Так это совершается в точности или не совсем так – не столь важно. Важно, что ты, сложив то, что видел и ощутил, можешь сделать вывод: капли выведут "Шторм" на просвет Полыньи, где сосредоточивается подъемная сила. Капли выбросят пароход из нижней воды.
Итак, капли. Они в материале моря. Всегда на одном уровне. Первая остановка здесь.
Где "Шторм" сейчас?
Всплеск его поднимает, но лишь до определенной высоты. Вырваться из течения в облаке летучей воды "Шторм" не успевает. Почему? Хотя бы потому, что не успел шар. Вспомни, как поднимался сам! Еле проскочил с помощью поста. А "Шторм" куда тяжелей. Ни разгона, ни притяжения ему недостаточно. Поэтому не вызывает сомнения, что пароход неминуемо застрянет. Значит, вторая остановка здесь, в течении. Остановка – лишь по уровню глубины. На самом деле "Шторм" летает, как шар.
Что такое течение? Это, в сущности, коридор. Стенки его прикрыты трущимся слоем. Оболочка "Шторма" приобретает плотность воды, чем вода его и держит. Пароход раскачивается по параболе, в ритме меняющихся притяжений, направленных к пустотам. Когда он достигает верхней точки, выходящий поток его отбрасывает. Начинает движение вниз, где зарождается вихрь. Но плотность оболочки сейчас другая – всплеск проносится мимо. И так до тех пор, пока пароход не стряхнет на дно.
"Шторм" становится пленником течения.
А как же шар? Ведь шар всплыл... Разогнался – и всплыл! Тут что-то странное, необъяснимое. Впрочем, объяснение есть: шар вы не дергали "Волной". Он намного сильнее "Шторма", ослабленного вылетами людей. Конечно, плотность его оболочки не могла быть иной, чем плотность течения. Но он имел потенциальные силы для всплытия. Сумел как-то подладиться к вылетающей воде. Как-то отреагировал на возможный скачок плотности при разрыве течения. Маша поднялась в великолепной гармонии со своим газовым костюмом. А как довести до такой гармонии "Шторм"? Тут сосредоточено главное, все.
Что нужно выделить сейчас? Что плотность течения все же меняется. Иначе бы шар не всплыл. И меняется на крайних точках раскачивания, что естественно: там разрываются пласты.
Как это происходит?
Притяжение моря, действующее по вертикали, развивает колоссальную подъемную силу. Происходит выброс-всплеск, превращающий течение в две волны. Потом притяжение действует вниз: гребни смыкаются, полоса опадает. Этот всплеск как водолазный клапан. Течение его открывает, чтоб убрать лишнюю плавучесть. Воцаряется равновесие. Вот этот момент, когда равновесие нарушено, "Шторм" как-то должен поймать.
Как поймал шар?
Кажется, он получил особенно сильный удар. Допустим, и "Шторм" его получит. Разогнался и взлетел – как самолет! А отчего взлетает самолет? От различия плотности воздуха – наверху и под крыльями. Самолет садится на более легкую воду. Принцип разгона не имеет значения. Отличие лишь в одном: самолет имеет крылья. Следуя логике, крылья должен иметь и "Шторм".
Что это ему даст?
Вот пароход достигает верхней точки раскачивания. Всплеск разрывает течение, и пароход, оказываясь па гребне волны, принимает выходящий поток площадью крыльев. Как только изменится угол крыльев, изменится и центр тяжести "Шторма". По силуэту "Шторм" будет напоминать самолет, отрывающийся от взлетной полосы. Оболочка тотчас перельется, она уже в другой среде. Течение смыкаясь, создаст дополнительный толчок.
"Шторм" всплывает...
Это мысль!
Правда, тут появится сложность. Быть может, непреодолимая... Крылья, кто их сделает? Кузнец. А как их крепить, сколько все это займет времени? Все это – второстепенное. В идее с крыльями что-то есть. И в нее необходимо поверить, как во все остальное.
"Шторм" вышел из Полыньи. Поднялся по дуге к верхнему течению. Еще одно, возникшее из вихревой воды. Пока слабое, не это не имеет значения: оболочка "Шторма" его воспринимает, приспосабливается. Даже шар из него не вырвался! И это естественно: никакого здесь всплеска нет. Бессильны и крылья "Шторма".
Тут два решения.
Первое: выйти из "Шторма". Баржа опять на косе. Допустим, не разлетелась: сохранили хоть один отсек. Осушили, сделали нечто вроде барокамеры. Остановка перед самыми тяжелыми метрами... Фантазия! Кто будет думать о "Волне"? В нее будут дуть до последнего! Нельзя выходить из "Шторма"... Остается второе: "Шторм" выдернет "Агат". А до этого будет держать, сколько потребуется.
Третья остановка здесь, последняя.
Итак, что-то сложилось: есть крылья, которые ты принял как идею подъема. А теперь принимаешь еще одно как обязательное: мальчик дотянет до барокамеры. Маше этого хватило. А он все-таки в пароходе.
Что еще? Может, что-то упустил? Это и есть последнее, главное, над чем ломал голову все эти дни. Да! Ничего больше не понадобится.
Все, кончено.
Отстегнув ремень, которым привязался к столу, старшина встал. Судно сильно качало, что он не сразу заметил от усталости. Обычно в любую качку моряк попадает сразу с левой ноги. Но тут был не ритм, а аритмия. Вдруг наверху оказывался трап, по которому собирался сойти, или делалась палубой переборка. Но особенно раздражало то, что было не закреплено: казалось, в голове стучат котлы, в животе трясется посуда. Когда вышел в коридор, тот наклонился так, что в него можно было упасть. То, что старшина увидел здесь, его поразило: команда лежала на мокром материале, разостланном на линолеуме. Воздух был тяжелый, несмотря на открытые кислородные баллоны. В нем чувствовался запах углекислого газа. Глядя на людей, поверженных в электрическом свете, Суденко вспомнил про волны, которые проходили ночью...
