Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Перед входом в тронный зал – консисторион, закрытый червонным занавесом, остановились. И долго-долго стояли, непонятно и утомительно долго. Поляне изрядно проголодались, но, судя по всему, кормить их здесь не торопились. И поить – также, а пить после долгой дороги под солнцем еще как хотелось! Но не беда, анты терпеливы и выносливы – не привыкать…

В ожидании и без дела Кий вспомнил Всемилу, жену свою молодшую, смугляночку востроокую. Шалунья, хохотушка. Когда бы ни пригнула утомленную княжью голову злая грусть-тоска, Всемила тотчас затормошит, расшевелит, тяжкие думы отгонит. Сейчас бы ее сюда! Далеко на Горах осталась, голубка, за глубоким яром, за насыпным валом, за высоким частоколом, в княжьем тереме. Ждет младенца. Кого подарит? Хорошо бы – сына… А здесь с ним – Белослава, тоже до сей поры не постылая. Эта и совет не хуже боярского дать сумеет, но без спросу в мужеский разговор не встрянет. Всегда светла душой, как светлы глаза ее и косы. Как ни гневен порой бывает князь, она взглянет только лазорево и кротко, улыбнется тихо и ласково… дикий тур и тот угомонится от такого взора и такой улыбки. А когда не поладил Кий с Властом, – слова лишнего не молвила, будто и не был ей Власт отцом…

Наконец червонный занавес бесшумно раздвинулся, раскрылись разом три двери из резной слоновой кости, и гостям разрешили ступить несколько шагов вперед – на мягкие пестрые ковры.

Поначалу Кий, будто полуденным лучом Дажбога, был ослеплен великим обилием золота, серебра, каменьев, ярких красок. Но тотчас совладал с собой и увидел самого ромейского царя. Императора.

Ростом пониже любого из полянских гридней (не то что тот, бронзовый на площади, в поднебесье!), внимательные утомленные глаза на полноватом лице, в усах и бородке кое-где проседь. Златотканая туника под багряной мантией, а на челе – золотая диадема в прозрачных цветных каменьях. Он восседал на сверкающем трехступенчатом троне под золотым куполом, который держался четырьмя колоннами. За троном угадывались три закрытые бронзовые двери – оттуда, надо полагать, и выходил сюда Император с приближенными. По бокам от трона две золотокрылые богини Победы простирали к восседавшему лавровые венки. Тут же замерли телохранители в золоченых шеломах с червонными перьями, в белых одеждах, с золотыми ожерельями на крепких шеях, с золочеными секирами и копьями на дюжих плечах.

Вдоль стен, справа и слева от трона, выстроились сенаторы и высшие сановники империи, все в парадных шелковых одеяниях, с подстриженными не выше уха волосами – прямыми и завитыми, черными, рыжими, седыми, а иные – вовсе плешивые. Судя по тому, что рассказывали Кию ромейские слы и пересказчики, здесь присутствовали управлявшие провинциями «префект восточной претории» и «префект западной претории», возглавлявший столичную сторожу «городской префект», ведавший дворцом и телохранителями Императора «начальник служб», заведовавшие личным достоянием Императора «комит частных имуществ» и «комит патримониев», вершивший судебные дела «квестор священных палат», отвечавший за состояние казны «комит священных щедрот», два «магистра армии», командующие столичным гарнизоном три «презентала», допускавшиеся к одеванию и обслуживанию священной императорской особы дворцовые евнухи-«веститоры», обеспечивавшие молчание на пути шествия Императора «силенциарии», изготовлявшие указы о повышениях «холтуларии палаты», принимавшие прошения «референдарии», следившие за перепиской «нотарии», члены императорского совета – «комиты священной консистории», различные почтенные «патриции», не имевшие определенных обязанностей придворные-«кубикуларии», отставные сановники – «эксконсулы» и «экспрефекты», а также еще великое множество всевозможнейших вельмож.

Еще во время унизительно долгого стояния перед входом в консисторион, утомленный дорогой и торжественным шествием через Царьгород, томимый ожиданием предстоящего, Кий окончательно смирил себя, решив, что выполнит все, о чем предупредили и на чем настаивали ромеи. Выполнит – ради того заветного, о чем давно помышлял и к чему неудержимо стремился: стать самым сильным и самым богатым в антском мире, ни от кого не зависеть и никого не страшиться! И теперь, ощущая на себе внимательно изучающий, будто насквозь пронизывающий и как бы выжидающий взгляд Императора, он шагнул вперед, приблизился к трону и – свершив над собой последнее великое усилие – опустился на ковер, вытянувшись, опершись ладонями и расставив локти, как в боевом поиске, когда неприметно приближаешься к недругу, вжимаясь в землю… Но ковра на ступенях трона и червонного сапога императорского коснулся одними лишь усами – не устами! Кто мог бы приметить?

– Встань, князь! – негромким приятным голосом повелел по-антски Император и повторил то же самое, но чуть погромче, по-гречески: – Встань!

Кий поднялся рывком и выпрямился. Самое тяжкое теперь осталось позади, преодоленное.

19. Ипподром

– Сла-ва Импе-рато-ру!! – скандировали сорок тысяч глоток, и шелковые пурпурные полотнища над ипподромом трепетали ответно: – Сла-ва Импе-рато-ру!!!

Ипподром вплотную прилегал к дворцовому комплексу, так что Император и его свита могли проследовать к своим ложам по внутреннему переходу. Императорская ложа находилась на втором ярусе красивого строения – кафизмы, увенчанного нарядной башенкой, на которой вздыбились четверо одинаковых бронзовых коней, изваянных когда-то бессмертным Лисиппом. Справа и слева располагались ложи придворных и высших сановников империи, а верхняя галерея и нижний ярус предназначались для гвардейцев-спитариев. В цоколе кафизмы видны были большие выездные ворота. И все это отгораживалось от арены надежной бронзовой решеткой.

Продолговатая овальная арена, посыпанная свежим песком и кедровыми опилками – для аромата, посередине пересекалась «спиной» – узким каменным барьером, украшенным колоннами, обелисками и древними античными статуями. Статуи изображали героев и владык минувшего тысячелетия. Вокруг арены поднимались где тридцатью, а где и сорока рядами трибуны – мраморные ступени. Над верхним их рядом, обрамляя весь Ипподром, красовалась легкая галерея-колоннада, на которой выстроились бронзовые и мраморные скульптуры.

Таков был Ипподром Второго Рима…

Еще с утра потянулись сюда со всех улиц толпы граждан – занять места получше. Лишь самые знатные могли не торопиться: их первые ряды и ложи никто не посмеет занять.

Вот за разноцветными колоннами верхней галереи и нижнего яруса кафизмы засверкало золото гвардейских шлемов, копий и щитов с инициалами Христа. Вслед за тем в центральной ложе раздвинулся красный занавес, и все увидели знакомую невысокую фигуру в пурпурной мантии и золотой диадеме, со скипетром в руке. И тогда, увидев пурпурную мантию, все разом, без какой-либо команды, вскочили со своих мест на мраморных ступенях, неистово рукоплеща и вопя:

– Слава Императору! Слава победоносному!

Будто сговорившись и подчиняясь невидимому дирижеру, овладели единым ритмом и начали скандировать:

– Сла-ва Импе-рато-ру!!!

Орали исступленно, орали солдаты и моряки, ремесленники и торговцы, чиновники и домовладельцы. Иные в экстазе топали ногами.

Несколько сдержаннее подавали голос, предпочитая ограничиться рукоплесканием, однако встав вместе со всеми, богатые патриции, сенаторы в первых рядах и высшие сановники в боковых ложах кафизмы.

Что могло остановить эту стихийно возникшую овацию?

– Да здравствует Император!

– Слава величайшему из государей?

– Сла-ва Импе-рато-ру!!

«Жалкие ослы! – подумал Император, благосклонно осеняя крестом своих крикливых подданных. – За яркое зрелище или золотую подачку вы готовы вопить что угодно либо помалкивать – по обстоятельствам. Но при первой же возможности продадите за тридцать сребреников и свою империю и своего Императора. Скоро вы заорете так же охотно и так же громко не потому, что увидели меня, а потому лишь, что колесница любезного вам цвета придет первой».

Он улыбнулся трибунам своей обаятельной улыбкой и укоризненно покачал головой, как бы упрекая обезумевших подданных в чрезмерной несдержанности чувств. В то же время он взглянул на окна примыкавшей к Ипподрому церкви святого Стефана. По одному ему известным признакам понял, что Императрица с придворными дамами уже там, на хорах храма, и сквозь оконные решетки нетерпеливо поглядывает на арену.

Она предпочитала наслаждаться любимым зрелищем, не показываясь толпе. Пускай глядят либо на арену, либо на нее, уж что-нибудь одно. А то кто-нибудь не сможет оторвать взора ни от происходящего на арене, ни от своей блистательной Императрицы и окосеет, бедняга. Не приведи, Господь!.. И пусть никто не вспомнит – невольно, разумеется, – что Императрица когда-то сама выступала на арене…

Теперь она на месте – можно начинать. Император подал знак скипетром. И тотчас из распахнувшихся под кафизмой четырех ворот вынеслись на ровный песок арены четыре стремительные квадриги[50]50
  Квадрига – упряжка из четырех коней.


[Закрыть].

Зеленая колесница, управляемая рослым возничим в нарядном зеленом костюме, в шапочке с зеленым пером, с длинным кнутом в руке, запряженная четырьмя крутошеими вороными конями, сразу же вырвалась вперед под восторженный рев одних рядов, в то время как другие ряды хранили мрачное молчание. Но вот ее обогнали сильные гнедые кони, впряженные в синюю колесницу, на которой, широко расставив крепкие ноги и вытянув перед собой смуглые мускулистые руки, возвышался возничий в синем. Теперь взревели все сорок тысяч – одни от восторга, другие от досады. Император в своей ложе удовлетворенно хмыкнул: он благоволил к синему возничему, хотя и знал, что Императрица предпочитает зеленого.

Напуганные ревом многотысячной толпы, шарахнулись шедшие предпоследними светло-серые кони, ударив свою белую колесницу о «спину» арены с такой силой, что возничий в белом вылетел вон и едва не угодил под ноги четверки рыжих коней, впряженных в красную колесницу, мчавшуюся последней…

Те, чьи места были расположены неподалеку от кафизмы, давно уже заприметили сурового бородатого варвара в императорской ложе – того самого антского князя, которого на днях столь торжественно встречали. Но, увлеченные происходящим на арене, не заметили сочувственно-насмешливого взгляда, которым императорский гость сопровождал ополоумевших светло-серых коней, волочивших через всю арену остатки разбитой колесницы и не обращавших внимания на своего несчастного возничего в испачканной белой одежде, тщетно пытавшегося догнать их и остановить.

Вскоре над трибунами прогремел новый взрыв ликования одних и яростной досады других: гнедые кони пришли первыми – измученный, но счастливый возничий в синем смиренно направился к кафизме, за наградой.

– Не скупись, – предупредил Император комита священных щедрот и, заметив досаду на жирном лице старого обжоры и сластолюбца, добавил: – Ты ведь сам не обеднеешь.

– Я забочусь лишь об императорской казне, – обиженно проворчал толстяк. – Только это меня беспокоит, и ничто иное.

– А я спокоен за свою казну, – весело отозвался Император. – Поскольку о ней заботишься именно ты. Кстати, позаботься о подарках для нашего гостя… Что-что-о?! Ты хотел возразить? Или мне показалось?.. Показалось? Тем лучше…

Они говорили по-своему, и Кий, находившийся рядом, ни слова не уразумел. Это – злило. А разумевший по-ромейски Горазд вместе с прочими полянами помещался в другой ложе. И князь подумал, что надо будет самому овладеть и греческим и латынью. Не впервой подумал, да все недосуг было приступить…

Счастливчик победитель в синем был щедро одарен и распростерся перед высочайшим благодетелем, а над ипподромом снова загремело:

– Да здравствует Император!

– Живи вечно, великий!

– Сла-ва Импе-рато-ру!!!

С меньшим интересом, нежели на коней, глядел Кий на двух прирученных медведей, которых заставляли плясать и вертеться на задних лапах, задрав морды. Такие же штуки проделывали с ручными медведями и древляне. Только здешние звери были посветлее и помельче тех, приднепровских. Поначалу князь предположил даже, что медведица с медвежонком, до того мелки показались. Но ему разъяснили, что – медведь с медведицей, пойманные в горных лесах восточных провинций империи.

И вовсе никакого удовольствия не доставил Кию одноглазый желтый пес, которого трибуны встретили оживленными рукоплесканиями. Около пса суетился и кривлялся сутулый гололобый человек с козлиной бородкой, пес хватал из его рук какие-то мелкие предметы, носился с ними вдоль арены, будто пчелой ужаленный. А гололобый выкрикивал что-то по-ромейски, и на каждый его выкрик зрители отзывались дружным хохотом и рукоплесканиями. Ничего не разумевший Кий глядел перед собой бесстрастно, всячески стараясь не уронить княжьего достоинства, не показать, что чувствует себя дурнем и томится.

Ближе всех к князю находился в ложе богато одетый, но щуплый безбородый военачальник с насмешливым взглядом темных и чуть воспаленных глаз. Будто почуяв настроение гостя, он подозвал пересказчика и через него разъяснил, что одноглазый пес и его гололобый хозяин – любимцы ромеев. Гололобый не знает равных себе в острословии, а собака его умеет различать любые монеты и перстни, по которым безошибочно опознает владельца. И якобы может определить, которая жена честная, а которая распутная. Еще говорят, будто в желтом теле одноглазого пса живет душа древнегреческого пророка, но таким неразумным и невежественным разговорам не следует верить.

Безбородый военачальник понравился Кию и был первым среди приближенных Императора, кому антский князь улыбнулся доброй широкой улыбкой, столь неожиданной на сурово замкнутом лице.

20. Гот Ареовинд

Его прапрадеды жили когда-то далеко отсюда – на продуваемых студеными ветрами скалистых берегах полуночных морей. Однажды наиболее отважные и отчаянные снарядили три корабля и поплыли через море в сторону полуденного солнца – искать землю потеплее и поласковей. Они доплыли до низкого берега с высокими соснами на светлых песках, приняли к себе самых смелых из местных племен и двинулись в глубь суши – где по рекам, где по озерам, а кое-где и волоком. Чем дальше углублялись, тем больше их становилось, потому что выходили из сырых болотистых лесов и желали идти вместе с ними в лучшие земли многие и многие. Иные говорили тою же речью, что и пришельцы, другие – по-своему. Но много ли надо говорить и так ли уж трудно договориться, когда всем хочется одного и того же?

Не одна сотня лет прошла с той поры, когда их великий конунг[51]51
  Конунг – вождь у готов.


[Закрыть], послушный лишь воле бога Одина и ничьей иной, достиг прокаленных непривычно высоким солнцем берегов Понта. К тому времени вся пройденная равнина оказалась населенной готами, покорившими одних местных жителей и побратавшимися с другими. Иные непокорные ушли в леса либо откочевали в степи. А одно племя, укрепившееся на гористом речном побережье, сопротивлялось до тех пор, пока изнуряющие стычки не начали все чаще сменяться выгодным товарообменом, совместными походами и даже свадьбами. Так что порой уже и не отличить было, где кто. Только речь у тех и других хотя и перемешалась отчасти, но оставалась различной…

Вскоре налетели с восточной стороны несметные полчища гуннов и разметали едва успевшее окрепнуть молодое приднепровское государство, в котором пришельцы-готы и местные предки нынешних антов кое-как научились совместной жизни. Уцелевшие готы и некоторые местные племена либо примкнули к гуннам, либо уходили от них все далее на запад, где в гористых лесах и те и другие повстречали сородичей и объединились с ними. А самые упорные приднепровские племена остались на своих правобережных горах и, говорят, отбились там от гуннов. Иные же готы закрепились на полуостровах полуденных морей – от Тавриды до Апеннин, где в конце концов избавились от гуннской грозы. Но тут их начали теснить могучие армии Второго Рима, начавшейся войне не видно было предела – деды начинали ее, а выросшие внуки продолжали.

Дед Ареовинда, которого звали тоже Ареовинд, обосновался в Тавриде, подружился с греческими монахами-миссионерами, перешел в их веру и занялся мирным выращиванием виноградной лозы. Младший сын его – отец Ареовинда – не получил в наследство ни клочка земли (все досталось старшим) и ушел в Константинополь, где поступил на службу в императорскую гвардию. Там он женился на случайно встреченной соплеменнице-прачке, также принявшей греческую веру, и у них родился мальчик, названный в честь деда Ареовиндом, хотя при крещении ему дали еще одно имя – иное.

Когда старый император скончался, а престол заняла новая династия – выходцы из Македонии, в междоусобных стычках пало немало гвардейцев, в их числе и отец Ареовинда. Мать вскоре тоже умерла, во время стирки – мыльная пена так и осталась на ее неподвижных руках…

Маленький осиротевший Ареовинд сначала умел только плакать. От голодной смерти его спасли бродяги-подростки, научившие малыша побираться на папертях храмов. Однажды, объевшись ворованными неспелыми плодами, изнуренный недугом и жарой, Ареовинд спрятался в тени душистого и колючего шиповника. Он долго лежал там, обессиленный, и назойливые мухи, похожие на золотисто-зеленых жуков, суетились над его немытым обнаженным тельцем. То ли он задремывал временами, то ли вовсе терял память, но в какой-то момент вдруг услыхал над собой суровый бас:

– Экий, право, грязнуля!

А следует заметить, что по натуре Ареовинд, как и все готы, был весьма чистоплотен и даже брезглив. Но сейчас ему было все равно, чистоту и брезгливость он забыл, как забыл ласку всегда пахнувших мылом материнских рук…

Он разлепил глаза и увидел над собой не то башню, не то высокого важного господина. У Ареовинда не было сил вскочить и убежать. Он молча и безучастно смотрел на господина-башню.

– А глазки-то у тебя как небо! – пробасил тот. – И если их промыть хорошенько…

Он подозвал своих слуг, те подняли малыша на ноги и спросили:

– Сможешь сам идти?

– Смогу, – ответил Ареовинд и пошел за ними.

На другой день господин-башня продал вымытого и накормленного, но совершенно голого Ареовинда в дом еще более важного господина – всего за десять номисм.

Еще более важный господин оказался прославленным Первым Полководцем империи, другом самого Императора. Он оказался добрым и щедрым, с многочисленными рабами обращался не слишком сурово; Ареовинд вскоре окреп, вырос и выполнял различные подсобные работы.

Однажды Первый Полководец взял его – в числе сотни юношей-рабов – с собой в поход. Там, прислуживая своему господину, а порой – под присмотром гвардейцев – даже участвуя в схватках, Ареовинд обучился верховой езде, метанию копья и неплохо овладел мечом. С той поры он сопровождал своего хозяина во многих походах и жил, в общем-то, немногим хуже гвардейцев, которых у Первого Полководца в Африке было две тысячи, а на Апеннинах – семь тысяч. Да, он жил немногим хуже их и умел сражаться не хуже их, но все же оставался рабом. Гвардейцу можно было приказать, его можно было наказать, даже убить, но – не продать. Раба можно было убивать, наказывать, продавать – все зависело от воли господина.

Когда при высадке на южном побережье Апеннин пришлось повстречаться с остготами, Ареовинд вдруг вспомнил, что он – гот, и с этого момента делал совсем не то, что привык делать и что собирался делать еще за день до высадки.

– Не бойся меня! – крикнул он на так и не забытом с детства родном языке первому же встреченному в бою вражескому солдату. – Порази меня в ногу и уходи!

Тот опешил и стоял даже не прикрывшись щитом – сразить его было бы проще простого.

– Скорее же! Экий бестолковый… Очнись и делай, что велю!

Тот, услыхав повелительную речь, вздрогнул и ткнул перед собой копьем. Ареовинд свалился и успел еще раз повторить по-готски:

– Скорей уходи!

Тут набежало множество остготов, но гвардейцы отбили Ареовинда и даже вынесли с поля боя. Первый Полководец учил их не оставлять в беде никого из своих, даже раба.

Рана оказалась легкой и вскоре зажила, но осталось поврежденным сухожилие ноги – Ареовинд охромел. Ездить верхом он теперь мог не хуже прежнего, но коней не хватало даже гвардейцам, а хромой пехотинец недалеко уйдет, и Первый Полководец отослал ставшего непригодным для походов раба обратно в Константинополь, вместе с группой пленных, в подарок жене – для употребления в домашнем хозяйстве.

Ареовинд стал одним из садовых сторожей при столичном дворце Первого Полководца, где всеми командовала сама госпожа. В отличие от своего мужа она не отличалась добротой, частенько избивала слуг и особенно рабов. Но была так красива, аккуратные бровки над серо-зелеными глазами так чернели, а кожа на шее и руках так белела… Бедняга Ареовинд страшился взглянуть, когда госпожа проходила мимо него. Она же обратила внимание на застенчивого молодого гота хотя и хромого, но привлекавшего ее своей внешностью: темно-рыжие волосы и голубые глаза на смуглом лице с вызывающе выдвинутым костистым подбородком и гордым тонким носом, а руки и плечи – как у античных скульптур на Ипподроме. Именно так и такими словами объяснила она ему свою прихоть, когда снова и снова велела к полуночи тайно проникать в ее покои. И сама объяснила – каким путем…

Ареовинд жил теперь не то как во сне, не то как в непробудном опьянении. Он ни о чем не думал, он действовал как в бою: что велели – то исполнял. Он оставался рабом, не более того.

А Первый Полководец все еще воевал с остготами на далеких Апеннинских холмах.

Ареовинда теперь кормили и одевали лучше, чем других рабов и слуг, меньше загружали работой. Он пользовался этими нежданными привилегиями, но не знал еще, что многим людям свойственна низменная зависть, способная порождать одно лишь зло…

Первый Полководец появился в Константинополе внезапно, зачем-то отозванный Императором. И нашлись слуги, тотчас доложившие вернувшемуся хозяину о полуночных визитах хромого раба в покои госпожи.

Никто не слышал, не видел и не знал, как объяснялся опозоренный муж со своею неверной женой, как они бранились и каким образом умудрились помириться. Но о последствиях их объяснения и примирения вскоре узнали все.

Двоим рабам-доносчикам в награду за верность была дарована свобода. Но одного из них перед тем ослепили – чтобы не видел, чего не положено видеть. А у другого вырезали язык – чтобы не болтал, чего не положено болтать.

Ареовинда же били бичами. Поначалу он только дергался от каждого удара, но молчал. Знал, что сама госпожа глядит и видит, как рассекается кожа на теле, которое она еще недавно столь нежно ласкала, как брызжет из-под бичей кровь, которая еще недавно вскипала при одном лишь взгляде голубых глаз раба на ее черные брови и белую шею… Затем стало нестерпимее, но он все-таки молчал!.. Потом он ничего уже не ощущал, пока его не окатили соленой и едкой морскою водой… Лучше не вспоминать все это…

После бичевания Ареовинда сослали на галеру-катаргу – ворочать тяжелыми веслами. Хромота гребцу не помеха, а руки и плечи, красивые как у языческих богов древней Эллады, нашли таким образом достойное применение своей силе.

О годах, проведенных на галере-катарге, тоже нет смысла рассказывать. Как ни описывай – поймет и поверит лишь тот, кто сам испытал подобное…

Среди гребцов-катаржников, кроме прочих, было – вместе с Ареовиндом – одиннадцать готов, восемь греков, четверо славинов и трое вандалов. Они-то – двадцать шесть самых непокорных – и сумели сговориться меж собой. Это было очень не просто – сговориться при разной речи, да так, чтобы не приметила и даже не заподозрила стража. Это было невыносимо тяжко – терпеливо сносить побои и оскорбления в ожидании назначенного дня и часа, когда победа либо смерть принесут свободу, самое драгоценное, что только может быть даровано богом каждому человеку, каждому живому существу. Но рабы умеют терпеть и ждать. До назначенного дня и часа…

Однажды, когда их катарга шла вдоль пустынного берега между Тавридой и Истром, Ареовинд взглянул на своего соседа-славина и дважды моргнул. Тот закашлялся, якобы поперхнувшись слюной. Сидевший впереди вандал выронил весло – будто нечаянно…

Они вырвали ржавые цепи из прогнившей древесины и, действуя неразлучными скованными парами, били этими цепями по шлемам и копьям стражников. Более половины гребцов пали в том небывалом сражении. Но остальные одолели, скормили капитана и стражников рыбам, разбили судно о прибрежные камни и высадились на сушу.

Не один знойный день и не одну душную ночь скитались они по безлюдному и безводному берегу, щедро отдавая свою кровь назойливым слепням и комарам, теряя рассудок от голода и жажды. Они оставляли без погребения своих умерших товарищей…

У полувысохшего колодца их, кучку еще способных дышать скелетов, обтянутых перегоревшей кожей, обнаружили дозорные антского боярина Воислава, который незадолго перед тем проводил своего князя к Императору и теперь ждал добрых либо недобрых вестей.

Все это и рассказал Ареовинд, придя в себя, допросившему его боярину. И молил об одном: принять его в дружину славного князя Кия. Хоть рабом, хоть воином, хоть кем. То же сказали, поведав каждый свою историю, и все остальные, кто остался в живых из готов и греков. Из вандалов не выжил ни один, а двое уцелевших славинов ушли – пробиваться к своим.