Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

14. Воислав и гридни

Возвращались с охоты как из похода. Не торопились. Притомленные кони, отягощенные гроздьями битой птицы да тушами вепрей, продирались через высокие, высохшие к концу лета травы левобережья. И чем ближе к Днепру, к Горам, тем бодрее шли кони, будто с каждым шагом набирались новой силы. А всадники не торопились сами и не торопили своих коней. Охота была доброй, вокруг – спокойно, к Горам так и так поспеют засветло. Куда торопиться?

– Без толку торопиться ни к чему. Но и отставать негоже.

– А ежели отстал?

– Тогда не давай себе роздыху, покуда не догонишь. Иначе всегда отставать будешь.

– Гляди, а Славко все вперед да вперед порывается.

– Еще бы! Его жена молодая ждет. Это нам с вами не к спеху.

– А то? Более всех птицы настрелял, и себе на прокорм, и жене.

– Да и нам перепадет, пожалуй… Гей, Славко! Зовешь нас на двор к себе?

– А чего ж? – отозвался Брячислав. – Мы с Бояной друзьям всегда рады.

– Так что же? – обратился ко всем прочим десятский Доброхлеб, едва ли не самый дюжий из всех гридней. – Айда на Славкин двор, попируем, песни попоем, попляшем!

Все дружно зашумели соглашаясь. Но ехавший с гриднями боярин Воислав, перед тем вроде дремавший в седле, теперь разогнулся, повел на спутников долгим своим носом, расправил сивые усы и пробасил сипловато:

– Вам бы только пировать… Так для этого лучше всего ко мне на двор направимся. А то мне одному там скука беспросветная. Как нет похода, так и не ведаю, куда девать себя. Славко же пускай со своей Бояной побудет, пускай поворкуют, помилуются.

– А то? – поддержал боярина Доброхлеб, охотно отказываясь от прежнего своего предложения. – Поедем к тому, кто зовет. А Славко пускай к своей Бояне направляется. Часто ли им, бедолагам, вместе бывать? Все походы да походы…

– Мало походов! – возразил рыжебородый гот Ареовинд, мрачно сверкнув лазоревыми, как у Брячислава, очами.

– Тебе все мало, ненасытный, – засмеялся его лучший дружок Филоктимон, черноглазый грек. – Женить бы тебя, тогда угомонишься.

– Сам сперва женись, – огрызнулся без злобы тот.

Оба давно уже научились местной речи и почти ничем не отличались от антов, охотно принимавших в свои ряды всякого, кто того желал и оказывался достойным того.

Так, перекидываясь, как бы играючи, легкими шутками да незлыми насмешками, возвращались с потехи-охоты славные гридни князя Кия – дюжий десятский Доброхлеб, меткий стрелок Брячислав, неразлучные Ареовинд с Филоктимоном, а с ними еще и боярин Воислав, живший просто, как прочие кметы.

Кто из них постарше, а кто помолодше. Кто повеселее, а кто посуровее. Кто темноокий, а кто светлоокий. Ибо нет и быть не может хотя бы двоих во всем одинаковых. Но все они, как один, крепки плотью и духом, никто не обделен разумом, у всех опаленные в дальних походах лица. Все они научились в нередких сечах разить недруга, выручать товарища, разуметь друг друга с полуслова и с полувзора. Все верны своему князю. Куда поведет – туда и пойдут за ним. Сколько раз позовет, столько раз и отзовутся.

Десятский полагает, что походов на их долю хватает. Но неуемному Ареовинду все мнится, что мало. Уж такова его натура, сотворенная нелегкою судьбой. Ну а старый Воислав вовсе счет потерял своим походам. В них, в походах, вся жизнь одинокого грозного боярина.

В походе на соседей заболотных ни один из них, однако, не участвовал. Кий сам не ходил и всех своих гридней, лучших кметов полянских, при себе держал – для иных дел берег. Не было с ходившими на заболотных молодшими братьями княжьими и такого опытного боевого советника, как Воислав.

– Оно, конечно, верно, – оправдывал он князя, обращаясь к спутникам. – Кий верно рассудил. Пускай Щек и Хорив почаще сами во челе дружины походят, без подмоги. Так они скорее обучатся и, ежели, не допусти Дажбог, что с князем приключится, чтобы каждый – хоть Щек, хоть Хорив – могли бы на его место встать. Пока младенца в люльке держат, он ходить не сумеет. И хотя то не первый уже поход для них, а учению нет предела.

– А то? – поспешил согласиться покладистый Доброхлеб. – Оба брата княжьих умеют кметов водить. Особливо Хорив. Щек тоже неплох и разумен зело.

– Да, Хорив добрый кмет и воевода, – подтвердил Воислав, умолчав отчего-то про Щека.

Гридни переглянулись меж собой, ибо ведали, что прославленный во многих ратных делах боярин не часто щедр на похвалу.

– Жалко Хорива, – вздохнул Брячислав. – Совсем ликом почернел, глядеть тяжко. Никак не забудет свою Милану.

Сказав такие слова, гридень представил себе вдруг, что бы стало с ним самим, если бы его Бояну такая же страшная участь постигла. От той думы содрогнулся весь, и дрожь его передалась коню.

– Зато самого Уса одолел Хорив, – с одобрением отозвался Ареовинд.

– И князь наш разумно содеял, – добавил Филоктимон, – что послал его покарать соседей заболотных. Только так и можно излечить боль души его.

– Да, князь разумно содеял, с этим походом, – поддержал гридней десятский. – И недругов покарал, и землю новую добыл.

Все тут же согласились, что поход на соседей заболотных был затеян и содеян зело разумно.

– Только нас там не было! – досадовал Ареовинд и упорно повторял: – Мало походов, мало! Из моего меча скоро наральник смастерят кузнецы подольские.

– А то? – Доброхлеб усмехнулся. – Чем плох наральник из меча? Железо доброе, лучшего не сыщешь.

Воислав же подъехал к воинственному готу вплотную, нога к ноге, хлопнул его крепкой ладонью по правому плечу и просипел басисто:

– Будут еще походы, будут на твою долю. Найдется еще дело для твоего меча. Еще и на другую ногу охромеешь.

Гридни засмеялись шутке боярина. И Ареовинд не обиделся, тоже засмеялся вместе со всеми. Потому что одни только дурни обижаются на незлые дружеские шутки, а он не был дурнем.

– Да, други, будут у нас еще походы, – продолжал Воислав. – Великие походы ждут нас. Великие дела суждены богами князю нашему. Скоро в полюдье пойдем с вами за конем княжьим… А ну-ка запоем, чтобы аж на Горах слыхать было!

И затянул своим сорванным в сечах басом:

 
А за княжьим конем
Мы на Горы придем…
 

Гридни грянули дружно вослед:

 
Гей-огей!
Мы все приде-ом!
 

Кони встрепенулись, пошли еще бодрее в лад песне, будто и не притомлялись, будто не тащили на своих спинах и холках увесистых всадников да еще птицу и вепрей. Под ладную песню не только человек, но и конь забывает, что притомился. Под ладную песню самая тяжкая ноша легче становится.

А вон и Днепр уж виден, и Горы за Днепром – в сизых дымках над зеленью деревьев, в которой здесь и там начала проступать желтизна. Скоро – перевоз Киев, и Брячислав вспомнил, как в былое время они с отцом, тоже после доброй охоты, подходили тем же путем к тому же месту. Тогда впервые узрел он перевозчика Кия, нынешнего тестя своего, уже старого и слабого – нет более перевоза Киева, одно название осталось, другие теперь перевозы и другие перевозчики… Тогда, в тот же давний-давний, щедро обласканный Дажбогом день, узрел впервые Брячислав диво дивное: на смуглом скуластеньком личике девичьем – черные брови, как крылья ласточки, а под бровями – в частых черных ресницах – очи насмешливо прищурены, серо-синие, будто волна днепровская… Скоро вновь засмеются ему ласково те очи дивные – очи жены его Бояны…

Отдавшись думам и чуть опередив остальных, Брячислав не услыхал разговора, который продолжен был, когда кончили петь.

– Не простое на сей раз полюдье будет, – говорил гридням Воислав. – С нами росичи пойдут, у северян попируем, а после все разом на древлян навалимся. Да так проучим их, так примучим, такую дань великую наложим, что никогда уж впредь не перейти им Ирпеня! Никогда более не набегать на наши Горы, не разорять дворы полянские, не умыкать жен и дев наших!

– Мы их – как соседей заболотных! – подлил масла в огонь Ареовинд, потрогав навершие долгого меча своего.

– Именно! – еще пуще распалился боярин. – Поход на заболотных, считай, только первая стрела…

– А то? – даже собираясь возразить, Доброхлеб обычно для начала соглашался. – То первая наша стрела. Только я так разумею, что древляне – не соседи заболотные. Древляне числом своим великим сильны зело. У них и Валы Долгие, и корста на Уже никто еще не брал.

– Так ты что же, – Воислав нацелил на десятского свой нос, того и гляди клюнет, – древлян устрашился?

Тут, может, впервые за весь разговор Доброхлеб не стал соглашаться нисколько, потемнел лицом, ответил сурово:

– Ты ведаешь, боярин, я одного только страшусь – щекотки.

– Так и я о том же самом речь веду, – Воислав понял, что без причины обидел десятского, и решил, старый хитрец, отшутиться. – Ведь я о чем толкую. Может, ты опасаешься, что возьмешь корст на Уже, вломишься в терем самого Горислава, а он тебя мечом щекотать начнет.

– А то? – Доброхлеб оценил стремление боярина к примирению и поддержал его шутку: – Я от его щекотания смеяться начну, от смеха же рука силу теряет, вот и не совладаю. Только того и страшусь.

– А чего страшиться? – вмешался Филоктимон. – Рука силу потеряет, тогда и твой меч, Доброхлеб, князя древлянского щекотать начнет, Горислав от той щекотки тоже засмеется…

– Тут и будут один другого мечами щекотать да смеяться, – вставил сумрачным голосом Ареовинд, а у самого в глазах – веселье.

Воислав захохотал громко и сипло, сотрясаясь сутулой спиной и поднятыми плечами – будто ворон закаркал. Конь под боярином забеспокоился, раздул ноздри и ржанул коротко. То ли близость Днепра и Гор почуял, то ли на смех хозяина отозвался. Вслед за ним подала голос и пятилетняя кобылка под Филоктимоном.

– Гляди, и коням весело, – заметил Доброхлеб, после чего гридни грохнули так дружно, что пуще прежнего взбудоражили коней и вспугнули птиц, вылетевших тотчас здесь и там.

Брячислав от того дружного хохота очнулся в седле, перестал вспоминать свою первую встречу с Боянкой, придержал коня и присоединился к боевым товарищам.

– С древлянами, – продолжал, уже без шуток, Воислав, – совладать непросто. А надо. И совладаем. Наш князь ратное дело разумеет, и боги любят его! Совладаем! Тут ведь как надобно супротив сильного недруга? Приметить, где и в чем он сильнее тебя, а где и в чем слабее. Там, где он сильнее, твоя забота одна – устоять, не поддаться. А там, где он слабее, туда всю свою силу и направь. Это в любом нашем деле так, кметов ли ведем за собой, или один на один рубимся. Сию науку я уразумел, когда был еще моложе тебя, Славко. Этой наукой и князь наш володеет. Он ведает, где его сила и где у недруга сила. Он узрит и слабое место у недруга. И ударит в то слабое место всею силой своей! Так что древлян одолеем, не сомневайтесь. А после на дреговичей и кривичей пойдем, до вятичей и радимичей доберемся. И соберем всех под единым Киевым стягом. Позовем еще уличей с тиверцами и дулебов, пускай примыкают, как бывало прежде. Великая сила соберется! Проведают про нашу великую силу славины, одумаются, замирятся с антами и тоже все под наш стяг пойдут…

– Ого! – не выдержал Брячислав.

– А то? – сверкнул глазами Доброхлеб.

– Чуете, какая сила неодолимая соберется тогда под стягом нашим? – впалые щеки Воислава почервонели над сивыми усами. – Чуете? Тогда нам никакие обры не страшны, пускай приходят! О-го-го! Да мы на каждое свое седло по два обрина подвесим, будут болтаться, как эти вепри. А после, как побьем обров, тогда…

Тут боярин умолк внезапно, повесив сивочубатую голову, и добавил негромко:

– Может, не дождусь я того славного часа. Может, лягу в великой сече с обрами. Кто ведает? На все воля богов. А только чую, чую, что будет так, непременно будет. И вы, други мои, доживете, дождетесь того славного часа.

Гридни, распаленные перед тем жаркими речами Воислава, теперь – от последних слов его – приутихли, призадумались. Каждый ведал, что и он может не дождаться, что и он может пасть хотя бы в той же грядущей сече с обрами. Такова уж доля кмета…

К Днепру подъехали тихо, без прежнего веселья.

– Как переправляться будем? – нарушил молчание Доброхлеб. – Перевозом или вплавь?

15. Лыбедь приходит к братьям

Братья были настроены добродушно. Собрались на Киевом дворе, нового коня смотреть. Ромейский гость подарил, не впервой мимо Гор по Днепру проходит, и каждый раз – подарок, то шелом золоченый, то меч с каменьем на навершии, то – теперь вот – конь.

Невиданной стати и масти конь. Высокий, тонконогий, жилистый, шея гибкая и кадыкастая, как у оленя. Черные хвост и грива не долгие, не пышные, а сам блестит, будто маслом смазанный, цветом на спелое жито да на косы полянок похож. И темный ремень вдоль спины.

– Да не страшись, дурень! – Кий ласково огладил короткую золотистую шерсть на изогнувшейся конской шее. – Не дрожи как тополиный лист! Не съем я тебя, не для того взял.

Братья засмеялись. Хорив помог придержать неспокойное животное.

– И оголовье нарядное, – заметил Щек. – Серебро да каменья… Пускай бы почаще ходил этот ромей мимо наших Гор.

– А он и так не редко ходит, – отозвался Кий. – Эге! Глядите-ка… Сама Лыбедь к нам пожаловала! Вот кто не часто навещает меня.

…Высокая, в долгом светлом плаще на золотой застежке – то ли короткий нож в ножнах, то ли пять пальцев расставленных напоминала та застежка. Румяная от гнева, появилась она перед братьями. Карие очи сузились, потемнели. Хороша сестра, даже в гневе хороша! Кому такая достанется?..

– Здорова будь, сестричка! – приветствовал ее Кий. – Гляди, какого нам коня привели. Буланый! Хочешь, тебе отдам?

– Здоров будь и ты, княже. И вы, братья, здоровы будьте, – сдержанно отвечала Лыбедь, не глядя ни на одного. – Конь хорош. Только оставьте его себе, а мне от вас ничего более не надобно.

Братья переглянулись в недоумении. Что это с сестрой? Кий перестал шутить, нахмурился, спросил с княжеской суровостью:

– Что так? Отчего неласкова с нами? Или обидел кто? Скажи. Хоть Щек, хоть Хорив – не пощажу, свелю покарать обидчика.

– Сам себя покарай, княже… Да где уж! Ты только невинных караешь.

Кий взглянул изумленно, подбоченился.

– Кого же я невинного покарал, сестра? Где и когда? Что-то не припомню. Да помоги уж мне, беспамятному, подскажи. Га?

– Помнишь, княже, помнишь! – Лыбедь едва не задыхалась от негодования. – Не успел забыть! Чем провинились старики немощные? Чем успели прогневить тебя младенцы несмышленые? За что покарал ты их? За что живьем пожег, мечами посек, стрелами побил? За что? Неслыханное злодеяние! Не бывало подобного в нашем роду!

Кий только молча головой мотал. Ничего подобного между ними еще не бывало.

– Ты про соседей заболотных, что ли? – вмешался Хорив. – Так то моя работа. С меня и спрашивай.

– С тебя какой спрос? – отмахнулась Лыбедь. – У тебя душа кровью изошла, оттого и сам крови ищешь, никак не насытишься… Знаю и то, что Щек в тот день на своем дворе не оставался…

– В тот день на своем дворе как раз я остался, – попытался отшутиться Кий. – Стало быть, с меня спросу нет.

– С тебя весь мой спрос, княже, с одного тебя! На то ты и князь, чтобы с тебя одного за всех спрашивать.

– Вон оно как? – Кий только руками развел и так, оставив их разведенными, поворотился к братьям, как бы за поддержкой. – Слыхали? Кто князь, с того и спрос, га? Выходит, не я с дружины спрашивать буду, а… Погоди, сестра, погоди! Что-то тут не так увязано… Ежели с меня, князя, спрос, то… то кто же с меня спросит? Боярин, тысяцкий, воевода? А может, и отрок? Кто? Ты, Щек, Хорив? Молодший со старшего спросит? Или, может, конь буланый станет спрашивать с меня? Не я на коне поскачу – конь на мне поскачет? Га? Нет, сестра! Не так богами заведено, не так! Одни только боги могут спросить с князя, только они! – Теперь его зычный голос гремел на весь двор. – Перед богами я в ответе, перед ними – да! Перед тобой, сестра, – нет!

Лыбедь уже не глядела мимо, глядела прямо в глаза старшему брату. Князю грозному. Глядела без страха. Ответила негромко, но жестко:

– Что ж, я ждала иного ответа от тебя. Не дождалась… Пускай Дажбог с тебя спросит, не я. Пускай Дажбог спросит, для чего ты невинных живьем пожег…

– Невинных?! – выкрикнул Хорив. – А Милана чем провинилась? Знаешь ты, что они сотворили с нею? Тебя бы так…

– Кто сотворил, Хорив, кто? – обернулась к нему Лыбедь, и глаза ее снова стали обыкновенно карими, и не гнев уже был в них, а сострадание. – Младенцы несмышленые загубили Милану? И за то в огне живьем сгорели?

Хорив ничего не ответил, лицо его снова стало как из дерева высеченное.

– От гнилого колоса гнилое зерно, – убежденно заявил Кий. – А от гнилого зерна опять гнилой колос. И не в одной Милане причина. Не хотел я ответа держать перед тобой, и негоже бы мне… Да ладно уж, Лыбедь, один у нас с тобой отец был… Внимай же! Внимай сама и другим перескажи. Да, это я велел пожечь их всех. И с меня спрос – перед Дажбогом. А Дажбог ведает, что не только за умыкнутую и невинно замученную Милану велел я проучить их. Не только за обиду брата нашего Хорива пожгли мы их, не только! Дажбог ведает… Да, с князя спрос! И оттого князь не только о братьях – о всех людях своих, о всей земле своей мыслить обязан. О-бя-зан! О всех полянах, о всей земле полянской мыслил я, когда затеял сей поход на соседей.

– Чего же ты хотел? – спросила растерянно Лыбедь. – Не разумею…

– А ты внимай! Дажбог ведает, чего я хочу, чего желаю. Чтобы все соседи с полянами были, а не супротив полян, вот чего я желал, желаю и буду желать! Чтобы все анты под моим стягом собрались. Тогда никто не страшен земле нашей…

– Может, – задумчиво произнес Щек, – надо было извести только Уса и род его? Тогда все прочие соседи заболотные пошли бы под твой стяг, княже…

Он заметил удивленно-благородный взгляд Лыбеди и продолжал, по своему обыкновению, негромко и неторопливо:

– Выходит, могла наша сила за счет соседской силы возрасти. А мы сами подсекли ее. Может, просчитались?

– Ты всегда все подсчитаешь! – раздраженно отозвался Кий. – Подсчитаешь и развесишь! Тебе бы на погосте торговать, а не дружины водить… А ты другое взвесь, благоразумный братик мой! Другое подсчитай. Не о торге речь веду, о делах ратных. А в ратном деле первый подсчет – где сила, а где слабина. Где, полагаешь, головная слабина в ратном деле? Не ведаешь, молчишь? Так внимай же, что я скажу. И вы все внимайте. Пока сказывать не перестану.

Князь подошел к коню, которого Хорив все еще держал под уздцы. Положил тяжелую ладонь на холку – по золотистой шерсти дрожь прошла, как по степи под чадами Стрибожьими. Не убирая руки, молвил далее:

– Глядите какой! Резвый, сильный. Посади на него хоть двоих – вынесет. Верно? А дай тем двоим каждому свой повод? Что получится? Один в одну сторону дернет, другой в другую. Только зря губы коню порвут. А далеко ли ускачут? И ни к чему тогда вся великая сила конская. Не забывайте, братья, и ты, сестра, помни! Ни к чему самая великая сила, ежели разные руки ее в разные стороны дергают. Вот тогда и нарождается головная слабина в ратном деле. И не только в ратном… Да что я с вами толкую здесь! Может, еще сходку созовем, га? Еще день потеряем в пустобрехании и лайках, потолчем воду в ступе? А то мало прежде толкли… А про древлян забыли, они же часу не теряют, уже ждут нас. Или нам их ждать, когда еще раз Ирпень перейдут? Нет, не буду ждать! Не стану терять часу на порожнее брехание! Пока живой, землю полянскую, войско полянское устраивать буду, силу полянскую беречь и множить. Ни на что иное дня не истрачу более, клянусь Дажбогом! Вот и весь мой сказ. Всё! Не обижайся, сестра, рад был узреть тебя, теперь иди к себе. Займись своими делами, девичьими. А мы тут – своими… И вы, братья мои, не забудьте: разные руки одному коню только губы рвут.

– Губы коню… – повторил Щек, словно обращался к самому себе, размышляя вслух. – Губы коню и одной рукой порвать можно. И не туда поворотить…

И Кий, и Хорив, и Лыбедь, услышав такое, только взглянули на Щека – каждый по-своему.

16. Попытка – не пытка

Кий долго не соглашался. Считал, что пустая затея. Горазд уговаривал князя, доказывал.

– Пустое замыслил ты, боярин, – упирался Кий. – Пустое! Не станут толковать с тобой древляне, только живота лишат. Надобно сие?

– Надобно, – убежденно возражал Горазд, поглаживая долгую бороду. – Надобно, княже.

– Что надобно? Чтобы живота тебя лишили? Га?

– Может, и не лишат. Может, столкуемся по-доброму. Сколько кметов сбережешь тогда! И час выгадаешь, для многих прочих дел руки себе развяжешь. А далее, кто ведает, может, еще придут тьмы кметов древлянских под твой стяг, как пришли росичи. Сам ведь желаешь того.

– Желать желаю, да одним желанием сыт не будешь. Не верю я в такое дело, боярин.

– А ты вспомни, княже. При отце твоем Рексе ходили древляне совместно с полянами на ромеев? Бывало такое? Бывало. А что бывало, то еще и еще быть может. Ходили ведь вместе и добычу делили честно. Помнишь?

– Как не помнить! То мой первый поход был. А для отца – последний. Не принесли тогда древляне удачи роду нашему.

– Как на дело поглядеть… В том первом своем походе ты сражен не был. А отец твой… Древляне тут ни при чем. На то воля богов была. Отпусти меня, княже! Один пойду к древлянам, без кметов. С добрым словом и подарками…

– Кланяться им еще?! – вскинулся Кий.

– Низко не поклонюсь. Ромеям, когда надо было, ниже кланялись.

Вспомнив Царьгород и то самое тяжкое, что довелось испытать тогда, Кий сдвинул брови-крылья, скрипнул зубами. Смолчал.

– Ромеи бы на нашем месте не упустили такого случая, – продолжал боярин, как бы не замечая состояния князя. – Ежели столкуемся с древлянами – выгода великая!

– А не столкуемся?

– Тогда что изменится? Много ли теряешь?

– Тебя, боярин, потерять могу! О том не помыслил?

– Отчего же, помыслил. – Горазд усмехнулся ласково, зная, что Кий от души говорит, оттого и гневается. – Ну ежели на то воля богов, ежели лишат меня живота древляне… Так не лучше ли одного меня потерять, нежели сотни кметов в походе на них? Так ведь?

– Не так, боярин, не так! Ты один сотни гридней стоишь, а каждый гридень – сотни ратников. Стало быть, что тебя одного потерять, что тьму кметов – нет разницы. А сечи с древлянами не миновать, чует моя душа. Пускай только обидят тебя…

– Вот тогда и будет причина добрая, чтобы примучить их. А прежде часу для чего? Отпусти меня на это дело, княже!

– Ну хоть полсотни гридней возьми с собой.

Горазд почуял, что князь поддается, уступает. Улыбнулся, покачал головой:

– Нет, княже, одному мне сподручнее. А коли уж не получится, то и три сотни гридней не выручат. Тогда только лучших кметов вместе со мной потеряешь без толку. Ни к чему. Один пойду, попытка – не пытка.

– Не пытка?!.. – Кий поглядел долгим невеселым взором на боярина, подошел, взял за плечи, притянул к себе и тут же отпустил, вздохнув: – Эх!.. Ладно, собирайся.

Наскоро собравшись и принеся жертвы богам на капище, боярин – без кольчуги под плащом, без меча даже и без шелома, в темной куньей шапке с рябым пером – воссел на нарядного коня и двинулся по тропе к берегу Тетерева. За ним последовал еще один конь, невысокий и крепкий, ведомый отроком. Конь тот был навьючен, а вьюки – полны подарков. Не шкуры – пушнины у самих древлян не счесть. Не сосуды с медом – этим зельем и древляне не бедны. Не мечи и не шеломы, изготовленные кузнецами подольскими, – такой подарок неуместен был бы в предстоявшем разговоре. Полны были вьюки кожаными мешками с золотой и серебряной монетой ромейской да с прозрачными каменьями. Немало уместилось также узорчатых кубков и заморских украшений для жен и дев.

Горазда провожали Кий с братьями, Лыбедь, Воислав, тысяцкие и многие прочие мужи полянские, в их числе немало родичей боярина. И когда скрылись за деревьями хвосты обоих коней, когда мелькнуло там, меж стволов, в последний раз рябое перо куньей шапки, у Лыбеди вдруг замерло сердце: таким беззащитным и обреченным показался ей боярин, ушедший навстречу неведомому. По своей же доброй воле ушедший пытать долю свою. Никто ведь не гнал, более того – отпускать не хотели. Сам напросился, сам настоял. Воротится ли?.. Помоги ему, Дажбог!

Ничем не выдала себя Лыбедь, простилась наскоро с братьями и спешно покинула их. Один только Щек проводил ее взором, остальные же все глядели в ту сторону, куда ушел Горазд…

В высокий и нарядный княжий терем, что на корсте над Ужом, Горазда не допустили. Горислав велел передать, что самому ему недосуг толковать о чем бы то ни было с полянским боярином, что для таких дел у него своих бояр достаточно. И пускай, уж так и быть, любой из тех бояр, который сам пожелает, примет прибывшего на своем дворе и послушает, что за нужда такая великая привела его, незваного. А уж после доложит князю – так, для интересу праздного. И подарки полянские пускай тот боярин возьмет себе – за хлопоты.

Вызвались двое – Стрелюк и Житовий. Князь Горислав разумел, что Стрелюк польстился на подарки, оттого и вызвался первым. Житовий же назвал себя, сперва помедлив, зело разумен был сей старый боярин. И князь подумал, что Житовий, как никто другой, сумеет выведать у полянина все, что древлянам надобно ведать. И подарками с князем своим поделится, пожалуй, щедрее, чем жадюга Стрелюк… Потому и решил Горислав доверить это дело не Стрелюку, а Житовию.

Тот ласково принял Горазда на своем дворе, дозволил и отроку-провожатому находиться тут же, при своем боярине.

На другой день, когда поляне отдохнули с дороги, их щедро попотчевали, после чего Житовий с благодарностью принял подарки и пригласил Горазда вместе поохотиться в окрестных лесах, чтобы там, на охоте, потолковать без помех. Однако Горазд тоже был не лыком шит и от такого предложения отказался, сославшись на чрезмерную утомленность. Житовий не настаивал.

Беседа их началась после полудня и длилась далеко за полночь. Сидели в невеликом помещении боярского дома, один на один, лишь порой входили и тут же выходили прислуживавшие им нарядные древлянские девы. Бояре потягивали хмельной мед, заедали свежим житным хлебом, копченой кабаниной и крепким луком. Беседовали тихо и неторопливо. Каждый чуял в другом немалый разум и сам старался соответственно. Однако такое старание не утомительно, когда беседуешь с разумным человеком. Куда утомительнее бывает долгий разговор с дурнем.

– Да, боярин, с дурнем толковать все одно что воду решетом носить, – соглашался Житовий. – Это ты верно заметил. Был у нас, помню, один воевода. Храбрый муж, ничего не скажешь. Бывало, в сече один на сотню шел без оглядки. Ну тут и все за ним. Оттого и стал воеводою. Да недолго был… Потому что разумом боги обделили. Так не то беда, что сам дурень. А то беда, что всех прочих дурнями обзывал. И тот у него дурень и этот, а сам – что ни шаг, то дурость. Потолкуй с таким! Эх, боярин, кабы поболее было на землях наших мужей разумных да кабы дурни вовсе вывелись… Давай выпьем с тобой за то, чтобы поболее разумных было среди нас, а дурни чтобы все повывелись.

– За такое как не выпить, – улыбнулся Горазд.

Был он, как всегда, немногословен, ликом спокоен. Больше говорил Житовий. Толковали о том о сем, к делу приступать ни один не торопился, головной разговор был впереди еще. Оба не хмелели, разума своего не теряли. Всем бы так…

– Когда муж дурень, – продолжал Житовий все о том же, – то, конечно, беда. Еще большая беда, когда дурнем окажется воевода либо боярин. Но велика беда, ежели дурень князь…

– Ну, ваш Горислав не дурень, – вставил Горазд бесстрастным голосом, то ли насмехаясь, то ли всерьез.

– Упаси Дажбог! – древлянин даже руками замахал. – Не про нашего князя речь веду. И не про вашего. И в мыслях не было.

– А бывает ли дурень князь? – усомнился полянин. – Разве изберут князем дурня? Воевода ли, боярин ли, тут всякое бывает. Но чтобы сам князь… Что-то не припомню подобного.

– Все может статься, – Житовий вздохнул, похоже, что вспомнил нечто давнее. – Всякое бывало. И всякое еще будет… А согласись, боярин, что не всякого дурня тотчас распознаешь. Иные дурни поначалу разумными видятся, даже зело разумными. Такого и могут, не распознав, князем избрать. Нет ничего страшнее, когда дурень поначалу разумным видится.

– Есть страшнее, – возразил Горазд.

– Что же?

– А то, что сам ты говорил сейчас. Когда такого дурня князем изберут.

– Благодарение Дажбогу, наши князья не таковы. Выпьем за наших князей. Чтобы здоровы были и удачливы. Только не в усобицах своих удачливы, а в совместных походах против общих недругов. Как прежде бывало. Чтобы помирились меж собою и в дружбе жили. За то пью!

Горазд осушил свой кубок и поглядел пристально на Житовия. Тот пригубил, но не до дна. И на прозвучавшее в словах полянина прямое приглашение к началу головного разговора, судя по всему, откликаться не торопился. Заговорил так, будто не слышал сказанного. Все топтался и топтался на месте. Хитрил.

– А еще беда, – продолжал он свое, – когда муж хотя и разумом не обделен, зато ленив зело. Не знаешь, что хуже, а что лучше.

– Пожалуй, лучше уж ленивый дурень.

– Отчего же? – Житовий явно не желал толковать о чем-либо ином. – Не разумею.

– А оттого, – ответил Горазд, – что ежели дурень ленив, то от его дурости беды меньше.

– Это верно, – согласился Житовий. – Когда дурень старается… такое сотворить может, не приведи Дажбог! Уж лучше пускай и впрямь ленивым остается. Только я так разумею, что леность, как и дурость, ничем не исцелишь.

– Да, дурость исцелить… не ведаю как. А леность… леность исцелить возможно. Очень даже возможно.

– Как исцелить ее? Кабы ведал, многих бы исцелил, немало дел великих содеял бы на земле древлянской. Подскажи, будь так ласков. Не таись.

– А для чего мне таиться? – пожал плечами Горазд. – Тут и утаивать нечего. Леность очень даже просто исцеляется, есть одно доброе зелье от нее, хоть кого исцелит.

– Какое же?

– Нужда великая. Вот зелье! Ничто иное так от лености не исцеляет. Нужда! Уразумел?

– Уразумел, боярин, уразумел. Когда в утробе пусто – и ленивый на охоту пойдет. Когда глотка пересохнет – и ленивый за водой отправится. Когда недруг на пороге – и ленивый за копье схватится. Твоя правда, боярин. Что ж, давай выпьем с тобой за то, чтобы всех ленивых нужда исцелила.

– Давай, отчего же. Только не любая нужда. Чтобы древлянам не было нужды на полян копье поднимать. И чтобы на полянские дворы древляне не набегали. За это пью!

Житовий видел, что как ни тяни, как ни уводи разговор, а полянский боярин упорно сводит все к своему. Стало быть, от головного разговора не отвертеться. И старый Житовий, подумав, произнес:

– Вот что скажу я тебе, как боярин боярину. Внимай. Я тоже, как и ты, желаю, чтобы у древлян не было нужды на полян копье поднимать. И чтобы наши кметы на ваши дворы не набегали. Я тоже, как и ты, желаю, чтобы князья наши меж собою дружно жили, чтобы совместно в походы ходили и добычу делили честно. Я тоже помню, так бывало прежде…