Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Садись! – указал на другое седло почтительно вставшему было Хориву. – Садись-садись! И поведай, что ты там натворил. Отчего ромеи пришли ко мне бить челом на тебя? Кто такие здесь, у твоего шатра? Не те ли рабы, которых ты у мастеров отбил?

– Они самые, – и Хорив коротко поведал о происшедшем и о просьбе рабов, умолчав пока, однако, о последнем своем разговоре со стариком.

– Рабов придется воротить ромеям, – твердо заявил Кий. – Распнут они их или в Истре утопят, то не наша с тобой забота. Наша с тобой забота – город поставить и не пускать славинов через реку. Наша забота – помнить уговор с Императором и не обижать ромеев.

Хорив молчал, побледнев и закусив губу. Мог ли он перечить старшему брату? Мог ли перечить своему князю? Князю – нет, не смел. А брату… Брату ли?.. Может, старый раб чего-то недосказал?..

– Не смею тебе перечить, – произнес Хорив, не глядя на князя. – Смею только просить. Ежели ты не брат мой, а только князь мой… я покорюсь тебе тогда. Но ежели ты мне брат, то отдай мне этих рабов, я уплачу за них ромеям. Ежели ты мне брат…

– Что-о?! – Кий вскочил и снова сел. – Ты что, выпил лишку?

– Ты знаешь, я лишку отродясь не пил. – Теперь Хорив взглянул в глаза Кия и узрел в них то, чего не видывал прежде никогда: растерянность и страх. Да, страх! – Скажи мне, князь. Я брат или не брат тебе?

– С чего это ты? – отозвался тот с небывалой неуверенностью.

– Я брат или не брат?! – настаивал Хорив.

– Брат, – не было, не было обычной твердости в голосе князя! – Молодший брат мой. Кто же еще?

– Поклянись Дажбогом.

Кий промолчал угрюмо.

– Поклянись Дажбогом! – Хорива трясло.

– Давай отведаем меду нашего, – произнес наконец Кий. – Осталось у тебя? Налей… Давай ковш… Здоров будь… брат мой!

– И ты здоров будь… княже!

– Теперь внимай, Хорив, – Кий вытер усы, перевел дух. – Молчи и внимай…

И он рассказал. Про отца своего Рекса и свой спор с ним когда-то, в этих краях, на берегах Истра. Про отбитую у ромеев рабыню, которую так и не довезли до Гор. Про то, как жена Рекса, мать Кия, выкормила вместе со Щеком и Хорива. Про все рассказал, ничего не утаил, и закончил:

– О том ни Щек, ни Лыбедь, никто не ведает. И не должен ведать. Только боги да мы с тобой. Ты – брат мне. Как бы ни было – брат! Иначе не мыслю.

Теперь оба вскочили с седел и стояли друг перед другом. Хорива трясло и трясло. Он глядел распахнутыми до предела серыми глазами на умолкнувшего Кия. Наконец, срываясь в рыдание, отозвался:

– Всегда буду с тобой, княже!.. Всегда буду с полянами… Клянусь Дажбогом.

Кий провел рукавом по взмокшему лицу, приблизился и, не говоря более ничего, крепко прижал к себе Хорива, все еще дрожавшего, как вспугнутый конь.

2. Волчья правда

Скошенное сено, уже высохшее, душистое, но еще не собранное, лежало клочьями, как будто состриженная с небывало великой овцы шерсть. Ясные дни стояли всю неделю – и скосить успели, и высушить. Теперь успеть бы скопнить…

Тут же, неподалеку, за долгим рядом выкорчеванных корней, тревожило взор побитое конями желто-зеленое ячменное поле, недозревшее, неубранное. Ряды побитых колосьев клонились под разными углами в разные стороны, как клонятся под вражескими стрелами ряды наступающих пеших бойцов.

На освещенном Дажбогом вывороченном корне сидела ящерка-невеличка, вся не более пальца, серо-бурая и потому на корне неприметная. Грелась, моргала и была готова, чуть что, юркнуть в убежище. В побитом ячмене стрекоча скакали туда-сюда голенастые коники[54]54
  Коники – кобылки, из семейства саранчовых.


[Закрыть], одни – цвета колосьев, другие – как трава, третьи – как земля, тоже все неприметные, только в скачке-полете вдруг вспыхнут червонным либо синим развернувшиеся крылышки. Над ними парили прилетевшие от реки различной величины стрекозы, а в вышине распевали наперебой свои замысловатые песенки невидимые жаворонки.

– Птахи высоко летают – не к дождю.

– Благодатный край! В других землях, сказывают, то сплошь одни дожди, то одна сушь.

– Земля наша, спору нет, благодатная. Да в ней свои беды. В каждой земле – свои беды… Вот заготовлю сена на зиму. Много ли моему коню достанется? Тому – дай, этому – дай, дружине княжьей – дай…

– Такие беды, друже, в любой земле. Ты – про свою беду, а у меня – своя. Вот она, перед тобой… Что делать теперь, как быть? Не ведаю…

Сидели на корнях, меж скошенным сеном и побитым ячменем, два бедных хлебороба полянских. Пропотевшие сорочки скинуты, тут же на корнях сушатся. Белые шаровары стали серыми. Медные спины и шеи. Золотые, как спелое жито, усы. Два добрых соседа, еще пращуры их подружились, сев на землю здесь, в благодатном краю, где Десна подходит к Днепру. Когда-то, во времена пращуров, их племена были разные и по-разному назывались, хотя говорили одной речью, ходили в одни походы и сели на одно поле. Теперь все они – поляне…

Тот, чье поле потоптали, все глядел перед собой, свесив меж расставленных колен тяжелые руки, и ничего уже будто не видел. Так бывает, когда беда нежданная застит свет – глядишь и не зришь.

Не чужаки пришлые набежали и погубили весь труд хлебороба, всю надежду его, – свои же, дружинники полянские, проскакали, хмельные да шальные после счастливой охоты. Что за дело им, баловням, до пролитого здесь пота хлеборобского, до намозоленных рук хлеборобских?

Пока был князь Кий – на коротком поводу держал свою дружину, не позволял озоровать. Теперь ушел к царю ромейскому. Сказывают, не воротится. Брехня! Не может того быть. Воротится князь, наведет порядок в своей земле. Да пока Дажбог поднимется – роса очи выест…

Оставил Кий на Горах княжить молодшего брата своего Щека. Смышленого, ничего не скажешь. Да не грозного. Вот и…

Ходил наш хлебороб к самому тому Щеку – челом бить. Ласково принял его Щек, не обидел, внимал уважительно. Но и не помог, ни зерном, ни хотя бы советом добрым. Ответил только, что время, мол, ныне суровое, что ждут полян напасти неведомые, что волхвы предрекают сечи лютые. Много жита, много хлеба надобно для дружины полянской. А потому нету смысла хлеборобам зерно из припасов давать. Надо бы с хлеборобов больше спрашивать. Дабы дружинников накормить досыта. А то от бессильного кмета велик ли прок?

– Так ведь сами дружинники тот хлеб конями топчут! – воскликнул тогда несчастный. – Не одного зерна прошу – управы ищу на обидчиков, правду ищу. Кто оборонит поле мое? Чур?![55]55
  Чур – родовое божество.


[Закрыть]

– Поле твое, – ответил спокойно Щек, – те самые дружинники и оборонят, на которых управы просишь. А мне как обидеть их? Ну побаловались, во хмелю были, с кем не случается… Велика туча – мал дождь! А обижу я дружину – кто оборонит нас с тобой? Придут гультяи – весь твой хлеб возьмут. Придут древляне – еще не так твое поле потопчут. Придут обры страшные, коих ждем уже, – дочерей твоих в полон угонят, тебя самого и вовсе живота лишат…

Разумно говорил Щек, да неправедно. Где же искать простому полянину в родной земле своей суд-управу на обидчика, где правду искать? На кого надеяться? На богов? Не помогают боги – знать, прогневила чем-то их земля полянская… Не с секирой же, подобно гультяям, на своих идти в такой час, когда про обров весь Подол, будто борть[56]56
  Борть – улей в дупле либо в выдолбленном чурбане.


[Закрыть], гудит…

– Что сказать могу? – отозвался другой хлебороб, выслушав беднягу и пытаясь утешить его. – У богатого не проси, ему всегда всего мало, он первый прибедняется, тебе не даст – с тебя же и возьмет. Опять же, тут род княжеский, им все теперь дозволено. Им-то что? На горе сидят – не сунься. А нашего брата смерда все, кому не лень, топтать будут – и гультяи с поля, и обры, и своя же дружина полянская. Так было, так будет всегда, какой бы ни был князь, добрый ли, строгий ли. Они – на горе, мы – внизу.

– Как же быть, друже?

– Как быть? А расскажу-ка я тебе сказку. Про волчью правду. Внимай же… Расположились, стало быть, волки в терновнике, на берегу Десны-реки. За недоеденную телку принялись. Да за разбор дел звериных. Первым разбирали дело оленя. «Чем еще олень недоволен?» – спросила волчица усмехаючись. «Так он недоволен, что мы его еще не съели», – развеселились переярки. А волк пояснил, что олень тот на лису челом бьет, она олененка хвостом задела, напугала. «Так не желает ли олень с нами равняться?» – возмутилась волчица. «К тому же, – заметили переярки, – лисица нам родня». И присудили волки того олененка съесть. Чтобы не пугался. А потроха отдать лисице. Чтоб не обижалась…

– Хороша твоя сказка.

– Еще сказке не конец. Внимай далее. Другое дело касалось двух зайцев: зайчиху не поделили. И рассудили волки так, что непременно один кто-то из них повинен заведомо, а посему надобно съесть и обоих зайцев, и зайчиху. Чтобы виноватый так или иначе кары не избегнул. Мудро, что тут скажешь!.. А еще били челом воробьи на мышей. Те, мол, поедают все зерно в амбаре, воробьям не остается. Тут уж волкам поживиться было нечем – позвали крысу: суди, как сама знаешь. «Так ведь мыши мои родичи! – сказала крыса. – Я им, однако, покажу, кто в роду старший! Сама все зерно съем!»

– Крыса съест… А мне где теперь зерна добыть? Сказка твоя хороша, да сыт ею не будешь.

– Не печалься, друже. Сколько смогу, дам тебе зерна. Чем богаты, тем и рады. А буду я в нужде – к тебе приду. Нам, небогатым, помогать друг другу надобно. Тогда и Дажбог нам поможет… А с княжьим родом не спорь, про волчью правду помни.

3. Двое под старой липой

Нелегко было Щеку править без Кия. Да никуда не денешься – правил, как сам разумел. Вроде бы разумом боги не обидели. Но только – так полагал Щек – одна голова хороша, а две и того лучше. Старший брат иначе мыслил. Кто прав из них? Что ж, рано или поздно воротится ведь князь к своим Горам – Щек верил в это, хотя иные изверились, – пускай тогда и княжит по своему разумению. А Щек покамест будет делать свое дело как сумеет.

Чтобы в деле том своем, столь непростом, не оплошать, нередко держал он совет с седыми старейшинами, не раз собирал на Майдане сходку, которую Кий явно терпеть не мог. Прислушивался Щек и к мудрым волхвам, ведавшим многое такое, что всем прочим неведомо.

И был еще один советник у Щека, быть может – самый близкий, самый незаменимый. Таким советником – для самого нежданно-негаданно и не вдруг, а день ото дня все более, – оказалась сестра его Лыбедь. Дивился Щек немалому ее разуму – хоть самого боярина Горазда за пояс бы заткнула, будь тот ныне на Днепре, а не на Истре… Видел и ведал Щек, что не только разумом богата сестра, но к тому же тверда в суждениях, иному мужу не уступит. И при всем при том душа ее оставалась по-девичьи чуткой, незлобивой – никогда не сомневался Щек, что злого, неправого дела Лыбедь не посоветует, более того – сама остережет. В том еще раз убедился, когда поведал ей про хлебороба с берега Десны, у которого хмельные дружинники поле потоптали.

– Послушать тебя, брат, – сказала Лыбедь, – вроде твоя правда. А послушать того бедолагу, то правда за ним.

– Которая же правда пересилит? – спросил Щек. – Моя или его?

Они сидели в тени старой липы, под теснящейся в безветрии листвой со снующими в ней плечами, на невеликом дворе у Лыбеди, куда Щек теперь все чаще наведывался один, без провожатых. К его двору сестра не ходила, как и к прочим братьям. Не любила толчеи и взоров досужих, не любила по великим дворам с горы на гору бродить. Горда была, едва не сверх меры. Щека принимала у себя не таясь: как-никак брат он ей – здесь никто дурного не помыслит, слова облыжного не обронит. Беседовать с ним ей было любо. Хотя и был Щек на два лета молодше, а в разговоре с ним Лыбедь той разницы не чуяла: не по летам разумен был, недаром именно на него, не на кого-либо иного, оставил старший брат Горы. И вот, который раз уже, сидят они под старой липой, молодая хозяйка потчует гостя молоком парным да ягодой лесной, болтунья-тетушка хлопочет в доме по хозяйству, тихо гудят пчелы в листве, и никто неторопливой беседе не мешает.

Здесь, в тишине и без роскоши, без суеты утомительной, отдыхал Щек душой. Лыбедь разумела сие, верно угадывала, не предлагая брату чего-либо хмельного и не забавляя особо. За такую догадливость признателен был Щек сестре, от которой уходил всегда с головой ясной и душой обновленной, готовый к новым многим делам и заботам, которых – хоть отбавляй, когда властвуешь вместо князя над всем племенем полянским.

– Так чья же правда пересилит? – переспросил он, не дождавшись ответа сестры.

– На сей раз твоя пересилила, – ответила та наконец. – Но не оттого что сама твоя правда сильнее, чем правда того смерда, нет. А оттого, брат мой, что сам ты сейчас сильнее, чем тот. У тебя вон шапка в меху собольем. А у того, поди, колпак из старой козы? У тебя – пряжка золотая заморская, а у смерда – медная, не потрешь песком, то не заблестит. При тебе – дружина, сотни мечей. А у того? Только и железа, что наральник…

– Ну не скажи, – не согласился Щек. – И у смердов боевое железо водится. Есть у них и копья, и луки со стрелами… От гультяев отбиваться, на рать за воеводами ходить. Не скажи…

– Скажу! – Лыбедь нахмурилась, не ведая, что хороша во гневе, и не замечая, что брат залюбовался ею. – Хочешь – внимай, не хочешь – не неволю, а скажу. Сравнил же ты! У мелкой пташки клювик имеется, и у ворона есть свой клюв. Чей пересилит? Всегда ли смерд от гультяев отобьется? Сам ведаешь, как оно бывает. А к тебе гультяи и близко не подойдут, ибо не дурни они, разумеют, что ты – на горе, за частоколом дубовым, да гридней полон дом… Так мало ли забот у смерда – и хлеб вырастить, и скотину выпасти, и от гультяев упастись…

– Мне бы его заботы! – проворчал Щек. – Я с его заботами управлюсь не хуже. И за ралом пройти сумею, и с косой по полю, и от гультяев отобьюсь, сама ведаешь, каков я есть… А с моими нынешними заботами управится тот смерд? Поглядел бы я…

– Что ж, позови его да погляди. Может, и управится.

– Управится, как же! И без того, куда ни гляну, разорение Горам. Князь мне их оставил, мне и ответ держать. А коли мне ответ держать за дела свои, то на другого я тех дел своих переложить не смею.

Последние слова Щека понравились Лыбеди, но виду не подала, лишь перестала гневаться. Негромко молвила:

– Ведаю, братик, великие заботы теперь у тебя. Ведаю и то, что дело свое делаешь честно и с разумом, как умеешь. Вернется Кий, скажу ему о том, коли придется. Но согласись, что коль заботы твои велики, то и сила твоя немала. А у смерда, у него пускай заботы не те, но и сила ведь – не сравнить с твоею. И ты, сильный, чем помогаешь слабейшему? Когда младенец упал, ушибся, плачет, ты подойдешь ведь, поможешь встать, утешать примешься. А ты упадешь – младенец тебя с земли поднимет? Видано ли такое? Твоя забота – среди прочих всех забот – защитить людей полянских, будь то сестра или смерд-хлебороб, оборонить от гультяев, от древлян, от любой напасти. Для того и дружина при тебе какая ни есть оставлена. А ты? Тому же смерду-хлеборобу ты лишь добавил новых забот – от своих же кметов поле уберечь. То самое поле, которое тех же кметов и тебя самого прокормит. Какой же добрый хозяин свое же поле топчет? Не по-хозяйски сие!

– Что же получается, сестрица? – недоуменно развел руками Щек. – Поначалу ты вроде согласилась, что моя правда пересилила, а теперь… теперь, выходит, не моя правда сильнее? Неувязка здесь какая-то. Может, оттого неувязка, что не бывает двух правд, а одна только бывает правда? А все иное – кривда?

– Может, так оно и есть. Но тогда сам рассуди: чья тут правда, твоя или смерда того?

– А ты как рассудишь?

– Что, Щек, или сам себя судить страшишься? На мои плечи девичьи тяжкое бремя суда сваливаешь? Не ты ли говорил, что не желаешь на других тех дел своих перекладывать, за которые тебе самому ответ держать?

Произнесла сурово, а глянула лукаво: мол, что, братец, попался?

Попадись вот так же Кий – загремел бы гневно на все Горы пуще грозы Перуновой. Хорив – тот вскипел бы поначалу, но тотчас махнул бы рукой беспечно, вскочил бы на коня и – прочь со двора. А этот… До чего же разные у нее братья!

Щек не гремел и не вскипал. Щек помолчал, ошеломленный ее словами, покрутил головой и рассмеялся вдруг негромким добрым смехом. И с таким откровенным восхищением взглянул на сестру, что та невольно зарделась и опустила взор.

Теперь оба молчали в неясной неловкости, долго молчали и не тяготились той молчаливой тишиной, ни один не тяготился ненавязчивым присутствием другого, каждый отдался своим думам и чувствам, только не ведали оба, что и думы и чувства в тот час оказались у них сходными.

Сама того не желала Лыбедь, но так уж оно получилось, независимо от ее желания, независимо от ее воли. Так уж получилось, что брат ее Щек внезапно привиделся ей тем самым кметом-соколом, о котором столько мечтала, в возможность которого то верила, то не верила, но всегда неизменно желала такой возможности. Да кто же не желает, чтобы его мечта заветная стала возможной?

И вот… С кем еще так легко и просто, так хорошо беседовать и так хорошо молчать? И глядеть на Щека приятно: всем пригож и опрятен. Ни разумом немалым, ни душой честной не обделен. Такому можно довериться безо всяких сомнений. И никогда не опостылел бы.

Но как жестоко присудили боги, сотворив Щека братом ее! Пускай матери у них разные, но отец ведь единый. Стало быть, как ни крути, как ни верти, а брат и сестра они. И потому даже мыслить о несбыточном – только богов гневить.

Никогда, никому, ни за что не доверит Лыбедь этих запретных дум своих. Никогда не узнает Щек, как мыслила она о нем. Не должен узнать, не должен догадаться! Никоим образом не проявит она себя, должно хватить сил и воли, должно хватить…

Желал того Щек или не желал, кто ведает. Скорее всего, сам не ждал, что так получится. А когда уразумел, то не возликовал и не устрашился, а просто опечалился. Как не поровну делят боги судьбы людские! У Кия две жены – Белослава и Всемила, несхожие такие, а князь ведь любит каждую, каждую по-своему. У Хорива, Щек ведал, на Горах осталась Миланка. А у самого… А у самого до сей поры никого не было. Не было и нет. Отчего так? Вроде всем удался, не убог, не хуже братьев, и двор свой на горе за частоколом, и вено немалое за любую приглянувшуюся деву выплатить сумел бы. Одна беда: никакая из дев до сей поры не приглянулась.

Красавиц на Горах – не счесть, и Щек не раз, бывало, любовался ими. Но любоваться – одно, а в дом свой привести – иное. Чего уж там скрывать, конечно, краса лика девичьего всегда приятна взору. Да только мало Щеку на красу глядеть. При всем при том надобно еще ему, чтобы душа при ней ничем не тяготилась, чтобы не ведьмой оказалась и, упаси Дажбог, не дурой. А ведь такую, чтобы и ликом, и душой, и разумом угодила, такую не просто и не скоро отыщешь, сколько бы вокруг ни было красавиц. И недосуг было Щеку такими исканиями себя заботить. На гульбища хаживать не любил: тяготился суетой праздной. Лишь изредка бывал, по великим праздникам, вместе с братьями. А чаще все старшему брату помогал, в походах ли, в прочих ли делах. Душу на ловле зверя отводил, иного и не требовалось Щеку.

Так и жил, покуда нежданно-негаданно не пробудился вдруг и не приметил рядом с собою деву такую, лучше которой и представить себе не сумел бы.

Глядеть на красу ее – услада. Слушать речи ее – разуму радость. Да просто быть рядом с ней, молчать и даже не глядя чуять, что здесь она, при нем, – душе ликованье.

Но к чему все сие? Не бывать усладе, не бывать радости, не бывать ликованью. Ничему не бывать! Ибо она – сестра его. От разных матерей, но от единого отца. А боги не велят такого, чтобы брат и сестра мужем и женой стали. Боги не велят, обычай не велит. И ничего не будет. Потому что быть не может. Горестно…

Бывает же так, что там, где положено княжить одной лишь Радости, там княжит одна лишь Горесть.

Что ж, пускай все это – и несбывшаяся радость, и пожизненная отныне горесть – останется при Щеке. Он сумеет не показать, Лыбедь никогда не узнает о том. Никто не узнает, никогда. Даже братьям не скажет. Даже – волхвам. Одни боги пускай ведают.

Сейчас нет у него такой заботы и ни к чему она ему ныне, но Щек не зарекается – не сердцем окаменевшим, а трезвым разумом своим – не зарекается: когда-нибудь, коли будет на то воля богов, появятся у него на горе и жена и чада… Но даже той жене, пока неведомой и никак еще не желанной, не скажет Щек своего заветного, не откроет перед нею тайну окаменевшего сердца.

Такие думы и такие чувства одолевали каждого – сестру и брата – в тихий безветренный час под старой липой, где напевали что-то усердные пчелы. Одолевали обоих такие думы и чувства после неторопливой беседы о том да о сем, после негромкого спора о правде и кривде. И ни один не поведал другому всех своих дум и чувств. И ни один не догадался о всех думах и чувствах другого.

Не догадался? Так ли? Разве не догадываются две близкие души, когда – рядом, когда мыслят и чувствуют одинаково? Разве требуются им непременно какие-то слова, всяческие намеки и красноречивые взоры? Разве нету тех незримых и неведомых путей, по которым близкие души передают друг другу свое выстраданное, но невысказанное? А может, недостаточно близки еще были души Щека и Лыбеди и потому не наладились меж ними те незримые и неведомые пути?

Может, была близость разума, но не родилась еще близость сердец – тогда, конечно, надобны пути зримые: слова, взоры и тому подобное. Может, так оно и было в тот раз. Но могло быть иное: не только близость разума, а родилась меж братом и сестрой близость сердец, и пошли незримыми, неведомыми путями друг другу навстречу и думы сходные, и общая тоска души, и каждый мог бы почуять, догадаться, начинал уже чуять и догадываться, однако устрашился своей догадки, устрашился запретного и потому не дерзнул поверить такой догадке, не дозволил ей укорениться. Могло быть и такое.

– Что ж, мне пора, сестрица, – Щек поднялся решительно, поправил меч на поясе и пряжку золотую на плече, надел шапку с собольей опушкой. – Хочу еще до вечера сотских собрать, потолковать о делах ратных. Может, заодно и о потраве скажу.

– Тебе виднее, братец, – бесстрастно отозвалась Лыбедь, – что деять, а чего не деять. Только, ежели дозволишь, замечу. От одних слов твоих мало проку. Покарай виновных, тогда и слова твои весомы будут. Однако при том невинных не карай, а то никакой правды за твоим словом не останется, кривда одна.

– Не по душе мне карать кого бы то ни было, – Щек вздохнул. – То Кию легче удается. А я… Буду деять как сумею… Благодарствую, сестричка, хорошо мне было у тебя.

– Благодарствую, что навестил, – отозвалась Лыбедь, глядя на брата то ли с укором, то ли с жалостью, то ли… Разберешь разве, о чем говорят очи девичьи? Они так много говорить умеют, что подчас и не разберешь…

Уже с седла, в воротах, Щек обернулся к ней и добавил на прощанье:

– Счастья тебе, сестричка. Счастья и благополучия.

– Тебе того же, братик, – Лыбедь улыбнулась ему невесело. И подумала, слушая удаляющийся топот его коня, что счастье и благополучие – не одно и то же. Благополучие зачастую бывает зависимым. А счастье не терпит зависимости.

Так она подумала. А с чего и к чему? Сама не ведала.