Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"
Автор книги: Борис Хотимский
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Идар, отпустив теперь Кия, сказал последним, подгоняя замыкающих, то и дело оглядываясь.
Впереди их ждал знакомый, но нелегкий путь через ковыльную степь – до первых перелесков, за которыми – Днепр и Горы. И – еще в степи – не одна стычка с остатками бродячих гуннов, от которых отбивались, окружив полон и раненых уставленными впритык возами.
Позади, на берегу Истра, полянский вожак Рекс вместе с немногими старыми и верными дружинниками принимал свой последний бой.
3. Судьба или воля?
Оба были из тех скрытых отсюда за Родопскими хребтами благодатных земель, где вспухшие жилы невысоких гор поросли неприветливыми дубравами, а в широких котловинах меж ними поют свои нескончаемые песни прохладные реки и на цветущих по веснам плоскогорьях пасутся табуны полудиких коней. Вот уж десять столетий прошло с той поры, когда вылетел из тех земель и поднялся в бесконечные высоты истории славный наездник и полководец Александр, прозванный Македонским…
Оба были из тех благословенных земель. А когда двое – из одного края, да притом еще заброшены судьбою в другой, чужой край, – схожая память о своей земле сближает их.
Оба были в том неповторимом возрасте, когда жизнь, как большой плод, уже надкусана, но до конца не укушена, и познано более сладости, нежели горечи, а доедать сей дарованный лишь единожды плод, со всей его сладостью и всей его горечью, еще долго-долго – кусай себе да кусай, только косточки сплевывай, покуда не одолеешь его весь, если ничто прежде срока не прервет долгой трапезы…
Оба были в том благословенном возрасте. А схожие ощущения одного возраста тоже сближают.
Один был рослее и плечистее, суше, крепче, с более костистым и потемневшим под горячими ветрами лицом, со светлыми на этом темном лице глазами, прищуренными с мужественным спокойствием, будто глядит человек на приближающийся огонь и не страшится.
Другой был ростом поменьше, покруглее весь, помягче, лицом посветлее. На светлом его лице то возникал, то исчезал румянец и темнели большие глаза, пронзительно-пытливые.
На обоих под дорожными плащами угадывались дорогие одежды и ценное оружие, сами же плащи были прихвачены у правого плеча круглыми золотыми пряжками.
Под обоими дружно шли выносливые персидские кони в богатых оголовьях на горбоносых мордах, с золочеными бляхами на треугольных нагрудниках.
За обоими, почтительно блюдя дистанцию, следовала на разнопородных лошадях и мулах яркая разноцветная свита. По обочинам обсаженной высокими кипарисами дороги гарцевали гвардейцы, уставя в замутненное горячими земными испарениями вечернее небо ровные длинные копья, зорко и сурово поглядывая из-под великолепных шлемов.
Далекие, в дымке, горы выглядывали окаменевшими серыми тучами меж верблюжьих горбов ближайшего холма.
– Как полагаешь, друг мой, – спросил один голосом столь же мягким, как черты его лица, – успеем засветло в Константинополь?
Второй отозвался не тотчас, еще теснее сощурил свои светлые глаза, словно прикидывая, что и как ответить. Наконец заговорил – немногословно и неторопливо:
– Полагаю, успеем затемно. Даже на рысях. А кони притомились.
– Да ты, пожалуй, прав. Мой уже дважды споткнулся. Не станем гнать. Переночуем лучше в ближайшей святой обители.
– Ближайшая обитель в стороне от дороги. Надо было свернуть у часовни. А за рощей, что впереди, должна быть усадьба. Небольшая, но подходящая. Воротимся к часовне?
– Возвращаться, по-моему, нет смысла. Только время упустим. Abcens heres non erit[11]11
Опаздывающему ничего не достается (лат.).
[Закрыть]. Вперед, мой друг, и да охранит нас в пути святая Троица!
Усадьба, окруженная увитой плющом каменной изгородью с двумя изящными башенками у ворот, была и впрямь невелика. Двухэтажный господский дом с двускатной черепичной кровлей и глубокой трехколонной лоджией едва высился над прочими постройками, а окружавшие его деревья поднимались намного выше всего прочего.
В одном из помещений второго этажа, у ведущей в лоджию открытой двери, откуда тянуло вечерней свежестью зелени и ароматами различных сортов роз, удобно располагались на шелковых подушках две молодые женщины – Хозяйка и ее Подружка. Обе были в легких одеждах, непринуждунными складками спускавшихся с покатых плеч до остроносой обуви и где скрадывавших, а где подчеркивавших безупречные линии женских фигур.
– Может быть, хватит о детях? – Хозяйка, более миниатюрная и гибкая, чем ее собеседница, нетерпеливо стукнула кулачком по изогнутому подлокотнику. – Мы не смеем превращаться в наседок, способных лишь выводить цыплят и с утра до вечера кудахтать над ними. Дети!.. Слава всевышнему, пристроены недурно, и мое дитя, и оба твоих. Невзирая на наши идиотские законы, которые напоминают мне неприбранные волосы какой-нибудь неряхи, месяцами не знавшие гребня… Поверь, милая моя, если бы появился человек, дерзнувший и сумевший расчесать наконец путаницу наших законов… я бы такому человеку… я отдалась бы ему не колеблясь!
Черные глаза Хозяйки под сросшимися бровями на худощавом личике засверкали ярче камней в ее серьгах и уставились в одном направлении, будто увидели того, о ком только что говорила. Одна бровь капризно приподнялась, не отрываясь при этом от другой.
Подружка залюбовалась Хозяйкой. Изумительна, ничего не скажешь! Правда, и Подружка знала себе цену, зеркало – свидетель. Пускай шее ее не так высока и тонка, но еще не известно, чья нежнее и белее. Пусть черты лица ее крупнее, чем у Хозяйки, но зато правильнее. А серо-зеленые глаза чем хуже черных? И один уголок рта чуть приспущен, все тебе в этом уголке – воля, страстность. Осанкой, гордой и надменной, она тоже не уступит Хозяйке. Но… Впомнив все, чем обязана сопернице, и не забыв иных бурных проявлений ее неукротимо-тщеславного и взбалмошного нрава, Подружка не проявила своих истинных чувств и прошептала восхищенно:
– Ты неотразимо очаровательна, дорогая!
Та только бровью повела. И, перестав глядеть в одну точку, будто пробудившись, продолжала свое:
– Наши законы!.. В чьих руках они? Вот отчего зависит их правда и неправда – оттого, чья рука на них обопрется… Когда бедняк-отец скончался – царствие ему небесное! – моя наивная мать – мир праху ее! – понадеялась на закон. Она взяла нас за руки, трех маленьких дурочек, и отправилась к заправилам венетов, этим самодовольным обжорам, которых развлекали на арене сбереженные отцом медведи. Несчастная вдова просила лишь одного: оставить нашей семье причитавшееся по закону отцовское жалованье, пока мы не вырастем. Всего-навсего! Не так уж оно было велико, жалованье смотрителя медведей. Неужели отец не заслужил у своей партии? Не у прасинов – у венетов[12]12
Венеты (синие) и прасины (зеленые) – основные соперничавшие между собой политические партии Византии, сложившиеся на ристалищах столичного Ипподрома; каждая такая партия содержала своих возниц и коней, отличая их соответствующим цветом одеяний и украшений.
[Закрыть]…
– Конечно, заслужил! – торопливо вставила Подружка.
– Это ты говоришь так. А те, обожравшиеся, говорили иначе. Они, видишь ли, сослались на законы. Мать ссылалась на закон и просила, а те ссылались на все тот же закон и отказывали. Я им еще когда-нибудь припомню, вот увидишь! Ненавижу, ненавижу венетов! – Хозяйка даже ножкой топнула. – Я ничего не забываю, ничего! Мне забыть что-либо порой труднее, чем запомнить… Век буду помнить, как вышвырнули нас тогда венеты. И никогда не забуду, как подобрали нас прасины…
– Что же они предложили вам?
– Что предложили? А что мы умели? Моя старшая сестра начала пользоваться успехом у зрителей, а я играла при ней роль маленькой прислуги. Говорят, получалось… Вот так, милая моя, и пришлось мне едва ли не с детства овладевать артистическим искусством. На арене и… на ложе. Тогда-то нас с тобой и свела воля господня… Как все, оказывается, просто! Очень даже просто… Сначала был один укротитель варварийских львов, волосатый весь, как его звери. Что ему стоило укротить и меня, маленькую глупышку? Но он был дураком самонадеянным, он так и не понял, что, укрощая меня, как своих львят, сделал из доверчивой девчонки дикую львицу. Но до поры до времени я притворялась укрощенной. До поры до времени. Лизала то одного, то другого, униженно лизала! Пока не разбогатела и не ощутила себя независимой от всех этих похотливых болванов. Один, правда, был неглуп. Неглуп и незлобен, редкое сочетание… – Говорившая вздохнула, глаза ее подобрели. – Погиб в боях с гуннами, бедняга, царствие ему небесное. Он-то и подарил мне эту усадьбу… Да, всякие были… Но теперь уж хватит, надоело!
– Разве такое может надоесть? – Подружка усмехнулась уголком рта. – Мне вот, пока женщиной себя ощущаю, никогда не надоест.
– А замуж не хочешь? – усмехнулась в свою очередь Хозяйка.
– Замуж? – та повела плавно покатым плечом под прозрачным шелком. – Муж – само собой, он свое получит. Но что же это, одно и то же вино до конца жизни? Сама знаешь, запретный плод слаще.
– Знаю, милая моя. Знаю, что запретный плод сладок, даже когда он горек. Но меня давно уже тошнит от сладкого.
– Я, пожалуй, какого-нибудь военачальника в мужья себе возьму. – Подружка явно оживилась при мысли о замужестве. – Он в поход, а я… ха-ха-ха!
Она хохотала долго, даже слишком долго, едва не до истерики, наконец совладала с собой, притихла. Хозяйка же, терпеливо выждав, теперь произнесла негромко и снова глядя в упор на кого-то видимого ей одной:
– Нет уж, лучше до конца жизни одно вино, зато из лучших коллекций. Военачальника я не хочу, хватит с меня поминок… Пусть бы мой муж… пускай сидел бы безотлучно в самом Константинополе. И не где-нибудь у дальних цистерн, а поближе к Акрополю. Во всяком случае, не дальше стены Константина… Ну, на худой конец, не дальше стен Феодосия.
– Надоест ведь!
– Не надоест. Мне – не надоест. Прошлое надоело. А будущее… При дворе хочу быть. Хочу! А раз хочу, значит, буду. У самого базилевса[13]13
Базилевс – византийский император.
[Закрыть] на глазах! – И добавила загадочно-задумчиво: – А может, и не только на глазах…
Подружка только рот раскрыла.
– А что? – Хозяйка улыбнулась вызывающе. – Отчего бы и нет, а?
Но тут же, заметив безмолвно склонившегося в дверях раба-евнуха, вмиг окаменела лицом, спросила бесстрастно:
– Чего тебе, Навкратий?
– На дороге всадники, госпожа, – доложил тот, медленно выпрямляясь. – Похоже, к нам направляются.
– Похоже, похоже… – сросшиеся брови Хозяйки изогнулись гневно. – Ни на что не похоже! Почему раньше не заметили? Молчи, теперь нет времени на болтовню! Кто? Сколько? Ну! Что же ты как воды в рот набрал? Кто и сколько, спрашиваю?!
– Всех не более полусотни, госпожа. Впереди какой-то знатный военачальник. И с ним, если только глаза меня не обманули… Но я не уверен…
– Да не тяни ты!
– По-моему, племянник базилевса…
– Кто-о?!
– Племянник базилевса.
– С этого и надо было начинать тебе. Ну что ж…
Отдав распоряжения рабу и отослав его, Хозяйка обратилась к Подружке:
– О детях наших – ни слова! И не говори, что в гостях у меня, назовешься сестрой моей, скажешь, что живем здесь вместе.
И подмигнула озорным черным глазом, как в невозвратимое время их совместных веселых проказ.
Древние язычники называли это фортуной, именем богини судьбы. Их потомки-христиане – волей божьей. Еще говорят: провидение, что означает то же самое – судьбу. И нескончаем извечный спор: человек ли, как ни крутись, зависит от предначертанной ему свыше судьбы, или же судьба каждого человека зависит все-таки от него самого?
Когда полуграмотный македонский крестьянин пришел с котомкой за широким плечом в ошарашивший его Константинополь, где – за рост, силу и сметку – был принят в императорскую гвардию, – предполагал ли он тогда, что спустя годы, уже стариком, будет возведен на престол? Кто знает?..
И тогда, сам бездетный, вызвал он из родных краев своего племянника, создал ему в столице все условия для блестящего образования и – уже будучи на троне – привлек к управлению сложнейшими делами империи, а Незадолго до своей кончины юридически усыновил, – предполагал ли старый хитрец, что готовит матушке Истории незаурядный подарочек? Как знать, как знать…
А сам тот племянник? Уж он-то, фактически правя необозримым хозяйством при престарелом дядюшке-базилевсе, не мог ведь не догадаться, что вместе с хозяйством унаследует и пурпурную мантию императора? Конечно, не мог…
Но могла ли предполагать одна из дочерей смотрителя дикого зверья, циркачка и куртизанка, что еще во цвете лет станет не просто даже супругой императора, но одной из самобытнейших монархинь и вместе со своим богопомазанным мужем надолго войдет в Историю? Мечтать – могла…
Ну а Подружка ее, думала ли она, что станет наперсницей самой базилиссы и будет держать под своим каблучком прославленного полководца, который не раз швырял к ногам Империи целые страны и народы? Кто знает, что она думала?..
Так что же в этом грешном мире зависит от божества, от провидения, а что от самого человека? Что в конечном счете определяет судьбу каждого из нас – объективные закономерности, случайные стечения обстоятельств или наша воля, наш разум? Быть может, все вместе взятое? Но что же все-таки главнее в этом вместе взятом? Или – когда как? Знать бы…
4. Сходка
Шумели чада Стрибожьи в пожелтевших и облетающих кронах вековых дубов и лип по краям свободной от деревьев Лысой горы. Где-то через яр с ручьем, за еще одной горой, невидимые и неслышные отсюда, шумели неизбывные воды Днепра. А здесь, на великом Майдане[14]14
Майдан – площадь.
[Закрыть], под неусыпным дозором страшных личин вырезанных из дерева богов, шумели поляне. Множество мужей – представителей родов полянских – собралось сюда на сходку.
На краю Майдана, под великим дубом с усохшей вершиной и долгим следом стрелы Перуновой вдоль неохватного ствола, восседали на покрытых иноземными коврами скамьях сивоусые старейшины. Поближе к ним расположились бывалые вожаки дружин, богатые гости[15]15
Гость – купец.
[Закрыть], главари наибольших родов. В толпе, окруженной – для порядка – угрюмыми копейщиками, стояли с непокрытыми головами кметы старшей дружины, отцы семейств – ремесленники и смерды[16]16
Смерд – свободный земледелец, в отличие от наймита и раба.
[Закрыть]: пахари и пастухи с поля, бортники и дровосеки из леса, рыбаки и звероловы с обоих берегов Днепра, а также кузнецы, гончары и кожемяки с раскинувшегося меж рекой и кручами Подола. В разных местах – под дубом и в толпе – белели бороды волхвов-кудесников, горели неистовым огнем их всевидящие глаза. От каждого рода, от каждой семьи прибыли сюда старшие, а у кого почему-либо семьи своей не было, тот мог явиться на сходку, если побывал хотя бы в одном походе. Поодаль, где позволяло место, толпились любопытные жены и девы, им здесь слова не давали, разве – по особому запросу, но и не прогоняли, пускай себе глядят и слушают.
Здесь, на великом Майдане, собрались на свою сходку лучшие люди полян – одного из антских племенных союзов. И пожалуй, нелишним и уместным будет здесь напоминание, что сами ромеи называли антов храбрейшими из храбрых. И еще можно сказать, что среди множества антских племен, занимавших тогда, в шестом веке нашей эры, равнины Восточной Европы, поляне имели землю наименьшую, но силу наибольшую. Ибо владели Горами над Днепром, где земля – щедрейшая, будь то лес на высотах или чернозем в долинах; где ясных дней в году – в самый раз, ни лишнего дождя, ни засухи; где ни один иноземный гость мимо не пройдет и ни один иноземный недруг своего не достигнет. На Подоле под высотами находился погост – торговое место, куда сходились со своими товарами гости со всех сторон: с полуночи и с полудня, с восхода и заката. Сюда же приходили торговать и поляне. А ежели кто-либо стремился навсегда уйти от суровых лесных зим вниз по Днепру, подальше, к теплу и плодородным землям степей и берегов Понта Евксинского[17]17
Понт Евксинский – Черное море.
[Закрыть], то ему также не миновать было Гор и уплаты мыта[18]18
Мыто – подать, пошлина.
[Закрыть] за прохождение мимо. Во множестве пещер на Горах и в начинавшихся как раз отсюда дремучих лесах можно было надежно упрятать собранные впрок сокровища. Нет, что и говорить, лучшего места, чем Горы над Днепром, не найти. Вот почему кто волей, а кто и неволей с силой полянской принужден был считаться. И когда собирались охочие дружины антских племен – нередко в сговоре с живущими на закатной стороне братьями своими славинами, чтобы потормошить богатые ромейские земли, на которых в незапамятное время и те и другие обитали, но были вытеснены оттуда древнейшими римлянами, – то в таких походах именно полянские вожаки, все чаще называемые князьями, вели за собой решающую силу, приводили наибольший полон, пригоняли наилучших коней и скот, добывали больше золота, серебра, ценных каменьев и всяческого оружия.
Так и на сей раз – воротилась дружина полянская из похода не с пустыми руками, но и не сказать, чтобы с великой добычей. А главное – без вожака: оставили его кости на дальних берегах Истра, непогребенными. Да и не его одного…
Остатки дружины с невеликим полоном и малой добычей привели к родным Горам брат павшего вожака Идар и юный Кий – старший из оставшихся сыновей, однако теперь не единственный: одна из жен Рекса (а богатые анты в ту давнюю языческую пору могли иметь по нескольку жен) только на днях родила мальчика – назвали Щеком. Жаль, не довелось отцу полюбоваться своим беззубым крикуном…
Вот и собрали старейшины сходку, чтобы решить судьбу тех, кто, с одной стороны взглянуть, вожака не сберег, а с другой стороны взглянуть, не дал все же пропасть дружине в чужой стороне, привел оставшихся к Горам с каким ни есть полоном, с какой ни есть добычей.
Перед сходкой старейшины долго приносили жертвы богам: тут же при Майдане было капище – выложенный камнем круг, над которым высились деревянные боги. Кололи быков и баранов, резали петухов. Обильно лилась кровь на камни, стекала в землю, пропитывала ее до самых глубоких корней. Поляне терпеливо ждали, когда кончится жертвоприношение и начнется сходка. Каждый в душе молился в этот час многим богам – племенным, родовым, домовым… Первым делом молились дающему жизнь Дажбогу – отцу всех богов. И – грозному Перуну, гнев которого, как гнев всякого истинного вожака, всегда внезапен и неотразим.
День был ясный, но жары не ощущалось, позади остался страдный вересень[19]19
Вересень – сентябрь.
[Закрыть], еще не близко было до Коляды – веселого снежного праздника. Потому многие поверх светлых домотканых сорочек, расшитых черно-красными и желто-синими узорами, накинули одежду потеплее, большею частью из овчины. Все – рослые, плечистые, чубы и кудри, усы и бороды у кого темные, у кого светлые, чаще – русые разных оттенков, а у иных и вовсе побелевшие. Глаза тоже всякие, немало серых и карих, встречаются и лазоревые, но все сурово-усмешливые, однако не злые. Когда племя знает свою силу, в нем хотя случаются гнев и ярость, но злобы не бывает. А гнев и злоба – не одно и то же. Бывает злой гнев, но бывает ведь и гневное добро…
И все же то здесь, то там в толпе проглядывали в иных лицах черты будто и не полянского, не антского облика. Впрочем, что же тут удивительного? Уж такое место на Горах… Старики, к примеру, еще помнили рассказы своих пращуров о том, как шли от самой Балтики вниз по озерам и рекам светлоглазые готы в рогатых железных шеломах на рыжеватых кудрях, шли, увлекая за собой и многих белых угров[20]20
Белые угры – в данном случае финские племена.
[Закрыть], а после всех их смыли, как в половодье, и погнали на закат несметные тьмы беспощадных гуннов – широколицых, узкогубых и узкоглазых, с раздутыми, как у коней, ноздрями. По сей день бродят по полуденным степям остатки тех гуннов, только нет уже у них ни прежнего числа, ни прежней силы. А белые угры почти все в лесах зацепились и остались – от них, сказывают, и появились на Днепре первые волхвы… Проходили тем же путем – из дремучих полуночных лесов, племя за племенем, дружина за дружиной, и ближайшие сородичи – анты, одни селились рядом, другие шли далее – к Истру, куда уже стекалось немало славинов. А мало ли чернооких ромейских и степных полонянок приводили поляне из походов? И все разнообразные черты многих и различных народов и племен из века в век вливались в полянскую кровь, проявляя себя в широте скул и толщине губ, в цвете глаз и волос. Но так и не вытеснили коренной антской внешности, унаследованной еще от скифов-пахарей, прозванных сколотами, и от многих иных обитавших здесь с незапамятных времен людей, от племен и народов, имена которых по сей день никому не удается вспомнить…
Сходка длилась долго, ни к чему не пришла и как-то сама собой превратилась в пир – допоздна. Встречали воротившихся живых, поминали павших. Пили горьковатую брагу, многолетние меды. Распевали застольные и походные песни, слушали гусляров, пускались в безудержаный пляс, а кое-где, кто помоложе, передрались было, как петухи, да были укрощены, одни – легким уколом копья, другие – мудрым укором стариков.
Несколько старейшин, самых древних и уважаемых, лишь омочили в меду свои белые усы и оставались трезвыми. Посовещавшись меж собой негромко, они добыли откуда-то полоски загодя заготовленной бересты и, когда Дажбог догорел за игластыми верхушками дальних сосен, велели заново ударить в била, чтобы созвать на продолжение сходки изрядно захмелевших мужей полянских. При свете костров кое-как принялись за все те же нерешенные дела. Шуму и крику теперь было пуще прежнего, а более всего – из-за юного княжича Кия.
– Отца не уберег! – кричали те, кто постарше. – Великая вина!
– Отдать его богам!
– Нет его вины! – возражали те, кто помоложе. – Полон кто пригнал? Добычу кто сберег? Не всякий сумеет так, семнадцати лет от роду, в первом же походе…
– Эге ж! – отмахивались другие. – Полон и добычу Идар пригнал. А Кий у него в хвосте скакал.
– В хвосте пускай и скачет! – подхватывали многие голоса. – Рано ему в челе скакать, молоко на губах не обсохло!
– Еще неведомо, кто в хвосте скакал, а кто в челе! – горячились отроки[21]21
Отрок – в данном случае не подросток, а младший дружинник.
[Закрыть], воротившиеся вместе с Кием из первого своего похода, поначалу стоявшие поодаль, а теперь не утерпевшие.
Но старшие дружинники, к тому же распаленные выпитым, только цыкнули на них:
– Откуда здесь взялись, не было вас? Отрокам на сходке не место!
Кий был тут же, стоял около дуба, на виду у всех, рядом с упившимся до невозможности дядей Идаром. Сам он тоже не раз приложился к круговому рогу – за отца и других павших, за Горы и Днепр… Но не хмелел. Глядел сумрачно в озаренные огнями лица, слушал хриплую перебранку. Стиснув крепкие молодые зубы, молчал. «Эх, – думал, – собрать бы сотен пять – семь верных отроков, въехать верхоконно на Майдан… Враз крикуны протрезвели бы да поугомонились. И старики бы заговорили почтительнее. Сила, сила нужна! Не слепая, не шальная. Поглядеть на сходку – чем не сила? Да проку от нее… Нет, сила нужна своя, в один кулак собранная – его кулак, одному ему послушная, его разуму, его воле. А сам он только воле богов послушен будет. Пальцы – по одному – долго ли переломать? А совладай-ка с ними, когда в кулак сожмутся! Своя дружина нужна, верная, единая, княжья!»
Еще подумал. Решился. Подошел к трезвым старейшинам, царапавшим на бересте непонятные знаки. Поклонился. Попросил смиренно. Старики кивнули благосклонно. Затем обратились к сходке – запросили, каков будет ответ на просьбу Кия. Но толпа с перепою ревела невразумительно. То здесь, то там взвывали, гадая и предрекая, неистовые волхвы, еще больше будоража и без того нетрезвые головы доверчивых полян. Однако старые хитрецы под дубом будто все разбирали и понимали, что отвечала сходка, и царапали, царапали, царапали бересту острыми ножичками. После чего тихо сгинули с глаз, унеся свои берестяные полоски.
Тем, казалось, сходка и завершилась – неясно чем. А пир ночной никак не останавливался, пока последний полянин не споткнулся о вытянутые ноги другого, блаженно храпевшего под звездами, сам не вытянулся ничком – а встать было ох неохота! – и не увидел в тотчас наступившем сне то, что видел изо дня в день, из лета в лето: жирно-черную землю… теплую… готовую уродить – только кинь в нее зерна… вспоротую железной мордой наральника[22]22
Наральник – железный наконечник деревянного плуга либо сохи.
[Закрыть] и выползающую под ноги – пласт за пластом, пласт за пластом… Другой полянин, едва закрыв глаза, видел рыжие хвосты векшей[23]23
Векша – белка.
[Закрыть] и такие же стволы сосен… Третий – серые спины сбившихся в кучу бестолковых овец… А одному приснилось небывалое: будто стал он первым кузнецом на Подоле и так разбогател, что обзавелся сразу четырьмя женами – четырьмя! В то время как у самого Рекса и то их было не более трех, а у него, у кузнеца, все четыре… че-ты-ре! О-го-го-о! как четыре колеса у воза… а пятое колесо запасное… Так, может, и жену пятую завести, запасную?.. Тут не стало ни тех четырех жен, ни сна сладкого – только несметные звезды над хмельной полянской головой.
Хорошо на Горах над Днепром, под ясным небом. Как нигде в другом краю, хорошо здесь.
Дажбог, так и не сгоревший на закате за сосновым бором – а он ведь всегда горит и никогда до конца не догорает, – выбрался из-за левобережного окоема, расталкивая предзаревой туман. Сам ясный круглый, как натертый песком медный щит. Выбрался и заторопился, разгораясь все ярче, вдогонку бледнеющему месяцу, уж который день пошедшему на убыль.
Поляне пробуждались – кто где. Вода в ручье под Лысой горой – чище слезы девичьей – освежила похмельные головы, воротила ясность мысли и верность движения. Подкрепились, кто чем припасся, и опять – на Майдан, откуда уже подали зазывной голос звонкие била. Собирались без вчерашнего шума, без суеты, занимали каждый свое место. Встали по краям и сонные копейщики – для порядка. Впрочем, можно бы и без них, ведь в случае чего супротив своих не пойдут да и не совладают со всеми. Разве что так, для острастки иных баламутов. Есть ли такое племя, в котором ни одного своего баламута не сыщется?..
Вышли старейшины к дубу, а те – самые старые из них и самые хитрые – притащили свои берестяные полоски с непонятными знаками. Принесли утренние жертвы богам – еще и еще лилась кровь с камней в землю. Пока не человечья еще, на сей раз…
Без шума и протяжки решили все дела, много не спорили. И тогда старики, глядя в давешние берестяные полоски, напомнили сходке, что те же дела обсуждались и решались еще вчера, но – во хмелю.
Вчера с вечера решили отдать юного Кия в жертву богам, поскольку сам ушел, а отца оставил на погибель. Нынче же поутру предложили избрать того же Кия вместо отца его Рекса, ибо не по своей воле ушел с Истра, а не посмел старшего ослушаться. Не совпали решения – вечернее и утреннее, хмельное и трезвое. Стало быть, ни тому ни другому на сей раз не давать ходу. Таков древний обычай, сбереженный еще со времен сколотов.
И еще напомнили старики, что вчера с вечера решила сходка позволить Кию одно любое желание. И нынешним утром тоже позволили. Совпало. Значит, так тому и быть.
Дали слово Кию – побледневшему, осунувшемуся. Из похода воротясь, не отдохнул толком и эту ночь не спал. Он вышел к дубу, поклонился богам, поклонился старейшинам, поклонился сходке полянской на все стороны. И все услыхали в утреннем безветрии, какой крепкий, зычный у княжича голос. Еще громче, чем был у отца его Рекса.
– Поляне! Дозвольте сказать одно мое желание! А после делайте со мной, что сами пожелаете…
– Сказывай!! – дружно рявкнула сходка и притихла в ожидании.
– Сказывай, – разрешили старейшины, благосклонно кивнув.
– Поляне! Среди нынешнего полона была взята рабыня. Взята с дозволения моего отца. В дороге она родила, а сама не выжила. Другие полонянки сберегли младенца. Мое желание одно, поляне! Не отдавать того младенца богам. Подарить его моей матери, старшей жене Рекса.
Сходка помолчала. Небывалое желание! Молчали, задумавшись, и старейшины. Наконец один из них, покачав своей смуглой и сплошь голой, как яйцо, головой с малиновым следом давнего удара, заметил:
– Жена павшего вожака должна быть отдала богам – они воротят ее в услужение мужу. А живой вдове – позор!
– Позор живой вдове! – загремела сходка. – То наш обычай! Позо-ор!!
Кий дернулся было, но все же сдержался, смолчал, ни шагу не ступил с места. Старейшины заметили это, закивали одобрительно, зашептались меж собой. И еще один из них – с долгим сивым чубом, свисавшим до яркой вышивки на вороте белой сорочки, – шагнул вперед и поднял свою старейшинскую булаву, требуя внимания. Его голос был уже слаб, не то что в былые лета, – несколько молодых и горластых повторили сходке его слова:
– Верно, поляне, живой вдове – позор! Таков наш обычай. Но обычай не велит отдавать богам непременно всех жен павшего. Достаточно только одной. У Рекса остались еще две жены, помоложе. Одна темноволосая, боги таких, сами знаете, не любят. У другой дочка есть, Лыбедь, но от груди уже отнята, не пропадет. Верно я говорю? – Тут сходка задвигалась, загомонила. – А старшая пускай сначала сына своего, Щека, выкормит. А то что же это – плыть, плыть, а на берегу потонуть?.. Пускай выкормит сына!
– Двоих сыновей… – прошептал Кий и, повернувшись к вырезанным когда-то из великих дубовых стволов богам, рухнул головой в их сторону, приник разгоряченным лбом к прохладной земле. – Дажбог, пресветлый, жизнь дарующий, отец всех богов и всех антов! Перун, грозный и справедливый! Велес, сберегающий табуны и стада наши!.. Великие боги полянские! Дозвольте, чтобы мать выкормила мне не одного, а двоих братьев! Обороните их от силы черной, нечистой! Пускай вырастут мужами храбрыми, разумными и сильными – мне, роду моему и всем полянам на подмогу в делах славных! Лучших белых коней, лучших быков отдам вам, боги мои! Ничего не пожалею!..
Вся сходка слышала эту громкую мольбу. Судя по всему, боги не возражали. Не возражали и поляне.
Все, что совпало сегодня со вчерашним, со свидетельством берестяных полосок, хмельное вечернее с трезвым утренним, было решено бесповоротно. Все, что не совпало, без колебаний и дальнейших споров отставили. Князя решено было пока не выбирать – до нового похода либо до нежданного набега со стороны. Управлять же покамест, как и прежде, старейшинам, а решать дела будут сходки. А просьбу Кия – уважить.
Рожденного рабыней младенца в тот же день отдали старшей вдове Рекса, матери Кия и Щека. Назвали Хоривом. Теперь она кормила двоих – Щека и Хорива, держа на каждой согнутой руке по одному, у каждой груди. И когда они оба, насытившись ее молоком, начинали утомленно задремывать, осторожно клала их в рядом висящие люльки и, покачивая обе разом, тихо напевала ту же колыбельную, под которую засыпал когда-то Кий, под которую засыпали и те братья его, что теперь вместе с отцом их Рексом спят беспробудно и видят сны вечные и сладкие – в той, в другой своей жизни.
