Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

14. Белый волхв

Хорив любил порой охотиться один, без товарищей и даже без собак. Когда ты один – в лесу ли, в поле ли – никто не мешает тебе любоваться облаками в небе, цветами в травах и метеликами[48]48
  Метелик – мотылек, бабочка.


[Закрыть] на цветах, слушать нежный посвист иволги и непонятный шепот листьев высоко в деревьях, усердное постукиванье дятла по сухой вершине сосны и жалобный писк невидимых птенцов в дупле. Никто не отвлекает тебя от дум, от молчаливой и столь необходимой человеку беседы с самим собой.

Разве что, как сейчас вот, прервется бег твоей мысли двумя увиденными косулями, которые сами прервали свой бег и остановились на дне яра у лесного ручья – напиться. Одна пьет – другая осторожно озирается.

Заприметив косуль, Хорив тотчас становится другим – теперь он не любуется цветами, не слушает птиц, не размышляет о том да о сем. Теперь он – как в бою: не останавливая коня, только чуть придержав, срывает с плеча через голову рогатый антский лук, вмиг выдергивает из колчана и накладывает стрелу, натягивает до упора тетиву и тут же, не медля, отпускает. Лети, стрела, куда глаз да рука послали! А косули уже почуяли беду, обе перестали пить, подняли темноносые глазастые мордочки, тревожно наставив уши. Одна метнулась в кусты, другая не успела. Лишь подпрыгнула на месте и тут же свалилась, обломив вонзившуюся в шею стрелу, забила быстро-быстро тонкими ногами… И утихла, уже не видя остановленными открытыми глазами, как подошел спешившийся охотник и вытащил блеснувший нож – добить…

Взвалив косулю на холку крепкого конька, Хорив неторопливо двинулся далее по тропе – в глубь бора. Дубы и липы, клены и ясени здесь более не встречались, не видно было даже берез. Вокруг рыжели стволы одних только сосен, окруженные молодым подростком, высоко в ветвях скакали рыжие векши, роняя недолущенные шишки, да носились с места на место, попискивая тоненько, стайки синиц.

Хорив пересек еще два яра – привычный конь осторожно спускался по их заросшим склонам, переходил вброд мелкие речки и в несколько сильных рывков выносил всадника с добычей снова наверх. Тропа поднималась все круче, круче и внезапно уперлась в густой кустарник, за которым виднелся горб, весь в проступивших камнях.

Он никогда еще не бывал здесь. И не тотчас приметил, что тропа, до предела сузившись, продолжается в кустах. Приметив, спешился, поправил сползающую косулю и пошел в кусты по едва видимой тропе, ведя за собой коня в поводу. На всякий случай изготовил меч.

Пройдя кустарником, очутился у самого горба и прямо перед собой узрел пещеру. И огонек в ее глубине. Над входом – белый череп тура с невиданно размашистыми рогами. У входа – два гладких камня, черный и желтый. Тут что-то заслонило огонек и, светлея, появилось вблизи, выбираясь из пещеры.

Теперь перед Хоривом стоял выпрямившись высокий худой старик, весь в белом до пят, белые поредевшие кудри – до прямых костлявых плеч, белая борода – едва не до колен. Скорбные брови – как заснеженная двускатная кровля, а из-под них – светлые до белизны глаза с черными точками зрачков, спокойно-приветливые, все видящие в тебе и все в тебе разумеющие.

– Белый Волхв?! – воскликнул, не удержавшись, Хорив, изумленный внезапной встречей с самим прославленным на Горах вещуном.

Тот лишь опустил на миг веки, как бы подтверждая молча: да, он самый.

– Здоров будь, Белый Волхв! – и Хорив поклонился.

– Здоров будь и ты, Хорив, – ответил тот не кланяясь.

Охотник снял с коня косулю и положил к ногам старика. Но тот лишь повел белокудрой головой из стороны в сторону:

– Благодарствую, оставь себе. Мы, волхвы, свое едим. А ты привяжи коня да прикрой свою добычу хворостом, вон куча лежит, бери оттуда. И входи ко мне.

Привязав коня к ближайшему дереву и забросав косулю хворостом, Хорив, нагнувшись, проследовал за волхвом в пещеру, которая внутри оказалась обширнее, нежели можно было предположить по размерам входа.

Воткнутые в глазницы конского черепа горели две восковые свечи, скупо освещая все вокруг и чуть чадя, однако дым тут же вытягивало куда-то к невидимому отверстию в своде. Виднелись несколько широких колод, будто вросшие ошкуренные пни; на стенах висели связки сушеных трав, у стен стояли разновеликие горшки, без узоров, с деревянными крышками; в глубине угадывалось ложе – долгое возвышение, устланное сеном и прикрытое белым плащом, на котором лежали гусли. В самой глубине то вспыхивали, то гасли два круглых глаза – неведомо чьи. А где предел той пещере – невозможно было угадать.

И еще – светлел в полумраке чей-то великий череп, с полбыка, каждая глазница – с голову человечью, а прямо из челюстей – два круто загнутых рога непомерной долготы.

– Что за великан был? – полюбопытствовал гость.

– То зверь, не человек, – охотно пояснил хозяин. – Жили здесь когда-то мохнатые звери-великаны, с рукой вместо носа и с рогами вместо зубов. Давным-давно они жили. И племена здешние на них охотились… А ты садись, вон любую колоду выбирай. И отведай наших яств, не побрезгуй.

Он угостил Хорива лесной ягодой и свежим сладким медом, без хмеля.

– Что, Хорив, ждешь, когда погадаю тебе? – спросил затем старик. – Дивишься, откуда ведаю, чего ждешь? Вижу ведь… Мы, волхвы, много ведаем. Ведаем, что было и что есть, а потому и разумеем, чего ждать должно… Отпей-ка вот сего зелья. Пей, не страшись!.. Теперь сиди, молчи и гляди на огонь. О чем захочешь помыслить, о том и мысли себе без опаски. Только молчи и внимай. И не отводи очей от огня.

Тут он протянул руку к ложу – за гуслями, приладил их, тронул струны…

Хорив глядел на огонь, как было велено. Струны под сводами пели гулко, будто гуслей было множество. И вот уже казалось, что огня стало больше и что огонь пляшет под музыку. Нет, сие не огонь уже – пляшет множество кметов в пламенных доспехах, сплелись сильными руками и все пляшут вокруг великого костра… А над ними мчатся огненные кони с огненными хвостами и гривами, несметное множество коней, и улетают в неведомую даль, где все горит – и степь, и лес, и само небо…

– Огонь, много огня, – послышался непонятно чей гулкий голос, то ли волхв заговорил, то ли еще кто-то из глубины пещеры. – Много, много огня! Не раз придется испытать тебе много огня, не раз! Обгорит твоя душа в том огне, но сам ты не сгоришь в нем. Не сгоришь… И долго будешь ходить по белу свету с обгоревшей душой. Долго, долго! Так долго, как будет угодно богам. А после… А после много крови будет вокруг тебя, не твоей крови – чужой… А твоя кровь… А твоя кровь, она не такая, как у братьев твоих. Не такая… И потому доля твоя, и доля детей твоих, и доля внуков и правнуков твоих – она никогда не будет простой и легкой. Никогда не будет… Никогда!..

Внезапно умолк голос, оборвалась музыка. Уменьшилось пламя. Только свечи догорали, чадя уходящим в невидимую отдушину дымком. И другой голос, спокойный и тихий, знакомый голос Белого Волхва, совсем рядом сказал просто:

– Вот и все, Хорив. Ты слыхал. Ведаю, не все ты уразумел. А не торопись. Всякому разумению – свой час. Пока только ведай да помни, что слыхал, а придет час – уразумеешь то, что сбережешь в памяти. Чего сам не сумеешь или не успеешь уразуметь, то уразумеют твои дети и внуки. Чего они не осилят – уразумеют правнуки… Теперь испей сего.

Хорив испил – воротилась ясность разума.

Раздалось беспокойное жужжание – это в пещеру влетела с воли заблудившаяся пчелка. И все никак не могла найти обратный выход, хотя он был прямо перед ней. Экая бестолковая!

– Иди, иди, милая, – ласково обратился к ней волхв. – Иди к своим, торопись, заждались тебя там.

Но пчелка все с тем же беспокойным жужжанием все толкалась и толкалась в стену, совсем рядом с выходом. Тогда волхв невидимо скорым взмахом поймал ее в недожатый кулак и выпустил.

– Лети, милая!

Хорив изумленно покачал головой, спросил:

– Не ужалила?

– Для чего ей жалить меня? Она ведь ежели кого ужалит, тотчас погибнет. Оса, та не погибнет. Пчела – другое дело: вонзит свое жало, а вытащить не может. И оставляет вместе с потрохами своими. Тут ей и погибель. Только один раз единственный ужалить может, на том и жизнь ее кончается. Потому жалить без нужды ей ни к чему. Жалит только с перепугу или когда деваться некуда.

Старик положил гусли обратно на ложе и, снова угадав невысказанные мысли гостя, сказал:

– Нет, Хорив, на гуслях не одни волхвы играют. Только другие гусляры гадать не умеют, как мы умеем. А так… Среди полян гусляров немало. И среди прочих антов. Вот у ваших соседей заболотных князь ихний Ус очень даже любви на гуслях играть.

– А я слыхал, будто сей Ус, яко дикий зверь, только рычит да ест нечистое. И все они там такие. Верно ли сие?

– Не все тут верно, Хорив. Не все верно и не все неверно. У разных людей разные души. И у каждой души не все черное и не все белое. Только чего-то одного больше, черного либо белого. Потому у одних людей душа светлее, а у других – темнее. И в каждом роду, в каждом племени разные люди есть – со светлой душой и с темной. Как в стаде – не вся скотина одинаковая, так и у людей.

– Ну ежели так, то верно ли, что у нас, у полян, больше людей со светлой душой, а у соседей заболотных, у древлян и прочих – больше с темными душами?

– То, Хорив, сами поляне решать не могут. Каждой матери ее дитя краше всех прочих видится. Так и каждому роду, каждому племени свои родичи и свои соплеменники лучше всех прочих кажутся. Поживешь, побываешь в других землях, поглядишь на всяких людей, тогда сам для себя решишь, кто каков есть. Только не торопись решать, ошибиться в таком деле – недолго…

Беседа их продолжалась. И доставляла Хориву какую-то не испытанную прежде тревожную радость.

– Ну, вижу, еще спросить желаешь. Спрашивай.

Хорив начал уже привыкать к необычной проницательности Белого Волхва, перестал изумляться. И спросил то, что желал спросить: не страшится ли старик вот так, один-одинешенек, жить в далекой пещере, бродить в одиночку по лесу, без оружия? Долго ли обидеть такого?

– А кто меня обидит, Хорив? Сам посуди. Зверь меня не тронет…

– Отчего же не тронет?

– А оттого что я в нем добычи не вижу, и он во мне не чует добытчика. Я к зверю – как к своему брату. И он ко мне – как к брату.

– Ну ладно, – согласился Хорив. – Зверь не тронет. А человек?

– Что мне человек навредить может? Я и человеку не враг. И ежели кто, от невеликого разума, дерзнет обидеть, то никакого прибытку от меня не получит, а себе только беду накличет.

– Если разум невелик, то и обидит, сам своей выгоды не разумея. Мало ли какие люди в лесу встречаются. Не все ведь души светлые. Так ты сам сказывал…

Волхв улыбнулся едва заметно, довольный, что молодой гость так скоро усвоил его поучения и уже пользуется ими в споре с самим учителем. А Хорив продолжал:

– …Вот и повстречается тебе, светлому, человек с темной душой и невеликим разумом. Из какого бы то ни было роду-племени. Он молодой, ты старый. Он с копьем, а ты… с палкой?

Волхв поглядел, все улыбаясь. Помолчал. Наконец промолвил:

– Ну коли так уж… В случае чего… так у меня на такой редкий случай своя дружина имеется, свои гридни верные. Не хуже, чем у Кия, брата твоего.

Хорив вздернул брови.

– Шутишь, что ли?

– Шучу? Нет, милый, не шучу! Посиди-ка здесь, не выходи, пока не ворочусь я. Что бы ни было, что бы ни увидел и ни услышал – ни с места!

С этими словами старик вышел из пещеры, оставив гостя в полном недоумении.

Вдруг Хорив вздрогнул и насторожился: где-то рядом, неподалеку от входа, только снаружи, раздался протяжно-тоскливый вой, будто саму смерть призывающий. Затем все стихло, и вскоре издалека донесся в ответ хор знакомых каждому анту зловещих волчьих голосов. На всякий случай Хорив изготовил меч, но помнил наказ волхва и не двигался с места. Неужто, подумалось ему, хозяин пещеры – оборотень? Он не раз слыхал, что волхвы все могут – и серым волком обернуться, и бесшумной змеей проползти, и быстрокрылой птицей пролететь.

– Ну как?

Услыхав волхва у себя за спиной, Хорив крутанулся на месте и узрел его. Старик явно прошел другим ходом! Теперь стоял, белея в полумраке, посмеиваясь.

– Ну как? Слыхал ли, как я со своей дружинушкой словом перемолвился? Славные гридни, и поют душевно так. А в случае чего – выручат.

– Успеешь ли позвать?

– Можно и не звать. Они всегда ведают, где и что в лесу деется. Где я, когда и с кем, что со мной – все ведают. Оборонят, ежели что.

– А доводилось?

– Всякое бывало на моем веку, – ответил уклончиво волхв, вздохнул и задумался, припоминая былое. Затем спохватился: – Ладно, Хорив, будет с тебя на сегодня. Иди, милый, а то не успеешь засветло. Пойдем, провожу тебя. Добычу свою не забудь…

Они шагали рядом по тропе, теперь – под уклон. Волхв постукивал длинным посохом нездешнего пятнистого дерева, Хорив вел в поводу груженного косулей коня. И все допытывался:

– А волки тебя самого не обидят?

– Для чего? Волк никогда не тронет меня. Разве только, когда бесы завладеют которым из них. Но такого волки сами от себя прогонят, а один у них в поле не воин…

Вдруг – кр-рак! – сбоку, совсем близко что-то затрещало и – кр-ракх-х! – с шумом повалилось. Конь натянул повод, попятился.

– Стой и замри! – едва слышно приказал волхв. – Не шевельнись!

Замерев и скосив глаз, Хорив узрел меж древесных стволов сперва выгоревшую шкуру – она двигалась, а затем всего медведя, горбатого и головастого. Немалого. Зверь только что свалил, переломив у комля, сушину и теперь деловито шуровал там лапой, что-то добывая, то ли мед, то ли муравьев. Положив ладонь на рукоять ножа, Хорив не шевелился, как было приказано. Конь ослабил повод, подошел вплотную и боязливо жался к хозяину. А Белый Волхв – надо же! – неторопливо и глядя куда-то вбок, приблизился к медведю и вроде пробормотал что-то. В ответ послышалось недолгое урчание.

– Пойдем потихоньку, – шепнул старик, воротясь на тропу. – И не озирайся, не гляди на него. Сейчас он добрый, сытый, даже на косулю твою не позарился. А после зимы, когда пробудится, беспокойный. Ежели повстречается – первым делом замри. И в глаза не гляди, не смущай его. И не суетись, руками не маши, не бегай. Это с любым зверем так. А от медведя не убежишь, он в лесу и коня настигнет. На дерево от него тоже не лезь, он прежде тебя там окажется.

– А убью его?

– Для чего? Без нужды – для чего жизни лишать? Зверь, как и ты, тоже жить хочет… Ну дальше один, без меня пойдешь. Тропу ко мне запомнил? Приходи, когда сам пожелаешь.

15. На перевозе

Здесь, на низком берегу, подойти к воде было просто. И – войти в нее, прогретую высоким Дажбогом. И – брести, раздвигая податливую воду коленями, вдавливая утомленные ступни в нежесткий песок.

Перевозчик Кий, тезка князя полянского, закатав как возможно выше намокшие шаровары, брел по ровному в этом месте днепровскому дну, толкая перед собой плот, груженный товаром – подарками князю от самого царя ромейского. К плоту был тесно приторочен просмоленный челн, выдолбленный из цельного древесного ствола. Перевозчик шел по дну, пока вода не подступила к самому очкуру, – тогда он вскочил в челн, стараясь не забрызгать сидевших в нем на пожитках утомленных ромейских гостей. Как-никак из самого Царягорода прибыли. И не просто на Подол, на погосте торговать, как прочие, а – ко княжескому двору, с подарками!

Кий взялся дюжими руками за кормило и приналег, правя в сторону Межигорья, чтобы упредить течение, которое тем настырнее пыталось снести, чем ближе к высокому правому берегу.

Стоял перевозчик Кий во весь свой немалый рост, закатав шаровары, безбоязненно доверяя могучие плечи и обширную обнаженную грудь ослепительному Дажбогу и веселым чадам Стрибожьим.

Ромейские гости щедро оплатили перевоз серебряной монетой, но Кий и без того отнесся бы к ним с почтением, как принято было у полян относиться к гостям-иноземцам, чтобы тем самым собственной чести не ронять, ибо тот пес на вошедшего и проходящего громче лает, который сам в себе не уверен. Было, Кий помнит, даже такое, что один хозяин с Подола принял к себе гостя и не уберег от обиды, так поляне после забрали иноземца на другой двор, а растяпу-хозяина побили, чтобы не ронял чести своего племени. В походе и в сече – дело другое, там чужаку, если недруг, можно и голову с плеч долой. Но если гость пришел в твой дом без дурного умысла… К тому же странники-гости, благополучно добравшиеся до Гор из далеких земель, не устрашившиеся многих для себя напастей на долгом пути и счастливо избегнувшие их, наверняка были любимцами богов. Как же не почитать таких гостей? Еще чем хороши те гости, так это тем, что могут поведать немало занятного про далекие земли. И, как знать, быть может, странствуя со своими товарами по белу свету, расскажут они дальним, всевозможным людям про полянского перевозчика Кия…

Тем временем со стороны поросших невысоким ивняком левобережных плавней приближались к перевозу двое – оба в легких белых сорочках из домотканины, через такие сорочки суровый Дажбог не обжигает плечи. Сорочки были расписаны по вороту узорами из цветной нити и перехвачены сыромятными ремнями с бронзовыми бляхами. И ремни и бронза потемнели от времени. У каждого на ремне висел нож, через плечо – по великому луку и колчану со стрелами, да еще свисали изрядные связки битой птицы. Висели вниз головами подвешенные за ноги нарядные селезни, кряквы и свиязи, шилохвости и широконоски, маленькие чирки-свистунки, а еще у каждого – по тяжелому серому гусю, и у старшего – белый лебедь с распахнутыми крыльями. Оба охотника были росту немалого, как и большинство полян, – притороченная к поясным ремням птица по земле не билась, не доставала.

На макушке у старшего был оставлен кружок немало побелевших волос, усы были потемнее, а борода в середке темная, но по краям белая сплошь. У второго же усы едва только начали проступать над губой, кудри цвета выгоревшей травы закрывали затылок и уши, а спереди были подрезаны покороче, до светлых бровей, из-под которых с безмятежной приветливостью глядели глаза, лазоревые, как небо над Горами. Старший нес еще на плече прямую крепкую палку с привязанной к ней торбой, наполненной, надо полагать, всяческим необходимым скарбом и провиантом. Он указал свободной рукой на плывущий через Днепр плот с челном:

– Вот и Киев перевоз.

– Отец, а отец! – отозвался младший. – А верно говорят, что он только богатых перевозит?

– Говорят, что гусей доят, а я того гусиного молока не пил… Задаром Кий не перевезет, то верно. Теперь такие люди стали – задаром и доброго здравия не пожелают. Прежде по-иному было… Ну мы с тобой за перевоз парочку чирочков подарим, не откажется, примет. А обратно пойдем – монетку дадим ромейскую.

– Где возьмешь ее?

– Зело прост ты, Славко! На Подол переправимся, на погосте птицу сбудем, за лебедя ромейской монетой возьмем. А остальное так сменяем, надо наконечников к стрелам набрать поболее.

– А для чего князя нашего тоже Кием звать? И перевозчик – Кий. А, отец?

– Так прозвали, – невозмутимо ответил тот. – Кий – молот, сам своей доле кузнец, если Дажбог поможет. Отчего не назвать? Хорошее имя, не одному князю носить… Тебя вот назвал я Брячиславом, а на Горах, я знаю, еще двоих так зовут. А может, не только тех двоих. Народу теперь на Горах как окуней в старице.

Они подошли к перевозу. Отсюда хорошо видны были Горы по ту сторону Днепра, покрытые кустами и деревьями. Далее вниз по течению вдоль высокого берега тянулся лес, а в глубине, за Горами – тоже. Там охота была славная, на зверя да на дичь боровую.

За кустами да деревьями на Горах не видать было дворов и домов деревянных, глиной обмазанных и мелом побеленных, только дымок здесь и там в небо тянулся – от костров и печей. Видна была и гора, где княжий двор и терем тоже в деревьях прятались. Справа от нее, через яр, другая гора зеленела, где сидел молодший брат князя Щек, а за той горой – отсюда, с перевоза, не видать было – тоже через яр, Лысая гора, с Майданом и богами над капищем, с недавней могилой – после Желановой смуты, там князь посадил другого своего молодшего брата – Хорива. А левее княжьей горы высилась еще одна, пустая, где с незапамятных времен поляне погребали своих покойников, сожженных и так положенных. Внизу, под Горами, дымились срубы Подола, там деревьев было меньше, и виднелся погост с великою толпой торгующихся и меняющихся. Еще левее, где затон у Почайны, там была пристань, и чернело множество челнов-однодеревок да высилось несколько великих лодий, среди них – две иноземные с долгими мачтами для парусов…

Кий перевозил желающих чуть левее от втекающей в Днепр Почайны, поближе к погосту на Подоле, откуда поднимался Боричев увоз, где шел великий торг, а вокруг стучали молотами и молоточками кузнецы да серебряных дел мастера, а в ближайших ярах трудились гончары и кожемяки. Туда, к погосту, и направлялись Брячислав с отцом.

У перевоза Брячислав приметил складную деву, стоявшую к ним спиной, видна была только коса до пояса, цвета осеннего листа. Прикрыв ладонью глаза, она тоже глядела в сторону Гор. Будто почуяв устремленный на нее взор молодого охотника, рывком обернулась – Брячислав увидел смуглое скуластенькое личико, брови – как крылья ласточки, а под ними – насмешливо прищуренные глаза, серо-синие, будто волна днепровская. Оторопел и не знал что молвить. Она же пожала недоуменно плечиком и опять отвернулась, тоже рывком – коса метнулась по спине и обвисла.

– Это Боянка, дочка перевозчика, – пояснил отец. – Добрая дева, кроткая… Сейчас Кий воротится с челном, пока там плот разгружают, прихватит и нас с тобой и ее.

– Отец, а отец! А когда-нибудь может такое статься, что запутаются люди в прозвищах, не разберутся, что был князь Кий и перевозчик Кий? И посчитают перевозчика князем, а князя – перевозчиком?

– Только недруги князя нашего такое напутать смогут, – ответил сурово отец.