Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Князь не ответил, только зыркнул, будто спалить желал. И подумал, что, может, и не пустое говорит боярин. И снова вспомнил слова волхвов.

А соблазн велик, ох и велик же соблазн! И страх – не мал. На что тут решиться?

Внезапно думы Горислава были прерваны.

– Спешные вести, княже! – заявил входя гридень-сотский и ввел гонца, запыленного, умученного. В тереме шибануло потом – смесью конского с человечьим.

Вглядевшись в осунувшееся лицо гонца, Горислав напрягся весь, спросил нетерпеливо:

– Оттуда?

– Оттуда, княже.

– Ну?!

– Кий ушел с Истра. Идет к Днепру.

6. И днепровской водою коней напоим…

В недосягаемой для стрелы вышине, едва приметные оку, парят орлы-степняки, которым сверху даже затаившийся зайчонок виден. И видна им дорога, а на дороге – кони, на конях – люди. Много коней, много людей…

Кто только не ходил по старой степной дороге! Позабыты имена тех племен и народов, не оставили они следа в памяти поколений. Остались кое-где курганы-горбы в безлюдной степи, поросшие выгоревшими колючими травами и кустами. Лежат под курганами неведомые бойцы, герои давным-давно отгремевших сеч. Кто, когда и что поведает об их делах, славных и бесславных?.. Многие племена и народы пройдут еще на своих конях старыми степными дорогами, новые дороги протопчут, новые курганы поставят, и встанут на иных курганах коротконогие, широколицые истуканы каменные…

До самого окоема во все стороны простерлась степь – где с ковыльной проседью, где сплошь седая от ковыля, а местами – как иноземный ковер, вся разукрашенная соцветиями – белыми и желтыми, нежно-лиловыми и сизо-синими. Поближе к дороге – червонные пятна маков, будто прошел здесь раненый великан, роняя капли своей крови. А сама дорога заросла высокими дикими травами.

Ложатся травы под копыта идущих по дороге коней. Кони, кони, кони… великое множество коней, идут, лоснятся в полуденном сиянии – вороные и караковые, рыжие и бурые, игреневые и соловые, гнедые и пегие – все с золотым отливом. Не лоснятся только, светлея матово одинокими пятнами в толпе темных своих собратьев, кони серые, их у полян не много: болеют чаще и копыта сбивают, хотя резвы и куда как нарядны.

Широка старая дорога, идут по ней кони по три в ряд, то чутко уставят острые уши, то гневно прижмут. Одни гарцуют, взмахивают мордами, просят повода либо спорят с хозяином. Другие – покорясь строго натянутой узде – идут собранно, гордо изогнув гривастые шеи. Дружно, бодро идут кони, ступая в лад боевой походной песне, гремящей над робко притихшей степью:

 
Сизокрылый орел
На гнездо полетел.
Гей, огей, он полете-ел!
Княжий конь на заре
Ко Днепру поскакал.
Гей, огей, он поскака-ал!
 

Кий едет впереди на черногривом гнедом коне, в синем своем плаще с белым подбоем, прикрывающем доспехи и половину каштанового конского крупа. Голова князя не покрыта – ветер вихрит русо-седые его волосы, как степную траву. Крытый золоченой медью шелом с синими перьями из острого верха зацеплен за переднюю луку седла. Рядом – на выносливом пегом степняке – долгобородый Горазд в серебряном ромейском панцире поверх кольчуги. С другого боку – на злом вороном жеребце – Хорив, черноусый, сероглазый, в черном плаще и вороненом шеломе с золотой насечкой.

За ними следуют, голова к голове, два темно-серых в яблоках коня. На одном – гридень под княжьим стягом: на бело-синем шелку вышиты золотом конская голова под звездой, меч и стрела перекрещенные. То же – на щите Кия. На другом же сером коне – Брячислав, вчера еще отрок-гонец, а ныне – гридень, с мечом на поясе, с великим луком через плечо, в кольчуге и железном шеломе с бармицей[57]57
  Бармица – легкое кольчужное прикрытие под шлемом.


[Закрыть].

Следом – сотня гридней, все – с бело-синими щитами, а на долгих копьях полощутся под ветром бело-синие значки. Вся сотня – в островерхих антских шеломах с бармицами, в крепких ромейских латах поверх легких полянских кольчуг. Отборнейшие, бывалые бойцы, лучшие из кметов! и в той сотне – чернокудрый грек Филоктимон и лазоревоокий гот Ареовинд.

За гриднями – головная тысяча, за ней – другая, третья… пятая… Тысяцкие – под своими стягами, сотские и десятские – под своими значками. За дружинами – ратники с воеводами во челе. Не та толпа, великая да бестолковая, с которой Рекс когда-то водил юного Кия в его первый, а свой последний поход. Теперь за князем полянским идет послушное его единой воле слаженное войско – не хуже ромейского…

Всадники, всадники, всадники… Разве сочтешь их? Обернется князь и не увидит конца своему войску, далеко за окоемом еще тянется и тянется оно через степь. Не видно ему и обоза под конной сторожей. Там, в обозе, Белослава с немногими прочими женами, там и выкупленные все же настырным Хоривом рабы-каменотесы. А за обозом – замыкающая тысяча, где рядом с тысяцким идет сам сивоусый Воислав, надежнейший из бояр. От него вперед, к князю, и обратно то и дело носятся во весь мах отроки-гонцы, обходя идущих по дороге и топча неудержимыми конями червонные маки.

 
А за княжьим конем
Мы на Горы придем.
Гей, огей, мы все приде-ом!
И днепровской водою
Коней напоим.
Гей, огей, мы напои-им!
 

– Не можно было нам на Истре оставаться, – говорил Кий своим спутникам. – Ну отбились бы раз, отбились другой, все одно не было бы там житья от славинов.

– Примучить их было надобно, – проворчал Хорив, подергивая повод и горяча своего вороного. – Ромеи подмогу бы прислали. Совладали бы, не впервой!

– И Воислав теперь то же твердит, – вставил Горазд безразличным голосом, так что нельзя было понять, одобряет он такое суждение или не одобряет.

– Не цукай коня зря, – заметил Кий Хориву и молвил насмешливо: – Славинов примучить недолго, как же! Воиславу полслова скажи только – и нету славинов. Га?

– А лодии да челны для чего побросали? – не унимался Хорив. – Отправили бы обоз водой, не тащили бы его на хвосте, давно бы к Горам подошли. Сколько челнов оставили!..

– Лодии да челны, брат мой, за год новые оснастить можно. А войско новое за год не вырастишь. Оно не как жито – как дуб растет, не скоро да крепко. И его, как дуб, только секирой свалить можно… Нет, други мои, не жалею я, что с Истра ушел. О другом жалею: что с Днепра уходил. И не жалею, что челны да лодии оставил. Жалею, что Горы оставлял. Не разумел, где земля моя! Не разумел, что в ответе за землю свою, за людей ее…

Не часто доводилось слыхать подобные речи от Кия, не любил князь каяться. Изумленные услышанным, Хорив и Горазд умолкли.

– Гляди, княже! – крикнул позади Брячислав. – Глядите все! Вон там…

– Ну и зорок же ты! – похвалил Кий, вглядываясь в указанную даль, где едва приметно темнели то ли камни, то ли хижины, то ли обман марева. – А ведь не стоят на месте! Нет, не камни…

– Неужто обры? – затревожился Хорив, тоже с трудом различая темные пятна вдали.

– Не должны быть обры, – ответил Кий не слишком уверенно. – Рановато обрам сюда дойти. Может, дозорные росичей или гонцы от Щека?

– Так далеко от Гор? – усомнился Горазд.

– То кони! – разглядел Брячеслав. – Одни кони, без всадников. Может, сеча была?

Кий все вглядывался, вглядывался и вдруг рассмеялся с облегчением:

– Нет, Славко, не сеча. Теперь и я вижу, не один ты… Верно, кони! Только дикие. Тарпаны. Догнать их не просто. Я на своем веку только двоих стрелой достал.

– Дозволь? – серые глаза Хорива загорелись. – Я мигом слетаю и ворочусь.

– Дозволь и мне, княже? – попросился вослед Брячислав. – Моя стрела не минует тарпана.

– Не дозволю, – сурово отказал Кий. – Пока не воротимся на Горы, велю всем вместе держаться. Степь – не Майдан. Вы мне для более важных дел надобны. И твоим стрелам, Славко, еще немало найдется целей. А на тарпанов еще поохотимся, после. Когда древлян одолеем и от обров отобьемся.

– Еще от ромеев бы отбиться, – добавил Хорив. – Ведь не простят, пошлют вдогон. И к Горам явятся. Что тогда?

– Ромеям не до нас теперь, – успокоил Горазд. – Им через славинов не пройти. Могут обров натравить, то другой разговор.

– Обры нас и так и этак не минуют, – Кий вздохнул. – Успеть бы изготовиться!

 
А в родной стороне
Зори жарко горят.
Гей, огей, они горя-ат!
Под шеломом огнем
Очи князя горят.
Гей, огей, они горя-ат!
 

Несет Стрибог над травами степными песню кметов полянских. Идет по степной дороге войско великое, хвоста не видать…

Зато видать теперь вдоль окоема одну, две, три полоски темные. То – перелески, там – конец степи. Уже и до Днепра не так далеко. Кони будто учуяли трепетными ноздрями донесшееся дыхание реки – резвее пошли. Скоро – земли росичей, там – как у себя, там – все свои…

Прорезал равнину угловатый рыжий яр, а в стороне от яра – озеро, все в белых птицах – то вспорхнут, то нырнут, то замрут на воде. Да рядом – болотце, в камышах темных, комарья там – заедят.

Миновали яр и озерко с белой птицей. И снова – равнина, в седомом ковыле и несметных цветах – червонных и желтых, лазоревых и белых. А перелески все ближе. Вот один миновали, у него вдоль всей опушки – россыпь ромашек желто-белых. И знакомая птица – удод, пестрый такой, развернул свой забавный хохолок, будто приветствуя возвращающихся.

Теперь впереди открылись обласканные Дажбогом горбы – в движущихся тенях от показавшихся немногих облаков. Все чаще встречались, подбираясь к самой дороге, рыжие яры, подбирались и удалялись, поворачивая туда-сюда прихотливыми изломами. И все чаще – перелески с ромашками по опушкам, деревья, кусточки, всевозможнейшие оттенки зелени, какие только ни придуманы богами на многоцветной приднепровской земле.

Они уже шли по ней. И надеялись засветло добраться до ближайшего становища росичей, чтобы там переночевать и с рассветом двинуться к Горам.

7. Полянский обычай

Древляне умыкали дев не только у полян. Умыкали у своих же, нередко перед тем сговорившись друг с дружкой где-нибудь на игрище меж селений в дни праздников. А бывало, и без сговору, силком… Своим после умыкания выкуп за деву платили – вено. Платили скотом да пушниной, медом и воском, а то и монеткой ромейской, кто чем богат был. Тем же способом добывали жен себе дреговичи и кривичи.

У полян же обычай был иной.

Когда Брячислав – еще до ухода своего на Истр – впервой увидел на Киевом перевозе Боянку, дочь перевозчика, то, казалось, не придал тому особой значимости. Но с той поры, едва лишь наступала ночь и, отходя ко сну, смежал он веки, – тотчас видел золотую, как осенний лист, косу до пояса. А заслышав где-либо вдали девичье пение, начинал тосковать непривычно и снова вспоминал Боянку, похожие на крылья ласточки ее брови на смуглом скуластеньком личике и все ту же долгую косу. Будто оплела его своею чудесной косой, да день ото дня, ночь от ночи все туже и туже…

Не раз с той поры встречал он ее, возвращаясь с охоты, у перевоза. Теперь Боянка не отворачивалась, глядела без страха своими серо-синими, как днепровская вода, очами в темных ресницах. Бывало, глядя так, щурилась – насмешливо, непонятно, будто вот-вот прыснет. То ли Дажбог слепил, то ли Брячислав смешным виделся.

А что в нем смешного? Раз было решился, набрался духу, предложил ей не чирочка какого-нибудь – лебедя великолепного. За такую птицу на погосте три ромейских монетки серебряных дать могли.

– На что мне? – Боянка перекинула косу, перестала щуриться, глянула безразлично. – Отцу вон отдай, за перевоз.

– Ты и отдай ему! – вскипел Брячислав, швырнув драгоценную птицу к босым ее ногам, побросал в сердцах всю прочую добычу и тут же, не раздеваясь и не разуваясь, только лук со стрелами держа над головой, вбежал по песчаной мели в реку, разбрызгивая воду, кинулся в волну и поплыл на правый берег, загребая одной только свободною рукой. А перевоз был рядом…

– Дурень, – удивилась Боянка, глядя ему вослед и презрительно пожав плечиком. Глаза ее опять сощурились было насмешливо, но тут же распахнулись, затревожились. Другим уже голосом сказала вслух сама себе: – Утопнет ведь…

От досады даже босою ножкой притопнула. Потом глянула на лежавшего тут же лебедя, на брошенную связку прочей битой птицы, подобрала все это – не оставлять же! – и потащила к отцу.

После того Брячислав долго не появлялся. Боянка же места себе не находила: неужто утоп, не доплыл? Да нет же, она сама видела, как из воды на правый берег выбрался. А может, простыл тогда в реке и занемог? А может… Ой! Не допусти, Дажбог!

И когда, спустя какое-то время, снова увидела его у перевоза, не смогла, не успела утаить радости в очах, подбежала даже, тронула за рукав, будто не веря, что это он, тот самый…

Брячислав затрепетал весь от ее прикосновения, но виду не подал, спросил небрежно:

– Чего тебе?

– Ты… – Тут она смутилась, почервонела вся и, не ведая куда деваться, едва слышно произнесла: – Ты… ты не стреляй больше лебедей.

– Отчего же не стрелять их?

– Красивая птаха. Жалко… Не стреляй, ладно?

Тогда он перестал напускать на себя важность, не удержался и улыбнулся во весь рот.

– Ладно. А гуся возьмешь?

– А что, давай! – Ее глаза, как бывало прежде, сощурились весело. – Отцу отнесу.

У Брячислава в голове шум пошел, будто меду перебрал.

– То не отцу… – начал он и сам себя принудил досказать: – То тебе. Тебе! А отцу… отцу само собой…

Вскоре после того разговора отец Брячислава в числе прочих многих ратников ушел вослед за княжеской дружиной – в ромейскую сторону. Ушел и не воротился из последнего своего похода… Не возвращался и князь. А на Горы пришел первый снег…

Зима в тот год выдалась небывало лютая. Поляне обогревались у очагов, не жалели топлива – оно вокруг росло в достатке, за лето наготовили впрок. Молодежь, не признавая мороза, играла, скатывались на санях и просто так с заснеженных откосов, кидались снежками. Озорница Боянка угодила снежком Брячиславу в глаз.

– Как теперь зверя бить буду? – кричал он дурачась и погнался за ней. Догнал, повалил в чистый сугроб, визгу и смеху было на все Горы и окрест…

Днепр встал накрепко. Иноземные гости, кто не успел уплыть до ледостава, зимовали на Горах.

Звероловы ходили по свежим следам в сопровождении злобных и голосистых лохматых псов, добывали пушнину. Ходил с ними и Брячислав, после сбывал добытое на погосте у Подольского ручья. Рыбаки терпеливо сидели у лунок, закутавшись в овчины.

Дружинники, оставленные с княжьим братом Щеком, пешие вои да конные ратники – всех не так уж много оставалось – зорко глядели с правобережных высот в заснеженные дали: не зачернеют ли вдоль белого окоема гультяи с гуннами, а то и неведомые пока, но уже страшные обры? Не появится ли сам Кий с дружиной? Никто не появлялся.

Набегали больше из лесов – то древляне, то соседи заболотные. Щек с немногими своими кметами едва успевал отгонять их. Боянку чуть было древляне не умыкнули, да выручил Брячислав, старавшийся теперь, в неспокойное время, почаще находиться при ней, когда свободен бывал от новой службы. Что за служба? А вот какая: Щек, воротясь ранее срока из неудачного полюдья со скудной данью и без многих кметов, набирал новых, взял и Брячислава – в молодшую дружину, отроком. Лук со стрелами у новоиспеченного кмета имелись свои, а выдали ему копье, шелом островерхий, круглый щит из воловьей кожи с медным навершием, ношеный полушубок – с павшего ратника. Да пару новых сапог, в которых на морозе ноги стыли. Пришлось добывать себе валенки. Кормежки да браги Щек дружине не жалел. И был не слишком строг, в отличие от старшего брата своего.

Хотели иные поляне назвать Щека князем своим, отдать ему двор Кия на горе, а княгиню Всемилу с недавно рожденным княжичем Идаром отослать на Истр, где Кий, сказывали, свой город поставил, к ромеям поближе. Поскольку подружился с самим ромейским царем. Но Истр – далеко, Царьгород – еще далее, а Горы – вот они, здесь, на Днепре. Как же быть полянам без князя на Горах? Прежде обходились, правда. Да теперь привыкли, Кий же и приучил. Он же и покинул… Решили созвать сходку.

– При живом старшем брате, – говорил Щек множеству собравшихся на Майдане людей, – негоже другому, молодшему брату двор и место его занимать. Дажбог не велит! Не велит так сотворять наш полянский обычай!

– А велит ли наш полянский обычай, – возражали ему, – чтобы князь землю свою на разорение оставил?

– Мыслите, – отвечал Щек, – что старший брат мой оставил свою землю древлянам и прочим на разорение, а сам ушел себе да с ромейским царем, знай, вино попивает? Так ведь мыслите, знаю! А того не уразумели, что о своей, о полянской земле, пекся князь, уходя к ромеям. Там, сговорясь с самим царем ромейским, станет вдвое крепче и сумеет побить небывалую силу обров, идущих к нам из дальних восходных земель. И древлян тогда побьет и любого нашего недруга. Рассудите сами, добро ли все это для земли полянской?

Снежинки падали на бурую соболью шапку Щека с зеленым верхом, покрывали белизной высокие плечи зеленой шубы на соболях, застревали в потемневшей к зиме бородке. Внимали поляне сказанному без крика разумному слову. А Щек продолжал так же неторопливо, как бы рассуждая сам с собою вслух:

– Ежели забыл князь наш землю свою и отрекся от роду-племени своего, то не оставил бы здесь, на Горах, ни меня, брата своего, ни жены своей Всемилы, от которой ждал младенца. Так или не так?

– Так! – отвечали одни.

– Нет, не так! – кричали другие. – У него там Белослава есть. И еще ромейских жен себе добудет. Может, с самим царем породниться хочет?

– Верно!

– Ничего не верно! Тогда не брал бы с собой и Белославу!

– А Хорива для чего с собою взял? Хорив оставался бы с нами, показал бы древлянам где раки зимуют!..

Долго еще шумели. Кое-где, в разных местах Майдана, уже трясли друг дружку за ворот, совали сжатыми рукавицами в багряные замерзшие носы.

Видя такой оборот, Щек тут же принял решение и предложил его сходке. Только тем и унял баламутов.

Порешили послать гонца на Истр – пускай передаст князю Кию волю земли полянской: чтобы шел с дружиной обратно к Горам. Выкликнули, кто желает пойти гонцом. Многие отозвались. Но расторопный Брячислав опередил прочих, вызвался первым. Сходка согласилась, ибо отрок так улыбался, что всем понравился. Щек тут же повелел выдать ему коня, а после долго еще беседовал один на один. Отрок оказался смышленым – Щек на него понадеялся… Но тот разговор был после сходки, уже после того, как принесли жертвы богам, щедро пропитав белый снег у капища червонной бычьей кровью…

Воротился Брячислав не скоро, вместе с князем. Уже не отроком пришел – гриднем. И тут же явился к перевозчику Кию, возмужавший, в высоком железном шеломе с бармицей, в ясной кольчуге, с нарядным бело-синим щитом, с долгим мечом на поясе. И верный лук – при нем, и копье с бело-синим значком, и конь темно-серый в яблоках – загляденье… У Боянки дух захватило, когда увидела.

И выложил красавец гридень столько золотых ромейских монет, сколько старый перевозчик за весь свой век отродясь не видывал.

– Это тебе вено за дочь, за Боянку, – решительно сказал ему Брячислав.

– Да я же… – Перевозчик растрогался, даже слезу пустил. – Да я бы и без вена отдал ее тебе! Ты же мне как сын, Славко!

– Такие же слова и князь мне сказывал, – отозвался Брячислав затуманившись. – Первого отца потерял я, а тут двоих новых обрел…

– Один – князь, другой – перевозчик, – заметила Боянка, не отрывая серо-синих очей своих днепровских от будущего мужа. – Один Кий и другой тоже Кий.

8. Поляна с дубом

Сперва надо было полдня идти широкой лесною тропой. Миновать великий камень, похожий на отдыхающего быка. Затем – две сосны, переплетенные стволами. И выйти на широкую поляну, щедро облитую лучами Дажбога, с матерым дубом посредине.

Здесь, у дуба, Хорив спешился, стреножил коня – пустил траву щипать. Огляделся. Позади был пройденный им лес, за тем лесом – три горы над Днепром, одна – Лысая – своя, другая – Щекова, третья – Киева, да еще четвертая – пустая, где погребают усопших и павших, да еще далее не одна вдоль правого берега… одним словом, Горы! Они были позади. А впереди виднелся березняк с осинником, стволы позеленели от сырости. Далее – болото лесное, за болотом – еще лес, и в том лесу – соседи заболотные. Не такие, как поляне. Чем-то на древлян похожи и на дреговичей. Сказывали, будто прибыли они не так давно сюда, пришли издалека, отколовшись то ли от радимичей, то ли от вятичей. И язык у них – антский, понятный, только через каждые два слова третье срамное вставляют, даже при женах и девах, даже при родителях… Многие такие отколовшиеся приходили из полуночных лесов. Приходили и проходили далее на полдень, только мыто платили полянам за проход мимо Гор. А эти мыта платить не пожелали – Кий не пустил их, так и сидят за болотом уж которое лето. Да ладно бы смирно сидели – пускай бы, так нет же, озоруют, яко древляне. То и дело дев полянских умыкают.

Не миновала доля злосчастная и Миланку, пока Хорив в походе долгом был.

Говорил же ей: не ходи в лес одна, умыкнут! Да что теперь виноватить ее, бедняжку? И не одна она ходила – с подругами. Когда узрели соседей – звероподобных, в вывороченных овчинах, то перепугались и побежали с великим криком. Прибежали, едва дыша, к себе и тогда только спохватились, что Миланки с ними нету. Толи ноги со страху подкосились – отстала, то ли заведомо была намечена. Одно выведали после: умыкнул Миланку сам Ус – князь соседей заболотных. Мало ему жен!..

Все это поведали Хориву, когда воротился вместе с князем к родным Горам. С того часу спать не мог, об одном только мыслил: убить Уса, избавить от него Миланку.

Проще простого, казалось, собрать своих верных отроков да еще у старшего брата дружинников попросить и явиться в становище Усово. Но неведомы были полянам потайные тропы через болото. Оттого и озоровали соседи – безнаказанные, недосягаемые. Как ромеи в своих крепостях, так и эти в лесу за болотом отсиживались.

Была у них, правда, еще речка, и плавали они по ней на челнах до самого Днепра, но к Горам их не пускали и на погост Подольский тоже, потому что не платили мыта. А добираться до той речки было тоже непросто. Но Кий находил таких, кто знал дорогу, и не раз посылал их гонцами к Усу – договориться по-добрососедски. Ни один из тех гонцов не воротился, а ответ находили здесь на поляне, под дубом: шапку гонца, полную дерьма… Кий гневался, не раз намеревался примучить тех соседей заболотных, да все недосуг было, дела поважнее заботили. И держал свой гнев при себе, накапливал до поры до времени…

Воротившись с Истра, князь послал еще одного гонца. Но не ведал, что с тем гонцом передал Хорив свой вызов Усу. Кабы ведал князь про то, может, после все иначе обошлось бы… Кто знает? Только не сказал ничего князю Хорив. И не сказал гонец, знавший Хорива сызмальства и поклявшийся Перуном, что не выдаст.

Не воротился и сей гонец. Шапку его не подкинули. И Хорив надеялся, что Ус примет вызов. Сегодня в третий раз явился сюда, к дубу. В прошлые два простоял до сумерек, не дождался. Дождется ли сегодня, придет ли Ус? Или подкинут шапку несчастного гонца – тогда хоть кому-то не уйти от Хорива, живьем возьмет!

А Дажбог ласкал и ласкал поляну. Над множеством цветов – белых, желтых, малиновых – трепыхались пестрые метелики, сновали с негромким гудением шмели и пчелы в желтых шароварчиках на задних лапках. Погибать в такой день на такой веселой поляне было бы обидно. Но Хорив не думал о возможной гибели. Он думал о Миланке. И желал лишь одного: чтобы Ус явился.

Он скинул на траву свой черный плащ, под которым хорошо укрываться от непогоды, но не от жары. В жару лучше всего носить светлые плащи, а еще лучше – вовсе без плаща, в одной белой сорочке, расшитой цветными нитями. Сегодня на Хориве была такая сорочка, но поверх нее – кольчуга, и уже нагрелась изрядно. Нагрелся и вороненый шелом с золотой насечкой. Тогда Хорив отошел в тень дуба, чтобы металл остыл. Легкий щит с круглым железным навершием прислонил к стволу. А бывалый прямой меч оставил при себе – все, чем намеревался он встретить Уса. Если тот хоть на сей раз явиться соизволит…

Когда, откуда и как приблизился к нему Ус, того Хорив не успел приметить. Будто из-под самой земли, из-под корней дубовых тут же вышел. Сам не столько высок, сколько широк. Над скуластым лицом – железный шелом в меховой оторочке. У широко расставленных икрастых ног – скинутая медвежья шкура. И на великом деревянном щите намалеван медведь вздыбившийся – знак князя Уса. В волосатой руке с закатанным по-гуннски рукавом – тяжелая секира на долгой рукояти. При поясе – меч в нарядных ножнах. В маленьких желто-зеленых глазках – насмешка. Насмешка и в прозвучавшем густом голосе.

– Здоров будь, молодший братец Киев! – хохотнул коротко и воткнул срамное слово. – Не ждал, что приду? Надеялся, обойдется – и честь не уронишь, и живот сбережешь? А я два дня думал и на третий пошел. На тебя поглядеть да себя показать. Вот он я, гляди!

– И ты гляди, Ус, – сумрачно ответил Хорив.

– А что мне глядеть теперь? – Он снова хохотнул и опять срамное слово вставил. – Все увидел. Вижу, не набрал ты еще силенок со мной переведаться. Не будет для меня чести одолеть такого. Так, может, разойдемся, поглядевши? У меня к тебе гнева нету.

– А у меня к тебе есть!

– Ого! Знать, зело страшен твой гнев. Что же мне теперь делать, убогому? Ой, ой, беда! Ох, устрашился я, коленки дрожат! Уж окажи такую милость, не стращай ты меня. Скажи, чем же прогневил я молодшего братца Киева?

– Сам ведаешь, Ус!

– Ведать не ведаю, а догадываюсь. Так ведь, милый ты мой, что с воза упало, то пропало. Чего же ты теперь после сечи секирой машешь?

– А сечи еще не было, – Хорив выдернул из ножен свой меч. – И секира не у меня. Взмахни-ка сам…

Не успел договорить, тяжелая секира полетела в него – едва успел увернуться – и глубоко вонзилась в ствол дуба, не выдернешь. Теперь в желто-зеленых глазках Уса не было насмешки – одна свирепость.

С виду неуклюжий, но в движении скорый, он обрушил на Хорива свой меч – подставленный щит тут же раздался надвое. Тревожно заржал конь Хорива, запрыгал, стреноженный, на месте, кося испуганным глазом на сражавшихся.

Оставшись без щита, Хорив кое-как отбил мечом еще один удар, ощутив всей рукой его нечеловеческую силу, а от следующего сумел уклониться. Если отбивать мечом каждый удар Уса, вскоре без сил останешься. Приходилось все чаще увертываться от непрерывно наседавшего ворога, то и дело рычащего срамные слова, смердящего потом и еще какой-то прелью…

«Каково же Миланке с ним, с таким?» – подумалось вдруг Хориву, и от этого ощутил он такой приступ гнева и ярости, что не стал уклоняться от очередного удара, лишь чуть шагнул в сторону, как учил его Кий, и тут же всею силой толкнувших землю ног, рванувшегося торса и выброшенной руки, всею силой своей ненависти послал лезвие меча вперед, навстречу наседавшей темной туше. Ус, только что промахнувшийся и снова поднявший меч для следующего удара, никак не ожидал такого внезапного выпада, не успел ни отбить его, ни прикрыться щитом. А Хорив лишь почувствовал напряженной рукой недолгое сопротивление чужой плоти врезающемуся в нее железу, услышал отчаянный рев вперемешку с обрывками срамных слов и вслед за тем ощутил оглушающий удар по шелому. Выдержал ли вороненый шелом с золотой насечкой, сработанный лучшим кузнецом Подола, цела ли голова, он тотчас не сумел определить…