Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

21. Безбородый

Статный тонконогий конь, рыжий и белолобый, с небольшой глазастой головой на гибко изогнутой шее в ремнях с золотыми бляшками, – подарок безбородого военачальника – послушно и нетряско нес Кия вдоль набережной Царьгорода. Сам Безбородый в разукрашенном каменьями и золотом лилово-фиолетовом шелковом одеянии ехал рядом, на таком же коне. С другой стороны, на более тяжелом и менее нарядном гнедом мерине, следовал ромейский пересказчик, помогавший дружеской беседе. Их сопровождали Хорив, Горазд, несколько антских гридней, а также множество слуг, рабов и телохранителей Безбородого – все коренастые и черноглазые, все земляки своего господина. Да еще сотня червонно-золотых гвардейцев. Зеваки, слонявшиеся по набережной, хотя и привыкли к подобным процессиям, весьма не редким в их городе, все же останавливались – поглазеть.

Сверху припекало – князь перебросил легкий бело-синий плащ через левое плечо и развязал шнурки ворота белой сорочки с червонно-синей вышивкой. Он был простоволос, без доспехов, с одним лишь ножом на широком, в золоченых пластинах, поясе. Проезжая неторопливо, обратил внимание на множество челнов, лодий, галер и прочих судов, малых и великих, с людьми и товарами, сновавших во все стороны по гладкой воде, в которой отражались дворцы и храмы.

– Здесь воды Боспора сливаются с водами Пропонтиды, – объяснял Безбородый через пересказчика. – Очень удобная стоянка для нашего флота.

– У вас, вижу, немало удобных пристаней, – заметил Кий и хотел было добавить, что и у полян на Почайне тоже имеется добрый затон для лодий, но не добавил, промолчал.

– А вот и Вуколеон, – Безбородый указал на подступавший к самой воде огороженный стеной дворец. – В нем находятся покои нашего великого Императора. По секрету могу сообщить, что нашему дорогому гостю вскоре будет оказана высокая честь побывать в Вуколеоне. Называется дворец так по имени быка, мимо которого мы сейчас проезжаем. Я слыхал, что анты чтят быка. Это верно?

Кий увидел перед стеной дворца белого мраморного быка, на которого нападал белый мраморный лев. Он подтвердил, что да, действительно, анты издавна чтят быка. Но более всего чтят отцов своих, Дажбога, Перуна и других богов.

– Не собираются ли наши друзья-анты отказаться от своей языческой веры и принять нашу, христианскую? Некоторые антские вожди уже поступали так и после не жалели. Они у нас пользовались большим почетом и доверием.

– Я слыхал о тех вождях, – небрежно заметил Кий и в свой черед спросил: – Значит ли сие, что мне и моим спутникам, которые верны Дажбогу и не приняли ромейской веры, будет меньше почета и меньше доверия?

Безбородый усмехнулся своими воспаленными глазами и покачал головой:

– Разве наш дорогой гость сам не замечает, с каким почетом принимают его и с каким доверием ему все сообщают и показывают? Вон, кстати, за Вуколеоном, чуть повыше, виден восьмиугольный Хризотриклиний, а рядом с ним – Большой, Халкийский, Дафнийский и другие дворцы, где славный антский князь уже побывал и был принят священной особой императора с подобающим почетом. И это не последний прием. Главное у нас – впереди… А теперь свернем и поторопим коней. Мы покажем дорогому гостю наши открытые водохранилища и подземные цистерны. В них мы накапливаем воду в месяцы дождей и весенних паводков. Поэтому в пору летнего зноя город не страдает от недостатка пресной воды. У нас есть цистерны, каждая из которых в течение месяца может поить сто тысяч граждан. Таким образом, Второй Рим никому не взять – ни приступом, ни долгой осадой – воды, припасов и всего прочего необходимого хватит на многие месяцы.

Кий вспомнил виденные им стены, еще раз подумал, что Воислав зря хвалился, ибо Царьгород и впрямь неприступен. Разве только разрушить цистерны…

– А как построены ваши подземные цистерны? Чем держатся, бревнами или еще как?

– Дорогого гостя настолько интересует их устройство? Что ж, если князь пожелает иметь подобные сооружения у себя, мы охотно дадим мастеров.

– Благодарствую, – ответил Кий проницательному собеседнику. – Нам водохранилища и цистерны ни к чему. Рядом – неиссякаемый Днепр, не соленое море – пресной воды хоть отбавляй… Но у нас на Горах немало пещер. Чем можно укрепить их, чтобы не обваливались? Ежели можно бревнами, то леса у нас хватит. А вот камнем…

– Наши цистерны все из камня и кирпича, – сказал Безбородый. – Сейчас мы как раз приближаемся к цистерне Филоксена. Ее называют цистерной тысячи колонн. Князь увидит ее.

– В ней тысяча колонн?! – Кий не сумел скрыть изумления.

– Нет, это гипербола.

Кий не понял.

– Ну, преувеличение, – терпеливо пояснил Безбородый. – На самом же деле своды цистерны Филоксена держатся на двухстах двадцати четырех каменных колоннах. Но она – не самая большая…

Поздно вечером, только что воротившись с прогулки по уставленной множеством ярких светильников Месе и собравшись в отведенных князю покоях, поляне толковали об увиденном и услышанном. Говорили о том, что над освещенной огнями головной дорогой Царьгорода ночное небо светлее, а звезды тусклее, нежели над Горами либо в степи. И еще о всяком разном.

Кия же особенно интересовал Безбородый. И Горазд рассказал все, что удалось о нем выведать.

– При дворе этого воеводу вельми ценят. Особливо благоволит к нему Императрица, а Император не опасается, потому что безбородые на жен не глядят. С кем я ни толковал, все говорят, что Безбородый зело разумен. Говорят, что у него не голова, а сенат…

– В таком разе, – засмеялся Хорив, – ромеям и сенаторы ни к чему, достаточно одного Безбородого.

– А Император, как я уразумел, – продолжал серьезным голосом Горазд, – на сенаторов не оглядывается. Они здесь больше так, для видимости. Вроде нашей сходки теперешней…

– Ты про Безбородого рассказывай, – напомнил Кий, словно бы не замечая старания боярского угодить князю насмешкою над сходкой.

Тот провел ладонью по своей долгой бороде, как бы вспоминая, и заговорил далее:

– Ну сам он из Армении, где горы много выше наших, а одна – двуглавая – все лето под снегом. В его роду было немало славных воевод. Сто лет назад один из них изрядно поколотил персов. А этому с персами не посчастливилось: еще отроком взяли они его в полон и покалечили – с той поры ни усы, ни борода у бедолаги не растут. А ромеи отбили и привезли к себе в Царьгород. Здесь императрица выкупила его за семьдесят номисм и оставила при своих же покоях – для разных услуг. Там у нее одни безбородые прислуживают. Этот же проявил столь великое старание и разумение, что был представлен ею самому Императору. Тот убедился, что молодец – не дурень, и взял к себе во дворец на службу. Безбородый и там оказался на диво смышленым…

– Оно и видно, – снова вставил Хорив. Мал, да удал.

– Именно, что ко всему и удал, – подтвердил Горазд. – Что ни приказывал ему Император, куда ни посылал – повсюду управлялся. И в ратном деле, и в любом ином. Вот и достиг. Только с Первым Полководцем не ладит, говорят.

– Это понять можно, – сказал Кий со вздохом. – Два коренника в одной упряжке всегда грызутся. Жаль, не застали мы Первого Полководца, поглядеть хотелось.

– Он все с готами воюет. Давно уже.

– Что-то не сладит никак.

– Да, увяз там, – равнодушно подтвердил Горазд и, к слову, добавил: – Восемь лет назад послал Император ему на подмогу Безбородого и с ним семь тысяч войска. Вот тогда-то оба впервой повстречались и с первой же встречи не поладили. Пришлось Императору отозвать Безбородого обратно сюда, в Царьгород. После отзывал Первого Полководца, а посылал того. Так и сменяют один другого, только бы вместе не быть. Теперь, слыхал я такой разговор, собирается Император сызнова послать Безбородого туда и передать ему все войско. А то никак с готами не совладают…

– И со славинами тоже никак, – задумчиво произнес Кий. – Га? Вот где я понадобился… А ведомо ли, что сами солдаты говорят про Безбородого?

– Я толковал с одним гвардейцем, – ответил Горазд. – Подарил ему свой ножик с рукоятью из рыбьей кости. Тот и клюнул на такого живца. Он хаживал с Безбородым на готов. Говорит, страшатся его в войске, чуть бровью только двинет – и повторять не требуется. Никому спуску не дает, ни гвардейцам, ни даже федератам…

– Так и надо! – одобрительно заметил князь. – Со стадом бестолковым много не навоюешь. Без строгости войско – не войско.

– А добычей делится щедро, – продолжал Горазд. – И себя не обижает. Видали, сколько золота на нем? И еще, говорил тот гвардеец, верят в него все. Что ни затеет, все так и свершается. В бою не били его ни разу.

– Надо же! – воскликнул Хорив. – А с виду птаха малая. И борода не растет…

– Не в бороде разум, – изрек назидательно Кий и тут же весело подмигнул боярину: – Верно, Горазд? Га?

Тот не ответил, надулся.

– Не серчай! – Кий взглянул ласково. – То я так сказал, для веселья… У тебя борода хотя и велика, да разум тоже не мал. А с Безбородым велю всем держать ухо востро. И думай каждый, что перенять у него. У него и у прочих ромеев. Кто надумает – тотчас мне и говори.

– А я уже надумал, – заявил Хорий. – У ромеев кольчуги толсты, копьем не пробьешь. Нам бы такие.

– Знаю я эти кольчуги, – возразил Кий. – Тяжелы. Нам бы полегче надобно. А железо само – попрочнее. На Подоле мастера найдутся, изготовят лучше прежних.

– Скорей бы обратно к Горам! – не выдержал один из гридней.

– В Днепре бы искупаться, – отозвался негромко другой. – Благодать!..

– Сперва в Истре искупаемся, – сурово и загадочно молвил князь. – И не единожды.

22. Грек Филоктимон

– Анты… говорить мало… греки… говорить много…

– Скажи ему, – обратился Воислав к дружиннику-пересказчику. – Пускай говорит по-своему, по-гречески. А ты пересказывай.

– Меня зовут Филоктимон, – начал грек. – Я христианин. И отец мой был христианином. Мой отец был колоном… Что это значит? Это значит, что сначала он был рабом, но затем господину стало невыгодно содержать столько рабов и надсмотрщиков. Отцу разрешили жениться и дали земельный участок в полтора гектара. Там же стояла хижина, где я и родился. Помню несколько глиняных сосудов, освещенных светильником. Да ворох соломы, на которой все мы спали… Теперь отец сам вел хозяйство, но почти весь урожай отдавал господину. Потому что земля, семена, плуг и волы все равно были господские. И уйти куда-либо со своего участка отец не мог, его бы поймали, избили и в цепях возвратили обратно. Только теперь никто не имел права продать или купить нас. Потому что мы были уже не рабы, а колоны. Вот в чем разница… И все же нам удалось убежать в другую провинцию. Там мы жили в общине. Поначалу было не так уж плохо, жили и работали дружно, выручали друг друга, все вместе защищались от сборщиков податей. Если бы только для имперской казны, а то львиную долю сборщики клали в свой карман. Одного такого обнаглевшего чиновника даже побили камнями. Но вместо побитого прибыл другой, под охраной сотни федератов… В конце концов наша община разорилась, отец бросил свою землю, и мы всей семьей прибыли в Константинополь. Сперва ютились где придется, отец брался за любую работу. Любую! Понимаете? Затем не один год он воевал под знаменами Первого Полководца. Накопив в походах немного золота и серебра, отец купил маленький домик в Хризополисе – это предместье по ту сторону Боспора – и занялся гончарным делом. Изготовлял простую глиняную посуду для бедняков, сам же и продавал ее. Недорого, конечно. Ибо так поступать учил нас Иисус Христос. А отец очень верил в Христа и его учение. Но был монофизитом. Он считал, что Иисус никогда не был и не мог быть земным человеком. Он не понимал, не мог понять, как это можно быть и смертным человеком и бессмертным богом одновременно. Подобно всем монофизитам, отец был убежден, что Божий Сын мог быть только богом и никем иным. Потому мы и пострадали…

– За то, что верили в своего бога? Как же так?

– А вот так. Император не допускал иных суждений, кроме своих собственных, никому не прощал какого бы то ни было инакомыслия. И особенно придирался к нам, монофизитам, хотя наша добрая Императрица сочувствовала незаслуженным страданиям монофизитов, старалась помогать им и часто заступалась за них перед своим великим супругом. Но не всегда ее заступничество помогало, и в том нельзя ее винить. Ведь как ни говори, а один Император был ей, понятно, дороже всех монофизитов, вместе взятых… Дайте пить, во рту сохнет…

Ему дали прохладной ключевой воды.

– В конце концов, – продолжал грек, – моего отца обвинили по статье из сорок восьмой книги Дигест. Это наш свод законов, в нем всего пятьдесят книг. На отца донесла одна рабыня соседа, тоже гончара, но более богатого. Этот сосед был зол на нас за то, что отец отказался продать ему свою мастерскую и поступить к нему в подмастерья. Но отец и сам был неплохим мастером, к тому же он не мог забыть, как горек господский хлеб и как тяжелы ступени господского дома. Вот, надо полагать, обозленный сосед и научил свою рабыню… Дело в том, что в нашей империи рабы имеют право доносить на свободных граждан лишь в одном случае: если речь идет о политическом правонарушении, предусмотренном в статьях сорок восьмой книги Дигест. Отцу приписали оскорбление императорского величия, хотя никто в нашей семье и никто из наших друзей не мог поверить в подобное. Все мы знали, как почтительно отзывался всегда отец о священной особе Императора, даже в периоды очередных гонений на монофизитов. Мы знали, что отец честно воевал с вестготами и персами, за что получил несколько новеньких золотых из рук самого Первого Полководца. Одну такую монету, с изображением Императора, наша Семья ни на что не тратила даже в самые трудные времена и хранила ее как реликвию, как память о воинской доблести и верности отца. А его обвинили в оскорблении императорского величия… Это было равносильно обвинению в государственной измене. И отец был повешен. А мы… Дайте еще попить… Спаси вас Христос… А мы остались нищими. Потому что все наше имущество было конфисковано, а мастерская передана тому самому соседу-гончару… Мать от всего пережитого лишилась рассудка и бегала по улицам в черных отрепьях, с распущенными седыми волосами, покуда ее не сшибла проезжавшая военная квадрига… А мы… У вас нет вина? Хоть немного…

Ему принесли полный ковш кислого местного вина, однако Воислав разрешил сделать лишь два глотка, опасаясь, что ослабевший грек опьянеет и не сможет продолжать свой рассказ. Остаток вина допил дружинник-пересказчик, вытер усы и вновь принялся пересказывать, по возможности слово в слово.

– У нас в империи есть такой закон. Если твой отец был обвинен в преступлении, значит, и ты виновен. Особенно если нарушались законы по статьям из сорок восьмой книги… В то время как одни незаслуженно страдали за провинности своих отцов, другие незаслуженно наслаждались жизнью за привилегии своих отцов. Теперь я вижу, как это несправедливо, а тогда… Тогда я еще не научился думать… Так все мы, осиротевшие дети повешенного, нежданно-негаданно оказались государственными преступниками. Старшей сестре пришлось отправиться в публичный дом, чтобы накопить хоть минимум средств на еду и одежду, пока молода и привлекательна. Двух братьев-подростков продали в рабство. По двадцать номисм за каждого, как за еще не обученных какому-либо ремеслу. Эти сорок номисм мы отдали настоятельнице одного женского монастыря, умолив ее взять к себе младшую сестренку, которой тогда еще не исполнилось и двенадцати лет. Мне же…

Грек внезапно замолчал. Ему предложили еще воды – он отрицательно помотал головой. Тогда Воислав, чтобы помочь рассказчику, задал вопрос:

– А где они сейчас, твои братья и сестры? Знаешь ты о них что-нибудь?

Тот снова помотал головой, но затем все же опять заговорил:

– Я ничего о них не знаю. Давно ничего не знаю. Как и они обо мне. Мне, старшему сыну государственного преступника, должны были отсечь голову. Голову, в которой непременно должны были рождаться и плодиться не угодные Императору мысли. Пускай бы отсекли! Так, наверное, было бы лучше… Но я был молод и не готов к смерти. Я не терял надежды на удовольствия жизни, которых не успел еще познать. И я проявил слабость духа. Я, сын такого отца!.. Я отдал судье последнее наше богатство, последнюю память об отце – тот самый неприкосновенный золотой с изображением Императора… Смертную казнь мне заменили пожизненным наказанием – заковали в цепь и отправили гребцом на галеру-катаргу. Остальное вы знаете из рассказов моих товарищей.

– Чего бы ты желал? – спросил Воислав, как спрашивал и всех предыдущих рассказчиков.

– Остаться с моими товарищами, – ответил грек Филоктимон. – Быть там, где они. Делать то, что делают они.

Боярин помолчал, разглядывая с состраданием обтянутые перегоревшей кожей живые скелеты. Продать их? Много ли дадут за таких?.. Отправить рабами к Горам? Дойдут ли?.. Взять в дружину? Какие из них теперь бойцы?.. Души-то, правда, боевые, да плоть немощна… А что? Не беда, можно и откормить. Откормить да обучить…

– Ладно, – сказал антский боярин Воислав. – Воротится наш князь, он и решит. Будем ждать князя. А пока оставайтесь все, кто желает, с нами. Ешьте и пейте вволю.

23. Шелковая ткань

Неприятное осталось позади. Теперь Белославе казалось, что это не она, жена князя полянского, опустилась перед Императрицей и касалась губами червонного башмачка, пахнущего тонкой кожей и еще чем-то неведомым, чуждым. Если бы не суровый наказ Кия, ничто не заставило бы ее совершить подобное. Но Кий сказал: так надобно. Надобно было – вырвала из души память об отце своем Власте и о вчерашней земле своей. Теперь ее земля – на Горах, где княжит муж ее. И нет для Белославы иного повелителя. Скажи ей Кий, что надобно отсечь руку себе – отсекла бы… Нет, сама бы не сумела – попросила бы кого-нибудь. Лишь в одном ослушалась бы мужа: если бы велел хоть раз остаться в покоях другого – дескать, так надо. Тут уж… пускай бы казнил. Но какая нечистая сила навеяла такие дурные думы? Никогда ее муж, ее князь и повелитель не потребует подобного!..

Теперь неприятное было позади, и ничто не напоминало о тех мгновеньях унижения.

Императрица восседала напротив Белославы за столом, уставленным золотой в узорах посудой с невиданными плодами и сладостями, потчевала радушно и улыбалась приветливо. Невысокая и тонкая, как девчонка, она была в долгом фиолетовом одеянии, расшитом широкими золотыми узорами. Всю грудь усеяли каменья в золотых оправах, они вспыхивали звездным сиянием при каждом вздохе императрицы. Высокая золотая диадема увенчивала аккуратную головку, в черных волосах вплетены были нити жемчугов, ниспадавшие вдоль тонкой шеи до нешироких и покатых плеч.

Окружавшие ее многочисленные жены и девы в длинных светлых платьях, украшенных цветными нитями и полуприкрытых золотистой парчой и яркими плащами, со сплошь закрывающими грудь драгоценными ожерельями, со звездно-мерцающими каменьями в черных и рыжеватых приподнятых прическах – все они, одна другой ярче, краше и наряднее, – не могли, однако, затмить диво-света больших глаз Императрицы. Хотя и темные до черноты, глаза эти будто освещали из-под сросшихся бровей и ее по-детски малое личико, и все окрест.

Здесь же находились несколько знатных придворных сановников, в их числе – личный референдарий Императрицы, ведавший прошениями на ее имя, всюду предшествовавший ей силенциарий, камергеры, а также несколько евнухов – постарше и помоложе. Белослава увидела среди них и того щуплого безбородого военачальника с насмешливыми воспаленными глазами, о котором Кий сказал давеча, что славнее и разумнее его трудно сыскать мужа, хотя и борода не растет.

В глубине покоев, в полумраке поблескивали доспехи неподвижных гвардейцев. Слуги неслышно, будто души умерших, появлялись с новыми яствами и тут же исчезали.

А рядом с Белославой сидели всего лишь пятеро ее спутниц-родственниц, и никого более с их стороны стола не находилось.

Ромейский отрок-пересказчик с нежными, как у девы, щеками, не поднимая долгих прямых ресниц, похожих на малые черные стрелы, бойко и смышлено помогал разговору: Императрица не понимала антской речи, а полянская княгиня не владела ни греческим, ни латынью.

Вот хозяйка сказала что-то немногословно, не переставая улыбаться и выразительно указав своими черными глазищами на одно из блюд, – пересказчик тут же повторил по-антски:

– Очень прошу дорогую гостью отведать этих плодов.

Белослава отведала – и впрямь сладость необычная.

Императрица и себе взяла такой же плод из того же блюда, надкусила ровными зубками и по-свойски подмигнула. И не требовалось тут никакого пересказчика – Белослава уразумела. Мол, ведь правда вкусно? Только мы, жены, знаем толк в сладости. А мужи – что они в этом смыслят? Даже жаль их, бедняжек…

И снова нечистая сила навеяла дурные думы. Подумалось, что посиди ее Кий раз-другой вот так за одним столом супротив этой неотразимой красавицы, – не утерпит, позабудет и Белославу, и Всемилу, и всех полян, и Горы, и Днепр… Собралась с духом, отогнала прочь дурную думу. И не заметила, что при том чуть нахмурилась. А Императрица все примечала тотчас. И отрок-пересказчик повторил по-антски ее вопрос:

– Чем озабочена дорогая гостья моя? Не смогу ли помочь?

Белослава улыбнулась принужденно, молча покачала головой: нет-нет, все хорошо, даже очень! И подумала: даже слишком…

Сидевшая рядом с Императрицей дородная жена с надменно приспущенным уголком небольшого рта, с серо-зелеными глазами под аккуратными бровками на круглом белом лице, что-то зашептала своей владычице. Та же в ответ лишь забавно выпятила нижнюю губу, то ли соглашаясь, то ли нет. Затем повела долгую речь, время от времени останавливаясь, чтобы отрок успел пересказать.

– Мы заметили, – говорила она, – что наши дорогие гости очень красиво и со вкусом одеты. И заметили также, что они с интересом глядят на наши наряды. Нам приятно такое внимание…

А наряды наши, – продолжала она, – сшиты из разных тканей, своих и привозных. Особо приятны для тела и для глаз ткани шелковые. Прежде мы не имели своего шелка, его к нам привозили из далекой восточной империи, где у всех людей желтая кожа и всегда смеющиеся глаза, даже если те люди горюют…

Шелковая нить, – разъясняла императрица, – изготовляется не из растений, подобно льну либо хлопку. Ее изготовляет особый червяк, он создает из этой нити сам себе саркофаг, называемый коконом. И в том коконе сам себя хоронит. Проходит время, и душа червяка возрождается, обретает крылья и вылетает из саркофага-кокона уже в образе бабочки. Она же отложит множество крохотных шариков-яичек, из них со временем, народившись, выходят новые маленькие червячки, каждый из них растет и вскоре принимается за изготовление шелковой нити и саркофага-кокона. Так все повторяется и повторяется без конца…

– Когда-то мы не знали этой тайны, – пересказывал отрок. – Ее знали только далековосточные желтые люди с вечно смеющимися глазами. Они научились добывать шелковую нить из того кокона-саркофага. Их ткачи изготовляют множество шелковых тканей разной тонкости, а их торговцы продают эти ткани в другие земли за немалую цену. И нам год за годом приходилось очень дорого платить за привозной шелк. К тому же персы то и дело не пускали к нам через свои дороги далековосточных торговцев. И наши торговцы никак не могли перепродавать шелка вам и другим народам по более низкой цене. Продавали еще дороже, ведь если у торговца не будет прибыли, он не станет торговать. Не так ли?..

Белослава и ее спутницы внимали раскрыв глаза, а кое-кто и рот. А Императрица все говорила и говорила – негромко так, приятно улыбаясь, а отрок все пересказывал и пересказывал, не поднимая своих черных стрел-ресниц.

– …Но нет ничего тайного, что не стало бы для нас явным. И как ни оберегала та далековосточная империя свой секрет изготовления шелка, от нас, от Второго Рима, уберечь того секрета не сумела. Давно ли, недавно ли, суть не в том… два наших монаха добрались через необъятные знойные пустыни и через снега высочайших гор до той далековосточной империи, чтобы поведать желтым людям с вечно смеющимися глазами о жизни Христа и его учении, о пречистой деве Марии и Святой Троице, обратить их, заблудших, в нашу веру. Но не только о вере помышляли мужественные монахи, они помнили и о своей империи – оплоте христианской веры, помнили об интересах своей страны и своего народа. Они воротились на родину, снова пройдя холодные высокогорные снега и жаркие бескрайние пустыни. Они пришли в Константинополь, изможденные и постаревшие, опираясь на свои длинные посохи. А внутри их посохов, в специально выдолбленных полостях-тайниках находились малюсенькие шарики-яички, из которых – уже здесь, у нас! – вывелись те самые черви, дающие шелковую нить. Так тайна перестала быть тайной. Так появился у нас свой собственный шелк. И не страшны стали козни персов. А наши мастерские, принадлежащие только Императору и никому другому, теперь изготовляют шелковые ткани не хуже прежних, привозных.

Тут она прервала свою речь, как бы для передышки, бесшумные слуги принесли новые плоды и сладости, которыми опять и опять попотчевали гостей, после чего Императрица сказала:

– Наш преосвященнейший Император посовещался со мной – а он всегда и во всем со мной совещается – и принял мудрое решение: запретить продажу шелковых тканей за пределы границ государства. Иначе какие-нибудь язычники-варвары… о нет, к антам это не относится, анты – особый народ!.. я говорю о диких, некультурных иноземцах – вандалах, гуннах, склавинах и прочих… так мы с Императором не могли допустить, чтобы все эти дикари щеголяли в шелках, в то время как даже не все свободные граждане Второго Рима в состоянии позволить себе подобную роскошь…

Что-то насторожило Белославу, не по душе пришлось, но что именно – уразуметь не могла. Жаль, Кий не слышит – он бы тотчас разобрался. Надо будет все по возможности запомнить и поведать ему, что говорит Императрица, которая, кстати, будто почуяв неладное, тут же увела свою речь в сторону. Как опытный наездник, подлетевший на всем скаку к нежданной преграде, не останавливая коня, умело сворачивает и обходит ту преграду.

– Но мы можем позволить себе… нет, не продать, ведь нарушить запрет Императора никто не осмелится… а вот подарить, не продать – подарить! – нашим дорогим гостям, нашим новым и столь приятным друзьям…

Сейчас Императрица вела речь уже не плавную и гладкую, как Истр в нижнем своем течении, а прерывистую, будто от душевной взволнованности. И пока она вот так прерывисто говорила – неведомо кто, когда и как успел распорядиться, – вошли один за другим неслышной походкой семеро слуг, каждый с великой ношей на голове.

Двое приблизились к Белославе, остальные пятеро – к пятерым ее спутницам. Торжественно сложили перед изумленными полянскими женами свою ношу, поклонились молча и исчезли, будто их здесь вовсе не было только что. Может, привиделось? Нет, не могло привидеться, ибо перед каждой лежал теперь великий сверток тончайшей и яркой шелковой ткани. А перед Белославой – два свертка: золотистый, под цвет волос, и лазоревый, как ее глаза.