Текст книги "Поляне (Роман-легенда)"

Автор книги: Борис Хотимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

10. Анты и славины

Их было двое. Птах из антов-уличей, могучий гридень с добродушным курносым лицом, и Данелко – юный славинский княжич, верткий и тонкий, как медяница[36]36
  Медяница, или веретеница, – змеевидная безногая ящерица; не путать с медянкой – неядовитой змеей.


[Закрыть]. Последний, хотя еще не успел набрать всей своей телесной силы, умел, однако, так вжаться в травянистую землю, чтобы неприметно подобраться к стану недруга и, разумея по-ромейски, услышать нужный разговор. Птах подобного не мог, ибо зело велик был телом и по-ромейски разумел не более нежели по-птичьи, хотя и носил птичье прозвище. Зато способен был сколько потребуется просидеть под водой со срезанным камышом в зубах, а главное – мог отбиться и за себя и за других. Потому и посланы были оба, ант и славин, разведать, что замышляют ромеи, как мыслят встретить подошедшие к их земле дружины извечных недругов.

Оба переплыли на правый берег Истра, где переждали конец дня, после чего Данелко, затемно уже, подполз в сторону великого ромейского лагеря, в котором разместилось множество пехоты, конницы и боевых колесниц. Птах же остался ждать княжича, погрузясь в реку у самого берега.

Не раз мимо затаившегося в неласково холодной воде Птаха проходили ромейские дозоры с факелами, совсем рядом проходили – хоть руку протяни, схвати последнего за ногу да поскорее утащи в воду, чтобы и крикнуть не успел. Нет, не позволял себе Птах такого озорства: не за себя страшился – за Данелку, которого обязан был сберечь.

Тихо сидел Птах, терпеливо. Ждал Данелку. В проголодавшемся чреве ощущалось нарастающее недовольство. Водой-то не насытишься – как быть? Утка проплыла у самой головы, не приметив анта. За нею – четверо утят, а пятый, наименьший, отстал, пустился догонять, лапками – тяп-тяп-тяп! – часто-часто забил по воде. Забавный! Изловить бы да зажарить на огне… Эх!..

А Данелки все нет и нет. Уж не попался ли? Не допусти, Дажбог, такого! Одному, без дюжего Птаха, юному княжичу не отбиться. Как тут быть Птаху, что делать, а чего не делать? Ждать и ждать. Ничего иного ант придумать не сумел. И терпеливо ждал. Тревожился и ждал…

Еще один дозор по берегу топает. Похоже, на конях. Так и есть! Принесла нечистая сила! На сей раз – федераты[37]37
  Федераты – в Византии наемные войска из «варваров»: готов, гуннов, вандалов и др.


[Закрыть]. Уж лучше бы ромеи… Подъехали, остановились. Спешились. Говорят меж собой. Голоса слышны, а слов через воду не разобрать, чья речь – не узнаешь. Совсем близко подходят. Неужто заприметили? Не должны…

Боль нестерпимая во рту пронзила Птаха! И нечем стало дышать. Кто-то закрыл отверстие камышины и давил вниз – другой ее конец врезался под язык. Птах весь затрясся в воде от напряжения, стараясь терпеть, не пошевельнуться, не выпустить камыш и не пропустить его глубже, к горлу. Сколько успел прежде вдохнуть, столько и удерживал теперь воздуху в своей широкой груди. Помоги, Дажбог! Долго ли так терпеть?..

А те, на берегу, знали свое дело. Еще надавив, дернули затем камышину к себе, выдрали из Птаховых зубов. Невозможно было тому терпеть далее, пришлось вдохнуть всей грудью – вода тотчас влилась в него, память вышла вон… Будто великая играющая рыба, выскочил из реки ант, тут же подхваченный федератами. Он уже не слышал их злорадного смеха и не ощущал, как повязали всего ремнями и поволокли за конем по прибрежной траве…

А в ромейском лагере к тому полуночному времени заканчивался допрос юного славина, схваченного вблизи центрального шатра, где как раз совещались допоздна военачальники. Заканчивался тот допрос, можно сказать, ничем. Потому что схваченный, так ничего и не сказав, испустил дух.

Как проник он в лагерь, миновав бдительную охрану? Как добрался до самого центра и приблизился к шатру? Ведь тем же способом мог бы уйти обратно к своим, передать немало увиденного и услышанного. Эти проклятые варвары всюду пролезут! Одного только не предусмотрел славинский лазутчик: чутья находившихся при лагере собак. Если бы не эти черные с желтыми подпалинами свирепые звери, еще не известно, удалось ли бы заметить его и схватить. Не предусмотрел славин наличия собак в лагере, хотя это так обычно. Слишком молод был, неопытен. А пославшие не подсказали… А держался юнец, надо отдать ему должное, стойко и достойно. Даже когда – перевернув вниз головой – прибивали гвоздями к доске его ладони! Только вздрагивал при каждом ударе, но – ни звука не проронил…

Кий с каждым часом тревожился все более, и тревогу его разделяли все остальные. Прошла ночь, миновал день, а Птах и Данелко не воротились. Стало быть, схвачены. И если дались живыми – пытаны.

– Птах будет молчать, – заверили уличи.

Но сможет ли выдержать изощренный ромейский допрос юный княжич, еще не окрепший плотью?

Где главные силы антов и славинов, где стоит сам Кий – все это ромеям, разумеется, ведомо. Ибо шила в мешке не утаишь. Не обманула ворога и славинская хитрость – будто стремятся во что бы то ни стало взять штурмом ближайшую крепость. Третий день штурмуют ее тысячи славинов, сотнями навсегда оставаясь вповалку под стенами, в то время как главные силы встали именно здесь, огородясь возами на невысоких горбах за прибрежными рощами. Раскусили недруги эту затею – не зря ведь великое ромейское войско, посланное поначалу на подмогу крепости, не пошло к ее стенам, а свернуло внезапно и встало лагерем как раз напротив головных сил антов и славинов. Много ли их там в лагере, ромеев? Что замышляют? Будут ли переправляться здесь через Истр или предпочтут ждать на правобережье, на своей земле, предоставив нелегкую переправу противнику? Все это должны были выведать Птах и Данелко.

И не выведали, не сумели… И никто пока не ведает, удалось ли ромеям допытаться у схваченных чего-либо о Киевой задумке – притаить в ярах меж горбами и в рощах запасную конную силу. Вот еще одна ночь настала, и только утро покажет, сумели Птах и Данелко не выдать ромеям Киеву задумку или не выдержали допроса…

Кий все же полагал, что ромеи не станут торопиться с переправой, выждут. Однако, в отличие от всех прежних случаев, на сей раз они перешли Истр первыми, едва рассвело. И не там, где стояли лагерем, а еще дальше от своей крепости, еще ниже по течению, в самом неудобном для переправы месте. Такого Кий не ожидал, никак не ожидал. Решил самому с места не уходить, не отрываться от яров и рощ, где припрятал запасную силу.

Ромеи же творили непонятное. Ушли мимо антов и славинов в глубь левого берега и сгинули за окоемом. Стало быть, решил Кий, там повернут на закат и выйдут ему в спину, внезапно, чтобы не успел развернуть свои тысячи. И Дажбог тогда не ромеев будет ослеплять, а – напротив того – антов и славинов.

– У нас научились! – с досадой воскликнул великий князь, когда дозорные донесли, что предположения его оправдались.

– У нас есть чему поучиться, – заметил находившийся тут же, на горбе у Киева шатра, Власт, отец Данелки, сильнейший из славинских князей. И горделиво пригладил темно-русые усы – такого же цвета, как мех его куньей шапки с ярким парчовым верхом и тремя орлиными перьями. А в серых с синевой глазах не гордость – тоска безысходная: разумел, что потерял сына, сам на погибель и муки послал. Не чужого – своего. Кто укорит теперь, когда чужого на смерть пошлет Власт?

– Это верно, – отозвался не тотчас Кий. – У нас есть чему поучиться. И нам у ромеев кое-чему поучиться не во вред.

– А вот мы уж, – возразил славин, – обойдемся как-нибудь без ромейских премудростей!

Кию тут же припомнились столь похожие слова дреговичей на последней великой сходке. Но спорить не стал: понимая состояние отца Данелкиного, к тому же – здесь не сходка, а всякий спор перед сечей – не к добру. Позвал братьев…

Власт, немолодой уже, легко вскочил на каракового коня в нарядном убранстве и в сопровождении своих бояр ускакал в сторону крепости, где сосредоточились славянские тысячи.

Кий оставался пока у своего шатра с бело-синим стягом при входе и глядел с горба, как Щек и Хорив выполняют его наказ – поборзее разворачивают правое и левое крылья навстречу встающему Дажбогу и чуток в сторону, чтобы не впрямую слепило. Справа и слева затрепыхались на утреннем ветру разноцветные стяги, тысячные и сотенные значки. Одновременно разворачивалась, осаживая храпящих коней, головная дружина.

Знают ромеи про запасную силу или не знают? Допытались у Птаха и Данелки или не допытались? Что-то не верилось в доброе. Оставалось одно – ждать. Уже недолго…

Ромеи возникли внезапно, в несметном множестве, вдоль всего окоема. Шла конница. Дажбог все же слепил глаза, да и за поднятой пылью нелегко было разглядеть отдельных всадников – они стали видны, когда вынырнули из пыльной тучи так близко, что Кий поскорее надел свой шелом с синими перьями, велел подавать коня и выносить к дружине великокняжеский стяг. Теперь он ясно видел приземистых разномастных коней с подвязанными хвостами и стрижеными гривами, рослых темноликих всадников. Федераты!..

Кию подвели снаряженного коня, доложили о готовности головной дружины. Но князь выжидал, хотя удержаться было нелегко: федераты накатывались, как весенняя река. Но надо было еще выждать – разглядеть, на кого готовят они наибольший свой удар, на какое крыло, или в самую середину.

Князь вознесся в седло, но все еще ждал. Окружившие его гридни деловито и расторопно готовили стрелы. Сначала – луки в ход, затем – копья к бою, а поломав И побросав копья – мечи вон! Не впервой…

– Гляди, княже! – крикнул один из гридней, указывая в сторону реки.

Там, вдоль берега, неведомо когда и откуда появись, скакала новая ромейская сила, нацеливаясь в бок правого антского крыла. Только это были не федераты. Все кони – как на подбор, высокие, золотисто-рыжие, в золоченых налобниках и нагрудниках. На гребнях сияющих золотом шеломов червонели перья, с широких плеч всадников на широкие крупы коней ниспадали, вздуваясь на ветру, червонные плащи. Имперская гвардия! Краса и гроза ромейская! Впереди – на белом черноглазом жеребце, в белом плаще на золоченых латах, с белыми перьями на закрывающем лицо золотом шеломе – мчался неведомый, но явно знатный всадник. Неужто сам Первый Полководец Империи? Кий немало был наслышан о нем, говорили даже, будто родом то ли ант, то ли славин. Он ли это? Тогда понятны все хитрые ромейские уловки, все их нежданные дерзости – именно Первый Полководец способен на такое. Стало быть, он самый? Не допусти, Дажбог!..

Медлить более немыслимо! Кий выхватил меч, поднял над шеломом. Тут же запели невидимые трубы, князь стронул коня и повел головную дружину не вперед на федератов, а направо, к берегу, навстречу ромейской гвардии. Щеку и Хориву успел передать условными знаками, чтобы пропускали федератов и били их с боков.

Тысячи всадников сошлись молча – справа, слева, со всех сторон. Сошлись и тотчас перемешались. И тогда только поднялся крик великого множества убивающих и погибающих, поднялся в запыленное небо, и ничего уже за пылью невозможно было разобрать со стороны. Да и кто был в стороне?

И в этом крике, перекрывая его, послышался антам знакомый зычный голос.

– За мно-ой!

Этот голос не раз слыхали поляне и росичи и многие прочие анты, слыхали, бывало, даже сквозь рев ломающего вешние льды Днепра, даже сквозь ночной гром разгневанного Перуна. И сейчас его услыхали все – и анты и славины, и федераты и ромеи-гвардейцы – голос полянского князя Кия.

И это было знаком для запасной силы, припрятанной в ярах и рощах, неведомой недругу, ибо не выданной под немыслимым допросом двумя бессмертными героями – антом Птахом и славином Данелкой…

Свежие тысячи антских дружин вымахали из яров и рощ. Здесь были только поляне и росичи.

Полян вел Воислав. Голова боярина не была покрыта, встречный ветер относил назад сивый хвост коня, сивые усы и чуб бывалого вояки. Казалось, будто прямо из бритой его головы степной ковыль вырос и веет на ветру. Воислав размахивал тяжелой боевой секирой на долгой рукояти, готовый сокрушить любую ромейскую броню. За ним, уставя копья и подняв мечи, скакали железные полянские дружинники.

Впереди росичей летел на соловом коне Усан, сын Ж иву на, в кольчуге, в высоком шеломе с серебряными наглазниками. За ним летел багряный плащ, и следом – ряд за рядом – багряные щиты росичей, а над ними – прямые молнии мечей.

Внезапное появление свежих антских дружин решило исход сечи.

Первыми начали поворачивать своих стриженых разномастных коней федераты, они сталкивались то со своими же товарищами, то с гвардейцами, то с антами, топтали павших и стремились вырваться отсюда прочь, подальше в поле…

Тем временем славины подожгли наконец крепость и, обойдя ее, полыхающую, разлились по всему правобережью, громя и разоряя ромейские селенья.

…К концу дня, после сечи, у самой воды нашли порубленного ромея в белом плаще. Стянули золотой шелом – лицо под ним оказалось нестарое, никому не ведомое. То был не Первый Полководец…

Несколько дней и ночей анты и славины справляли тризны по убитым, а раненых – вместе с полоном и немалой добычей – отправляли под сторожей в свои земли.

Ромейский боевой лагерь целиком пожгли и затоптали конями. Перед тем нашли там два перевернутых креста, на каждом из которых прибит был гвоздями человек – вниз головой. Один был великан, другой – поменьше да потоньше. Только по величине и опознали…

Птаха уличи сожгли и погребли вместе с прочими своими гриднями и иными кметами. Кий с братьями был на их тризне и принес там свои жертвы богам.

А по Данелке славины справили свою особую тризну, и ее также почтил полянский князь, пожертвовав сотню быков и три сотни баранов. Были на той тризне и другие жертвы…

На высоком горбе установили каменного славинского бога: в полтора человечьих роста, четыре лица под одной шапкой на все четыре стороны – на восход и закат, на полдень и полночь; с каждой стороны, под каждым лицом, вырезаны на камне по две ручки, тонкие с расставленными пальцами, одна на пояс положена, другая за сердце держится; под поясом – конь хвостатый и меч кривой, еще ниже – человек стоит, а под ним – еще лики, но почему-то только с трех сторон – на четвертой, закатной, пусто.

Сложили перед тем каменным богом великий костер из ошкуренных стволов древесных, взятых в окрестных рощах. На костер положили крест с прибитым княжичем Данелкой. Привели четыре десятка полоненных ромеев, побили всех секирами по головам и сложили на тот же костер…

После удачной для себя великой сечи с ромеями далеко за Истр прошли анты и славины, разоряя и сжигая все на своем пути, угоняя тьмы[38]38
  Тьма – десять тысяч.


[Закрыть] коней, скота и полону. Иные дошли до дальних морских берегов, прежде неведомых. Немало родов так и осталось после сидеть на ими же разоренной земле. Остальные же – с полоном и добычей – воротились к своим лесам и полям, к своим горам и рекам. И не был тот набег последним.

11. Все будет ладно

Небывалое успокоение в непрестанно взбаламученной душе своей ощутил Кий, когда взглянули на него лазоревые очи девичьи, не дерзкие и не робкие, взглянули просто и прямо, будто молвили: «Вот она я, княже. Какую зришь, такова и есть. Таковой останусь при тебе, никуда не денусь. Все будет ладно».

Все будет ладно.

Поверил, без оглядки поверил Кий этим целительным словам, сказанным безмолвно очами девичьими. Все изучали и изучали они в нем, принося душевное равновесие, такое непривычное и такое желанное. Светлым и ясным казалось отныне все окрест, как светлы и ясны были очи Белославы, княжны славинской, как светла и ясна была череда колец серебряных на золотой косе ее.

Не в отца своего Власта уродилась Белослава. У князя славинов и волос темнее, и взор жестче, и норов круче. Княжна – иная.

– Лучшей жены тебе не сыскать, – так Власт заявил Кию, когда пировали вместе после еще одной победы над ромеями. – Не сыскать ни в своей земле, ни в чужих землях.

И ведь правду сказал, никуда не денешься. Мало ли на Горах красных дев полянских, к чему искать других за тридевять земель? Мало ли их заглядывалось – украдкой и не таясь, всяко – на князя своего? Только бровью поведи – любая с ним будет… Но не бывало еще такого с Кием, не вздрагивала так душа и не замирала в несказанном успокоении, как от взора Белославы.

– Не в одном походе стояли рядом наши возы и шатры, – говорил Кию князь славинский. – Не единожды одолевали мы с тобой совместно хваленых гвардейцев и федератов ромейских. Еще до самого Царягорода дойдем с тобой. Неужто не совладаем? Когда твои анты И мои славины единым походом идут – какая сила остановит нас? Нету такой силы и быть не может! Сходная речь у нас с тобой, сходные боги и обычаи. Не чужие мы один другому, сам ведаешь. Так породнимся же того более. Возьми в жены любимое чадо мое Белославу, не сыскать тебе жены лучшей. И хотя самой ей цены нет, но не сироткой убогой придет к тебе дочь князя Власта. Нет! Пятеро дев и жен славинских из рода нашего отпущу с ней в твою землю. Лучших рабов и рабынь, лучших коней и быков отдам тебе с дочерью. Парчу и шелка, каменья всех цветов, золото да серебро, не один воз пойдет к тебе за нею следом…

– Ну и я в долгу не останусь, – усмехался Кий в ответ. – Не к гультяю беспутному отпустишь дочь свою. Тьму золотых монет ромейских, меха собольи да куньи, мечи неломкие да кольчуги надежные получишь от меня…

Верно заметил Власт, немало сходных обычаев было в ту пору у различных племен антских и славинских. Но при всем том сходстве кое в чем наблюдалась и разница. В одних племенах, как у полян, скажем, за невесту платили выкуп – вено. А в других племенах – наоборот – за невестой давалось приданое. О древлянах же и прочих им подобных, где невест предпочитали утыкать безо всякого сговору, – о тех не пробудившихся еще от давней дикости соседях речь особая…

Долго еще, шутя и не шутя, пререкались Власт и Кий, стараясь не уронить чести и хвалясь один перед другим своими богатствами, хотя каждый разумел при том, что величайшее богатство – сама Белослава. И сие великое богатство славинский князь Власт по своей воле отдавал боевому другу, антскому князю Кию, чтобы тем самым пуще прежнего скрепить выкованный в совместных походах братский союз. Кий рад был такому дару бесценному и рад был тому союзу братскому, ибо, как и Власт, разумел: нету такой великой силы, которая одолела бы антов и славинов, коль скоро они вместе., И – то ли от дум таких, то ли от выпитого меду, то ли от взора невесты своей – проникся добрым душевным расположением к Власту, будто еще одного брата обрел. Спросил участливо:

– А не жалко тебе, друже-княже, такое диво бесценное в чужой род отдавать, отпускать в земли далекие?

– А то! – вскинулся Власт и ответил не таясь: – Еще как жалко! Но знаю тебя, Кий, ведаю силу и славу твою, люб ты мне такой, и для тебя… ни для кого иного, для одного тебя только!., готов отдать чадо свое ненаглядное. Отныне станет она полянской женой, уйдет с тобою на Днепр, к Горам…

– Так ты приходи ко мне на Горы, – от души предложил Кий. – Всегда буду рад тебе. Встретим с честью великой. И с дочерью повидаешься. Как сам пожелаешь, так и приходи.

– Благодарствую. Только не приду я к тебе. Не приду. И не почему-либо, а потому как раз, что там Белослава будет, не моя уже дочь – твоя жена. Отрезанный ломоть! Рука отрубленная! А отрубленную руку не приставишь и кровь из раны ею не уймешь.

– Тогда не руби своей руки, – помрачнел Кий.

– Уже отрубил, – возразил Власт со вздохом. – Иначе и разговору бы не было с тобой. А мое слово всегда одно: что сказал – то бесповоротно! Я не умею, как ромеи, с утра одно вещать, а к вечеру другое. И ты такой же, знаю, потому и люб ты мне… Эх, друже-княже, одному тебе скажу. Никому еще не говорил такого, а тебе – скажу. Внимай!

Кий внимал, а Власт заговорил тихо и задумчиво, будто прислушиваясь к собственным словам и проверяя, верно ли сказал. Так прислушивается гусляр к звучанию струн, когда настраивает их.

– Не знаю, хорошо то или дурно, – говорил Власт, – только я таков. Я ведаю, каков я есть. Никто не ведает, а я ведаю. Теперь и ты ведать будешь… Я ведь не таков, каким кажусь, каким ты меня зришь. Мнишь, артельный я и щедрый? Все так мнят. Но я не таков, нет. Может, оно и негоже, да не мне судить, здесь одни только боги судить могут. Великий бог наш Световид пускай судит…

Немало каменных изваяний четырехликого славянского бога Световида встречал Кий на берегах Истра. Попадались ему такие же изваяния и кое-где в антских землях, к примеру – у росичей. Были когда-то такие и у полян, на Горах… Вспомнил, кто каменный Световид воздвигнут был недавно над могилой славинского княжича Данелки. Немало серебристых ручейков заструилось в темно-русой бороде Власта после того, как погиб славной кончиной его шустрый сын Данелка. Вот когда рука отсеклась и кровь в душе не унялась, поди, до сей поры. А теперь еще руку отрубает сам себе Власт – отдает на сторону любимую дочь Белославу. Так что же, отказаться Кию? Негоже, отказом лишь обидит Власта. Да и сумеет ли отказаться, после того как глянул ему в самую душу, неробко и недерзко, тихий свет ее очей и заверил безмолвно: все будет ладно…

– Нет, друже-княже, – продолжал Власт, – не артельный я. И не щедрый. Да, мне не жалко для другого ни шатра моего, ни коня. Но ежели в шатре моем хоть сколько-нибудь прожил другой, – это уже не мой шатер, и не останусь я в нем. И ежели на моем коне ездил другой, – то уже не мой конь, и не воссяду я на него перед сечей. Более того скажу. Не ведаю, как ты, но я… Не бывало со мной подобного, но ведаю твердо: ежели к моей жене хоть раз дотронется кто-либо, – не смогу я с той поры подойти к ней, не моя это будет жена. Не допусти Световид подобного ни мне, ни тебе!.. Да ты не сомневайся, Белослава такого не допустит… А к чему я такую речь веду? А к тому, что была для меня Белослава дочерью – то одно, а станет она женой при тебе – то иное. Тогда уж – не моя. Тогда уж – с глаз долой, из сердца вон! Ладно то или неладно, а таков я есть.

– И все же ты щедрый, – не соглашался Кий.

– Щедрый? Нет, не щедрый я, нисколько не щедрый. Может, не жадный, то верно. Я на чужое не зарюсь. Что в бою взял – легко раздам, себе мало оставлю, мне не много нужно, не то что иным… Но то немногое, что оставлю себе… Оно – мое! Мое и ничье более. Мое безраздельно! И уступить его…

Кий молчал, сдвинув брови. Что-то не по душе ему было в речах Власта, но решил молчать. А тот, будто угадав, усмехнулся невесело:

– Что мыслишь, не так надобно? Сам ведаю. И хвалю, что молчишь, не укоряешь. Только вот что скажу я тебе. Ведь я не говорю, надо так или не надо. Я говорю, что я таков есть. И другим стать не сумею. А прикидываться, будто стал иным… нет, не желаю прикидываться! Пускай ромеи прикидываются, в этом деле они – мастера-а…

«А я умею прикидываться? – подумал Кий. – А надобно ли мне?» И еще отметил, не впервой, что славинский князь явно терпеть не может ромеев, ненавидит их люто. Наверно, из-за того, что сына его Данелку распяли. Еще бы! Разве такое вытравишь из души? Но и до гибели княжича, еще прежде замечал Кий, что Власт ромеев не жалует. Может, оттого, что славинские земли ближе к ромейским? Но разве от близости земель сие зависит – дружба либо вражда? Древляне, правда, близко от полян – то дружат, то враждуют, чаще враждуют. Но и росичи рядом, а – как братья. Ромеи же… Такой лютой ненависти ко всем без разбору ромеям Кий в себе не ощущал, хотя бивал их не раз, а потребуется – еще и еще побьет.

И кроме прочего, подумал Кий, что будущий тесть его – при всей видимой прямоте своей – зело не прост. Будто сидят в нем две несхожие души и никак не уживутся меж собой, то одна сторона верх возьмет, то другая. Как поляне с древлянами. Оттого и сам Власт то таким представляется, а то этаким. Может, были у него дальние предки разные и теперь заявляют о себе – то один, то другой? С волхвами бы потолковать о том, волхвы в подобных заботах – все ведают. А какова у такого отца дочь окажется? Нет, не чуял в ней Кий какой бы то ни было двойственности. Отчего-то верил ей.

Все будет ладно.

С этой верой, с небывало просветленной и успокоенной душой уходил он из славинских земель к себе на Днепр, к Горам. Не первый раз уходил тем знакомым путем, возвращаясь из похода с добычей и полоном. Только что там добыча и полон, когда на сей раз уходила с ним жена его Белослава!

Уходила навсегда в землю полянскую, вчера еще чужую, а отныне – навсегда свою. Уходила из дома отчего, вчера еще своего, а отныне… отныне своим станет пока еще неведомый дом князя Кия, на высокой горе, над далеким отсюда Днепром. Отныне нет у нее ни отца, ни прежних родичей. Те пять родственниц, которых придал ей Власт, не в счет. Могла бы и без них обойтись, да не посмела отцовской воле перечить… Отныне Кий – и муж ей, и отец, и родня, и только у него может искать Белослава ласки и защиты, только от него стерпит укор и обиду, только для него будет жить на этом свете. И не может быть отныне у нее без Кия никакой иной жизни.

И знал отныне Кий, что где бы он ни был теперь – за частоколом двора своего или в полюдье, в гостях у верного росича Усана или в дальнем походе, – всюду будут ему светить лазоревые очи Белославы, и что бы ни стряслось, как бы ни печалился и ни гневался, какие бы тяжкие думы ни одолевали, в очах ее всегда найдет его душа прибежище и спасение. Только взглянет она – кротко и с достоинством, без робости и без дерзости, с тихой лаской и безмолвным пониманием – тотчас уляжется любая буря, любая смута в душе и разуме его.

Однако не ведал еще в ту пору Кий, что минует не так уж много времени – и многое сегодня ясное представится неясным.

Как часто мы того не ведаем! Видим лишь утреннее небо, подобное очам Белославы, чистое, сияющее с высоты своего извечного спокойствия и успокаивающее мятежную душу, мятежные думы. И мнится, весь день будет таким. Но поближе к полудню появятся здесь и там невесомые белые облачка, пригнанные неведомо отколь непоседливыми ветрами. Мы приметим эти облачка и лишь улыбнемся им, приветливо и доверчиво, не усматривая в их появлении чего-либо тревожного. А не успеем опомниться, глядишь – их стало больше, невесомых облаков, и сами они будто выросли, потяжелели, пока еще поврозь, но закрыли своими белыми горбами едва не половину всей синевы небесной, то и дело набегают на лик солнечный, набрасывая на землю скользящие тени. Мы слегка досадуем на те мимолетные тени, но не верим, что солнце может вовсе скрыться из виду еще прежде, нежели ему положено скрываться в час зари вечерней. Не настал еще час зари вечерней, а над головой не видать более приятной глазу синевы, там все затянуло – не белым уже, а серым, затянуло сплошь, и будто ниже стало небо, и солнце нигде уж не проглядывает. А из-за дальнего леса наплывает, вырастая и клубясь, ширясь и снижаясь, зловеще-темное, оттуда слышится угрожающее ворчание Перуна-громовержца, вон уж блеснули раз за разом его коварные карающие стрелы, и пыльные вихри закрутились у наших ног, зацарапало в глазах, захрустело на зубах, шлепнулась одна капля, другая… и тут же ка-ак ливанет, ка-ак обрушится на нашу непокрытую голову потоп всемирный, да – с градом безжалостным, да – с ветром осатанелым! Куда деваться?

Но не на веки вечные какая бы то ни было гроза, какое бы то ни было ненастье. Снова, ярче прежнего – после мрака, – засияет бессмертное солнце, прозванное в незапамятные времена Дажбогом, то есть дающим свет и тепло, дающим всю жизнь земную, жизнь каждого из нас. И чище прежнего – после ненастья – глянут на нас с высоты своей небеса, отражаясь в морях, озерах, реках и в очах девичьих. Легче – после грозы – дышать будем.

…Не ведал Кий, уходя со своими антами к Горам и увозя Белославу, что со временем появится у него еще одна жена – Всемила – поляночка шустрая и веселая. В ту далекую пору не в диковинку бывало подобное. Нет, не отвернется Кий от Белославы, но и Всемила при нем будет, и обе подарят ему детей – залог бессмертия плоти нашей. Всяко еще будет, но ни Кий, ни Белослава всего того грядущего еще не ведали, идя впервые вместе, одним путем, с каждым переходом все приближаясь и приближаясь к Горам.

О грядущем ведали волхвы. Они же ведали и то, что прежде бывало. Оттого, от той памяти и происходила, надо полагать, прозорливость их во времени. Но волхвы были еще далеко от Кия и Белославы, ожидая их в своих лесах и пещерах приднепровских.

Туда, к Днепру, к полям и лесам, к домам и дворам своим торопились анты, возвращаясь из похода, следуя за своим князем Кием и за княгиней его Белославой.

Возвращались и верили все до единого, от князя и княгини до бывалого гридня и простого воя, что будет им в родной земле лучше, нежели где бы то ни было. И что завтра непременно будет им лучше, нежели вчера.

Кий поглядывал в лазоревые очи юной жены своей, будто к воде ключевой припадал. И каждый раз одно только говорили ему безмолвно очи ее:

Все будет ладно.