Текст книги "Тысяча миль в поисках души"

Автор книги: Борис Стрельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

В Хазарде снова тревожно

Когда мы увидели, что четырехосный крытый грузовик, огромный, как пульмановский вагон, занесло на скользком повороте и что он, заняв всю ширину дороги, неотвратимо несется под гору, прямо на нашу машину, мы прыгнули под откос. Вслед за нами с обрыва рухнула груда исковерканного металла. Как бильярдный шар, пущенный рукой опытного игрока, грузовик с силой ударил по машине, стоящей у левого края дороги, и, вильнув хвостом, обрушился на наш бедный «форд», брошенный справа.

Над темными вершинами Аппалачских гор стыла печальная вечерняя заря. Красный фонарь на крыше полицейской машины, вращаясь, бросал кровавые блики на грязный снег дороги. Молодой полицейский, сдвинув на затылок широкополую шляпу с кокардой и светя сам себе карманным фонариком, заполнял специальные анкеты. На его зеленом мундире поблескивали какие-то цепочки, «молнии», золотые нашивки и серебристые значки «За отличную стрельбу». Искрили бенгальским светом, шипели сигнальные свечи, расставленные на повороте дороги. Ветерок загибал странички страховых полисов, разложенных мною и шофером грузовика на капоте полицейской машины.

Я был подавлен. Я представлял себе суровое лицо Алексея Николаевича Васильева, главного бухгалтера издательства «Правда», читающего мое письмо о гибели автомашины, за которую он когда-то перевел компании Форда 3 тысячи долларов.

Станислав Кондрашов и Геннадий Васильев, с которыми я отправился в эту поездку, проклинали горы, дороги, грузовики. И только болгарская журналистка Стэлла Авишай, которая тоже участвовала в этом путешествии, сохраняла присутствие духа. Она заговорщически подмигивала нам и вовсю, насколько только позволяли обстоятельства, кокетничала с молодым полицейским.

Покончив с анкетами, полицейский предложил нам свои услуги и свою машину. Он что-то сказал в микрофон, красный фонарь на крыше его автомобиля закрутился еще быстрее, и мы, резко рванув с места, помчались в неизвестность.

О, что за прелесть эти полисмены из отделения патрулирования на автострадах, выросшие на дорогах и на дорогах проводящие почти всю свою жизнь! По горной ночной трассе он вел машину одним локтем, положив на руль правую руку, и при этом то и дело оглядывался на Стэллу.

– Много катастроф на дорогах, сержант? – спрашивала Стэлла.

– Сегодня восьмая, мэм. Дороги становятся скользкими.

– Много приходится работать?

– Двенадцать часов в сутки, мэм. Но и ночью могут вызвать.

– Все катастрофы?

– Уголовные дела, мэм.

– Какие же?

– Разные, мэм, – уклончиво ответил полицейский, останавливая автомобиль у гостиницы. – Вашу машину привезут позже. Она будет стоять около тюрьмы, напротив отеля. Гуд найт, мэм! Гуд найт, джентльмены!

Гирлянды и разноцветные фонарики висели на пустынных улицах. На площади сверкала огнями гигантская рождественская елка. Дед Мороз на рекламном плакате, вздернув седую бороду, с удовольствием пил кока-колу. Другой Дед Мороз, оставив своих традиционных, запряженных в красные санки оленей, пересаживался в новенький «кадиллак». Так все было чисто, уютно, тихо и торжественно в этом ночном городке, что захотелось поверить табличке, которую мы заметили при въезде: «Кингвуд. 1266 жителей. Лучший город на всей планете».

Полицейский не мог превозмочь своего любопытства и через час пришел к нам в гости: еще бы, впервые в Кингвуде люди «оттуда», из-за «железного занавеса»! Он пришел не один, привел товарища. Они вежливо постучали в дверь, на пороге щелкнули каблуками и вскинули правые ладони к переносице.

– Если не возражаете!..

Бросив на кровать свои шляпы, они осторожно потягивали из стаканов болгарскую водку и охотно болтали о том и о сем. Перед нами сидели, в сущности, симпатичные и простодушные деревенские парни, обрадованные возможностью расстегнуть «молнии» на изрядно надоевших мундирах, развалиться в кресле и вытянуть ноги.

Беседа наша, как горная дорога, петляла и кружилась, поворачивала то в одну сторону, то в другую.

Около полуночи парни нахлобучили свои шляпы, подтянули «молнии», щелкнули каблуками, вскинули ладони к переносице и пожелали нам спокойных снов.

Мы вышли проводить их на улицу. Окна трехэтажной тюрьмы напротив нашей гостиницы были ярко освещены. В одном из окон, держась руками за решетку, стоял кто-то и глядел на разукрашенную рождественскую елку, что сияла на площади. Из дверей тюремного здания вышел человек и направился к нам.

– Вы говорите по-русски? – неожиданно услышали мы.

Человек протянул нам руку и представился:

– Уолтер. – Затем добавил. – Уолтер – это по-американски, а по-русски – Володька.

Потом он сидел в нашей комнате и, прихлебывая из чайного стакана водку, охотно рассказывал о себе. Он американец, по-русски не понимает. Какой национальности были его родители, он сейчас толком и сам не знает: то ли русские, то ли украинцы, а может быть, поляки или литовцы. Знает он только, что дед его приехал из царской России искать в Америке счастья.

– Нашел? – спрашиваем.

– Да как вам сказать… – неопределенно тянет Уолтер-Володька, задумчиво поглаживая черные усы. – Отец тоже на шахте работал… Конечно, счастья на шахте не очень-то густо. Мечта, конечно, была…

На широких плечах Уолтера кокетливая кожаная курточка с погончиками и «молниями», синяя рубаха и черный галстук, на поясе – огромный пистолет. Он явно гордится своим костюмом. Его большая крестьянская рука то и дело расстегивает и застегивает «молнии», поглаживает пистолет.

Сын шахтера, сам фермер, он стремится всеми способами «выбиться в люди». Сейчас служит судебным исполнителем, конвоирует арестованных. Получает полтора доллара с головы и семь центов за каждую милю пути с арестантами. Хвастается, что работы много, заработки неплохие.

Несбывшаяся мечта крестьянина о богатстве, которое ждет его где-то в Америке, была, как эстафета, передана сыну, а в душе внука уже трансформировалась до чудовищных размеров. Конвоируя арестованных, Уолтер-Володька научился презирать себе подобных – шахтерскую и фермерскую бедноту. Еще с детства приобрел он уважение к людям с толстыми бумажниками и сжигающую, изнуряющую его душу привычку упиваться мечтами об «удаче», которая где-то здесь, за углом, нужно только изловчиться, оттолкнуть других и схватить ее обеими руками.

Философия его весьма незатейлива. В Америке, конечно, много голытьбы, рассуждает он, но здесь каждый может стать миллионером.

– Почему сам не стал, спрашиваете? Нерасторопен я, – вздыхает Уолтер, – несообразителен, необразован.

Вот он знает одного человека, который еще в школьной раздевалке таскал четвертаки из карманов пальто товарищей, а потом эти же четвертаки ссужал одноклассникам под проценты. Талантливый парень был! Когда подрос – что-то купил, перепродал, опять что-то купил у того, кто разорился, подождал, пока цены возрастут, и снова перепродал. Это же уметь надо!

– А нынче – ого! Ого-го! Миллионами ворочает! Вот это голова!

– А вот еще есть в наших краях мистер Рубби, – продолжает он. – Этот во всем округе первый человек. Гений! Гигант! О-о-о!

Уолтер даже застонал от восторга, закрыл глаза и схватился за усы.

Так велико было преклонение Уолтера перед миллионами великого Рубби, что он рассказывал нам днем с такой же религиозной страстью, какой миссионеры рассказывали дикарям о всемогущем боге. Он даже встал на ноги и, показывая пальцем в потолок, воскликнул звеняще:

– Ни мэром города, ни судебным исполнителем вы не можете быть избранными без Его одобрения!

Он подбоченился и посмотрел на нас с гордостью оттого, что он, Уолтер-Володька, оказался достойным Его милости.

Мы ехали дальше на машине, которую взяли на прокатном пункте в городе Кларксберге. Горы не отпускали нас. Уже остались позади штаты Западная Вирджиния и Огайо, уже въехали мы в штат Кентукки, а горам все не было конца.

Где-то в долинах справа и слева от нас бушевали на редкость яростные в том году снежные бури. Десятиметровые сосульки, как сталактиты, висели на скалах. Вершины гор с необычными названиями – Мрачная Бабушка, Бочка Бренди, Лысый Медведь – тонули в тумане. На перевалах закладывало уши. В железной груди нашего автомобиля слышались хрипы. Казалось, машина, привыкшая к чаду городских улиц, захлебывалась холодным горным воздухом.

Мы проехали десятки одноэтажных городков, похожих друг на друга, как близнецы. Иногда мы спрашивали себя: не сбились ли мы с пути? Как будто через этот город мы уже ехали утром? Те же автозаправочные колонки. Те же гирлянды через улицу. Те же рекламные Деды Морозы в «кадиллаках».

Вот навстречу нам, окутанная облаком сизого дыма ползет автокарета производства 1936 года. Мальчик с длинным шестом, стоящий на тротуаре, преграждает ей путь. На конце шеста желтый флаг со словами: «Стоп! Школа!» Ребятишки со старомодными ранцами за плечами переходят дорогу. Звон церковных колоколов поднимает с чугунных плеч Неизвестного солдата стаю крикливых ворон. Сразу же за городом – дорожный знак: «Водитель, будь осторожен: здесь дорогу переходят олени!»

Боже мой, как далеко мы от огней нью-йоркского Бродвея, от праздной толпы Таймс-сквера! Здесь нет ни одного небоскреба, и большинство жителей здешних поселков никогда в жизни не видели строений выше копра угольной шахты.

Шахты стоят у самой дороги. Все вокруг них припорошено белым девственным снежком. На снегу нет и следа угольной пыли. Шахты не работают. «Шахты-призраки» – называют их здесь.

В шахтерских поселках после восьми часов вечера ни одного огонька. Ветер швыряет колючий снег в темные окна почерневших от времени деревянных домиков. Ветер гудит в колоколе старой церквушки, раскачивает плакат у входа на кладбище: «Водитель, не спеши, мы подождем!»

На четвертый день пути, перевалив шесть горных хребтов, мы оказались в Хазарде, главном городе графства Перри, штат Кентукки.

Однажды я видел фильм о Кентукки. Из фильма следовало, что жизнь в тамошних горах преисполнена романтики. Иначе и не могло быть в штате, который расположен между Севером и Югом, Востоком и Средним Западом. На экране мелькали горные склоны, цветы на лугах, красивые девушки верхом на лошадях. Горцы, с ног до головы увешанные оружием, днем и ночью гнали самогон, который там называется «лунный свет», а в перерывах предавались еще более романтическому времяпрепровождению – плевкам в длину. Некоторые умудрялись плюнуть на расстояние до восьми метров.

Фильм, сделанный по заказу торговой палаты Кентукки, убедительно доказывал, что Кентукки – самый счастливый штат среди всех Соединенных Штатов Америки. Особенно хороши были кадры, рассказывающие о районе «голубой травы». Трава там с голубизной, что уже само по себе необычно и достойно восхищения. Это самая богатая часть штата, и обитателям района «голубой травы» завидуют все остальные кентуккийцы. Разумеется, ни один кентуккийский патриот не станет завидовать жителям соседнего штата Теннесси, где такая же «голубая трава» растет в еще большем изобилии.

Каждый десятый житель Кентукки – полковник. «Кентуккийский полковник» стал в Америке нарицательным именем. Дело в том, что конституция штата наделяет губернатора правом производить в полковники кого угодно. Звания присваиваются за финансовую поддержку в дни избирательной кампании, за выдающиеся деяния, возвеличивающие славу штата, а также как подарок ко дню рождения и даже посмертно.

Один из таких полковников – румяный старичок с седой бородкой клинышком то и дело поглядывал на нас с огромных рекламных плакатов на всем пути от Кларсберга до Хазарда. Он прославил свой штат рецептом приготовления жареной курицы. Мы никогда не пробовали этого блюда, и нам казалось, что полковник смотрит на нас с сожалением. Однажды мы сильно проголодались и неожиданно уловили в глазах полковника презрение. Это так подействовало, что мы затормозили у первого же ресторана и, не сговариваясь, сказали официанту дружным хором: «Курицу полковника Сэндерса». Официант понимающе улыбнулся. Реклама сделала свое дело!

Мы выбрали первую попавшуюся гостиницу, и она оказалась самой плохой в городе. Ночью с потолка на меня сыпалась штукатурка. По стенам шуршали тараканы. Кто-то вздыхал и стонал за стеной. Казалось, что в комнате холоднее, чем на улице.

У гостиницы было одно преимущество: из окна были видны главная площадь города, здания суда и городской мэрии. С утра на площади собирались мужчины. Они стояли толпами, группами, в одиночку. Они стояли целый день. Такого мы еще не видели нигде.

Маленькая пестрая собачонка, дрожа от холода, скреблась в стеклянную дверь, умоляя пустить ее в тепло. На ступеньках страховой конторы сидел старик, вытянув ногу-деревяшку. Прохожие задевали ее ногами, но старик, казалось, не замечал ничего.

В семь часов утра нас разыскал мэр города мистер Дохар. Это был низенький толстый человек с мясистым носом и пухлыми яркими губами. Он долго тряс наши руки и затем воскликнул:

– И вы живете в этой паршивой гостинице! Ведь это худшее место во всем мире!

Он схватил чемодан Станислава в одну руку, чемодан Геннадия в другую и стремительно потащил их к выходу. Он кудахтал, как курица, перебирая ступеньки лестницы своими короткими ножками. С чемоданами в руках, он, как вихрь, пересек улицу, вбежал в гостиницу, стоящую на углу, и только там отдышался.

– Здесь вам будет хорошо, – сказал он, вытирая со лба пот.

– Как у Гоголя в «Ревизоре», – рассмеялся Геннадий.

Я не знаю, есть ли другой такой гостеприимный мэр в Соединенных Штатах. Он целое утро не отпускал нас от себя, забросив дела в мэрии и в одиннадцати универсальных магазинах, принадлежащих лично ему в разных городах штата Кентукки.

Мистер Дохар провел нас по всем четырем этажам своего магазина, познакомил с супругой, которая лично руководила продавщицами.

Шла довольно оживленная предрождественская торговля по сниженным ценам. По традиции каждый американец в эти дни покупает какой-нибудь подарок всем своим родным и близким. Подарки могут быть разные, по карману дарящего, от десятицентовой рождественской открытки до спортивной автомашины. И каждому покупателю, каким бы он ни был, миссис Дохар бесплатно вручала календарь. Над колонками цифр была цветная фотография белоснежного «кадиллака» и 18-летней дочери мэра города и владельца магазинов Дохара. Полногрудая девица в цветном купальном костюме кокетливо возлежала на багажнике роскошной автомашины. Мне вспомнилась Мария Антоновна, дочь гоголевского городничего: «Фи, маменька, голубое! Мне совсем не нравится: Ляпкина-Тяпкина ходит в голубом, и дочь Земляники тоже в голубом. Нет, лучше я надену цветное».

Мистер Дохар – миллионер. Не бог весть какой, но миллионер, может быть, не мельче, чем легендарный Джи Даблью Рубби, о котором с восторгом рассказывал нам Уолтер-Володька. Он, несомненно, самый богатый человек в городе. Когда он захотел стать мэром, он стал им, победив на выборах владельца бакалейных магазинов.

Мистер Дохар убежден, что Соединенные Штаты – самая демократическая страна в мире, а город Хазард – оплот и воплощение этой, демократии. «Хазардом управляют выдающиеся граждане города», – сказал он нам.

Мистер Дохар познакомил нас с городским судьей – мистером Даном. До обеда мистер Дан вершит правосудие, а после обеда сидит за кассой в ресторане, который принадлежит лично ему и находится как раз напротив здания суда.

Нас представили городскому комиссару – владельцу банка, другому комиссару – владельцу двух электростанций, третьему комиссару – владельцу страховой конторы. Хотели познакомить еще с шерифом Чарльзом Комсом, но нигде не нашли его. Он самый занятый в округе человек: днем он объезжает принадлежащие ему и его родственникам шахты, а ночью сидит в полицейском управлении.

Мы убедились, что «отцы города» – люди весьма процветающие, хотя, по их словам, дела идут не так хорошо, как бы им того хотелось.

Мы завтракали в обществе мэра, городских комиссаров, владелицы местной газеты и журналистки Луизы Хэтмейкер. Говорили о том, о сем, о погоде, о катастрофах на дорогах.

– Когда садишься за руль, считай, что все остальные водители имеют одну цель: столкнуться с вами и угробить вас, – поучал меня один из комиссаров. – Заставьте себя поверить в это, и ваша осторожность, ваша реакция обострятся стократно. Впрочем, в это верить надо не только в дороге, но и вообще в жизни… Особенно нам, бизнесменам.

Мэр почти ничего не ел. Он, как ребенок, возился с фотоаппаратом «Поларойд», который привез из своего магазина. Я так и не понял: он хотел то ли произвести на нас впечатление, то ли просто развлечься.

– Вот я навожу аппарат на вас, – суетился мэр, смахивая локтем со стола ложку, – вот я щелкаю, а теперь… раз, два; три… девять, десять!

Он торжествующе открывал заднюю крышку и извлекал из аппарата… мокрую черную фотобумагу.

– Странно! – бормотал мэр. – Попробуем еще раз. Вот я навожу на вас…

На столе около тарелки с остывшим куском бифштекса росла стопка мокрых черных бумажек. Аппарат не работал. Послали официанта за новым роликом фотобумаги. Аппарат по-прежнему не работал.

Из-за стола встали отдуваясь.

– Надеюсь, вы не будете писать, что весь наш город умирает с голоду, – сказала на прощание владелица газеты, лукаво погрозив нам пухлым пальчиком.

Мы уверили ее, что не будем.

– Теперь отдыхайте! Отдыхайте! – тряс наши руки мэр города.

Подъехав к гостинице, мы снова увидели старика с ногой-деревяшкой. Он сидел там же. И мне вспомнился рассказ о Фредди и Гарри, который услышал я однажды от американского писателя Вулверта, жившего когда-то в Аппалачах.

Это было в конце тридцатых годов. Шахты Кентукки были объяты знаменитой забастовкой, о которой писал Теодор Драйзер, приезжавший сюда в качестве корреспондента либеральных газет. В горах стреляли. Пылали подожженные шахты.

Профсоюзные активисты Фредди-одноногий и Гарри-малыш ходили с шахты на шахту, из поселка в поселок. Они собирали вокруг себя шахтеров и говорили, что если будут созданы профсоюзы, то углекопы победят. Фредди был без ноги: ее ампутировали выше колена после катастрофы на шахте. Тогда он смастерил себе деревянную ногу из орешника.

В гостиницах горных городков Гарри и Фредди всегда спали на одной кровати. Иначе было нельзя. Почти каждую ночь к ним в комнату врывались хулиганы, нанятые владельцами шахт для расправы с профсоюзными активистами. Обычно хозяин гостиницы был одновременно и владельцем шахты. Он не хотел, чтобы убийства совершались у него в доме. Избитых активистов увозили за город и пристреливали где-нибудь в горах.

Фредди смастерил себе ногу из прочного орешника. Это была особая нога. Крепкая и тяжелая, с широкой икрой, длинная и увесистая, как дубинка для игры в бейсбол. Фредди всегда спал лицом к двери, обнимая отстегнутую деревянную ногу. Кровать они выдвигали на середину комнаты. Когда среди ночи к ним врывались, Фредди вскакивал на колено и, опираясь спиной о спину Гарри-малыша, взмахивал над головой ногой-дубинкой.

Каждый раз перед тем, как лечь спать, они репетировали эту позицию. Им порой здорово влетало, но, даже сброшенный с кровати, Фредди ни разу не выпустил из рук свою деревянную ногу. И каждый раз они оказывались победителями. Круша налетчиков, Фредди-одноногий кричал во все горло: «Попробуй, возьми меня!» Эта фраза стала знаменитой. Все ребятишки в округе, играл в войну с индейцами или дерясь друг с другом, выкрикивали: «Попробуй, возьми меня!»

Однажды хозяин гостиницы выделил им комнату на втором этаже. Когда весь город спал, хулиганы бросили самодельную бомбу в окно. Бомба ударилась о раму и разнесла ее, не причинив вреда Фредди и Гарри. Но у оглушенного, ничего не понимающего со сна Фредди не выдержали нервы. Подпрыгивал на одной огне, сжимал в руках деревяшку, он бросился к лестнице, ведущей вниз, сорвался и загремел по ступенькам. Раздавленный и беспомощный, он лежал на полу и рыдал, как ребенок. Их арестовали за «непристойное поведение»: ведь они выбежали из комнаты в одном нижнем белье.

Они отсидели свое в тюрьме и снова пошли с шахты на шахту. И скоро на них напали снова. Фредди размахнулся деревянной ногой, хотел крикнуть: «Попробуй, возьми меня!», но слова застряли у него в горле. В руках у бандитов были ружья. Они целились прямо в ноги Гарри-малыша. Несколько выстрелов, и его правая нога повисла на каких-то кровавых лоскутах, обнажив белый излом кости. В патронах была волчья картечь.

Затем стволы ружей уперлись в грудь обессилевшего от ужаса Фредди-одноногого.

С тех пор никто не слышал о профсоюзных активистах Фредди-одноногом и Гарри-малыше. За городом в канаве нашли деревянную ногу Фредди. Она была разбита о придорожный камень.

В горах было тихо. Лишь ветер шевелил кусты, посвистывал в ветках, да где-то плакал ребенок. Наверное, он плакал давно. Тоненькая ниточка его голоса тянулась, не обрываясь, на одной ноте. Было так странно слышать этот жалобный плач среди безмолвия гор.

Отойдя от машин, мы увидели деревянный домик внизу, на склоне горы. Мужчина вышел из домика, взял топор и принялся за полено «А-а-а», – сочился детский голосок. «Тук-тук-тук», – стучал топор.

Мужчина распрямился, вытер лоб ладонью и посмотрел в нашу сторону.

– Убирайтесь, пока я не сломал вам шею! – крикнул он зло и ушел в дом.

Ветер доносил сюда запах гари. Ниже деревянного домика дымились остатки сгоревшей накануне шахты. Закопченный стальной каркас в отчаянии заламывал изувеченные руки.

Хазард отсюда как на ладони. Магазин мэра, ресторан судьи, здание банка, электростанция, городская площадь, лента речушки. Мост через речку взорван.

Если присмотреться попристальней, на городской площади можно увидеть людей. Они стоят группами, стоят неподвижно, стоят час, другой, третий. Они приходят туда на рассвете и уходят поздно вечером.

– Почему вы стоите здесь? – спросили мы их вчера.

Они пожали плечами, отвернулись, кто-то выругался.

Лишь один, небритый, со шрамом на лбу сказал:

– Дома можно сойти с ума.

Вчера мы не воспользовались советом мэра и не стали отдыхать после сытного завтрака. Перешагнув через деревянную ногу старика, мы вошли в двери страховой конторы. Нас привел туда небритый парень со шрамом на лбу.

В маленькой прокуренной комнате было душно. Люди в молчании стояли у стен, сидели на столах, на полу.

– Журналисты, – сказал парень со шрамом, кивая на нас.

И как будто прорвалась плотина. Заговорили все сразу, закричали, задвигались, окружили нас. Кто-то дергал меня за рукав. Кто-то протягивал листок бумаги с каким-то адресом. Кто-то называл фамилии.

– Нет, вы обязательно напишите! – кричал старик, размахивая какой-то книжечкой. – Я работал на шахте сорок один год, а теперь они говорят, что у них нет денег для пенсии…

– Ее зовут Мэри Коме…

– Я вам дам адрес… Запишите…

– Шесть детей… Младшие уже не встают…

– Питаются тем, что получают через церковь…

– Все задолжали лавочнику…

Мы были оглушены и растеряны. Лавина горя, страдания и ужаса обрушилась на нас. Голоса заглушали голоса. Мелькали лица, глаза, искаженные рты, руки.

– Напишите… Обязательно напишите! – просили эти люди.

…Мы стоим около нашей машины на горной дороге и смотрим на Хазард. Город как на ладони. Вот школа, где мы были вчера. Мы разговаривали с учительницей первого класса, такой маленькой и тоненькой, что я сперва принял ее за школьницу-старшеклассницу. Приподнимаясь на носочках, она показывала руками на горы:

– Вот эта шахта, видите, закрылась два года назад. А вот эта – в прошлом году. Вот та, небольшая, еще работает, но занято там всего тридцать шахтеров.

– Есть в вашем классе дети безработных?

– О, конечно.

– Вам, наверное, трудно с ними?

– Нет, – встряхнула она головой. – Мы привыкли, да и дети привыкли. Ведь некоторые родились тогда, когда отцы уже были безработными. Есть дети, которые никогда в жизни не видели, чтобы их отцы уходили на работу.

Из школы мы поехали в поселок Лоутер к священнику Уилли Брауну, к отцу Биллу, как его называют шахтеры. Через церковь он организовал сбор продуктов, вещей и денег для нуждающихся.

Атлетического сложения, высокий, с умными живыми глазами, одетый в клетчатую ковбойскую рубаху, он похож скорее на учителя гимнастики, чем на священника. Ворот распахнут, на руках ссадины и пятна от машинного масла. Видно, этот человек знает, что такое физический труд. Он покачивался на стуле, обхватив колено переплетенными пальцами рук, и глухо говорил, глядя поверх наших голов:

– Они живут на подачки государства и на крохи от благотворительности. Но они не могут жить без работа. Им нужна работа больше, может быть, чем хлеб насущный. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем что творится в их душах?

Отец Билл замолчал и прислушался к детским голосам, доносившимся их соседней комнатки. Там что-то вроде детского сада для детей безработных, созданного Биллом на пожертвования.

– Их подкармливают, чтобы они не умерли, – продолжал Билл тем же ровным глухим голосов – но в их душах постепенно умирает Человек. Это еще страшнее, чем голод.

– Есть ли выход из этого положения? – спрашивает Станислав.

Билл до хруста сжимает переплетенные пальцы рук и с силой ударяет себя по колену.

– Я был бы самым счастливым человеком, – отвечает он, – если бы знал, где выход. Я беспомощный человек. Знаю только одно, что так дальше жить нельзя.

Он глубоко задумывается, и мы сидим молча. За стеной плачут и смеются малыши.

– Люди ожесточены, – глухо произносит Билл.

Люди ожесточены… Это заметил и корреспондент газеты «Нью-Йорк таймс» Бигард, побывавший в Хазарде за десять дней до нас. Его напугало то, что он здесь увидел. Он послал в свою газету правдивую информацию. «Беспорядки среди рабочих угольного бассейна восточной части Кентукки, – писал Бигарт, – по-видимому, приведут к столкновению и введению военного положения. Город Хазард, пораженный экономическим бедствием, живет в страхе перед надвигающейся трагедией… Причины нынешних беспорядков коренятся в экономическом отчаянии. Шахтеры ожесточены. Для них классовая борьба – реальность».

…Вечером мы наконец встретились с шерифом. Мы разговаривали с рабочими, когда неожиданно у тротуара остановились две полицейские машины. К нам не спеша подошел некто в штатском. Маленькие глазки уставились на нас в упор, как дула пистолетов.

– Предъявите документы! – услышали мы повелительный голос.

Читая наши бумаги, он, видимо, размышлял: арестовать нас или не арестовать? Мы видели, что ему очень хотелось надеть на нас наручники, приказать полицейским схватить нас за шиворот. Ведь он привык приказывать, этот главный полицейский начальник округа, кентуккийский полковник, владелец нескольких шахт в окрестностях Хазарда. Но он поборол искушение и возвратил нам документы.

Он шел по тротуару хозяйской походкой, вперив в толпу свои глазки-дула. Он шел мимо магазина мэра, мимо ресторана судьи, мимо старика с деревянной ногой, мимо людей с бледными, изможденными лицами, в угрюмом молчании стоявших у стен домов.

Утром мы покидали Хазард. Старик с деревянной ногой сидел на ступеньках страховой конторы. Голова его была опущена на грудь, глаза закрыты. Я подошел к нему и тихо позвал:

– Фредди.

Старик вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на меня из-под седых бровей. Он смотрел на меня с недоумением, как будто к чему-то прислушивался, будто пытался вспомнить что-то. Какое-то непонятное волнение охватило меня. Но старик снова закрыл глаза и, царапнув деревяшкой по асфальту, придвинулся к стене.

– Ошибся, приятель, – пробормотал он, опуская голову на грудь.

– Гарри? – спросил я.

Старик не шелохнулся.

Мы выехали в горы и остановились, чтобы в последний раз взглянуть на Хазард. Здесь, в горах, тихо, только ветер свистит в кустах да слышен плач ребенка.

Из-за гор выползла зловещая седая туча. По стеклу автомашины пробежала первая дождевая капля. Стало темно. И я вдруг вспомнил слова писателя Вулверта, которыми он закончил рассказ о поездке в Аппалачи.

«Меня охватило странное чувство, – рассказывал он. – Уайз, Хазард, Пейнтсвилл и все другие города, через которые я проезжал, каждый для меня превращался во фронтовой Льеж. Бежала лента дороги, и плакал дождливый день. Я говорил себе: ведь Льеж был в 1944 году в Европе. Я попытался даже посмеяться над собой, но вдруг почувствовал, что все во мне рыдает. В тот день, когда мы шли за танками на Льеж, я был равнодушен к страданиям, к смерти. Я ничего не боялся. Но сегодня мне было страшно от этой таинственной грусти холмов и деревьев, безмолвно мокнувших под темным небом Аппалачей».