Текст книги "Тысяча миль в поисках души"

Автор книги: Борис Стрельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

Ищите меня в Миссисипи

Юля, Вася и президент

Раннее утро. Чуть слышно скрипит дверь. Я открываю глаза. Комната залита солнцем. На пороге стоят мои дети. Они чем-то взволнованы. За их спиной бушует телевизор.

– Папа, ты не спишь? – спрашивает Юля. – Кажется, они опять убили президента.

Юля опять что-то напутала. Так часто президентов не убивают. Даже в Америке.

Удивительное явление, эта маленькая Юлька. Она идет по Бродвею со значком Ленина на груди и напевает марш армии северян: «When Iohnny comes marching home»[1]1
  «Джонни возвращается домой».


[Закрыть].

– Shut up, you, little monster![2]2
  Заткнись ты, маленькое чудовище!


[Закрыть] – говорит она Васе, поющему – «Those lazy, hazy, crazy days of summer»[3]3
  «Ленивые, жаркие, сумасшедшие дни лета».


[Закрыть].

Это не очень вежливо и тем более по отношению к младшему брату, но что взять с девочки, которая родилась в Америке? Ее нянькой, увы, был телевизор. Лучшей колыбельной она считала песню: – «Whatever will be, will be»[4]4
  «Что будет, то будет».


[Закрыть]

В иммиграционном бюро США я получил бумаги, разрешающие еще год жить в Америке мне и моей жене.

– А Юле и Васе? – насторожился я.

– Юля и Вася родились в Америке, и им не требуется разрешения, – любезно объяснил мне чиновник. – Ваши дети являются американскими гражданами, равным образом как и советскими. Они сохранят двойное гражданство до 18 лет, когда им предстоит сделать выбор. Советую вам быть поласковее с ними к тому времени!

Мы долго беседовали с чиновником на эту тему. Выяснилось, что один из моих детей, скорее всего Вася, является потенциальным кандидатом в Белый дом, ибо закон гласит, что любой американский гражданин, родившийся на территории Соединенных Штатов, может быть избран президентом.

Эта фантастическая перспектива очень забавляет наших американских друзей. А друзей у нас много. Особенно у Юли с Васей. Когда наши дети станут взрослыми, им будут, иногда сниться странные сны, какие-то туманные видения, удивительные, непонятные и волнующие. Когда-нибудь во сне к ним придет добрый, чуть-чуть пьяный старик с эмалевым кленовым листочком на зеленой фуражке. Им улыбнется молодой аптекарь в сером фартуке. Лысый продавец протянет им леденец. Какая-то веселая женщина будет качать их на качелях. Чьи-то сильные, руки, пахнущие столярным клеем и свежими стружками, подбросят их к кронам деревьев. К ним придут в гости их сверстники. «Джулия! Уася! Как живьоте?» – услышат они во сне чей-то такой знакомый и уже незнакомый голос.

Мне грустно оттого, что они забудут этих людей. Сколько печали в том, что многие из тех, кого мы любили в раннем детстве, приходят к нам лишь по ночам, как зыбкие тени, неуловимые, непостоянные…

Юля и Вася родились в одном из лучших частных госпиталей Нью-Йорка. По 900 долларов за каждого заплатило Советское государство хозяевам этого госпиталя. Нашим малышам повезло: знаменитая забастовка санитарок и чернорабочих, требовавших повышения зарплаты, долгая и упорная забастовка, сопровождавшаяся кровавыми схватками с полицией, произошла в период между рождением Юли и Васи.

Есть в Нью-Йорке госпитали похуже; погрязнее, и плата за появление на свет там пониже. Есть совсем плохие госпитали, и рождение там совсем дешевое. Можно и совсем не платить. Нужно лишь дождаться самой последней минуты, выйти на улицу и закричать: помогите! Кто-нибудь из прохожих вызовет полицейскую машину, и какой-нибудь сержант., добродушный насмешник и шутник с ирландским акцентом, наскоро протерев спиртом свои волосатые руки, примет ребенка не хуже повивальной бабки. Их специально учат этому ремеслу. Они многое должны уметь, нью-йоркские полицейские: надеть кислородную маску на сердечника, сделать укол эпилептику, вытащить палец ребенка из водопроводного крана, снять котенка с крыши небоскреба, выбить нож из рук бандита и так ловко стукнуть своей дубинкой демонстранта, чтобы свалить его с ног, но не оставить следа удара. 25 тысяч нью-йоркских полицейских поистине на знают покоя ни днем, ни ночью.

Однажды, когда я подходил к подъезду нашего дома, около меня остановилась полицейская машина. Был один из тех длинных летних вечеров, когда знаменитая нью-йоркская влажность достигла цифры «98», ртутные столбики термометров замерли у отметки «99» по Фаренгейту[5]5
  38 градусов тепла по Цельсию.


[Закрыть], а нервное напряжение людей, если измерять его по стобалльной системе, было возле «100». Жаркий бензиновый чад стелился по улицам. Асфальт под ногами был мягок, как пластилин. Именно такими вечерами в воспаленных мозгах ошалевших от духоты шизофреников рождается мысль забраться на крышу и обстрелять прохожих из винтовки с оптическим прицелом. Случается это не так уж редко.

По щекам полицейского, поманившего меня пальцем к своей машине, струился пот и капал ему на колени.

– Послушайте, – прохрипел полицейский, – ваша жена с детьми остается в парке до темноты. Запретите ей это.

Я знал, что полицейский прав, но мое нервное напряжение тоже подходило к отметке «100», и я ответил ему-с вызовом:

– Но парк же освещен. И кроме того, там должны: быть полицейские.

Он посмотрел на меня с сожалением. Нет, сожаление – это не то слово. Он посмотрел на меня с состраданием. Он молча прикоснулся ладонью к своему лбу – то ли хотел вытереть пот, то ли козырнуть мне, то ли показать, что с головой у меня что-то не то, – и развернул машину. Я еще раз увидел его глаза. В них мерцала мрачная решимость. «Сейчас я врежу эту опротивевшую мне машину в стену дома, выберусь из-под обломков, смачно плюну и поплетусь в ближайший бар», – прочитал я в этих глазах.

Парк, о котором шла речь, протянулся тремя ступенями по берегу Гудзона, почти под окнами нашей квартиры. Это один из очаровательных уголков Нью-Йорка, полный относительно чистого воздуха, скрипа качелей, детского смеха, детских колясок, ленивых нянь и сплетничающих мам, старух, читающих «Ньюсуик», девчонок и прыщавых мальчишек, познающих здесь основы отношений между полами, сексуальных маньяков, следящих за женщинами из-за кустов, наркоманов, делающих себе уколы в общественной уборной…

Один укол или несколько затяжек сигареты с наркотиком – и человек переселяется в другой мир. Где-то там, за границей этого мира, остается опостылевшая жизнь с ее тревогами, надоевшей работой, семейными неурядицами, долгами, налогами и невыученными уроками. Здесь полоса отчуждения, область забвения.

Возвращение к действительности ужасно. Перегрузки немыслимые. В судорогах, в крови, в слезах и рвоте лихорадочно пульсирует единственная мысль: где достать денег для нового укола? А там еще для одного, еще и еще… Нужно от 10 до 100 долларов в день, чтобы удовлетворить ненасытную страсть организма.

Где достать денег?.. Женщина с разбитым лицом, у которой вырвали из рук сумочку с тремя долларами; избитый школьник, у которого отняли деньги на завтрак; старик с вывернутыми карманами, лежащий в луже крови; задушенный детский врач, в аптечке которого искали наркотики; взломанный багажник автомобиля; открытая отмычкой дверь в квартиру – ежедневная полицейская хроника, связанная с наркоманами в возрасте от 12 до 70 лет, которых в Нью-Йорке десятки тысяч.

Однажды я видел, как полицейские вытаскивали визжащих, кусающихся девчонок из уборной, что расположена в нашем парке между баскетбольной площадкой и уголком для малышей.

Это была очередная облава на наркоманов и торговцев наркотиками. У девчонок отобрали пачку сигарет с марихуаной, иглу и несколько ампул. В тот день в городе было изъято наркотиков на 52 миллиона долларов. Полицейский рейд был показан по телевидению, и зрители еще раз убедились в том, что наркотики можно купить в любой подворотне Нью-Йорка.

В главном полицейском управлении города я видел преступника, задержанного ночью при попытке ограбить и изнасиловать женщину. Он стоял освещенный яркими прожекторами. Голова его то и дело дергалась в конвульсиях, по бледному, как у мертвеца, лицу пробегали судороги, руки тряслись, из полуоткрытого рта текла на подбородок слюна. В зале сидели детективы с записными книжками. Тихо гудели телевизионные камеры: в каждом городском отделении полиции видели сейчас этого человека и слышали его ответы на вопросы, которые задавал ему полицейский комиссар.

– Профессия?

– Был шофером грузовика… когда-то.

– Возраст?

– Двадцать семь лет.

– Сколько лет употребляете наркотики?

– С пятнадцати лет.

– В данный момент все еще находитесь под влиянием последней дозы?

– Уже проходит, господин комиссар.

– Уведите его. Следующий!

Женщины нашего дома с дрожью входят в лифт с незнакомым мужчиной: вдруг незнакомец нажмет кнопку с надписью «подвал»! В подвале темно, гудят форсунки парового котла, здесь кричи не кричи – никто не услышит. А ведь крик, как об этом было сказано в полицейской инструкции, которую напечатали все газеты, единственное оружие женщины, подвергшейся нападению. Но и это оружие становится бессильным.

Однажды, казалось бы, ко всему привыкший Нью-Йорк содрогнулся перед преступлением на Остин-стрит.

Я был на этой улице после того, как прочитал в газетах об убийстве 28-летней стенографистки Катрин Дженовезе. Я долго ходил и стоял у подъезда дома, где жила Катрин, вглядывался в лица людей. Я хотел понять, как это все произошло. Я хотел понять людей, живущих в этом районе Нью-Йорка, но люди не хотели, чтобы я понял их, ускользали, замыкались, сердились, что я отрываю их от дел.

– Проклятая жизнь! Проклятый город! – бормотал продавец газет. – Люди перестают быть людьми!

Больше он мне ничего не сказал.

– Вы уже пятый репортер, который расспрашивает меня, – рассердилась официантка кафе. – Оставьте меня в покое!

Люди шли по улице, выходили из автомашин, стояли у красного света на перекрестках. Обыкновенные люди, куда-то спешащие или просто гуляющие, молодые и старые, мужчины и женщины, веселые и грустные.

Катрин была одной из этих людей, одна восьмимиллионная частичка живого организма Нью-Йорка.

Она приехала с работы в третьем часу ночи. Вот под этими окнами оставила свою машину и пошла к подъезду. Вот у этого столба она первый раз крикнула: «Помогите!»

Мужчина ударил ее кулаком, и она, обняв столб, опустилась на асфальт.

Она кричала: «Помогите!», а мужчина стоял и рассматривал ее. В квартирах по обе стороны улицы зажегся свет, захлопали оконные створки, в окнах показались люди. Мужчина ударил Катрин ножом.

– Эй, парень, ты с ума сошел! – крикнул кто-то сверху.

Мужчина убежал.

Катрин звала на помощь, но одно за одним гасли окна.

Он вернулся через десять минут. «Спасите!» – умоляла Катрин молчащие окна. Он шел не спеша, не обращая внимания на то, что в домах снова вспыхнул свет. Он ударил ее ножом еще раз и не торопясь ушел.

На этот раз огни в окнах продолжали гореть. Она ползла по асфальту и стонала: «Умираю! Умираю!» Тридцать восемь человек, тридцать восемь пар человеческих глаз в течение двадцати минут смотрели из окон на ее агонию. Но никто не спустился вниз и никто не позвонил в полицию, хотя телефон был в каждой квартире.

Тридцать восемь человек видели, как он появился под их окнами в третий раз. Он искал ее по кровавому следу на асфальте. Он наткнулся на нее в подъезде, и тридцать восемь человек услышали ее предсмертный крик. Убийца, вытирая нож косынкой Катрин, ушел в темноту, и вслед ему один за другим гасли в окнах огни.

И тогда, мучимый совестью, один из тридцати восьми пробрался по крыше в соседний дом и уговорил свою родственницу, слепую старуху, позвонить в полицию. Сам он на это не решился. Боялся мести убийцы или его друзей.

Полиции потребовалось всего две минуты, чтобы прибыть на место преступления.

Я стою у подъезда, где умерла Катрин. Входят и выходят люди. Обыкновенные люди. Они знали ее в лицо. Многие называли ее Китти.

«Что мы за люди? – спрашивала газета «Нью-Йорк таймс», посвятив специальную редакционную статью происшествию на Остин-стрит. – Кто сумеет объяснить такое потрясающее равнодушие к чужой судьбе? Мы с сожалением признаемся, что не знаем ответа».

Кто убил одинокую стенографистку? Почему? Это осталось неизвестным, и никого это не интересует. Отпала, перестала существовать одна восьмимиллионная частичка Нью-Йорка. Кому какое до этого дело?

В удивительные игры играют Юля и Вася. В дядю Германа Титова и в тетю Валю Терешкову. В Майю Плисецкую и в Валерия Брумеля. В Кэролайн Кеннеди и Джона Кеннеди-младшего. В президента Джонсона и сенатора Голдуотера. Все смешалось в их детском воображении.

В Америке наши дети впервые услышали песню «До старта 14 минут», увидели советский балет, моисеевцев, спортсменов, Олега Попова. Они так и не поняли, почему заплакала мама, увидев на экране телевизора Красную площадь, и почему так смеялся отец, когда ему позвонила какая-то тетя и сказала:

– С вами говорит племянница Кропоткина. Да, да, того самого. Слушайте, я ненавижу большевиков, но, черт меня побери, сегодня я горжусь Россией! Скажите, а Гагарин не из княжеской фамилии?

По вечерам, забравшись ко мне на колени, Юля спрашивала:

– Разве можно убивать детей?

По телевидению показывали уютное частное бомбоубежище, штабеля консервных банок на случай атомной войны и винтовку, висящую на стене. Из этой винтовки хозяин бомбоубежища грозился перестрелять соседских детей, если они в момент тревоги побегут искать у него убежища.

Имеет или не имеет он права убивать детей, посягающих на его частную собственность? Этот чудовищный бред принял размеры чуть ли не общенациональной дискуссии.

– Христос учил любить соседей, как самого себя! – говорили одни.

– Да, но Христос не говорил, что соседей нужно любить больше, чем самого себя! – возражали другие.

Частное бомбоубежище? Видимо, следует кое-что пояснить.

Помню, как Америка встречала 1957 год. Конец декабря выдался дождливым. К рождеству ждали снега, да так и не дождались. Мокрый ветер с океана свистел в узких улицах Нью-Йорка, вырывал зонтики из рук прохожих, раскачивал гигантскую рождественскую елку, установленную среди небоскребов Рокфеллер-центра. Это была прекрасная голубая ель. По заказу семьи Рокфеллеров ее разыскали где-то в лесных чащах штата Вермонт, срубили, погрузили на автоприцеп и доставили в Нью-Йорк. Елкой ходил любоваться весь город – так она была хороша. Вот здесь-то меня и застала воздушная тревога.

Тогда в Америке часто объявляли воздушные тревоги. К тому времени минуло уже более 10 лет, как окончилась вторая мировая война, но в разгаре была война «холодная», и над крышами Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско то и дело выли сирены, предупреждавшие американцев о смертельной опасности со стороны «красных». Тревоги были, разумеется, учебными, ненастоящими. Это была, так сказать, «игра» в то, как «красные» будто бы собираются напасть на Америку. Но американские газеты, радио, телевидение и некоторые политические деятели в своих публичных выступлениях опускали слова «будто бы», и тогда «игра» становилась делом серьезным и учебная тревога – настоящей. Это была игра на нервах американцев. Игра на повышение акций монополий, составляющих военно-промышленный комплекс.

Так вот, в дождливый полдень на исходе декабря вместе с толпой ньюйоркцев, пришедших полюбоваться елкой, был застигнут воздушной тревогой и я, тогда еще совсем молодой журналист, только что начавший работу корреспондентом «Правды» в США. В набитом до отказа бомбоубежище Рокфеллер-центра всем места не хватило, и полицейские загнали нас в помещение «Чейз Манхэттен бэнк», где мы провели около часа. Скуки ради я рассматривал выставленные в зале банка макеты индивидуальных бомбоубежищ, которые в тот год усиленно рекламировались в газетах и журналах, по радио и телевидению. Бомбоубежища были на любой вкус и достаток. На одного человека и на большую семью. В подвалах коттеджа и на лужайке за гаражом. Стоимостью в две тысячи долларов и в двести тысяч. Здесь же висели плакатики, извещавшие о том, что именно этот банк предоставляет кредиты для строительства персональных бомбоубежищ. И уже в самом низу плакатика подводился философский итог всему сказанному выше: ничего не поделаешь, хочешь выжить – раскошеливайся!

Изучив образцы подземных бункеров и не зная, чем еще себя занять, я обратился к газете, которую купил за несколько минут до объявления воздушной тревоги. Это была знаменитая «Нью-Йорк таймс», рядом с заголовком которой красуется тщеславный девиз: «Все новости, достойные опубликования». Среди этих дипломированных новостей внимание мое привлекло потрясающее сообщение из Техаса: двое военнослужащих – сержант и капрал – рассказывали, как накануне ночью, возвращаясь на базу с вечеринки, они беззаботно катили на своем джипе по степной автостраде, и вдруг какой-то таинственный предмет, формой напоминающий тарелку, опустился на них с темного неба и опрокинул джип вверх колесами. Потом «тарелка» стремительно взмыла ввысь, но бдительные воины, выбравшиеся к тому времени из-под перевернутого джипа, успели заметить на ее днище эмблему, похожую, по их словам, на серп и молот. Произошло это будто бы без одной минуты в полночь. Уже от себя газета добавляла, что в уходящем году это был уже 613-й случай, когда изо всех концов страны сообщают о каких-то таинственных летающих предметах, и что Пентагон уже израсходовал сотни тысяч долларов только на то, чтобы расследовать эти сообщения.

Покончив с «летающими тарелками», я углубился было в чтение редакционной статьи, комментирующей доктрину тогдашнего государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса о «балансировании на грани войны» и об «отбрасывании коммунизма», но в это время сирены возвестили отбой воздушной тревоги, и полицейские отворили запотевшие стеклянные двери банка.

Новый год я встречал в доме знакомого американца. Кроме меня, там было еще четыре-пять человек. Мы смотрели по телевизору очередной фильм о том, как чуть не погибла наша цивилизация в ядерном катаклизме, но какой-то герой за минуту до полуночи предотвратил катастрофу. Потом телевизионщики включили свои камеры на Таймс-сквер, где сходятся Бродвей, 42-я улица и 7-я авеню, и показали, как колышется там огромная толпа людей (десятки тысяч человек), по традиции пришедших туда встречать Новый год. Мужчины и женщины, молодые и пожилые, с остроконечными бумажными колпачками на головах, дудели в дудочки, щелкали хлопушками, размахивали флажками, грызли жареную кукурузу, отхлебывали из карманных фляжек и с нетерпением поглядывали на шпиль здания, увенчанного светящимся стеклянным шаром с цифрами «1956». Ровно за минуту до полуночи под торжествующий рев, свист и улюлюканье толпы шар начал медленно скользить вниз.

– Спускается в бомбоубежище, – пошутил наш хозяин, и эта мрачноватая шутка дала свое направление разговору в первые минуты Нового года в обычной американской квартире, где собрались самые обычные американцы плюс советский журналист. Кто-то сказал, что читал, будто от радиации может уберечь нижнее белье из алюминиевого волокна. Другой сообщил, что в первый же час войны следует побрить кошек и собак, чтобы не допустить аккумулирования радиации в их шерсти. Третий рассказал, что в аптеках появился успокаивающий препарат «У-235, антиатомношоковый». И из всего этого разговора выходило, что ядерная война неминуема, неотвратима, что она может разразиться в любой день…

Война разразилась, но это была война Америки против Америки. Она не могла не разразиться. Ее приближение чувствовали многие. Особенно те, что жили в негритянских гетто.

На остановке «125-я улица» в вагоне метро остаются только негры. Я, единственный белый, еду дальше. Над нами Гарлем – негритянское гетто Нью-Йорка. Над Гарлемом неяркое весеннее солнце. Вечереет. Рабочий день окончился, и улицы полны негров. Часть мостовой отгорожена деревянным барьером: меняют трубы водопровода. Сейчас в яме играют ребятишки. Оттуда слышны их голоса.

Ребятишки играют и на тротуаре. Три девочки лет шести-семи идут гуськом, взявшись за руки, и звонко кричат:

– Фридом! Фридом! (Свобода!)

Двое мальчиков с ковбойскими игрушечными пистолетами и с жестяными шерифскими знаками на рубашонках натравливают на девочек лохматого пестрого щенка.

– Взять их! Взять! – командует мальчишка, дергая щенка за веревку.

Щенку очень весело. Он звонко лает и прыгает у ног мальчишки, не обращая на девочек никакого внимания. Щенок не понимает, во что играют дети.

Девочки продолжают маршировать по тротуару. Из подъезда дома выскакивают еще двое мальчишек в игрушечных пожарных касках. Они дико воют, подражая пожарной сирене. В руках у них палки. Мальчишки направляют палки на девочек и шипят. Это они брандспойтами разгоняют демонстрантов.

– Бах! Бах! – орут мальчишки-полицейские, размахивая пистолетами.

– Падайте! Да падайте же! Вы убиты! – кричат они девочкам.

Девочки закатывают глаза и валятся на тротуар, отмахиваясь от щенка, который радостно лижет им лица.

Седая рыхлая негритянка, поставив на землю тяжелую кошелку, трясется от беззвучного смеха.

– Глупышки! Ах, глупышки! – говорит она, вытирая ладонью слезы. Тяжело вздохнув, она идет к церкви, у входа в которую на куске фанеры изображен Христос в окружении негритянских детей. Рядом с Христосом еще одна картина. Огромная разъяренная собака, в три раза большая, чем полицейский, который держит ее за поводок, бросается на крошечную негритянскую девочку. На боку пса кто-то написал углем «собака», а на полицейском – «скотина».

Около церкви – чахлый скверик. Три скамейки образуют треугольник. Сидят старик негр, парень с обезьянкой на плече, молодые женщины. О чем-то беседуют два священника – белый и черный. Я сажусь рядом.

– Я не стал счастливее оттого, что имею право пойти в кино вместе с белыми, – продолжает парень разговор со стариком, видимо, прерванный моим появлением. – Прежде чем пойти в кино, я должен что-то иметь в желудке и в кармане, правильно? А когда я буду иметь? Тогда, когда у меня будет работа. Правильно? А работы мне не обещают. Чтобы дать тебе работы, говорят боссы, нужно отнять ее у белого. Понимаешь, что получается, отец?

– Ну вот, женился он в Европе на белой, – рассказывает молодая негритянка соседке по скамейке, – а их часть переводят в штат Джорджия. Как же он с белой женой в Джорджию поедет? Ведь там смешанные браки запрещены законом. За связь с белой женщиной негру полагается веревка…

– Они говорят белым: «Негры хотят отнять у вас работу», – продолжает парень, – а неграм они говорят: «Белые не хотят делиться с вами работой». Это чтобы мы ненавидели друг друга. Понимаешь, что получается, старик?

Желтый прошлогодний лист срывается с дерева и падает на морду обезьянки. Она визжит и скалит зубы. Я встаю и иду дальше. Прямо на тротуаре прислоненные к стене дома четыре больших детских портрета в траурных рамках. Это девочки, убитые в Бирмингеме. Слепой негр в выцветшей форме американского солдата играет на скрипке что-то печальное. На груди слепого два ряда орденских планок.

Я сворачиваю в боковую улицу. Тяжелый запах ударяет в нос. Это запах гниющих отбросов, человеческого пота и дешевого виски. Это запах нищеты. Сперва кажется, что улица пустынна, но через минуту я замечаю, что на ступеньках, на подоконниках, в дверях стоят и сидят негры. Они молча смотрят: что привело сюда белого человека?

Кто-то трогает меня за плечо. Обернувшись, я вижу трех белых полицейских.

– Что-нибудь потерял здесь, приятель? – насмешливо спрашивает один из них. – Ах, просто гуляешь? Ничего себе, выбрал место для гулянья! Когда стемнеет, я не дам и цента за твою жизнь…

Я возвращаюсь к станции метро.

У деревянного барьера на разрытой мостовой зажгли сигнальные плошки, в которых горит масло. Пламя тревожно стелется по земле. Черные круглые плошки похожи на бомбы террористов.

В сумерках слышится веселый лай щенка и крики мальчишек:

– Падайте! Падайте! Вы убиты…

Так и не поняли Юля с Васей, за что убили негритянских девочек в Бирмингеме. Они видели репортажи об этом убийстве по телевидению и были напуганы и растеряны.

На оконном стекле церкви тоже были изображены Христос и негритянские дети, играющие у его ног. Осколки бомбы выбили нижние стекла витража, на котором были нарисованы дети. Лицо и руки стеклянного Христа покрылись пороховой копотью, и он стал похож на старика негра. От сотрясения остановились часы над входом в церковь. Стрелки показывали 10 часов 22 минуты утра по бирмингемскому времени.

Бомба взорвалась в подвале, где шел урок воскресной школы для негритянских детей. Взрыв раздался вслед за торжественными словами священника: «Вам говорю: «Любите врагов ваших, как самих себя».

У одиннадцатилетней Дэнис Макнайр бомба оторвала голову. В ее широко открытых, застекленевших глазах затаилось удивление. «Любите врагов ваших…»

Стрелки часов показывали 12 часов 42 минуты по вашингтонскому времени, когда президенту Кеннеди, отдыхавшему в загородной резиденции, доложили о событиях в Бирмингеме. Двадцать три ребенка ранены, читал помощник телеграмму из Алабамы. Одна из раненых, по-видимому, на всю жизнь останется слепой. Четыре девочки убиты. Один подросток застрелен полицейским. Негритянский мальчик убит белым хулиганом.

Рассказывают, что президент побледнел, выслушав доклад. Напрасно пятилетняя Кэролайн и трехлетний Джон-младший пытались привлечь к себе внимание отца. Он сидел в глубокой задумчивости, и пальцы его механически барабанили по голубой папке, в которой лежал текст предстоящего выступления президента на сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

В Нью-Йорке было 5 часов вечера, когда группа молодых людей – белых и негров – пришла к зданию Организации Объединенных Наций. На их рукавах были черные траурные повязки. В руках – картонные плакаты со словами: «ООН, защити негров в Бирмингеме», «Господа делегаты, колониальный террор здесь, за воротами ООН», Пришлите войска ООН в Бирмингем».

Порывистый ветер с Ист-ривер хлопал над головами демонстрантов разноцветными флагами государств. Багряный закат отражался в окнах верхних этажей небоскреба ООН; казалось, за стеклами бушует пламя пожара.

По всей стране разносился тогда печальный колокольный звон негритянских церквей, но правящая Америка делала вид, что не слышит его. Негры Бирмингема вышли на улицы города. Среди демонстрантов были школьники. Полиция применила против них пожарные брандспойты. Тугие струи воды, способные опрокинуть автомашину, сбивали с ног, дети теряли сознание. Когда не помогли брандспойты, полиция спустила с поводков разъяренных овчарок. «Вырвите кишки этим черномазым, собачки! Повеселите меня!» – надрывался начальник бирмингемской полиции Билли Коннор, по прозванию «Бык». Но правящая Америка делала вид, что не слышит ни лая собак, ни крика детей, ни дьявольского хохота «Быка».

Заголовки газет, вышедших в понедельник, старались перекричать друг друга: «Негры доведены до отчаяния», «Президент воздерживается от посылки войск в Алабаму», «Тень Бирмингема над открывающейся завтра сессией Генеральной Ассамблеи ООН».

19 сентября президент Кеннеди прилетел в Нью-Йорк остановился в старом, но уютном отеле «Карлайл» на Мэдисон-авеню. Свет в его комнатах горел до поздней: ночи. А на противоположном тротуаре четверо демонстрантов подняли над головами огромный плакат. Черными буквами на белом холсте было написано: «Убиты четыре девочки… Если бы одной из них была ваша дочь Кэролайн, вы тоже ограничились бы сожалением, мистер президент?»

В пятницу утром президент приехал в штаб-квартиру Организации Объединенных Наций. В зале его уже ждали. В 11 часов председатель Генеральной Ассамблеи объявил: «Господа делегаты, я иду встречать президента США. Прошу всех остаться на местах». Через пять минут в зал в сопровождении председателя Ассамблеи вошел президент и быстрым шагом направился к креслу с высокой спинкой, стоящему на возвышении рядом с трибуной Генеральной Ассамблеи.

Многие в зале не успели разглядеть Кеннеди, когда-он шел к креслу: президента окружали охранники. Широкоплечие парни в штатском стояли в разных концах зала: в дверях, на галерее для прессы, на балконе, куда на этот раз не пустили публику. Около четырехсот полицейских и агентов безопасности в штатском сторожили в коридорах, в барах, в холлах и туалетных комнатах штаб-квартиры ООН.

Президент раскрыл голубую папку и начал речь.

В зале раздался шум, когда Кеннеди сказал, что свобода существует только на Западе. Если бы в этот миг раздвинулись стены небоскреба ООН, делегаты увидели бы прямо перед собой конный отряд полицейских, галопом несущихся на толпу демонстрантов. Делегаты услышали бы крики женщин и детей. «Убийцы!» – кричали женщины. «Дайте нам свободу! – гремела толпа. – Свободу!.. Свободу!.. Свободу!»

Портреты четырех негритянских девочек колыхались над толпой. Казалось, что их удивленные взоры направлены на небоскреб ООН.

Суровы были лица делегатов стран Азии и Африки, когда они слушали президента США, который признал, что расовая дискриминация существует в Америке.

– Я знаю, – сказал Кеннеди, – что некоторые из вас, сидящих в этом зале, на себе испытали дискриминацию в нашей стране.

…Президент продолжал говорить о свободе, о демократии, о правах человека, а в это время над крышами Бирмингема, над взорванной церковью, над полицейскими броневиками, стоящими на улицах негритянского района, над шестью детскими гробами, над рыдающими женщинами плыли печальные звуки похоронного колокольного звона.

11 ноября Кеннеди неожиданно приехал на Арлингтонское военное кладбище, на то самое, где сейчас его могила. В странной задумчивости ходил он по кладбищу более часа.

– Как тихо здесь, как спокойно! – сказал он сопровождавшим его охранникам.

За три дня до посещения Арлингтонского кладбища президент принял окончательное решение поехать в Даллас. Он отправился туда, несмотря на то, что служба безопасности Белого дома просила его отменить поездку.

Атмосфера в Далласе была накалена. Техасским воротилам не нравился молодой президент, принадлежавший к северо-восточной группе миллионеров. Он был их соперником. Он был чужаком с востока, угрозой, еще не ясно какой, но угрозой. Его личное состояние, чистое произношение выходца из штатов Новой Англии, энергия и остроумие выводили техасских богачей из себя, и они не скрывали своей ненависти. Перед его прилетом в Даллас в городе были распространены 5 тысяч листовок. На них были фотоснимки президента анфас и в профиль, как это делает полиция, когда уведомляет о розыске беглого преступника. Под фотоснимками стояла подпись: «Разыскивается по обвинению в государственной измене».

А в общем-то Даллас был обыкновенным американским городом. Разве что держал рекорд по числу убийств. В те годы Техас шел впереди других штатов по преступности, а Даллас впереди всех городов Техаса.

В городе Форт Уэрт, где на пути в Даллас президент провел ночь, ему снова напомнили об опасности.