Текст книги "Тысяча миль в поисках души"

Автор книги: Борис Стрельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Почему закопали автомобиль[22]22
  Очерк написан в соавторстве с В. Песковым.


[Закрыть]

Студенты университета в Калифорнии устроили показательные похороны… автомобиля. Сложились всем курсом, купили «форд», выкопали могилу, похоронили, а на могилу вместо креста водрузили осиновый кол, да еще и радостно поплясали.

Сам по себе зарытый «форд», конечно, ни в чем виноват не был. За свою короткую жизнь никого не задавил, никого не искалечил. Был он сильным, красивым, послушным, и, когда сходил с конвейера, глаза людей радовались. Ибо не могут не радоваться люди плодам труда своего, изделиям рук своих. Но те же люди, что восхищались им, проклинали его.

Как же все это произошло?

Опустим историю рождения самого первого автомобиля – об этом можно прочитать в энциклопедии. Упомянем только, что первые трехколесные «безлошадные самоходные коляски», появившиеся в Европе в конце XVII века, были паровыми, а потом, вплоть до изобретения двигателя внутреннего сгорания, электрическими. Еще сто лет назад автомобиль в Америке был такой редкостью, что в захолустье бродячие цирки показывали его потрясенным ковбоям наряду со слонами и бородатыми женщинами.

В 1908 году начинается эра массового производства автомобилей. На заводе Форда родилась «Модель Т» – «жестяная Лиззи», как вскоре назвали этот простой, по тем временам удобный, надежный и сравнительно недорогой автомобиль. Но самое главное было вот в чем: «Лиззи» сбегала с конвейера через каждые 93 минуты.

Генри Форд-1 был талантливым механиком-самоучкой, предпринимателем с широким размахом и хорошим психологом. Английское слово «man» можно перевести как «человек» и как «мужчина». Одна из реклам Форда с прямолинейной жестокостью утверждала: «Ты не «man», если у тебя нет своей собственной «Лиззи». Уже тогда, по словам американского историка Генри Стилла, «обладание автомашиной стало всепоглощающей страстью, которая оказалась сильнее, чем любая религия, и которая не отпускает американца с отрочества до самой смерти».

Шли годы. Поголовье автомобилей росло быстрее, чем население Америки. В 1900 году в стране проживало 76 995 000 человек и было 4192 автомобиля. В 1970 году в Америке жило 204 765 000 человек и было около 110 миллионов автомобилей.

Расплодившиеся автомобили стали диктовать свою волю людям. Во-первых, они потребовали новых дорог. В 1921 году в США насчитывалось 387 тысяч миль шоссейных дорог. Через двадцать лет длина автострад достигла 1400 тысяч миль. Сегодня – около 4 миллионов миль.

Автомобиль потребовал бензина, резины, металла, запасных частей, обслуживания. Сейчас в США работает свыше 300 тысяч заправочных станций и ремонтных мастерских при них. Нефтяная промышленность скармливает автомобилям 75 миллиардов галлонов горючего ежегодно. На создание автомобилей расходуется четвертая часть всей стали, выплавляемой США, половина всего свинца, 75 процентов резины, 35 процентов цинка. Почти каждый шестой трудоспособный либо работает на автомобильных заводах, либо ремонтирует, заправляет бензином, рекламирует и продает машины. «Приостановите темпы рождаемости автомобилей, – писал в 1970 году журнал «Лайт», – лишите их права мчаться по дорогам со скоростью 70 миль в час, и наше потребительское общество, которое мы так осуждаем и за которое мы тем не менее всячески цепляемся, забуксует и затрещит, как «Апперсон-8» выпуска 1911 года с проткнутыми шинами и протекающим радиатором…

Автомашина сделала американцев мобильными. Она изменила облик американских городов и поселков. Она изменила и самого американца. Отнимите у него автомашину, и он уже не «man», и тем более не супермен. Он лишен престижа и обречен на осмеяние, он беспомощен и нелеп, как пеший в кавалерийском строю. Мы сами однажды ощутили эту нелепость, когда оставили свою машину у дверей мотеля, совершив пешую вылазку к видневшейся невдалеке закусочной. Автомобиль упразднил в этом маленьком городке тротуары, и мы шагали по обочине шоссе, мешая автомобилистам. Некоторые из них притормаживали и с изумлением разглядывали двух странных незнакомцев – невиданное дело! – идущих пешком к закусочной, где кофе и бутерброды подаются прямо к машине. Для людей в автомобилях мы были неожиданно возникшей загадкой, мы внушали им подозрение и какую-то подсознательную тревогу.

Тротуары, конечно, ликвидированы не везде. Но зачем они какому-нибудь Джону Смиту, который из машины не вылезает? На работу, в гости, на отдых и за покупками – только в автомобиле!

Частный автомобиль убил городской общественный транспорт. Исчезают с улиц автобусы, троллейбусов нет и в помине. Лишите Джона Смита автомобиля, и он с ужасом обнаружит, что отрезан не только от места работы, но и от магазинов, от друзей, от кинотеатров, от всего мира.

Но в последние годы и за рулем Джон Смит перестал ощущать себя победителем. Каждое утро, торопясь на работу в Нью-Йорк, он проклинает пробки на автострадах, мостах и в туннелях. В часы пик заторы на автомобильных дорогах достигают 10–15 миль в длину. Десятки тысяч машин, идущих бампер к бамперу, движутся со скоростью черепах.

Каждый год на шоссейных дорогах страны происходит примерно 16 миллионов несчастных случаев, в результате которых погибают 55–60 тысяч американцев. С 1900 года до наших дней автомобиль уже убил свыше полутора миллионов граждан США. Это больше, чем потеряла Америка во всех войнах. Автомобильные катастрофы – причина номер один смерти молодых людей в возрасте от 17 до 25 лет.

Вина автомобиля перед человеком не ограничивалась убийствами на дорогах. В Лос-Анджелесе, например, почти 4 миллиона автомобилей, сжигая за сутки 8 миллионов галлонов бензина (больше, чем во всей Франция), ежедневно выбрасывают из выхлопных труб свыше 12 тысяч тонн углеводорода, окиси азота и окиси углерода, чего вполне достаточно для образования постоянного удушливого тумана. И неудивительно: каждое утро в деловой центр Лос-Анджелеса устремляется больше чем 300 тысяч автомобилей, 90 процентов из них – частные автомашины, 79 процентов частных автомобилей везут лишь одного человека – владельца. Дело дошло до того, что власти Лос-Анджелеса объявили конкурс на лучший проект борьбы со смогом. По одному из проектов предполагалось прорыть в городе гигантские туннели, установить в них такие же гигантские вентиляторы и в буквальном смысле отсасывать смог из города и выбрасывать его в ближайшую пустыню. От проекта пришлось отказаться. Вентиляторы потребляли бы такое количество электроэнергии в день, какое десять электростанций производят в год. Другой проект предлагал установить гигантские зеркала, фокусировать в них солнечные лучи и нагревать воздух, чтобы он уносил химические примеси вверх. Но и этот проект не подошел: потребовалась бы такая площадь зеркал, какую занимает весь Лос-Анджелес. Да и тогда полученное тепло не смогло бы проветрить городской воздух.

Фантастические проекты, скажете вы. Но они свидетельствуют о том, насколько серьезно обстоит дело в Лос-Анджелесе. Да если бы только в Лос-Анджелесе! Особенно крепкая «настойка» образуется в Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, Чикаго, Детройте и других городах с большим населением. И дело к лучшему не идет.

Министерство транспорта США подсчитало, что в 1980 году в стране будет 138 миллионов автомашин, а к 1990 году – 162 миллиона. Сколько окиси углерода добавится в воздух, которым дышат американцы? В Лос-Анджелесе у тех, кто понимает, «чем дело пахнет», эти подсчеты вызывают настоящую панику. Здешний ученый-химик У. Брэй мрачно предсказывает: – «Если мы уже сейчас не предпримем серьезных мер, мы обречены на самоуничтожение». «Еще 15–20 лет, – говорит бывший губернатор Калифорнии Браун, – и нас всех угробит это чудовище на четырех колесах».

Как спасти Лос-Анджелес от удушения? Одна из мер, которые обсуждаются в Калифорнии, сформулирована, например, так: «…создать проблемы для людей, совершающих регулярные поездки по городу на собственном автомобилем. Видите, как интересно сказано! Уже создать проблему для тех, кто имеет собственный автомобиль! Предполагается, что будет запрещено даже на короткое время оставлять машины на центральных улицах города, а также запрещено строить новые коммерческие гаражи и площадки для временной стоянки автомобилей. Эта мера тоже не всем понравится, и в первую очередь компаниям по строительству и эксплуатации гаражей, которые сейчас принимают все усилия, чтобы провалить проект.

Подсчитано, что Лос-Анджелес мог бы в буквальном смысле этого слова вздохнуть с облегчением, если бы удалось сократить количество автомобилей в центральных районах города на 80 процентов. Но ведь для того, чтобы не нарушилась в этом случае жизнь города, нужен общественный транспорт, а его практически в Лос-Анджелесе не осталось. Последний троллейбус был отправлен на свалку еще десять лет назад. 57 процентов опрошенных жителей города говорят: «Я охотно оставлю свой автомобиль дома и поеду на работу автобусом, но где он, автобус?»

Нет, не случайно мэры американских городов с таким прилежанием изучают опыт работы общественного транспорта в Москве, Ленинграде, Киеве. Многие американцы, с которыми мы встречались в Америке, говорили: «Мы знаем: скоро и в вашей стране будет много автомобилей. Не повторяйте наших ошибок! Заранее думайте над проблемами, неизбежно идущими следом за автомобилем».

В Америке специалисты лихорадочно ищут сейчас возможность построить автомобиль с «чистым двигателем». Существует много проектов: паровой автомобиль, электрический, с водородным мотором. Однако у каждого из проектов свои недостатки. Решение властей уже в 1975 году запретить выпуск автомобилей с бензиновым мотором и перейти на «чистый двигатель» оказалось поспешным.

Энергетический кризис заставил повсюду утроить усилия в поисках нового вида горючего и новых двигателей. Однако искушенные люди говорят: те, кто торгует бензином, не спешат к переменам. Для них смог в Лос-Анджелесе – это 8 миллионов галлонов бензина, помноженные на 60 центов (средняя цена галлона бензина на заправочных станциях США), что дает 4800 тысяч долларов в сутки.

Такова причудливая судьба автомобиля в Америке, где из блага он превратился во зло. Такова диалектика общества, где прогресс в конце концов оборачивается против простого человека. Парни в Калифорнии, устроившие автомобилю показательные похороны, поняли это.

Горькая слава

Когда приехала полиция, Дуайт Джонсон был уже мертв. Он лежал лицом вниз на полу у продуктовой кассы, неловко подвернув под себя руку и накрыв своим телом пистолет, из которого так ни разу и не выстрелил.

Хозяин лавочки рассказывал:

– Я уже собирался закрывать, когда он вошел. Я сразу почувствовал: что-то с этим негром неладно. «Вы не узнаете меня? – спросил он. – Я Джонсон. Тот самый. Вы меня, конечно, знаете». Я пожал плечами, а он все твердил: «Я же Джонсон. Должны же вы знать Джонсона!» Потом сказал, что хотел бы одолжить у меня немного денег. «Джонсону-то вы можете дать в долг?» Тут я испугался и выхватил пистолет. Он выхватил свой, но я успел всадить в него пять пуль… С ума можно сойти: я в него стреляю, а он не падает, не падает. Только шатается и твердит: «Я же Джонсон… Вы же должны знать меня…» Не понимаю, почему он не стрелял?

– А у него пистолет был без патронов, – равнодушно отозвался полицейский. Он уже перевернул убитого на спину и теперь кончиками пальцев, боясь запачкаться кровью, за уголок тащил из кармана пиджака потрепанный бумажник.

Денег в бумажнике не было. Зато там была небольшая белая карточка. На плотной глянцевой бумаге – золотое тиснение букв. Полицейский пробежал глазами по буквам и свистнул от удивления.

– Этого-то Джонсона вы должны были знать, – пробормотал он, показывая карточку владельцу лавочки. На карточке золотом было оттиснуто: «Соединенные Штаты Америки. Настоящим удостоверяется, что Дуайт Джонсон является кавалером ордена Славы конгресса США».

Орден Славы – высший орден Америки. Награждают им от имени конгресса. Вручают его в Белом доме, и делает это сам президент.

В тот ноябрьский вечер 1968 года перед президентом Линдоном Джонсоном стоял его однофамилец сержант Дуайт Джонсон. Оба высокие, одинакового роста, только президент был белый, а сержант черный. Сияли «юпитеры», стрекотали кинокамеры, и на экранах цветных телевизоров миллионы американцев видели, как белый президент повесил голубую ленту с золотой медалью на шею черного сержанта.

– Наши сердца обращены к миру, – торжественно сказал президент, – но в этом зале мы снова слышим грохот отдаленной битвы…

В тот же вечер сержант Джонсон вылетел в свой родной Детройт. Грохот отдаленной битвы звучал в его ушах. Перед его глазами пылали хижины вьетнамских крестьян, в предсмертном крике захлебывались дети, рыдали женщины. Сержант пытался отогнать эти картины, вспоминал зал в Белом доме, президента, который так торжественно говорил о мире, но Вьетнам не отпускал его от себя. Пройдет всего лишь три года после этого вечера в Белом доме, и психиатр военного госпиталя напишет в учетной карточке сержанта: «После возвращения из Вьетнама Джонсона мучили кошмарные сновидения. Он не признавался в этом ни жене, ни матери. Тайно от всех он безжалостно судил себя за все, что произошло… Он даже задавал себе вопрос: «Имею ли я право жить?»

Он вернулся из Вьетнама молчаливым и каким-то отрешенным. Это заметили все его родственники и друзья. Кармен Бэрри, подруга его будущей жены, рассказывает:

– Они все оттуда возвращаются молчаливыми. Ничего не хотят рассказывать. Такое впечатление, что они устали и не могут понять, за что они убивали людей.

Его двоюродный брат Томми вспоминает:

– Он вернулся непохожим на себя. Больше всего меня поразили фотоснимки, которые он привез оттуда. Ну, вы догадываетесь, конечно… убитые вьетнамцы. Целая пачка цветных слайдов… Однажды он сказал мне, что сам он не застрелил ни одной женщины и ни одного ребенка.

Когда его призвали в армию, он был безработным. Он демобилизовался и снова стал безработным. Каждый день он обивал пороги контор по найму, но работы не было нигде. Таяли «заработанные» во Вьетнаме деньги. С витрин магазинов кричали плакаты, обращенные к бизнесменам: «Найми ветерана!» Но если и нанимали, то белых. До черного ни у кого дела не было.

В задумчивости он останавливался у плакатов, сулящих «интересную жизнь»» в вооруженных силах. В армию – вот куда была гостеприимно распахнута дверь. Причем распахнута одинаково широко как для белых, так и для черных. В армию зазывали, заманивали, завлекали. Но он уже там был, и возвращаться ему не хотелось. Его пугала перспектива снова угодить во Вьетнам.

Однажды вечером в дверь его квартиры кто-то постучался. Стук был властным, требовательным. Мать открыла дверь и охнула, испугавшись. На пороге стояли трое военных полицейских в белых касках и с белыми ремнями через грудь.

– Ты чего-нибудь натворил, сынок? – спросила мать.

– Честное слово, мама, я не сделал ничего плохого, – поспешил он успокоить ее.

Полицейские, белые парни, сунув ладони за широкие белые пояса, угрюмо озирали убогое жилище негров. Офицер вынул блокнот и приступил к допросу. Не подвергался ли Джонсон арестам после демобилизации? Не участвовал ли в антивоенных демонстрациях? Не состоит ли членом партии «Черные пантеры»? Нет, не участвовал, не состою, отвечал Джонсон.

На следующий день он узнал, что награжден высшим орденом Соединенных Штатов Америки.

После церемонии в Белом доме жизнь Дуайта Джонсона потекла, покатилась, закружилась, как в самой фантастической, самой чудесной сказке. Все бизнесмены Детройта, еще вчера отказывавшиеся взять на работу какого-то Д. Джонсона, наперебой стали приглашать на службу единственного в штате Мичиган кавалера ордена Славы Д. Джонсона. Каждому хотелось похвастаться тем, что у него работает герой. Но было поздно. Сержанта Джонсона вернули в армию. Он стал служить в управлении по вербовке молодых американцев в вооруженные силы.

Один из офицеров, служивших в том же управлении, говорил потом:

– Джонсона больше нет, и давайте больше не будем хитрить. Все было заранее продумано. Вся штука в том, что в Детройте много негров. Как заманить их в армию? Показав им живого негра с орденом Славы на шее. Вот, дескать, что вас ждет, ребята! Почет! Уважение! Обеспеченная жизнь! Не хуже, чем у белых. Короче говоря, из Джонсона сделали приманку…

Сам автомобильный король Форд устроил банкет в честь негра-орденоносца. Джонсона посадили за стол между Фордом и генералом Уэстморлендом, который ради этого банкета оставил дела в Пентагоне и примчался в Детройт. Здесь же сам Форд вручил сержанту ключи от нового автомобиля. Сержант отчаянно смущался, ничего не ел, не знал, какую вилку взять, как держать руки. Пот лил с него ручьем. А тут еще телекамеры, блицы фоторепортеров, «юпитеры». Прямо с банкета Джонсона повезли в самый роскошный городской отель. Здесь отныне он будет жить. Сколько стоит номер? Бесплатно, разумеется. Не брать же с героя деньги, черт подери!

И снова телекамеры, блицы фоторепортеров, «юпитеры».

Узнав, что Джонсон собирается жениться, известный в городе ювелир сам привез в отель обручальные кольца и золотую цепочку для невесты. «У меня нет таких денег», – сказал Джонсон. «Что вы, что вы, – запротестовал ювелир. – Я же не тороплю вас. Когда-нибудь заплатите». А из-за спины ювелира стволы телекамер уже нацелились на Джонсона, на кольца, на золотую цепь…

Никто из бизнесменов не хотел брать деньги у Джонсона. Ни за дом, который он купил после рождения сына, ни за мебель, ни за бензин для дареной машины. «Когда-нибудь отдадите, – говорили ему. – Мы же вас знаем!»

Но его заставляли отрабатывать эти подарки. Он выступал в клубах, школах, на негритянских собраниях. Он звал негритянских юношей в армию.

А по ночам его мучили кошмары. Как и прежде, во сне к нему тянулись руки убитых вьетнамцев. Только теперь к нему тянулись руки и убитых американцев. Тех самых юношей, которых он завербовал в армию. В его ушах звучали презрительные голоса: «Ты, подсадная утка… электронный негр… робот Пентагона». Так говорили о нем наяву, за его спиной, и он уже не раз слышал это.

Однажды у матери заболел зуб, и он повез ее к врачу. В приемной дожидался своей очереди полицейский Рональд Торнер. Он узнал Джонсона. Коротая время, заговорил с ним, попросил рассказать, за что тот получил свой орден. И тут мать заметила, что с Дуайтом что-то произошло. Еле сдерживая себя, он сказал полицейскому:

– Не надо об этом, приятель. Если то, что я сделал во Вьетнаме, я сделал бы в Детройте, они схватили бы меня и посадили на электрический стул. Но там был Вьетнам, а не Детройт, и они дали мне орден. Они надели на меня золотую цепь и стали показывать людям, как ручного медведя…

На другое утро сержант не явился на службу. С тех пор он стал пропускать уже объявленные выступления в клубах и школах. Ему грозили разжалованием, арестом, трибуналом. На какое-то время он брал себя в руки, но потом снова запирался в своем доме и не отвечал на телефонные звонки. Один из офицеров-сослуживцев вспоминает:

– Дело доходило до того, что я приезжал к нему домой, вынимал из портфеля наручники, один браслет защелкивал на его руке, другой на своей и так вез его выступать. Только перед самым входом в зал я расковывал его.

Через несколько месяцев Джонсона положили в госпиталь на военно-воздушной базе Сэлфридж, под Детройтом. Солдат Герман Авери вспоминает:

– Он приехал к нам в сопровождении майора. Мы сразу подумали – большая шишка. Ему выдали халат и поместили в отдельную палату. Но не прошло и нескольких часов, как сержанта снова одели в мундир и тот же майор повез его куда-то выступать. Вернулся он вечером усталый и поникший.

Вот тогда-то и написал госпитальный психиатр в больничной карточке Джонсона слова о безжалостном суде над самим собой и о сомнении: имеет ли он право жить?

В день окончания суда над лейтенантом Колли, известным своими преступлениями во Вьетнаме, он убежал из госпиталя и наотрез отказался являться на службу. Его хотели было судить, но в Пентагоне побоялись дурной огласки и приказали просто поставить на нем крест.

Дуайт Джонсон, кавалер ордена Славы, снова стал безработным негром. Бизнесмены Детройта, еще недавно позировавшие с ним перед телевизионными камерами, перестали его узнавать. Приехали люди от Форда и забрали машину. Потребовал уплаты за кольца и золотую цепь ювелир. Пришли счета и за дом, за мебель, за бензин и за сотни других покупок, которые Джонсон сделал в кредит. В семью Джонсона пришла беда.

Заболела его жена Катрин. Ей требовалась срочная операция. Он отвез ее в больницу. Она вспоминает, что он улыбался. И она силилась улыбаться, но оба они думали об одном и том же: чем они будут платить за койку в больнице, за операцию, за больничный уход?

– Поцелуй меня на прощание, – попросил он жену. Катрин поцеловала его в щеку. Он, как маленькую, погладил ее по голове.

– Принеси мне завтра халат и гребенку, – напомнила она. Он улыбнулся и помахал ей рукой.

Вернувшись домой, он позвонил своему приятелю Эдди Райту и попросил подвезти его на машине в одно место, где будто бы ему обещали дать в долг немного денег. Эдди заехал за ним вечером.

…Джонсон попросил остановить машину в белом районе.

– Это здесь, за углом, – сказал он. – Я пойду, а ты подожди меня.

Прошло около тридцати минут. Джонсон не возвращался. Эдди стал нервничать. Машина стояла в тени дерева, на плохо освещенной улице, и Эдди подумал: наверное, это должно выглядеть подозрительно – негр, притаившийся в машине на улице, где живут одни лишь белые.

Он решил, что будет лучше, если он поставит машину под уличный фонарь. Эдди включил мотор, но дорогу ему преградила полицейская машина, на огромной скорости вылетевшая из-за угла. Двое полицейских с пистолетами в руках распахнули дверцы и в несколько прыжков очутились около его машины.

– Что ты делаешь здесь?

– Жду приятеля.

– Как фамилия твоего приятеля?

– Дуйат Джонсон.

– Твой приятель лежит мертвый в продуктовой лавочке.

После того, как его допросили в полиции и отпустили, Эдди поехал к матери Джонсона. Она уже все знала.

– Он устал жить, – тихо говорила мать. – Он искал кого-нибудь, кто бы мог нажать на курок…

Его хоронили на Арлингтонском национальном кладбище в Вашингтоне. Был серый, туманный полдень. Гроб несли восемь солдат в синих шинелях. Лица их были усталые и безучастные: шестые похороны в этот день. Туристы, внимание которых привлекли камеры телехроники, спрашивали друг друга:

– Кого хоронят?

– Говорят, какого-то Джонсона.

– А кто он такой?

Печально пропел солдатский рожок. Сухо прогремел ружейный залп…

История опустила занавес над очередным эпизодом американской войны во Вьетнаме, войны без героев и без славы.