Текст книги "Кровью омытые. Борис и Глеб"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Окликнул Бориса, уже покидавшего палату:

– Тиуну велю в полюдье полян помиловать, печенеги дань с них вперед нас отняли.

* * *

Кончались теплые дни, и подули холодные ветры. А вскоре начались морозные утра и сорвался первый снег. Он падал на сухую землю, и смерды пребывали в тревоге. Говорили:

– Ужли к неурожаю?

– Когда бы на грязь!

– Аль такого не бывало, и Бог миловал.

– Засечную линию степняки порушили.

– В таком разе кого как не смерда погонят поднимать ее…

За Переяславлем снег повалил крупный и плотный, Борис едва успевал продирать глаза. Гридни, следовавшие рядом, пригнулись к гривам.

Дороги занесло, и ехали наугад. Уж не сбились ли, гадал Борис. Спросил о том проводника с заставы.

– Нет, княже, я ейный острожек с завязанными очами сыщу. Да и чего беспокоишься, вона, чуешь, собаки заливаются. На засеке псы сторожа верные.

Месяц, как Борис ездил от заставы к заставе, и давно убедился, бедна засечная линия людом. Разве только Канев на правом берегу да еще несколько городков второй линии, где обживались семьями надолго, если не навечно…

Вскоре из снежной пелены показался острожек. Подъехавших окликнули, и створки ворот открылись. Отряд вступил в сторожевой городок. Зажглись смоляные факелы, и пока гридни отряхивались и сметали снег с коней, заводили их под широкий навес, задавали корм, Борис вошел в приземистую избу, где топилась печь по-черному, выбрасывая дым через крышу. Скинув, тулуп и шапку с рукавицами, княжич положил их на просушку, а сам подсел к огню. Савелий, старший в острожке, мужик лет сорока, велел кормить гридней, а сам черпаком налил из котла, стоявшего на огне, в миску похлебки с мясом, протянул Борису.

– Ешь, княжич, намедни хлопцы вепря завалили, крупный, пудов на семь попался, тут по камышам, на Трубеже, лежбища часто встречаются. А то все больше зайчатиной промышляем, силками.

Борис пил похлебку, приправленную степной мятой, ел мясо и слушал старшего ратника.

– Ты, княжич, поди, меня не помнишь? Да и откуда, когда тому годков пятнадцать минуло. Прежде я в дружине отца твоего в десятниках хаживал, намеривался даже жениться, девица на Подоле жила. На беду, я хоть и крещение принял, а поклонялся Перуну. Самого-то идола в Днепре утопили, так я на то место приходил, облюбовал дуб и вешал на него дары. И хоть то в потемках проделывал, да прознал иерей Анастас, грек корсунский, и великой княгине нажаловался, а та Владимиру Святославовичу. Великий князь крутостью известен, меня в острожек и определил…

Ладно, княжич, насытился, полезай на полати, отогреешься, поспишь, а к утру разговор о деле поведем, коли он у тебя есть.

Ночь Борис спал крепко, не слышал, как гридни собирались в дорогу. Подхватился княжич, наскоро снегом умылся, вытерся. Сказал десятнику, старшему по острожку:

– Сейчас, Савелий, в Переяславль, а оттуда в Киев. Как мыслишь, чем засечную линию крепить?

– От степняков, княжич, засечной линией не отгородишься, она, какая ноне, не всегда поможет. Надобно острожки ставить почаще да людом их заселять, с семьями, чтоб землю пахали, хлеб растили.

– О том слышал. Засеки на Альте и Трубежу объехал, все об одном и том же разговор ведут.

– Да оно, княже, и для Владимира Святославовича, и воевод его не ново.

– Обживать засечную линию, то так, но где люда наберешь охочего?

– А силком, княжич, толку не будет, народ в бега ударится. Леса на Руси нехоженые, немереные. Тут только, как в Каневе, полюбовно…

Возвратился Борис в Киев, и застучали топоры на засечной линии, зима не помеха. Из дальних и ближних деревень потянулись санные поезда с бревнами и тесом, шли артели строителей, чтоб укреплять старые острожки и ставить новые…

* * *

С морозами встал Днепр. Накануне киевляне выволокли на берег по каткам ладьи, чтоб лед днища не повредил, паруса скатанные упрятали в бревенчатый склад, что в порту, тут же и весла сложили. И лежать всей этой оснастке до будущей весны.

А выше по Днепру стоит изба рыбацкая, сказывали, она здесь со времен княгини Ольги. Артель из двух старцев, как только с сетями управлялись. Тоня эта княжеская, где рыбу ловят для князя Владимира и его дружины.

К полудню пришел на тоню Георгий, поставил лыжи к стене, вошел в рыбацкий стан. Артельные сети зашивали, отроку обрадовались:

– Какая нужда погнала тя, боярский сын?

– Просить вас хочу, продайте мне рыбу царскую.

Артельные рассмеялись:

– Ужли, Георгий, ты мыслишь, что она часто ловится? И для какой надобности она тебе? Ужли батюшку свово угостить намерился? Так боярину Блуду и ершей жалко.

Открылся Георгий старикам, те ему посочувствовали:

– Дело не простое, сами молодыми были, хотя о том уже позабыли. Приходи дня через три, глядишь, на твое счастье, попадется…

Накануне Рождества открыла Улька дверь, а на пороге Георгий, на кукане осетра приволок.

– Обещанное тебе, Улька.

– Ужли сам изловил?

Замялся Георгий, а Улька ему:

– Не приму я у тебя рыбу царскую, тяни ее матушке-боярыне.

– Коль не возьмешь, то пусть она тут валяется.

И двор покинул…

А на другое утро подкараулил его Аверкий, дорогу заступил, сказал строго:

– Ты, отрок, Ульку не позорь, ино пойдет по Киеву молва недобрая.

Георгий ужом извивался, оправдывался, а Аверкий ему:

– Был бы с тобой княжич, и ему б высказал…

* * *

Два месяца провел Борис в седле, всю сторожевую линию объехал и по правую, и по левую сторону Днепра. Осмотрел засеки и острожки по Роси, и по Альте, и по Трубежу. В Киев возвратился с малым утешением, только и того, что велел ратникам острожки подновить и двойным частоколом огородиться.

Ратники по острожкам на малолюдство жаловались, некого не то в засаду выставить, а и стены оборонять в случае набега. Но кого на границу послать? Жизнь там в постоянных тревогах, и деревнями селиться, хозяйство вести несбыточно, печенеги разорят, а народ в полон угонят.

Одно и оставалось, кликать охотников, да на тех смердов, каких на срок деревни выставляли, вся и надежда.

Еще заметил Борис, во многих острожках не успевают предупредительные шары поджечь, просигналить о набеге степняков, чтобы в Киеве успеть полки к границе выдвинуть.

Время в дороге долгое и утомительное, пока в Киев доехал, мысли прыгали, одна другую сменяли. На ум Георгий пришел. Вспомнил, как к Ульке ходили, сазанов печеных ели. Маленькая, глазастая Улька с волосами, словно на солнце выгоревшими, княжичу не приглянулась, а вот Георгию, надо ж такое, в душу забралась.

Борис, кроме матери и отца да еще Глеба, никого такой любовью, как Георгий Ульку, не любил. Неужли и он, Борис, встретит ту, какая к сердцу прикипит?

Великий князь ему как-то сказал:

– Ты, сын, девок вокруг не видишь? Я в твои лета уже не одну наложницу имел и жениться успел. Однако, коли не женишься год-другой, сам тебе невесту сыщу. А потом и Глеба достану. В мать пошли, коли б я Анну у базилевсов не отнял, так бы и прожила одна в своем дворце на Милии…

Отец о женитьбе речь заводил, а Борис себя спрашивал, намерен ли великий князь послать его в Ростов на княжение? И хоть числится этот город за Борисом, но отец, видимо, намерился держать его при себе, в Киеве…

Глеба вспомнил, он Борису часто на память являлся, прежде-то неразрывны были. Как там Глеб в Муроме прижился, повидаться бы. Отписывал, княжество у него-де богатое, но по деревням язычество сохраняется, нередко волхвы народ смущают, случается такое даже в Муроме. Церквей в земле Муромской мало, да и те, какие есть, пустуют. Борис помнил, как Варфоломей поучал:

– Храм без прихода подобен дому без жильцов…

Последнюю ночь перед Киевом Борис провел в избе старого смерда, у которого было три сына, три невестки и внуков, княжич даже со счета сбился, сколько.

Старик страдал бессонницей, сам не спал и Борису не дал, все на разговор княжича вызывал. Так, сидя, Борис и продремал. Только и запомнил, как старик жаловался на трудное житье. Не успели, говорил старик, свежего хлеба поесть, как боярский тиун с полюдьем наскочил.

Из слов хозяина Борис понял, деревня эта на земле воеводы Блуда и за то ему дань платит.

В полдень следующего дня, перебравшись по льду через Днепр, Борис въехал в Киев.

* * *

В половине девятого века началось разделение Западной Церкви и Православной Вселенской. Шли споры по догматам веры и обрядам, по церковному управлению и обычаям, но к единству так и не пришли. Воинственная Католическая Церковь с первых же дней разделения повела наступательную политику, Православная – оборонительную.

Особенно рьяными слугами Папы Римского сделались поляки. Они отличались особым рвением. Может, это объяснялось тем, что Польша была восточным бастионом католицизма, дальше находилась Русь, всего-навсего четверть века как принявшая христианство.

Сделавшись королем польским, Болеслав не только способствовал проникновению через Польшу в Западную Русь католических ксендзов и монахов. Отдавая свою дочь замуж за Святополка, Болеслав приставил к ней папского нунция. Предпринималось все, чтобы через туровского князя повлиять на Православную Церковь, заставить ее принять догматы католицизма. Расчет был на то, что Православная Церковь на Руси еще неустойчива.

Уже тогда в верхах Западной Церкви вынашивались планы побудить киевскую Церковь пойти на Унию, соединиться с западной и признать Палу Римского верховным владыкой двух Церквей.

* * *

Нервничает Святополк. После возвращения из Киева дня нет спокойного, будто отовсюду враги к нему тянутся. Накинув на плечи короткую меховую душегрейку, он то и дело подходит к печи, греет руки.

Тихо в хоромах, и только потрескивают березовые дрова да сечет по слюдяному оконцу снежная пороша. С вечера разобралась метель. Она не утихла и к утру.

Поправив сползшую душегрейку, Святополк прошелся к двери, снова подошел к печи. Мрачные мысли одолевали туровского князя. Не было веры ни князю Владимиру, ни братьям. Да и откуда ей, вере той, взяться? Вырос в семье нелюбимым, и княжение ему великий князь выделил не от сердца. Отдать бы Новгород после Вышеслава ему, ан нет, Ярославу достался…

И Святополк меряет ногами опочивальню, трет ладонями виски, говорит себе:

– Только бы на великое княжение сесть, а там всю Русь под себя подомну. – Озирается, словно боится, что кто-то услышит. В темных, глубоко посаженных глазах настороженность.

Неожиданный голос внутри спрашивает его: «А как же Борис, ежели Владимир Святославович оставит его после себя?» И Святополк отвечал: «Я посажу Бориса в Вышгороде, чтоб всегда рядом со мной находился и измены не затаил».

В соседней горнице послышался шум, голоса. Князь испуганно вздрогнул. От страшной мысли лоб покрылся испариной.

«Уж не Владимировы ли люди заявились, убийцы, им подосланные?»

Всю жизнь боялся этого Святополк, каждого подозревал. Особенно когда в Турове поселился. Крикнул, обернувшись к двери:

– Эй, гридни!

На зов князя вбежал стоявший на карауле дружинник. Святополк спросил:

– Чьи голоса я слышу?

Воин положил руку на меч, ответил спокойно:

– То гридни из дозора воротились, спать укладываются.

Князь недовольно проворчал:

– Могли б шуметь поменее.

Спокойствие караульного передалось и Святополку. Он снова заходил по хоромине, потом, опомнившись, бросил гридню:

– Почто стал, не надобен ты мне еси.

* * *

Давно не чувствовал себя великий князь так хорошо, как в эти дни. Будто молодые годы вернулись к нему. Было легко и радостно. Владимир знал отчего – сын Борис возвратился.

А накануне ослабели морозы и потеплело. Но до весны было еще далеко, и великий князь назначил время лова. Объявил о том боярам, а ловчим велел места сыскать, зверем богатые.

Широким шагом Владимир вышел из опочивальной и, спустившись с крыльца, принялся растираться снегом. Следом отрок принес льняной рушник. Князь растер лицо и грудь, велел отроку потереть спину.

– Добре, добре, ну-тко, отрок, побей спину, да рук не жалей! А теперь сызнова снегом.

И когда от княжеской спины запаровало, Владимир бросил:

– Будет, этак кожу сдерешь.

Потом вытерся чистым рушником и посмотрел на восток. Небо обещало быть чистым, и солнце всходило ясное, без зарева. «Быть дню безветренному», – подумал Владимир.

И еще радовало великого князя, что Борис сам пожелал поехать на охоту. Владимир расценил это как доброе предзнаменование. Прежде отказывался, как его ни уговаривали.

Ловчие отъехали затемно. Великий князь слышал, как они покинули двор, псари повели свору гончих. Уехали и бояре с отроками, скрипя полозом, укатил санный поезд с провизией и розвальнями для убитой живности. Теперь ступит в стремя князь с сыном. Вот только стряпуха слегка накормит их перед дорогой. Отправляясь на лов, Владимир не любил переедать, с переполненным животом в сон тянуло.

На крыльце показался Борис. Он был готов в дорогу. На нем короткий нагольный тулупчик, поверх, у бедра, длинный меч, а голову прикрывала легкая суконная шапочка, из-под которой выбились волосы.

Владимир залюбовался сыном. Тот поздоровался с отцом. Великий князь кивнул, сказал с улыбкой:

– Денек, сыне, только для лова. Погоди, я оденусь, а ты ступай в поварню, поешь, там Василиса дожидается…

Ели наспех, по куску холодной телятины с хреном, запили горячим молоком. Отрок подвел коней. Владимир велел подседлать ему вороного, старого, верного товарища. В последнее время князь его жалел, и вороного подседлывали редко. Владимир погладил коню шею, сказал Борису:

– Пусть везет своего хозяина как в старые добрые времена.

Вступая в стремя, подумал, уж не в последний ли раз едет он на вороном?

Конь перебирал копытами, пританцовывал, гнул дугой шею, Владимир рукой в рукавице похлопал коня по холке…

Верст десять великий князь с сыном ехали стремя в стремя. В коий раз князь переспрашивал о сторожевой линии, и, к удивлению Бориса, отец знал и помнил многих ратников, какие служили по острожкам. Назвал Борис имя Савелия, и по лицу великого князя пробежала легкая тучка.

– Жив Савелий, старый идолопоклонник. Поди, сказывал, за что в порубежье угодил. А воин отменный. Виновен я перед ним, однако не в том, что на рубеж отправил, а в том, что жениться помешал.

Долго ехали молча, по всему, Владимир вспоминал то время. Дорога тянулась по снежной целине, но вот показался старший ловчий, и охотники свернули в лес. По узкой тропинке поехали гуськом.

Борис держался сразу же за отцом, а ловчий поскакал наперед упредить о приезде князя.

Лес становился все гуще и гуще, ветки оголенных лиственниц в вышине сплелись, и всадники ехали как по коридору. Борис ожидал начала охоты, скоро отец и он станут свои места, старший ловчий протрубит, ему отзовутся рожки загонщиков, залают псы, и зверь побежит. Старший ловчий упредил, на них погонят лосей…

Беда нагрянула нежданно, Борис не успел опомниться, как затрещали ветки и на отца свалилось что-то живое, огромное. Вороной под князем прянул, заржал жалобно, и князь рухнул на землю.

«Падрус», – мелькнула мысль, и Борис, вздыбив коня, выхватил меч. Не ударил, сделал выпад, и меч глубоко вонзился в барса. Отпустив жертву, падрус свалился рядом с князем. Борис спрыгнул с коня, принялся поднимать отца. На помощь подбежали отроки. Когти зверя разорвали плечо, что ножами изрезали корзно. Владимир встал. Ему полили на руки вином, помогли промыть рану. Князь поморщился. Ткнув носком сапога барса, сказал с восхищением:

– Здоров, красавец! – И повернулся к отрокам: – Унесите на сани, знатная добыча. Спасибо, сыне. В молодости тур бодал, медведь ломал, а ныне от падруса едва смерть не принял, кабы не ты, Борис.

– Это Господь вложил в меня силу. Однако не до лова ныне, отец.

– Ты прав, сыне, покачивает меня. – Повернулся к отрокам: – Помогите в седло взобраться. А ты, – сказал ловчему, – передай боярам, пусть в Киев ворочаются…

Ночью не было сна. Врач рану промыл настойкой из трав, приложил сухие листья зверобоя. Оставшись в опочивальной один, Владимир в коий раз вспоминал случившееся, сказал сам себе:

– Не ты ли, Анна, с того света бережешь меня? Говорю так, ибо сын, тобой рожденный, спас меня…

Утром пришел Борис, обнял отца:

– В сенях бояре собрались, беспокоятся.

– Скажи, здоров, завтра встану.

– Вчера владыка Иоанн службу о твоем здравии читал.

Владимир эти слова оставил без ответа. Вздохнул:

– Отныне не охотник я и ловы не для меня. Чую, падрус смерть мне возвестил. И не утешай, сыне, такова жизнь. Я уйду, ты мое место займешь, после тебя – сыновья твои. Одно жалею, что не повидал детей твоих…

А призовет меня Господь на свой суд, поведаю и как жил, и в чем грешен. Одно не ведаю, чего на мне больше, греховного или праведного. Ну да Всевышний рассудит…

Глава 5

У боярина Путши мысли двоятся: Святополку ли служить, Владимиру, поди угадай. Наяву видел, Святополк Владимиру недруг, да с его ли туровской дружиной на киевского князя злоумышлять? Значит, надо к Владимиру льнуть, ко всему князь киевский богат, одарит щедро. Ну ежели туровскому князю польский король поможет и они вдвоем одолеют Владимира? Тогда быть Святополку великим князем киевским…

Гадает Путша и как в думах теряется, так и в делах тайно мечется от одного князя к другому.

Вслух говорит сам себе:

– Не доведи проведать о том Владимиру или Святополку. – И пугается уже одной этой мысли, смахивает рукавом пот со лба.

А в боярской поварне стряпуха жарила и парила с ночи, Путша поесть горазд. Ко всему вышгородские Путшины знакомцы бояре Еловит с Тальцем в гости обещали пожаловать.

Боярская ключница, молодая, румяная, велела столы в трапезной накрывать, а девкам-холопкам гостей потешать. Чад с поварни по всему дому разносится, щекочет Путше ноздри. Принюхался – мясо баранье парят… А это, никак, грибами потянуло, видать, с ночи сухие размачивали, а теперь жарят на сале. Путша доволен, знает ключница, как ему угодить…

Бояре Тальц с Еловитом к обеду пришли, оба росточка малого, сущие поганки высохшие. У Путши за столом засиделись, все плакались, на великого князя жаловались:

– Князь Владимир зазнался, на бояр не глядит, в советчиках у него любимцы – Свенельд, Попович, Светозар, ныне покойный, прибрал Господь, да еще несколько, – прогундосил Тальц.

Еловит поддакивал:

– Нас, бояр, слышать не желает, а то запамятовал, что нас большая дружина, мужи старейшие… Пиры ныне в редкость… Раньше, бывало, нам почет…

– Бориску наперед выставляет, а почто так? Оттого, что сын гречанки.

– Одряхлел князь Владимир, помрет, Святополку в Киеве место, он бы нас, старейших, в чести держал.

– А Блуд-то как? – спросил Путша.

– Воевода хитер, себе на уме, – в один голос сказали оба боярина.

Путша с ними согласен. В один из приездов в Киев повстречался с Блудом, на старость посетовали, о великом князе разговоры повели, вокруг да около, и не понять, то ли ругали его, то ли хвалили, в одном сошлись, после Владимира в Киеве место Святополка, молод Борис…

Проводил Путша гостей, мясистый нос потер, сказал:

– Время-то какое, не ведаешь, к какому берегу прибиться, кому служить.

* * *

Между реками Вислой и Вартой – маленький городок Гнезно. С десяток узких мощенных булыжником улиц, площадь торговая, костел, рядом – дворец архиепископа. Гнезно – столица польских королей. В городке мрачный, сложенный из камня, замок. Его ворота, обитые толстым полосовым железом, всегда на запоре. Через наполненный водой широкий ров подъемный мост на цепях. Городок и замок обнесены высокой стеной.

Польское королевство молодое. Двух королей знала польская земля – покойного Мешко и сына его, нынешнего короля Болеслава.

Королю Болеславу лета за полвека перевалили, он тучен и неуклюж, даже на коня с трудом взгромождается…

Запахнув теплый суконный кунтуш* Болеслав, грузно ступая, поднялся по шаткой лестничке в угловую башню замка. Через окна-бойницы видны за крепостной стеной поле и хаты кметей. Снег уже сошел и только кое-где лежал грязными латками. Болеслав поймал себя на мысли, что и отец его Мешко часто искал здесь уединения.

Подумав об этом, он потер ладонью голый подбородок, разгладил пышные поседевшие усы.

Отец! Не он ли был Болеславу примером? Отцу удалось объединить ляшские племена, сделать границами Польского королевства на юге Чехию, на востоке Русь, на севере прусов и поморян, на западе по реке Одру – Германскую империю…

Не раз отец твердил Болеславу: «Нет врага опаснее для нас, ляхов, как германцы».

В поисках союзников отец женился на дочери чешскоro короля Дубравне. От нее и родился Болеслав да еще Владивой. С матерью пришло на польскую землю христианствo латинского обряда. Из Германской империи нахлынули монахи-католики, строятся монастыри, в церковных школах учат на латинском языке. Болеслав не противится этому. Разве монахи не молятся за него и не взывают к смирению?

От села к замку приближалась крытая рогожками груженая телега. Рядом с лошадью шагал кметь. Королю видно, как его лапти по щиколотку тонут в грязи.

И снова мысли Болеслава обращаются в давнее…

После смерти Дубравны отец вывез из монастыря дочь маркграфа Оду. От нее родились еще три сына. Когда же отец умер, Болеслав изгнал мачеху с ее сыновьями из Польши и стал единым королем. Отец, наверное, одобрил бы его. К чему делить королевство на уделы…

Немало пришлось Болеславу повоевать и с чехами. С Русью мир заключил в первый же год своего княжения. Да и как было не сделать этого, когда еще его отец, Машко, был побит Владимиром?

Болеслав дал слово князю Владимиру, что не будет зариться на Червенские города, но слово то трудно держать. Слишком лакомый кусок. Теперь вся надежда на Святополка…

Болеслав мечтает о походе на восток, о расширении королевства от Буга за Червень и Перемышль, но ему мешают германцы. Их император Генрих уже ходил дважды на Польшу. О первой войне Болеславу не хочется и думать. Едва германцы перешли польскую границу, как восстали чехи. Чешский король Ольджих принудил Болеслава отказаться от Чехии.

Но зато, когда император Генрих начал вторую войну, польское войско разбило германцев и заняло земли лужичан и мильчан…

Стемнело. Болеслав не спеша спустился вниз. Здесь его уже поджидал воевода Казимир, недавно назначенный каштеляном. Сухопарый, с черной как смоль, шевелюрой и длинными, отвислыми усами, он сказал отрывисто, резко:

– Воротился жупан из ополья. Не собрал дани и половины. Кмети голодные, мор начался.

– Пся крев! – выругался король и недовольно оборвал каштеляна. – Излишняя жалость к кметям. Жупан тот негоден. Объяви ему об этом, Казимир.

И, не задерживаясь, прошел в просторный зал, где жила королевская стража, верные рыцари-отроки, отцы которых жалованы им, Болеславом, шляхетством и холопами. Минует время, и эта молодшая дружина получит от него лены, построит замки, обзаведется своей небольшой дружиной, кметями, конюхами, ловчими, скотниками. За все это шляхтичи по зову короля обязаны являться к нему на помощь со своей дружиной.

Рыцарский зал примыкает к королевским покоям. Болеслав обошел разбросавшихся на соломе воинов. В углу, у жировой коптилки, несколько рыцарей переговаривались вполголоса. Здесь же навалом лежат броня, мечи.

Миновав бодрствующую у двери стражу, Болеслав вошел в опочивальню, скинул кунтуш и шапку, уселся на мягкое ложе, позвал:

– Эгей!

Приставив к стене копье, рыцарь опустился на колено, расшнуровал сапоги. Разув короля, покинул покои. Оставшись босой, Болеслав долго еще сидел задумчивый. Мысли перекочевали на иное… Нежданно скончалась жена. Оно и печали в том нет, стара и неласкова была. Но вот что Владимир ответит? Давно письмо ему послано… И Рейнберн что-то вестей не подает. А сказывают, Предслава молода да пригожа…

Ко всему отдал бы князь Владимир за дочерью Червенские города, то-то ладно было бы! Ну да станет либо не станет Предслава его женой, а Перемышль да Червень все едино он, король Польши, возьмет на себя. Тогда и Предславой овладеет, но прежде поглядит, так ли уж красива она, как ее расписали, и стоит ли брать ее в жены?..

Такая пора наступит, когда Святополк сядет вместо Владимира великим князем киевским…

* * *

Холопка, девчонка проворная, пронеслась по дому вихрем, отыскала боярина, когда тот, удалившись в опочивальную, намерился улечься на лавке передохнуть после обеденной трапезы.

– Боярин-осударь, – зачастила девка, – к те боярин Еловит.

Блуд недовольно поморщился, мала девка, а голосиста.

– Чего орешь, чать, не глухой я. – И уже в адрес Еловита проворчал: – Принесла нелегкая, полежать не дал.

Перебрался из опочивальной в малую горенку. Еловит, скинув шубу в сенях, мелкими шажками вкатился, кивнул:

– По здорову ли, воевода-боярин?

– Твоими молитвами, боярин. Аль стряслось чего, что сон мой послеобеденный нарушил?

– Особого-то и нет, вот разве князь Святополк велел те кланяться.

– Уж ли в Киев приехал, а я того не ведаю?

– В Турове я намедни побывал, нелегкая погнала, поверил сказкам, там-де овес за так дают, ан воротился несолоно хлебавши.

Блуд сделал вид, что поверил Еловиту.

– Так, сказываешь, вспомнил обо мне Святополк, и по какому случаю?

– Сказывал, чтит тя как отца родного.

Усмехнулся воевода:

– Аль он отца помнит?

Еловит руки развел:

– О чем ты, воевода, Владимир пока жив.

– Владимир? Коли так, пускай Владимир.

– На что намекаешь, воевода?

– Я ль намекаю? К слову пришлось, намеки впереди.

– Турова слухи не миновали о хворях Владимира Святославовича.

– Да как им миновать, коли у Владимира столько доброхотов.

– Князь Святополк любопытствует, до сих пор ли гневен на него великий князь? Поспрошай у Блуда, к нему Владимир Святославович благоволит.

– Это с какой стати ему ко мне благую волю выражать? – Блуд брови насупил.

– Мне того неведомо, только ты, воевода, зла на меня не держи, коли вопрос не по нраву.

Блуд хмыкнул:

– Коли, боярин Еловит, сызнова за овсом в Туров отправишься либо кого пошлешь, то князю Святополку передай, что Блуд завсегда услужить ему горазд. И иные бояре Святополка в Киеве рады встретить…

Сказал так Блуд и подумал, уж не совесть ли в нем заговорила, что хотел помочь сыну Ярополка? Однако Блуд не понимал, что такое совесть, христианского учения он не признавал, а Перун не имел жалости. Корысть толкала Блуда, и о конце жизни воевода не задумывался.

Потер глаза воевода, а Еловит продолжая:

– Так оно лучше, воевода, а то я уж твоего зрака испугался. Ну как, думаю, к Владимиру поспешит с оговором?

– Какая мне, Еловит, прибыль? Да коли бы ты и впрямь на великого князя злоумыслил?

– Помилуй Бог, с чего бы? Однако, мыслю, ты, Блуд, не запамятовал, кто старший из сыновей великого князя.

– Мне ль не знавать. Кого бы Владимир ни мостил на киевский стол, а быть по старшинству.

Еловит головой вздернул:

– О том, воевода, князю Святополку и хотелось от тя услышать.

* * *

Когда Блуд остался один, ему вдруг сделалось страшно: ну как прознает Владимир о кознях Святополка, схватят его, а тот на бояр покажет, и на Блуда выйдут. Тогда кинут воеводу в поруб, где недругов великого князя держат, и жди смерти лютой.

А Блуд жить хочет. Эвон у него богатства сколько, его на тот свет не возьмешь. И Настена у него в соку. Владыка проповедь читал по Библии, и в ней сказано: жена твоя как плодовитая лоза в доме твоем…

А какой прок с Настены? Что в соку, так только другим на зависть.

И воевода представил, как после его смерти князь Владимир повадится к Настене. Ему ли впервой чужими женами обладать. Блуд от злости зубами заскрежетал. Нет, он великого князя переживет, Перун не допустит, чтобы Владимир глумился над Настеной. Он, великий князь, думает Киев сыну гречанки оставить, ан нет, Блуд с боярами сына Ярополка на великий стол посадит. Пусть Владимир на том свете от гнева и досады корчится.

От такой мысли Блуд удовлетворенно потирал руки, и страх покидал его. Он кликнул девчонку-холопку, сказал ей:

– Мотнись к ключнице, пускай несет вина и груздей, да еще пирог на меду…

Тут же в горенке, выпив ковшик вина хмельного и похрустев грибами солеными, принялся за пирог, и жизнь ему казалась такой же сладкой, как мед, каким пирог, приправлен…

Вспомнил, что вскорости предстоит наряжать валку, начал рассуждать, сколько мажар он пошлет. Мало – прока не будет, много – а вдруг степняки наскочат, урон понесешь?

Однако Георгий удачлив. И воевода решает, пошлет мажар семь, а холопов нарядить, какие постарше, от них в хозяйстве толку уже никакого…

* * *

В тот день, когда великий князь отлеживался после неудачной охоты, его навестил митрополит Иоанн. Разговор у них состоялся без бояр.

– Не допустил Господь до беды, – сказал митрополит.

– Не случись рядом Борис, загрыз бы пардус. Митрополит согласился:

– Зверь коварный.

– Случается, человек хищника коварней, – заметил князь. – Чую, владыка, Святополка король ляхов подогревает. Моей смерти Болеслав выжидает.

– Не допусти, сыне, за Болеславом католики, а Святополк неустойчив. Как допустил ты, великий князь, не обратив латинянку в веру греческую, сделать ее женой Святополка?

– Я, владыка святый, вину эту с себя снимаю. То ваша забота, ко всему нунций папский при ней.

– Возлагаю яз надежду на пресвитера Иллариона. Митрополит откинулся в кресле, пронзительным взглядом уставился в князя:

– Яз сыном твоим любуюсь, великий князь. Воистино достойным княжичем наградила тя Порфирогенита.

Владимир довольный. Улыбнулся:

– Годы, с ней прожитые, владыка, поистине дар Божий, мне посланный. И я воздам за них. Ты прав, Борис – сын достойный. Не скрою от тебя, владыка, намерен киевский стол ему оставить. Ты спросишь, отчего нарушу устоявшееся право старшинства? Отвечу твоими словами, владыка, неустойчив Святополк, тем латиняне воспользуются. Коли Ярославу дам, так Новгород себя равным Киеву возомнит, дань платить откажется. А Борис, надеюсь, где умом, где добротой от распрей братьев удержит.

– Мудро рассудил, княжич Борис в вере воспитан. Яз мыслю, Церковь наша ему опорой будет…

* * *

На высоком обрывистом берегу узкого рукава, что соединяет море Русское с Сурожским, стоит древний город Тмутаракань. Темнеют крепостные стены, возвышается церковь с тесовым куполом, белые дома посада из ракушечника. В крепости княжьи палаты. К посадским домам вплотную подступили виноградники и сады. В конце посада пристань с большими торговыми ладьями со спущенными парусами, небольшие рыбацкие челны. По берегу на кольях сушатся сети. За Тмутараканью подслеповатые, выбеленные мелом мазанки, крытые морской травой или мелким камышом, а рядом огороженные плетнем огороды. Выселок тянется вдоль Тмутараканского залива.

Издавна селились здесь русы – то броднику край приглянется, то смерда судьба занесет. Жались к морю. Море кормило обильно даже в самый засушливый год.

Ранними веснами ратаи сеяли рожь-ярицу, по осени – сурожь. Оттого и море стали прозывать Сурожским.